Из воспоминаний об И. С. Тургеневе (Н. В. Щербань)

(Николай Васильевич Щербань (1834 - 1893), журналист, публиковавшийся в "Московских ведомостях" и "Русском вестнике", познакомился с Тургеневым в Париже в 1860 - 1861 годах; в то время Щербань был редактором газеты "Le Nord", негласного органа русского правительства, которая издавалась в Брюсселе.

Публикация Н. В. Щербаня "Тридцать два письма И. С. Тургенева и воспоминания о нем (1861 - 1875)" впервые появилась в "Русском вестнике" (1890, № 7 - 8). В настоящем издании печатается только собственно мемуарная часть - по журнальному тексту)

Тургенев квартировал напротив Тюильрийского сада, rue Rivoli, 210, в четвертом этаже. Поднявшись по лестнице, не успел я взяться за звонок, как дверь распахнулась и на пороге показалась, в сопровождении пожилой дамы, молодая девушка в изящном темном выходном костюме, с веселыми глазками, некрасивым, но симпатичным личиком и такими типичными чертами, что я невольно заговорил по-русски.

- Можно видеть Ивана Сергеевича? Я желал бы...

- Oui, papa est a la maison, - по-французски перебила девушка, - mais je ne parle pas russe: on a eu beau me l'apprendre, je ne fais que baragouiner. Que voulez-vous! une tele de bois! - прибавила она с милой, как бы извиняющейся улыбкой, и быстро продолжала: - Allez tout droit, il est dans son cabinet de travail, la porte au fond; on n'a pas besoin de vous annoncer; frappez, et voila tout. Bonjour. Nous, nous allons chez madame Viardot, a une matinee musicale. Bonjour. On vous verra encore, n'estce pas?^*

^* (Да, папа дома; но я не говорю по-русски: сколько ни учили, я только коверкаю слова. Что поделаешь! такая уж деревянная голова! Идите прямо, он у себя в кабинете: последняя дверь. Докладывать не нужно, просто постучите. До свидания, мы идем к госпоже Виардо на музыкальное утро. До свидания, мы ведь еще увидимся? (фр.))

Девушка протянула руку и, будто спохватившись, прибавила:

- Ah, oui! Ecoutez, je vous prie: si vous causez Russie, papa ne vous lachera jamais, et madame Viardot nous attend tous a deux heures. Rappelez-le lui, chassez vousmeme papa de sa chambre, autrement il sera en retard, comme toujours^*.

^* (Ах да! пожалуйста: разговорившись о России, папа вас не выпустит, а госпожа Виардо всех нас ждет к двум часам. Напомните ему об этом и сами вытащите его из кабинета, иначе он, по обыкновению, опоздает (фр.))

Я обещал приветливой щебетунье не задерживать. Тут раздались грузные шаги; на голоса показался Тургенев, - совершенно такой, как на фотографии Диздери того же 1801 года, с выражением лица еще более приятным и добрым. Я раскрыл рот, чтобы изложить причину появления незнакомого посетителя, но Иван Сергеевич не дал вымолвить ни слова.

- Дочь действительно ждут у Виардо, - заговорил он сам. - Я дома. Милости просим.

И, кивнув дамам, за руку повел меня к себе коротким темным коридорчиком. Кабинет его оказался маленькой, скромно убранной комнаткой об одном окне справа, с маленьким диванчиком налево, маленькой библиотечкой в глубине, маленьким письменным столом у окна, другим круглым у диванчика, - и посреди всей этой миниатюрности особенно рельефно выделялась массивная фигура хозяина. Отрекомендовавшись, я невольно повел глазами кругом и остановил их на знаменитом писателе...

- Что вы смотрите? - усмехаясь, спросил Тургенев.

- Смотрю: такой крупный романист - в такой простенькой каморке, - чистосердечно вырвалось у меня, - тем чистосердечнее, что в голове мелькнули иные местные эффектные кабинеты иных местных тогдашних "звезд": роскошные, чуть не монументальные, где за громадным палисандровым бюро с инкрустациями торжественно восседает поставщик трескучих романов-фельетонов...

- Крупный романист! - весело повторил Иван Сергеевич, сажая меня и усаживаясь сам на диванчик. - Что-то еще после нашей смерти скажут! Вот рост у меня действительно крупный, неуклюжий и несносный! Вы не можете представить, какая возня с ним в вагоне! Ног девать некуда, и злишься, глядя на соседа, который свернулся клубочком в своем углу: он спит, злодей, от места до места; а ты торчи колодой. Или гуляешь с приятелем: ты шаг - ему нужно отмерять три; ты идешь - он скачет. Хорош выходит "обмен мыслей"... Да, завидую маленькому росту, - прибавил Тургенев и улыбнулся.

Нельзя было и слушателю не улыбнуться этой тираде, произнесенной с шутливой искренностью и оживлением; Так и завязался разговор, без натянутости, столь обычной при всякой первой встрече, тем более при первом посещении "знаменитости". Разговор завязался преимущественно о России и лишь мимоходом коснулся цели моего визита: чтоб изложить ее, пришлось вставить в непринужденную беседу как бы вводное предложение; и когда я передал Ивану Сергеевичу соображения относительно Ф. Морнана, он вполне их одобрил, упомянув вскользь, что видел в Морнане хорошего человека, но не вглядывался в него как в публициста¹. Затем опять обратился к рассказам и расспросам о России, в которой "не был уже девять месяцев" и куда собирался вскоре ехать.

¹ (Тургенев рекомендовал через Щербаня французского прогрессивного журналиста Феликса Морнана в качестве парижского корреспондента "Русского вестника". "...Русский вестник, понятно, не мог открыть свои страницы революционеру... сподвижнику полонизма", - пишет Щербань. Эти соображения редакции журнала он и был уполномочен передать Тургеневу "от имени М. Н. Каткова" ("Русский вестник", 1890, № 7, с. 3 - 4))

- Девять месяцев! - шутливо заметил я, - знаменательная цифра! Вы были в России девять месяцев тому назад, значит, возвращаетесь теперь с плодом тогдашних наблюдений?

- Это еще секрет, - отвечал Иван Сергеевич, - впрочем, он все равно скоро вам откроется. Так, если вы... Но об этом после.

Впоследствии оказалось, что он намекал на "Отцов и детей", которые были тогда уже готовы. Я весь обратился было в слух, но Тургенев не проронил более ни слова, переведя речь на известия о крестьянском деле, на последние слухи о времени обнародования манифеста, об его приблизительном содержании и других подробностях ожидаемого завершения тогдашних законодательных работ. И опасения дочери оправдались: часы на камине давно пробили два, а Иван Сергеевич, несмотря на мои напоминания, все рассказывал или расспрашивал, так что пришлось буквально исполнить обещание: объявить дочерний приказ о насильственном извлечении хозяина из дому. "Да я все равно опоздал, - отговорился Тургенев, - к тому же - ничего нет особенного. Дочь воспитывалась у m-me Виардо, теперь ходит к ней каждый день после завтрака, продолжает уроки музыки; зайдет еще кто-нибудь - и каждый день у них музыкальное утро. Лучше вот что: морозит и ясно (было это в январе), пройдемся по Тюильрийскому саду, если не боитесь гнаться за мною вприпрыжку", - добавил он.

И опять засмеялся...

Это первое свидание так врезалось в память, что и теперь, более двадцати девяти лет спустя, я слышу каждое произнесенное тогда слово; слышу легкое пришепетывание Ивана Сергеевича, так оригинально-мило оттенявшее его говор; вижу его высокую, плотную, мощную фигуру со светлыми, юношескими глазами, но с сединой в бороде и густых, отброшенных назад, кудрях; вижу его улыбку, домашний костюм, серый пиджак, фуляр па шее, теплые башмаки. А последующие в продолжение нескольких лет довольно частые встречи как-то сливаются, перепутываясь своими деталями...

Пока Тургенев ходил переодеваться, я рассматривал поближе обстановку кабинета. Возвратившись через несколько минут, он застал меня перед двумя небольшими картинами, висевшими на стене. На одной - коровы, другая - зимний пейзаж.

- Ну что, как вы находите? - спросил он, становясь рядом.

Я замялся.

- Трудно сказать так сразу, Иван Сергеевич...

- Да вы не отвиливайте, а отвечайте напрямки: как вы находите?

- Коровы недурны; пейзаж - серенький, - признался я откровенно в своем мнении.

- Недурны! серенький! - с комическим негодованием передразнил Иван Сергеевич. - Серенький, потому что зимний... Ну, батюшка, знаток же вы! Это - Поль Поттер, а это - Миерис. И мне стоят они каждая около трех тысяч франков.

Не смею решать, подлинные ли то были Миерис и Поль Поттер, но они едва ли производили впечатление, соответствующее таким громким именам и таким, по-тогдашнему значительным, деньгам, как, впрочем, некоторые и другие из полотен, постепенно купленных впоследствии Тургеневым не столько по собственному влечению, сколько по рекомендации "опытных художественных критиков", ослушиваться которых он стеснялся. Я повторил, что особенно ими не восхищаюсь и не узнал бы великих мастеров, если б они не были названы.

- Вижу, что в эксперты вы не годитесь, - добродушно заключил Тургенев. - Пойдемте, я - шагать, вы - скакать.

В самом деле, сколько Иван Сергеевич ни умерял гигантский размах своих богатырских ног, следовать за ним приходилось чуть не бегом. Он начнет фразу над ухом и кончит ее за несколько аршин впереди; остановится, подождет и опять исчезнет в пространстве. Чем живее лилась его речь, тем труднее становилось ее слышать (известно, что в разговоре на ходу - ноги торопятся вместе с языком). Рассказывал он, между прочим, как - чуть ли не в самый день государственного переворота 1851 года¹, - фланируя по Итальянскому бульвару, подвернулся с сопровождавшим его приятелем под натиск разгонявшей толпу полиции, как они "улепетывали", - и выходило, будто он подражает теперь тогдашнему своему бегству, изображает его в лицах; так что, промчавшись через Тюильрийский сад и площадь Согласия, он сам утомился и предложил отдохнуть на одном из расставленных вдоль Елисейских полей плетеных кресел. Морозец вскоре слегка ознобил нас и прогнал. При расставанье Тургенев "раз навсегда" пригласил бывать у него "без церемонии и почаще", пояснив, что дома он утром - до двух часов, вечером, если сам не отозван, "не считает завернувшего к обеду гостя татарином". На другой же день он аккуратно отдал визит и повторил приглашение.

¹ (Речь идет о бонапартистском перевороте во Франции в июле 1851 г)

Он был весьма приветлив ко всем русским, с оттенком особого внимания, даже расположения к знакомым с авторскими наклонностями или хотя со склонностью к литературе.

Вслед затем, кажется в феврале, Иван Сергеевич уехал в Россию, показался оттуда на короткое время и опять скрылся. По возвращении его, помнится, в сентябре, мы часто виделись. Наиболее близким в Париже человеком к Тургеневу, неразлучным его спутником, товарищем и советником был тогда друг его смолоду Василий Петрович Боткин, которого Иван Сергеевич величал "дедом" и "ментором" и на которого, заартачившись, негодовал, "что ты мне за дядька дался", - однако не выходя из повиновения¹. По-видимому, крепкая привязанность соединяла эти две противоположные натуры, особенно привязанность к Тургеневу - Боткина, который "смотрел" за своим Телемаком и старался "оберегать" его. Затем в коротких отношениях с Иваном Сергеевичем находились постоянные парижские обыватели: Н. В. Ханыков, князь Н. И. Трубецкой (тесть покойного князя Н. А. Орлова), Николай Иванович Тургенев (некогда близкий к декабристам), граф де Сиркур (женатый на русской). Из "проезжих" соотечественников чаще всего встречались у него К. К. Слуневский, которого Тургенев ценил и как человека, и как поэта; В. Д. Скарятин (журналист), брат его Н. Д. Скарятин (моряк-севастополец), адмирал Бутаков, генерал Краснокутский (тогда командир лейб-гвардии Гродненского гусарского полка). С французами, кроме семьи Виардо, Иван Сергеевич тогда еще не очень ладил, даже с литераторами: он не совсем еще сошел тогда с того "штандпункта", который выражен в письме 10 июня 1859 года П. В. Анненкову^* словами: "все французское для меня воняет" и "лучше возиться с французским epicier^**, чем с французскими beaux-esprits"^***. Постоянно бывал у него один только Делаво, переводивший тогда его повести, - переводивший в высшей степени добросовестно, чуть не "надоедая" своею кропотливостью. Тургенев был, разумеется, доволен, что произведения его попали в руки человека, который не примет (как перед тем Шарьер) "арапник" за "арапа";² но слегка тяготился просмотром его рукописей и сличение их с оригиналом подчас доверял Боткину или мне, - быть может, не столько "из лени", сколько из опасения слишком усердным личным участием в переводе как бы изменить чете Виардо. Оттого Ивана Сергеевича вообще стесняло, когда за дело брался кто-либо другой, а не Виардо, - для которых, сказать мимоходом, оно было и легче, чем для кого бы то ни было. Тургенев сам набрасывал начерно или диктовал по-французски свои "вещи": Виардо лишь выправляли их по правилам стилистической тонкости и идиоматизмов...³

^* ("Вестник Европы", март 1885 г. (Примеч. Н. В. Щербаня))

^** (лавочником (фр.))

^*** (умниками (фр.))

¹ (Тургенева и В. П. Боткина - знатока литературы, живописи и музыки - связывали многолетние дружеские отношения. Писатель видел в нем "бесценного товарища и советчика". Однако, несмотря на давнюю привязанность к другу своей молодости, Тургенев нередко вступал с ним в полемику: эстетство Боткина, особенно развившееся в последние годы его жизни, раздражало Тургенева. О взаимоотношениях с В. П. Боткиным см. в сб.: "В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851 - 1869". М. - Л., "Academia", 1930)

² (Э. Шарьеру принадлежал первый французский перевод "Записок охотника" (1854), изобилующий неточностями, буквалистскими оборотами, которые нередко искажали смысл русского подлинника. Свое недовольство переводом Тургенев высказал в печати (Тургенев, Соч., т. XV, с. 129 - 131))

³ (Луи Виардо с помощью Тургенева много сделал для популяризации русской литературы во Франции. Он переводил сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева. Полина Виардо, не принимая непосредственного участия в переводческой деятельности своего мужа, часто бывала первой слушательницей новых произведений Тургенева и их французских переводов)

Оригинальные переводчики, - нужно, однако, прибавить, что они оказывали Тургеневу значительную услугу. Без обширных книгопродавческих и газетных связей, которые Виардо пускали в ход, озабочиваясь сбытом своего уже товара; без литературных знакомств, которые преимущественно они доставляли Ивану Сергеевичу, - переводы его повестей покупались бы издателями менее охотно, шли бы туго, и "реномэ" Тургенева во Франции медленнее достигло бы приобретенных им размеров. Французская публика вообще уклоняется от чтения иностранных писателей, тогда уклонялась и от русских, не усыновленных еще модою. Чтобы приманить ее, познакомить, приучить и приручить, чтобы сделать для нее привлекательным чужое литературное имя хотя бы первоклассного автора, нужно было дружное содействие издателей и критиков, недостижимое без такого практика, как г. Виардо, посвященного во все приемы, во все "ficelles"^* парижской "vogue"^** еще со времени своего управления труппою певцов Итальянской оперы (1837 - 1840 гг.).

^* (тонкости (фр.))

^** (моды (фр.))

<...> До двух часов пополудни Иван Сергеевич отдавал себя в распоряжение посетителей, преимущественно русских, кто-нибудь из которых всегда находился у него в эту пору, некоторые - В. И. Боткин, Н. В. Ханыков, К. К. Случевский, В. Д. Скарятин и автор этих строк, - кроме того, частенько и обедывали с ним у Вефура <...> Обеды повторялись регулярно, почти каждую неделю, разве мешала им болезнь Ивана Сергеевича, который и тогда прихварывал. Над ним подшучивали, обзывая его недуги капризом или кокетничаньем (ибо весть о "нездоровье Тургенева" вызывала тревожное ухаживание за ним поклонников и друзей, очевидно, ему приятное).

Но болел он действительно: во-первых - замечательною мнительностью, доходившею до того, что одно время, в 1862 году, он воображал себя пораженным аневризмом и все нянчился с немецкою машинкою, не помню, Фридрейха или Гейлигенталя, рисующею на бумаге прыжки сердцебиений, во-вторых - припадками не только своей "официальной спутницы" - как он шутил - подагры, но еще и невралгией пузыря, которая, жаловался он, внедрилась в него с 1849 года, которой он боялся больше подагры и которая мучила его нестерпимо. Раз, когда его "схватило" и он беспомощно лежал в своей спаленке близ кабинета (тоже куда не роскошной!), он вдруг приподнялся на постели и с таким страдальческим выражением, что за него стало больно, проговорил:

- Давно уже, на улице, на моих глазах, вытащили из-под омнибуса человека. Он тут же и скончался, но успел сказать, что сам бросился под колеса от невралгических мук. Он ведь был раздавлен, но повторял: "Ах, какое облегченье!" Я понимаю этого человека...

Принимая у себя, председательствуя на еженедельных обедах, Иван Сергеевич был всегда говорлив, оживлен, весел. И внезапно его передергивало... По лицу облачком пробегала какая-то тень. Тучка эта и в том году и после навертывалась неожиданно, безо всякого видимого повода, при полном телесном здоровье данной минуты, посреди самого блестящего, иногда юмористического рассказа. Тургенев на мгновенье омрачался, потом, как бы отмахнув что-то от себя или что-то пересилив, становился прежним увлекательным собеседником <...>

В кабинете Тургенева, за обедом с ним, многое было говорено и высказано, преимущественно им самим, охочим и неистощимым рассказчиком, - о литературе и искусстве, о тогдашних литературных деятелях (текущей политики тогда он касался изредка и без особенного жара, отшучиваясь от политической злобы дня французскою поговоркою: "J 'ai d'autres chiens a fouetter", которую переводил словами: "Довольно каждому возни и со своими собственными собаками"). Не приходило в голову тогда же записать все разговоры, толки, споры, суждения, но многое сохранилось в бумагах. Привожу, дословно, несколько отзывов.

Говорили о России, об ее положении в Европе, об ее будущности, о тех, кто скептически относился к ее судьбам.

- И я бы, может быть, сомневался в них, заметил Тургенев, - но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, - народ великий!

В другой раз речь зашла о возникавших в России революционных затеях. Всякий выражал свое мнение; Иван Сергеевич молчал, пока к нему не обратились с прямым вопросом. Тогда он встал, выпрямился во весь рост и произнес с особенным ударением:

- Сказано, и останется верным: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"

- Кем сказано? - осведомился один из присутствующих (аз грешный).

- Пушкиным! в "Капитанской дочке"! негодующим тоном вмешался Боткин и прочел злополучному вопросителю небольшой трактат о том, как позорно его невежество. "Не помнить Пушкина! не узнать цитаты из Пушкина?" - долго ворчал Василий Петрович ...^*

^* (Цитата Тургенева находится на стр. 544 т. IV Сочинений Пушкина в издании Исакова 1859 г. (Примеч. Н. В. Щербаня.))

Около того же Бремени случалось толковать о тогдашних корифеях петербургской передовой печати. Тургенев не признавал за их писаниями никакой обаятельности, никакой деловитости содержания и даже никакой даровитости изложения. О статьях Добролюбова, например, он говорил, что это "желчная размазня, которая может приходиться по вкусу лишь тому, у кого нет ни вкуса, ни толку, или вкус испорчен, как у малокровной девицы, пожирающей мел и штукатурку, а толк выворочен наизнанку". Доводилось упоминать и об охлаждении его к "Современнику"¹.

¹ (См. воспоминания Н. Г. Чернышевского в т. 1)

- Убежал, Иван Сергеевич! убежал! - всякий раз, что возникала о том речь, одобрительно твердил Боткин.

- И прах со своих ног отряхаю! - горячо отзывался Тургенев, прибавляя, что он не мог далее выдерживать "публицистики" "Современника", что она его "коробила" <...> - Оставаться на одном поле с их "публицистикой"? Пусть обходятся своим собственным ядом.

И на вопрос одного из собеседников того дня, будто они уж так ядовиты? - Тургенев отвечал, смеясь:

- Чернышевский - настоящий змий, но это еще простая змея: есть у них Добролюбов - тот будет очковая.

- Для полноты коллекции Петербургу не достает лишь гремучей, - заметил тот же собеседник.

- Имеется и гремучая: Писарев. Тоже ядовит, но возвещает о своем приближении.

Несколько позже один из случайных посетителей рабочего кабинета Ивана Сергеевича, принадлежащий к тогдашнему молодому поколению, упрекнул Тургенева "отсутствием направления" в его повестях; тем, что он "не проводит точно и строго определенных идей", подразумевая, разумеется, идеи, излюбленные шестидесятыми годами, Иван Сергеевич, дававший полную свободу высказываться "своим знакомым незнакомцам", как называл он невесть откуда являвшихся иногда гостей, и обыкновенно выслушивавший их развязную болтовню с невозмутимым терпением, - на этот раз как будто даже рассердился.

- Художнику - проводить идеи? - твердо отвечал он, впервые употребляя слово "художник" (обыкновенно он говорил "литератор", "романист", "писатель", даже "беллетрист", хоть этот последний термин уж и выходил из оборота), да его дело - образы, образное понимание и передача существующего, а не теории о будущем, не проповедь, не пропаганда. Когда ваше будущее станет настоящим - если ему суждено быть, в чем позвольте усумниться, - появятся и более или менее даровитые люди, которые тогда станут воплощать его пером, кистью, мрамором, чем только вашей душеньке будет угодно, - если вам угодно будет допустить такое пошлое занятие. Пока - не взыщите! Вы - проповедник: ну и проповедуйте себе на здоровье! А мы будем - с вашего одобрения или без оного - изображать...

Рис. 4. Эдмон и Жюль де Гонкур. Рисунок П. Гаварни

"Знакомый незнакомец" покинул Тургенева очень недовольный им, особенно исходом беседы. Этот посетитель, с обычною в передовиках той эпохи авторитетностью, пространно и докучливо излагал свой идеал будущего, порядком-таки диковатый. Утомленный потоком слов, Иван Сергеевич прервал наконец оратора:

- Все это очень хорошо. Но скажите: вот все бывшее на Руси быльем поросло; народились новые люди; у этих все-таки людей - будет сердце; у многих, вероятно, - ум; у некоторых, быть может, больший или меньший литературный талант без направления, который вы станете, конечно, искоренять; у всех вы разовьете, напротив, прогрессивные стремления и всех осчастливите одинаковым благополучием, по у всех ли вырастут хвосты, которые Фурье сулит усовершенствованному человечеству, или только у избранных?

Тургенев далеко не прочь был пошутить; коротких приятелей любил и подразнить, Боткина, например, за его гастрономические прихоти и гигиенические причуды. "А сам ты не привередничаешь у Вефура и не оберегаешь своего драгоценного здоровья, - отстреливался Василий Петрович, - летом кутается в шарф, господа! От подагры - обматывает горло!.."

На одном из еженедельных обедов Иван Сергеевич внезапно объявил, что он написал новую "большую" повесть ("Вот вам и девять месяцев", - улыбаясь, кивнул он мне), которая будет помещена в "Русском вестнике" и уже вручена редакции.

- Не хотите ли послушать?

Слышать большую, неизданную повесть автора "Дворянского гнезда" в его собственном чтении!

Свидание было назначено на какой-то день, но не у Тургенева, а у Боткина, "чтобы никто не помешал" <...>

В назначенный день и час приглашенные, Н. В. Ханыков, К. К. Случевский, В. Д. Скарятин и я, явились к Василию Петровичу, квартировавшему неподалеку от Тургенева, на той же улице de Rivoli, № 186 или 226. Иван Сергеевич не только не забыл рандеву, но ждал уже нас, - как будто несколько смущенный.

- Боится, боится публики! вот посмотрим, посмотрим! Вот строгие ценители и судьи! - подсмеивался Боткин, пожимая нам руки и ободрительно лаская взором своего друга.

Уселись. Тотчас началось чтение.

- "Отцы и дети"! - провозгласил заглавие повести автор.

- Да, и дети! - с ударением повторил Василий Петрович, разумеется, уже знакомый с рукописью.

Тургенев читал мастерски, без декламаторских приемов, задушевно. Боткин, погрузившись в мягкое кресло, склонив голову на грудь, сложив руки, по временам кряхтел от удовольствия, или тихо смеялся, или умиленно поводил глазами, оттеняя взглядом то или другое место, выражение. Прочие сосредоточились, внимательно-неподвижные. Страница летела за страницей, и, переворачивая листы, Иван Сергеевич посматривал на слушателей, как бы ловя впечатление.

Вдруг он захлопнул тетрадь.

- Баста, на сегодня довольно... Ну, что? А там еще дуэль будет, - шутливо прибавил он, очевидно, чтобы сказать что-нибудь и поскорее рассеять то особенное, несколько жуткое ощущение, которое испытывает самый заведомо любимый автор, когда сам знакомит со своим новым произведением.

Еще мгновение продолжалось молчание. Прервал его Н. В. Ханыков.

- Превосходно, да и достанется же вам, Иван Сергеевич!

- Пусть! пусть! - тотчас с ироническим смехом отозвался Боткин, как бы заранее торжествуя победу над хулителями.

Полились общие восклицания, приветствия, горячие поздравления с "меткою, смелою и сильною вещью". Тургенев был доволен и не скрывал своего удовольствия. Василий Петрович просто ликовал.

Для обоих восхищение слушателей имело значение, Разумеется, не как мнение такого-то и такого-то, а как первая проба над публикой.

Чтение закончилось в следующий сеанс уж у самого Ивана Сергеевича, которому как-то удалось остаться вечером дома и, с помощью дочери и ее "гувернантки, компаньонки и друга" мистрис Иннис, - обеспечить себя от вторжения посторонних. Понятно, что и тотчас после чтения, и при каждой встрече вслед затем о повести вообще и о Базарове в особенности говорено было не мало. Всякий комментировал тип, стараясь уяснить его себе, и объяснял другим, дополняя, развивая, похищая его у смерти и загадывая, к чему пришел бы Базаров, если бы не сразила его пиэмия. Тургенев не высказывался. Он внимал - не слушал, а именно внимал, не возражая и не подтверждая.

"Отцы и дети" были тогда (октябрь или ноябрь 1861 г.) уже совершенно окончены и еще в августе сданы "Русскому вестнику", но Иван Сергеевич продолжал их отделку. М. Н. Катков сообщил ему несколько указаний, с которыми он согласился и сообразно которым изменил в рукописи то или другое¹. Кроме того, он сам беспрестанно как бы придирался к себе! то одно слово поправит, то другое выбросит, то третье вставит; переделает выражение, строчку прибавит, три выкинет. Боткин, когда ему показывались поправки, большею частью одобрял, иногда покачивал головою.

¹ (См. наст, т., с. 435 - 436)

- Залижешь, Иван Сергеевич, - говорил он, - залижешь!

- Нет, так лучше, - доказывал Тургенев, - ты пойми: Базаров в бреду. Не просто "собаки" могут ему мерещиться, а именно "красные", потому что мозг у него воспален приливом крови.

По мере того как варианты вносились в подлинную рукопись, Иван Сергеевич отмечал их и отдельно. Мало- помалу составилась целая тетрадка загадочного для непосвященных содержания: Глава такая-то. В строке такой-то выкинуть слово "-"; в такой-то прибавить слово "...."; в такой-то зачеркнуть слова "...." и вместо них поставить слово "... ..."; такую-то строку - вычеркнуть; вместо такой-то вписать то-то. И т. д. ...

Наконец, месяца в два, поправки исчерпались. Тогда Тургенев переписал тетрадку, сличая ее с подлинною рукописью, и еще кое-где поизменив; потом я перебелил его работу. Один экземпляр этой последней редакции "пе varietur"^* был отдан мне, для личной передачи "Русскому вестнику" (я уезжал тогда в Москву) и для личного наблюдения за корректурой; другой - на случай дорожных с первым приключений - послан по почте в Петербург, П. В. Анненкову, ближайшему после Боткина другу Ивана Сергеевича.

^* (не подлежащей изменениям (лат.))

<...> К его приезду в Россию "передовая" печать уж успела обрушиться на "Отцов и детей" и разбранила их, - не совсем удачно. К чему один придирался, то другой, напротив, одобрял. В "Современной летописи" я свел отзывы Антоновича и Писарева: вышло комичное сопоставление, отмена одного приговора - другим¹. Тургенев был очень доволен этим "опровержением в лицах", но сам о нападках "Современника" и "Русского слова" не распространялся, как бы махнув на них рукою, и только раз мимоходом сказал:

¹ (Возможно, речь идет об анонимной статье, напечатанной в "Современной летописи" (1862, № 18) под рубрикой "Диковинки русской журналистики")

- Наши любители свободы не допускают свободного отношения к сюжетам и типам. Объективность для них - тоже обида. Отнесись к их героям объективно - они тебя "и заругают".

Рис. 5. Проспер Мериме. Фотография Ройтлингера

Однако брань эта, очевидно, его огорчала. В Москве был тогда зверинец, в зверинце - слон, у слона - корнак, ходивший за ним с его детства и потом почему-то оставивший своего питомца. Как-то этот корнак зашел в зверинец во время представления. Увидев его, слон вознегодовал, вышиб перегородку в стойле, выскочил и бросился на своего бывшего пестуна вовсе не с дружескими намерениями, обратив в бегство публику и выломав одну стену в балагане. Насилу его укротили. Хозяин зверинца объяснил внезапную ярость смирного животного тем, что слоны обижаются, когда корнаки их покидают, и при случае мстят. Пассаж произошел за несколько Дней до приезда Ивана Сергеевича. Когда ему рассказали "событие", он провел забавную параллель между обидчивостью слонов и литературных цыплят, потом прибавил:

- Обидчивость в животном царстве - вот тема по плечу нашему брату: или и такой психологией раздразнишь "Современник"?

В августе (1862 г.) Тургенев был опять за границей, сперва, кажется, в Бадене, потом в Париже, где и я очутился еще в июле <...> Приблизительно к этому времени Должно относиться следующее письмо Ивана Сергеевича, сохранившееся в моих бумагах в числе прочих его автографов. Убедившись, что он непреклонно, окончательно и бесповоротно отвернулся от "Современника", редакция этого журнала так поворотила дело, как будто не Тургенев бросил "Современник", а "Современник" выбросил за борт Тургенева. В одной газете (какой и когда именно - забыл <...>) какой-то поклонник "Современника", подписавшийся буквами А. Ю., тиснул, сообразно пущенной в оборот легенде, статейку, воспевшую направление "Современника", с декларацией, что заклание им на алтаре своих убеждений Тургенева, Гончарова, Писемского, Дружинина, Авдеева нисколько не повредит ему в глазах читателей, ценящих не названных авторов, а именно его, "Современника", идеи. Иван Сергеевич приготовил было реплику в форме письма к издателю той газеты, но, пока собирался отослать его по назначению, самое газету куда-то засунул и когда хватился ее, чтобы проставить в своей отповеди номер, на который отвечал, его налицо не оказалось¹. Поискав его, поискав, между тем перекипятившись и остыв, "он махнул рукою", а подлинное свое письмо подарил мне, "на память о литературных нравах", отдавая его "как литературный документ" в мое распоряжение <...>

¹ (Под инициалами А. Ю. выступал Ю. К. Арнольд, искусствовед, который в одной из своих рецензий, напечатанных в "Северной пчеле", сделал следующее заявление, возмутившее Тургенева: "...Г. Некрасов жертвует лучшими талантами былого "Современника", гг. Тургеневым, Дружининым, Писемским, Гончаровым и Авдеевым, и издает "Современник" как орган наших обличительных и политико-экономических насущных потребностей..." (№ 316, 22 ноября 1862 г.). Мемуарист не прав, утверждая, что письмо Тургенева к издателю "Северной пчелы" так и не увидело света. Оно было напечатано в № 334 от 10 декабря при содействии Анненкова)

Вновь поселился Тургенев в своем парижском кабинете с конца октября 1862 <...> Обычные места встреч вскоре умножились домом Н. А. Милютина, находившегося с начала 1863 или конца 1862 в Париже¹ и гостиною В. П. Боткина, регулярно собиравшего приятелей то на чашку чая, то на музыкальные утра, где артистами консерватории исполнялись классические квартеты. В этом последнем случае у Василия Петровича предавались не разговорам, а благоговейному слушанию "дивных гармонических звуков" и молчаливому вкушению шоколада с бисквитами. За отступление от такой дисциплины милейший хозяин загрыз бы виновного до полусмерти и впредь не пустил бы в свое "пустынножительство", как он называл свою комфортабельную холостую квартиру. Вне этих фестивалей, везде, особенно у Н. А. Милютина, встречи обыкновенно сопровождались беседами - уж не о литературе преимущественно, а о применении крестьянского Положения, о польском "восстании" <...>²

¹ (О встречах в доме Милютиных в Париже сохранились записи в дневнике Ф. Н. Тургеневой. О встрече 3 марта 1863 г., посвященной годовщине со дня объявления манифеста, Ф. Тургенева пишет особенно подробно (см. Л Н, т. 76, с. 364 - 366). С Н. А. Милютиным, одним из главных деятелей, осуществлявших подготовку крестьянской реформы, Тургенева связывали давние дружеские отношения. По словам М. А. Милютиной, ее муж особенно ценил общество старого декабриста Н. И. Тургенева и И. С. Тургенева ("Прометей", т. 2, М., "Молодая гвардия", 1967, с. 335 - 336))

² (Не будучи убежденным сторонником отделения Полыни от России, Тургенев не позволял себе "антипольских выступлений". "Ни одного - ни обидного, ни насмешливого слова не вышло из моих уст насчет поляков - хотя бы уже потому, что я еще не потерял всякого понимания "трагического"..." (Тургенев, Письма, т. V, с. 146))

За нечто похожее на легкий либеральный космополитизм доставалось от Н. А. Милютина и от Боткина Тургеневу. Не то чтоб Иван Сергеевич был полонофил: боже упаси! Но, либерал сороковых годов, выросший на "европеизме", охваченный тогдашнею парижскою атмосферою соболезнований о Польше, шпигуемый в местных салонах дамскими - "ces pauvres Polonais"^*, он мечтал о каком-то идиллическом усмирении мятежа миртовыми ветвями, увещаниями, уступками, причем независимость "конгрессувки" не слишком его пугала: смущало его лишь польское "от моря до моря"... Боткина выводили из себя его вариации на эту тему. "Я, я, я, - горячился он, пуча глаза и заикаясь от волнения, - я, по-твоему, скупец, Гарпагон - я все состояние отдал бы, чтоб самого вопроса не было; но раз он есть - уступочки? Европа? Много она понимает, твоя Европа! И не ее дело! Брысь!" <...>

^* (эти бедные поляки (фр.))

Затем увиделись мы <...> когда Тургенев, уж отстроивший свой дом и окончательно прикрепившийся к Бадену, мельком посетил Париж в октябре или ноябре 1868 да в марте 1869 года <...> В первый из этих приездов Иван Сергеевич прочел свою "Несчастную"; о втором помню лишь, что он жаловался на свою все более и более белеющую седину. "Иней превращается в снег", - полушутил он, полугрустил и на замечание, что седина - еще не старость и что ему всего-то с небольшим пятьдесят, отвечал:

- Нет, утешитель! я чувствую, что начинаю стареть! Эх, молодость! как вспомнишь, что я, этот самый седой полустарик, в Берлине, штудируя философию, возился с котенком, навязывал ему бумажки на хвост, как гоголевский чиновник собачонке; и любовался его игрой, его прыжками; и хохотал, как... как жеребчик ржет...

Возникла война 1870 года. Перед тем между Виардо и местною баденскою публикою вышло какое-то недоразумение, доходившее, говорят, до "Katzenmusik"^* под окнами. Личная обида обострилась патриотическим негодованием, и Виардо удалились в Лондон¹, Тургенев последовал за ними. Когда, по заключении мира, они, продав свой баденский дом, переехали в Париж, Иван Сергеевич, продав и свой, переселился вместе с ними. С осени или зимы 1871 года он очутился в их небольшом отеле улицы Дуэ, где занимал две скромненькие комнатки с переднею, наверху, на антресолях^**. Теперь он действительно и значительно постарел, как бы осунулся; и нравственно как будто изменился; восхищался уже не немцами, а французами; умилялся всяким эльзасцем, отказывающимся от германского подданства; устраивал лотереи и подписки в пользу выходцев из оторванных провинций; над французскими политиканами не изощрял свой юмор, как бывало, но уверовал в них, уверовал в государственную мудрость даже такого политического гения, как воплощенный Жозеф Прюдом и чуть ли не бывший водевилист Э. Араго, с которым серьезно толковал о материях важных; и текущей политики не избегал, как прежде, причем в разговорах был несколько раздражителен, в суждениях - довольно нетерпим, чего доселе не было и в помине; вместе с тем к литературе он стал как будто равнодушнее прежнего, зато с большим против прежнего увлечением отдался слушанью музыки и приобретению картин. С этого же времени Тургенев окончательно сблизился с парижскими литераторами и журналистами, и с той же поры у него начали чаще встречаться личности из категории прежних "знакомых незнакомцев", но уже без прежней заметной холодности к ним хозяина или и отповеди их тирадам. Иван Сергеевич уже не обдавал их душем здравого смысла или иронии, а беседовал с ними с какою-то ласковою податливостью, не уклоняясь и не возражая. Оттого ли, что тогда уже задумывалась или и обдумывалась "Новь" и автор изучал типы, какие подвертывались под руку? Или к наблюдению примешивались и другие соображения?

^* (кошачий концерт (нем.))

^** (Отель этот не существует более. Его сломали, и где была келья Ивана Сергеевича, там возведен теперь громаднейший домика, со множеством лавок и квартир, - une maison de rapport (доходный дом - фр.). (Примеч. Н. В. Щербаня.))

¹ (О лондонском периоде см. в воспоминаниях Поля Виардо в наст, томе)

Апрель 1890