"Параша"

Рассказ в стихах. Т. Л. Писано в начале 1843 года. Санкт-Петербург. В типографии Эдуарда Праца. 1843. В 8-ю д. л., 46 стр.^*

^* ("Параша". Рассказ в стихах. Т. Л. Писано в начале №43 года. Санкт-Петербург. В типографии Эдуарда Праца. 1843. В 8-ю д., 46 стр. Впервые статья Белинского напечатана в журнале "Отечественные записки", 1843, т. XXVIII, № 5, отд. VI, стр. 1-11 (ценз. разр. 30 апреля 1843). Без подписи. Печатается по изданию: В. Г. Белинский, Собрание сочинений в трех томах, т. II, Гослитиздат, М. 1948, стр. 556-570.

Статья Белинского произвела большое впечатление на мать Тургенева; в письме к сыну от 25 июня 1843 г. Варвара Петровна, убеждая его не смущаться неблагоприятными отзывами, противопоставляет враждебной критике статью Белинского: "В "Отечественных записках" разбор справедлив и многое прекрасно".)

Теперь, когда Лермонтова уже нет, а прекрасное дарование г. Майкова пока не обещает итти дальше антологического рода^*,- поэзия русская если не умерла, то уснула, как это всегда с нею бывает, как скоро тот, кому дано свыше быть ее покровителем, или скончается во цвете лет, или изменит надеждам, которые подаст о себе. Теперь стихи встречаются только в журналах; между ними попадаются и такие, в которых есть чувство и заметно большее или меньшее дарование; но они все лишены присутствия могучей мысли. А так как поэзия русская давно уже пережила свой период прекрасных чувств и сладостных мечтаний и еще с Пушкина начала период мысли,- то теперь проходят мимо внимания публики такие стихотворения, которыми прежде легко было бы в один день стяжать славу великого гения. Другими словами: могучим властителем душ нашего времени уже перестали быть "стишки" - в потребности публики их сменила поэзия мысли. Это особенно стало заметно после Лермонтова. Вот почему, если теперь и нельзя пожаловаться на бедность в стихотворных произведениях, то нельзя и сказать, чтоб было что читать по этой части. День появления в журнале неизвестного стихотворения Лермонтова - теперь эпоха в истории русской литературы: стихотворение читают, перечитывают, списывают, вытверживают напамять. Стихотворения, не принадлежащие Лермонтову, тоже прочитывают, даже похваливают, но с тем, чтоб совершенно забыть их по выходе новой книжки журнала. Многие заключают из этого, что вместе с Лермонтовым умерла и русская поэзия. Что касается до нас, мы не разделяем этого мнения и думаем, что русская поэзия не умерла, а только уснула, по обыкновению, и что по временам она будет просыпаться и рассказывать нам свои прекрасные сны - до тех пор, пока не явится на Руси новый поэт...

^* (В первой книге стихотворений поэта А. Н. Майкова (1821-1897), которая вышла в 1842 г., преобладали античные мотивы.)

Небольшая книжка, на-днях появившаяся в Петербурге под скромным названием "рассказа в стихах", есть именно один из таких прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии, какие давно уже не виделись ей. Уверенные в глубоком сне нашей поэзии, мы взялись за "Парашу" с явным предубеждением, думая найти в ней - или сентиментальную повесть о том, как он любил ее, и как она вышла замуж за него, или какую-нибудь юмористическую болтовню о современных нравах, написанную прозаическими стихами. Каково же было наше удивление, когда вместо этого прочли мы поэму, не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающуюся юмором и ирониею!.. Однакож, несмотря на то, уверенность наша в тяжелом сне русской поэзии была так велика, что мы не поверили первому впечатлению и прочли снова,- еще лучше! И теперь, когда, от многократного повторенного чтения, мы почти знаем наизусть прекрасное поэтическое произведение, так неожиданно, так отрадно освежившее душу нашу от прозы и скуки ежедневного быта,- спешим познакомить публику с явлением, которое имеет полное право на ее внимание.

Хотя автор "Параши", скрывший свою фамилию под литерами Т. Л., и обозначил свое произведение скромным именем "рассказа в стихах", однако оно тем не менее - "поэма", в том смысле, какой усвоен Пушкиным произведениям такого рода. Итак, мы будем называть "Парашу" поэмой: оно и короче, и гораздо справедливее, если вспомнить, что "Чернец", "Эдда", "Наталья Долгорукая", "Борский" и тому подобные стихотворные рассказы величались поэмами^*. Содержание "Параши" в смысле "сюжета" до того просто и немногосложно, что его можно рассказать в двух словах: на уездной барышне женится помещик-сосед,- вот и все. Но это не содержание, а только канва содержания; само же содержание поэмы так полно и богато, что его нельзя передать во всей его жизни и во всей благоуханной свежести его поэзии, не заставляя самого поэта перерывать нашей прозаической речи своими поэтическими стихами.

^* (Белинский называет романтические поэмы И. И. Козлова (1779-1840) "Чернец", "Наталья Долгорукая"; Е. А. Баратынского (1800-1844) "Эдда" и А. И. Подолинского (1806-1886) "Борский".)

Прежде всего мы должны обратить внимание читателей на эпиграф поэмы из Лермонтова:

 И ненавидим мы, и любим мы случайно*.

^* (Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Дума".)

Этот эпиграф выбран автором не в исполнение давно заведенного обычая заманивать любопытство читателей загадочным смыслом чужой речи; нет, стих Лермонтова, как мы увидим, находится в живой связи со смыслом целой поэмы и столько служит объяснением поэме, сколько и сам объясняется ею.

Поэма начинается описанием помещичьего дома с безобразною наружностью, с садом, похожим на огород, но с гротом, который любила посещать героиня поэмы.

 Ее отец - помещик беззаботный,
 Сперва служил - и долго; наконец
 В отставку вышел - и супругой плотной
 Обзавелся: теперь большой делец!
 Живет в ладу с своими мужичками...
 Он очень добр и очень плутоват,
 Торгуется и пьет чаек с купцами.
 Как водится, его супруга - клад;
 О, сущий клад! и умница такая!
 А женщина она была простая,
 С лицом, весьма похожим на пирог;
 Ее супруг любил как только мог.

Дочери этой достойной четы никто не назвал бы красавицею, но она была стройна, походка ее была легка и плавна, прекрасная нога ловко обута, и если рука была немного велика, зато пальцы были прозрачны и тонки.

 Ее лицо мне нравилось... оно
 Задумчивою грустию дышало;
 Всегда казалось мне: ей суждено
 Страданий в жизни испытать не мало...
 И что ж? мне было больно и смешно:
 Ведь в наши дни спасительно страданье..

Но глаза больше всего в Параше нравились автору -

 Взгляд этих глаз был мягок и могуч,
 Но не блестел он блеском торопливым:
 То был он ясен, как весенний луч,
 То холодом проникнут горделивым,
 То чуть блистал, как месяц из-за туч.
 Но взгляд ее, задумчиво-спокойный,
 Я больше всех любил: я видел в нем
 Возможность страсти горестной и знойной -
 Залог души, любимой божеством.

Она была не без странностей, свойственных "уездным барышням"; но не имела ничего общего с восторженными девицами, мечтательницами и охотницами до сладеньких стишков:

 Она была насмешлива, горда, 
 А гордость - добродетель, господа...

Здесь мы находимся в большом затруднении: поэт так увлекательно, так поэтически описывает внутреннюю тревогу девственной души своей героини, что нам совестно было бы пересказывать это нашею убогою прозою, а выписывать стихи - значит переписать всю поэму... Но это так хорошо, что нет возможности не выписать.

 Каждый день, 
 Я вам сказал - она в саду скиталась;
 Она любила гордый шум и тень
 Старинных лип - и тихо погружалась
 В отрадную, забывчивую лень.
 Так весело качалися березы,
 Облитые сверкающим лучом...
 И по щекам ее катились слезы 
 Так медленно - бог ведает о чем.
 То, подойдя к убогому забору,
 Она стояла по часам... и взору
 Тогда давала волю... но глядит,
 Бывало, все на бледный ряд ракит.
 Там, через ровный луг, от их села
 Верстах в пяти, дорога шла большая; 
 И как змея свивалась и ползла, 
 И, дальний лес украдкой обгибая, 
 Ее всю душу за собой влекла. 
 Озарена каким-то блеском дивным, 
 Земля чужая вдруг являлась ей... 
 И кто-то милый голосом призывным 
 Так чудно пел и говорил о ней: 
 Таинственной исполненные муки, 
 Над ней, звеня, носились эти звуки... 
 И вот, искал ее молящий взор 
 Других небес - высоких, пышных гор, 
 И тополей, и трепетных олив... 
 Искал земли пленительной и дальней... 
 Вдруг русской песни грустный перелив 
 Напомнит ей о родине печальной; 
 Она стоит, головку наклонив, 
 И над собой дивится - и с улыбкой 
 Себя бранит; и медленно домой 
 Пойдет вздохнув... то сломит прутик гибкой, 
 То бросит вдруг... рассеянной рукой 
 Достанет книжку - развернет, закроет, 
 Любимый шепчет стих... а сердце ноет, 
 Лицо бледнеет... в этот чудный час 
 Я, признаюсь, хотел бы встретить вас, 
 О, барышня моя!.. В тени густой 
 Широких лип стоите вы безмолвно, 
 Вздыхаете; над вашей головой 
 Склонилась ветвь... а ваше сердце полно 
 Мучительной и грустной тишиной. 
 На вас гляжу я: прелестью степною 
 Вы дышите - вы нашей Руси дочь... 
 Вы хороши, как вечер пред грозою, 
 Как майская томительная ночь.

Кто получил от природы благодатную способность понимать поэзию как поэзию - не в одних стихах, не в одних книгах, но и в жизни, и в природе, те согласятся с нами, что в этом отрывке каждое слово так и дышит всею роскошью, всем обаянием истинной поэзии.

Есть два рода поэзии: одна, как талант, происходит от раздражительности нерв и живости воображения: она отличается тем блеском, яркостию красок, тою резкого угловатостию форм, которые мечутся в глаза толпе и увлекают ее внимание. Чем более, повидимому, заключает в себе такая поэзия, тем пустее она внутри самой себя, ибо она вся в воображении и ничего общего с действительностью не имеет: мысли ее похожи на громкие слова и звучные фразы, а картины ее похожи только до тех пор, пока смотришь на них: отведите глаза, и в вашем воображении не останется никакого образа, никакого созерцания, никакого представления.- Другая поэзия, как талант, имеет своим источником глубокое чувство действительности, сердечную симпатию ко всему живому, а потому ее чувства всегда истинны, ее мысли всегда оригинальны, даже не будучи новыми, ибо они не пойманы извне и на лету, а возникли и выросли в душе поэта. Произведения такой поэзии не бросаются в глаза, но требуют, чтоб в них вглядывались, и только внимательному взору открывается во всей глубине своей их простая, тихая и целомудренная красота. Печать оригинальности составляет их неразлучную принадлежность: она есть следствие способности схватывать сущность, а следовательно, и особенность каждого предмета. И потому описания ее запечатлены достоверностию, так что, если б вы и никогда не видывали описываемого предмета, вы тем не менее убеждены, что он точно таков и другим быть не может. Разбираемая нами поэма может служить образцом таких произведений. Вот вам картина неаполитанского лета:

 Прежаркий день - но вовсе не такой,
 Каких видал я на далеком юге:
 Томительно-глубокой синевой
 Все небо пышет; как больной в недуге,
 Земля горит и сохнет; под скалой
 Сверкает море блеском нестерпимым -
 И движется, и дышит, и молчит...
 И все цвета под тем неутомимым,
 Могучим солнцем рдеют... дивный вид!
 А вот, зарывшись весь в песок блестящий,
 Рыбак лежит, и каждый проходящий
 Любуется им с завистью - я сам
 Им тоже любовался по часам.

В этих тринадцати стихах такая полная картина, что вам ничего не остается ожидать к ее дополнению, хотя в то же время вы знаете, что тысячи других поэтов могли бы ту же картину представить вам совсем иначе, совсем другими словами. Природа неистощима в своем разнообразии, и дело не в том, чтоб поэзия представляла ее в сколько можно обширных и сложных картинах, а в том, чтоб она умела схватить особенность каждого ее явления. Лето - везде лето: везде от него и жарко, и душно, и пыльно; но в Неаполе - свое лето, в России - свое. Первое вы сейчас видели; вот второе:

 У нас не то, хоть и у нас не рад
 Бываешь жару... точно, жар глубокий,
 Гроза вдали сбирается, трещат
 Кузнечики неистово в высокой
 Сухой траве; в тени снопов лежат
 Жнецы; носы разинули вороны;
 Грибами пахнет в роще; там и сям
 Собаки лают; за водой студеной
 Идет мужик с кувшином по кустам.
 Тогда люблю ходить я в лес дубовый,
 Сидеть в тени спокойной и суровой
 Иль иногда под скромным шалашом
 Беседовать с разумным мужичком.

В такой-то день Параша встретилась с охотившимся молодым человеком. Мы пропускаем большую часть прекрасно изложенных поэтом подробностей этой встречи. Скажем только, что охотник начал свой разговор с Парашею не восклицанием: "о, дева чудная!" или другою какою-нибудь пошлостию в этом роде, но адресовался к ней с очень простым вопросом: "умоляю вас, скажите, который теперь час?"; потом: "чей это дом?" а там объявил ей, что его покойный дед был очень дружен с ее отцом.

Портрет незнакомца превосходно очерчен автором. Это один из тех великих маленьких людей, которых теперь так много развелось и которые улыбкою презрения и насмешки прикрывают тощее сердце, праздный ум и посредственность своей натуры. Он был за границею и вынес оттуда множество бесплодных слов и сомнений... У некоторых журналов теперь вошло в манию нападать на таких путешественников, и они с торжеством указывают на них, как на живое доказательство, что нечего за добром ездить на Запад. Автор "Параши" думает об этом иначе, и, соглашаясь с ним, мы вдруг вспомнили сказку, некогда переведенную Жуковским, "Кабуд путешественник"... К особенностям героя поэмы принадлежит и то, что, будучи влюбчивым, он был спокоен и горделив, а потому и счастлив в женщинах, удачно обманывая и таких между ими, которых сам не стоил; еще: не будучи особенно умным, он вполне владел умом, дарованным ему от бога. Говоря о страсти своего героя сгибаться перед знатью, автор очень остроумно признается в том, что любит пустой блеск большого света, не увлекаясь им и смотря на него без желания, он очень остроумно подшучивает над моральными выходками против большого света непризнанных, бесхвостых львов и львиц, то есть людей, которые бранят большой свет за то, что тот не хочет их знать. Люблю, говорит автор,

 Люблю я пышных комнат стройный ряд,
 И блеск, и прихоть роскоши старинной...
 А женщины... люблю я этот взгляд
 Рассеянный, насмешливый и длинный;
 Люблю простой, обдуманный наряд...
 Я этих губ люблю надменный очерк,
 Задумчиво приподнятую бровь,
 Душистые записки, быстрый почерк,
 Душистую и быструю любовь;
 Люблю я эту поступь, эти плечи,
 Небрежные, заманчивые речи...
 "Но (скажут мне) вне света никогда
 Вы не встречали женщины прекрасной?"
 Таких особ встречал я иногда
 И даже в двух влюбился очень страстно;
 Как полевой цветок, они всегда
 Так милы, но, как он, свой легкий запах
 Они теряют вдруг... и, боже мой -
 Как не завянуть им в неловких лапах
 Чиновника, довольного собой?

Эти стихи не обойдутся автору даром: его объявят за них "аристократом", скажут, что внешний блеск предпочитает он душе и сердцу, и т. п. По обыкновению в этом случае, ему припишут то, чего он и не думал, и горячо будут оспоривать его в том, чего он не говорил. Дело тут идет не о душе и сердце: поэт говорит совсем не о внутренней святыне женщины, а о ее поэтической внешности, которою могут не дорожить только натуры сухие и грубые. Поэзия формы, изящество внешности, столь очаровательные в женщине, могут почесться исключительными явлениями вне большого света. Женщины других кругов общества смотрят на красоту и изящество, как на средство поскорее выйти замуж. Достигнув этой вожделенной цели, они скоро перестают и петь, и плакать, и читать сладенькие стишки, и кокетливо наряжаться, и поэтически держать себя; они предаются прозе жизни, скоро полнеют, пристращаются к утреннему дезабилье^*, забывают музыку, луну, стихи, мечту и т. д. Оттого до замужества почти каждая из них - ангел доброты, дева чудная, неземная, идеальная, Полина или Надина, а после замужества - солидная дама с весом в обществе, женщина с характером, Пелагея Петровна и Надежда Алексеевна. Тут есть и другая причина. Юность сама по себе есть уже поэзия жизни, и в юности каждый бывает лучше, нежели в остальное время своей жизни; женщины в особенности. Надо иметь слишком много глубины и силы в натуре, чтоб не охолодеть в прозе жизни, сберечь чувство и душу от холода действительности и сохранить юность сердца и в лета зрелости и в годы старости. Но такие натуры слишком редки, и поэзия юности слишком редко бывает ручательством за поэзию дальнейших возрастов. Брак есть решительная эпоха в жизни мужчины и еще более в жизни женщины: для обоих это - гроб поэзии и колыбель пошлой прозы и очерствения души и чувства. Автор "Параши" превосходно охарактеризовал эпитетом "довольного собой" целый разряд людей, особенно страшных и гибельных для благоуханной поэзии женственных существ. Люди разделяются не только на умных и на дураков: те и другие равно редки, и между ними занимает место огромный разряд пошлых людей. Эти люди по большей части не умны и не глупы, иногда же между ними попадаются люди не без ума и не без способностей; но главное их качество в том и другом случае - довольство самими собою. Эти господа не знают, что такое раскаяние, стремление к идеалу и тоска от невозможности достичь его, что такое горе без несчастия и страдание при хорошем положении дел и добром здоровьи. Как бы ни была глубока и богата духовными дарами натура женщины, но если ее мужем сделается один из таких господ, ей остаются только две неизбежные дороги: или медленно зачахнуть, или помириться с жизнию, как она есть... Последнее всего чаще случается. В высших кругах общества при этом не исчезает поэзия внешности, и наряд остается навсегда обдуманно прост, взгляд рассеян, насмешлив и долог, и любовь душиста и быстра, как записки и почерк; но в средних кругах общества внешняя пошлость верно отражает внутреннюю, и милые полевые цветки быстро вянут в неловких лапах довольного собою чиновника...

^* (Небрежной одежде.- Ред.)

На другой день в доме отца Параши ждут гостя. Старик надел фрак; дочь в тайном волнении; ее прическа так мила, а перчатки так свежи... Наконец гость является. Он говорит с стариками, очаровывает их; с Парашею ни слова; но все в нем дышало "сознанием внезапного сближения",

 И предаваясь дивной тишине, 
 Он наслаждался страстно и вполне.

Поэт даже заставляет его "пылать святым и чистым жаром" и уверяет, что он был любим... Предупреждая сомнение читателей, автор спрашивает их:

 Скажите - ваша память мне поможет -
 Как мне назвать ту страстную тоску,
 Ту грустную, невольную тревогу,
 Которая берет вас понемногу...
 К чему нам лицемерить, о друзья!
 Ее любовью называю я.

Наступает ночь; хозяин приглашает гостя погулять в саду и с своею супругою понемногу отстает от молодой четы. Душа Параши не совсем спокойна, а он не начинает разговора затем, что боится внезапных ощущений и чувствительных порывов, затем, что был смущен своим положением: он клялся в любви только тогда, когда не любил; начиная же чувствовать жар любовной лихорадки, он зарывал свою любовь как клад. Жаль! прелестные читательницы, охотницы до сладеньких стишков и восторженных сцен, верно ожидали тут пламенного объяснения, при луне и звездах; но герой поэмы ужасный прозаик: если он и допускал возможность исключений, то в пошлость верил твердо и всегда, и редко ошибался, а о другом мире не имел никакого понятия... Что же касается до самого поэта, то чувствительные и восторженные читательницы наверное будут им еще менее довольны, нежели героем поэмы, и объявят его человеком без души и сердца, демоном, который не верит любви и презирает прекрасное и высокое... Предоставляем ему самому защищаться против этого грозного суда и обратимся к прерванной нити рассказа.

Сказав, что герою поэмы в саду с уездною барышнею было едва ли отраднее, чем в аду, автор заставляет его постепенно таять и объявляет - влюбленным! Как и почему это сделалось? Поэт удовлетворительно отвечает на эти вопросы:

 Во-первых, ночь прекрасная была,
 Ночь летняя, спокойная, немая:
 Не светила луна, хоть и взошла;
 Река, во тьме таинственно сверкая,
 Текла вдали... Дорожка к ней вела:
 А листья в тишине толпой незримой
 Лепечут. Вот они сошли в овраг.
 И словно их движением гонимый,
 Пред ними расступался мягкий прах...
 Противиться не мог он обаянью -
 Он волю дал беспечному мечтанью,
 И улыбался мирно, и вздыхал...
 А свежий ветр в глаза их лобызал.
 А во-вторых: Параша не молчит,
 И не вздыхает с приторной ужимкой,
 Но говорит, и просто говорит.
 Она так мило движется - как дымкой
 Прозрачной тенью трепетно облит
 Ее высокий стан... он отдыхает;
 Уж он и рад, что с ней они вдвоем,- 
 Заговорил, а сердце в ней пылает 
 Неведомым, томительным огнем. 
 Их запахом встречает куст незримый, 
 И, словно тоже страстию томимый, 
 Вдали, вдали - на рубеже степей, 
 Гремит, поет и плачет соловей. 
 И может быть, он начал понимать 
 Всю прелесть первых трепетных движений 
 Ее души - и стал в нем умирать 
 Крикливый рой смешных предубеждений; 
 Но ей одной доступна благодать 
 Любви простой, и детской, и стыдливой... 
 Нет! о любви не думает она - 
 Но, как листок блестящий и стыдливый, 
 Ее несет широкая волна... 
 Все в этот миг кругом ей улыбалось, 
 Над ней одной все небо наклонялось, 
 И, колыхаясь медленно, трава 
 Ей вслед шептала милые слова...

Уезжая домой, наш герой думал про себя: "Я рад соседям... Он человек богатый... дочь у них одна и притом она мила". Думая так, он гнал от себя другие, неуместные мечты, отголоски давно минувших дней... А что же Параша? Ей казалось, что все прежнее, вся жизнь ее изменилась; во сне ей виделся он, а поэту слышится над нею, спящею, какой-то насмешливый голос, который говорит:

 "В теплый вечер, в ульях чистых
 Зреют светлые соты;
 В теплый вечер лип душистых
 Раскрываются цветы;
 И тогда по ним слезами
 Потечет прозрачный мед -
 Вьется жадно над цветами
 Пчел ликующий народ...
 Наклоняя сладострастно 
 Свой усталый стебелек,
 Гостя милого напрасно
 Ни один не ждет цветок.
 Так и ты цвела стыдливо,
 И в тебе, дитя мое, 
 Созревало прихотливо 
 Сердце страстное твое... 
 И теперь, в красе расцвета, 
 Обаяния полна, 
 Ты стоишь под солнцем лета 
 Одинока и пышна. 
 Так склонись же, стебель стройный, 
 Так раскройся ж, мой цветок; 
 Прилетел жених... достойный 
 В твой забытый уголок".

Однако ж странно: почему эти прекрасные стихи так неожиданно сменяются таким прозаическим стихом - с достойным женихом?.. Не забывайте, что эти стихи прозвучал насмешливый голос... Чей же это голос? - Должно быть, сатаны: эта догадка тем основательнее, что сам поэт вслед за тем заставляет сатану "поникнуть угрюмою головой над любящей четою". Но не ожидайте сцены обольщения: наш поэт - писатель благонравный, а герой его поэмы не был Дон-Хуаном - в этом уверяет нас сам автор:

 Мой Виктор не был дон-Хуаном... ей 
 Не предстояли грозные волненья. 
 "Тем лучше" скажут мне: "разгул страстей 
 Опасен" ... Точно; лучше, без сомненья, 
 Спокойно жить и приживать детей - 
 И не давать, особенно вначале, 
 Щекам пылать... склоняться голове... 
 А сердцу забываться - и так дале. 
 Не правда ль? Общепринятой молве 
 Я покоряюсь молча... поздравляю 
 Парашу - и судьбе ее вручаю - 
 Подобной жизнью будет жить она; 

 А кажется, хохочет сатана. 
 Мой Виктор перестал любить давно... 
 В нем сызмала горели страсти скупо; 
 Но, впрочем, тем же светом решено, 
 Что по любви жениться - даже глупо. 
 И вот в кого ей было суждено 
 Влюбиться... Что ж? он человек прекрасный, 
 И - как умеет - сам влюблен в нее; 
 Ее души задумчивой и страстной
 Сбылись надежды все... сбылося все,
 Чему она дать имя не умела,
 О чем молиться смела и не смела...
 Сбылося все... и оба влюблены...
 Но все ж мне слышен хохот сатаны.

Да чему же обрадовался лукавый?.. Не приготовляет ли он измены, ревности, кинжала, яда и других зол, которыми нарушается супружеское счастие?.. Ничего не бывало! Вы правы, чувствительные и восторженные читательницы, говоря, что автор "Параши" - человек прозаический и холодный... В самом деле, оставив сатану, он вдруг извещает вас, что он долго был в отсутствии и лет через пять посетил влюбленных. Четвертый год, как они были супругами, и Виктор как-то странно потолстел; но ее встревожил приход поэта, напомнив ей о прежнем, и она даже сгрустнула и поплакала;

 Но грусть замужней женщины смешна.
 Как ручеек извилистый, но плавный,
 Катилась жизнь Прасковьи Николавны!

Муж ее любил. "Может быть, вы скажете, что он не стоил ее любви?" говорит поэт и отвечает так: "кто знает!"

 Но - боже! то ли думал я, когда, 
 Исполненный немого обожанья, 
 Ее душе я предрекал года 
 Святого, благодатного страданья! 
 С надеждами расставшись навсегда, 
 Свыкался я с суровым отчужденьем; 
 Но в ней ласкал последнюю мечту 
 И на нее с таинственным волненьем 
 Глядел, как на любимую звезду... 
 И что ж? я был обманут так невинно, 
 Так просто, так естественно, так чинно, 
 Что в истине своих желаний я 
 Стал сомневаться, милые друзья. 
 И вот, что ей сулили ночи той, 
 Той летней ночи страстные мгновенья, 
 Когда с такой тревожной быстротой 
 В ее душе сменялись вдохновенья... 
 Прощай, Параша!.. Время на покой; 
 Перо к концу спешит нетерпеливо... 
 Что ж мне сказать о ней? Признаться вам - 
 Ее никто не назовет счастливой 
 Вполне... она вздыхает по часам, 
 И в памяти хранит как совершенство 
 Невинности нелепое блаженство! 
 Я скоро с ней расстался... и едва ль 
 Ее увижу вновь... ее мне жаль...

Если и теперь не для всех будет понятен хохот сатаны, то мы, право, не знаем, как и объяснить его... Этот сатана должен быть знаком русским читателям, потому что они встречались с ним и в "Онегине", и в "Горе от ума", и в "Ревизоре", и в повестях Гоголя, и в "Герое нашего времени", и вместе с ним смеялись или грустили над неточным и превратным употреблением разных ежедневно употребляемых слов. В "Параше" навлекло на себя насмешку беса слово "любовь" и неумение многих любить и умение их делать комедию из всякого чувства. Наши юноши и девы в любви всего менее думают о любви, но те и другие ищут в ней счастия, а счастие любви полагают в союзе с ним и с нею. Любовь, как всякое сильное чувство, как всякая глубокая страсть, есть сама себе цель; для любящихся она - долг, требующий служения и жертв, и, предаваясь чувству, они не отступают назад, что бы ни сулила им развязка их романа - счастливый ли союз, или терновый венец страдания и безвременную могилу... Но есть люди, которые очень уважают чувство, пока оно сулит им верное счастие и пока оно не требует от них ничего, кроме прекрасных слов и поэтических восторгов... И потому участь таких людей решает не страсть, не чувство, а теплая летняя ночь и одинокая прогулка, располагающие к неге, мечтательности и заставляющие расплываться душою и сердцем... И как же иначе? для страсти надо воспитаться, развиться. А для этого надо возрасти в такой общественной сфере, в которой духовная жизнь через дыхание входит в человека, а не из книг узнаётся им... Только тогда из его страсти может выйти или серьезная повесть, или высокая драма, а не жалкая комедия, не карикатурная пародия для потехи сатаны...

Но, может быть, все это иным читателям покажется довольно темно, и они найдут очень серьезною развязку повести. В самом деле: влюбились и женились, оба молоды и с достатком, оба приличная партия друг другу; дай бог так всякому!.. И то правда! Таким читателям мы ничего не находимся ответить, и рецензенту остается только извиниться перед ними словами поэта:

 Но вы добры, я слышал, и меня,
 По глупости, простите ради бога.

Другие, может быть, станут благоразумно рассуждать, что выйдь Параша, вместо Виктора, за человека с душою возвышенною, сердцем страстным и проч., - она не утратила бы благоухания души своей и в пошлом спокойствии не забыла бы жаркого волнения сердца и сладости страдания... Нет, если б она была выше своей судьбы, - не спокойствие, а страдание было бы уделом ее, - хотели мы сказать, но, вспомнив, что предупредительный поэт лучше нас решил этот вопрос, мы ограничиваемся повторением его слов:

 Мне жаль ее... быть может, если б рок
 Ее повел другой - другой дорогой...
 Но рок - так всеми принято - жесток,
 А потому и поступает строго.

Выписанные нами места из поэмы достаточно говорят за дарование и мастерство автора. Стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант; а верная наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни, изящная и тонкая ирония, под которою скрывается столько чувства, - все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди все скорби и вопросы его. Об оригинальности мы не говорим: она то же, что талант - по крайней мере без нее нет таланта. Многие найдут в поэме следы подражания Пушкину и особенно Лермонтову: это не удивительно, ибо живая историческая последовательность литературных явлений всегда смешивается толпою с холодной и бездушной подражательностью. Но люди мыслящие понимают, что быть под неизбежным влиянием великих мастеров родной литературы, проявляя в своих произведениях упроченное ими литературе и обществу, и рабски подражать - совсем не одно и то же: первое есть доказательство таланта, жизненно развивающегося, второе - бесталантности. Можно подделаться под стих и под манеру писателя, но не под дух и натуру его, ибо можно целый век проживать с чужими словами и чужими манерами, но от собственного духа и собственной натуры отречься нельзя, каковы бы они ни были - велики или малы... В стихах г. Т. Л. столько жизни и поэзии, в созерцании его столько истины и верности, что тут всякая мысль о подражательности нелепа. Вся поэма проникнута таким строгим единством мысли, тона, колорита, так выдержана, что обличает в авторе не только творческий талант, но и зрелость и силу таланта, умеющего владеть своим предметом. Вообще нельзя не заметить, по случаю этой поэмы, какие великие успехи в последнее время сделали наша поэзия и наше общество: чтоб убедиться в этом, стоит только вспомнить о поэмах, являвшихся до "Цыган" Пушкина... Ирония и юмор, овладевшие современною поэзиею, всего лучше доказывают ее огромный успех, ибо отсутствие иронии и юмора всегда обличает детское состояние литературы.

Для любителей мелких прицепок укажем на четыре неудачные стиха в "Параше". На стр. 7, строфа IV, стих: "Ее два брата умерли чахоткой" не клеится с целым и явно вставлен для рифмы. Кстати: рифма к нему "красоткой" нехороша, потому что слово "красотка" по-русски немного вульгарно. На стр. 23, строфа XXXI, в стихе "От толпы с презрением отчуждался", вероятно есть опечатка, и его должно читать так: "Он от толпы с презреньем отчуждался". На стр. 29, последний стих XLII-й строфы странно-неуместен ("Читатель - я, признайтесь, я смешон"). На стр. 33-й, третий стих прекрасной XLIX-й строфы испорчен неправильным ударением: "Не светила луна, хоть и взошла". - Больше не к чему придраться самому мелочному ловцу чужих ошибок и промахов.

Словно гармоническим аккордом оканчивается поэма последнею строфою, оставляя на душе глубокий след взволнованной думы:

 А если кто рассказ небрежный мой
 Прочтет - и вдруг, задумавшись невольно, 
 На миг один поникнет головой 
 И скажет мне спасибо: мне довольно... 
 Тому давно - стоял я над кормой, 
 И плыли мы вдоль города чужого; 
 Я был один на палубе... волна 
 Вздымала нас и опускала снова... 
 И вдруг мне кто-то машет из окна; - 
 Кто он, когда и где мы с ним видались, 
 Не мог я вспомнить... быстро мы промчались - 
 Ему в ответ и я махнул рукой - 
 И город тихо скрылся за горой...

Дай бог, чтоб наша встреча с талантом автора "Параши" не была также случайна, но превратилась в знакомство продолжительное и прочное. Грустно было бы думать, что такой талант - не более, как вспышка юности, кипение молодой крови, а не признак призвания, и может обмануть возбужденные им ожидания и надежды, как обманула поэта героиня его поэмы...