Из Главы XIII

Мы как-то разговорились о Тургеневе и припомнили наше представление в Спасском; рукопись фарса оказалась у Дружинина. Я, от нечего делать, воспользовался ею и сочинил рассказ "Школа гостеприимства", напечатанный потом в "Современнике", к великому негодованию тогдашнего критика "Отечественных записок" Дудышкина, который отозвался о нем как о предмете низменного литературного рода, забыв, вероятно, что даже такой великий писатель, как Диккенс, не брезгал иногда фарсом¹<...>

¹ ("Школа гостеприимства" была опубликована в сентябрьской книге "Библиотеки для чтения" (1855). В этом "сатирическом" сочинении Григоровича выразилась неприязнь автора к Некрасову и И. И. Панаеву, а образ литератора Чернушкина воспринимался как пародия на Чернышевского. С. С. Дудышкин критиковал Григоровича за грубо-комические сцены, которые, писал он, "недостойны искусства, недостойны художника" ("Отечественные записки", 1855, № 10, с. 120). Н. Л. Некрасов в "Заметках о журналах за сентябрь", видимо, сознательно не стал отвечать на выходку Григоровича. Он даже похвалил мастерство автора, но заметил, что нельзя допускать "свои антипатии в литературные произведения" ("Современник", № 10, с. 182). Возможно, что в ответ на это выступление Некрасова Григорович в одном из писем к поэту признавался, что повесть ему самому казалась "мерзкою; спросите у Дружинина, как я за нее пугался и как в ней сомневался" ("Некрасовский сб.", Игр., 1918, с. 103))

Вернувшись из Марьинского в Петербург, я встретился с графом Л. Н. Толстым<...> С первых же дней Петербург не только сделался ему не симпатичным, но все петербургское заметно действовало на него раздражительно.

Узнав от него в самый день свидания, что он сегодня зван обедать в редакцию "Современника" и, несмотря на то что уже печатал в этом журнале, никого там близко не знает, я согласился с ним ехать. Дорогой я счел необходимым предупредить его, что там не следует касаться некоторых вопросов и преимущественно удерживаться от нападок на Ж. Занд, которую он сильно не любил, между тем как перед нею фанатически преклонялись в то время многие из членов редакции. Обед прошел благополучно; Толстой был довольно молчалив, но к концу он не выдержал. Услышав похвалу новому роману Ж. Занд, он резко объявил себя ее ненавистником¹, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы, ради назидания, привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам. У него уже тогда выработался тот своеобразный взгляд на женщин и женский вопрос, который потом выразился с такою яркостью в романе "Анна Каренина".

¹ (Ср. рассказ об этом же эпизоде в воспоминаниях А. А. Фота, наст, т., с. 165. В письме к В. П. Боткину Тургенев писал о несправедливой оценке, данной Л. Толстым творчеству Жорж Санд (Тургенев, Письма, т. II, с. 337))

Сцена в редакции могла быть вызвана его раздражением против всего петербургского, но скорее всего - его склонностью к противоречию. Какое бы мнение ни высказывалось и чем авторитетнее казался ему собеседник, тем настойчивее подзадоривало его высказать противоположное и начать резаться на словах. Глядя, как он прислушивался, как всматривался в собеседника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз и как иронически сжимались его губы, он как бы заранее обдумывал не прямой ответ, но такое мнение, которое должно было озадачить, сразить своею неожиданностью собеседника. Таким представлялся мне Толстой в молодости. В спорах он доходил иногда до крайностей. Я находился в соседней комнате, когда раз начался у него спор с Тургеневым; услышав крики, я вошел к спорившим. Тургенев шагал из угла в угол, выказывая все признаки крайнего смущения; он воспользовался отворенною дверью и тотчас же скрылся. Толстой лежал на диване, по возбужденно его настолько было сильно, что стоило немало трудов его успокоить и отвезти домой. Предмет спора мне до сих пор остался незнаком<...>

Выше я заметил, что злосчастный фарс, сочиненный в Спасском, был разыгран в Петербурге. Случилось это в зиму того лета, когда мы жили у Тургенева. В артистических кружках Петербурга распространился слух, что Тургенев, имя которого пользовалось громкою известностью, написал пьесу. В семействе архитектора Штакеншнейдера, жившего тогда в своем доме на широкую ногу, затевался домашний спектакль. Чего же лучше, как угостить публику такою новинкой? С Тургеневым Штакеншнейдоры не были знакомы; его к тому же еще не было в Петербурге. Обратились к Дружинину; тот начал отказывать, и, наконец, раздражившись неотвязчивыми просьбами, отдал рукопись, умолчав почему-то о нашем сотрудничестве. Роли живо разобрали любители. Хозяева дома, не присутствуя на репетициях, рассылали между тем приглашения, стараясь собрать по возможности избранную публику; приглашен был, между прочим, Н. И. Греч. Тургенев в это время только вернулся из Спасского. В день представления Дружинин, желая, вероятно, подшутить над Тургеневым, уговорил его ехать вместе к Штаменшнейдерам¹.

¹ (Спектакль состоялся 7 февраля 1858 г. "Вчера у Штакеншнейдер на домашнем театре давали "Школу гостеприимства", - писал Тургенев 8 февраля 1856 г. В. П. Боткину (Тургенев, Письма, т. II, с. 338). Пьеса не носила остропародийного характера, она была гораздо ближе к своей первой "спасской постановке" (Дружинин восстановил ее по памяти). Главные роли исполняли М. Л. Михайлов и Л. И. Шелгунова)

Появление Тургенева в зале было тотчас же всеми замечено; хозяева дома были в восхищении; они начали его упрашивать занять кресло в первом ряду, но тот, к счастью, отказался и сел на скромном месте подле Дружинина. Случилось так, что перед самым началом спектакля актеры, желая, вероятно, придать себе больше смелости, выпили много лишнего; при поднятии занавеса многие из них были совершенно пьяны и понесли страшную чепуху; один из них, игравший роль брюзгливого статского советника, украсил почему-то свою грудь целым рядом орденских звезд;¹ вместо реплики он неловко толкнул товарища; тот споткнулся и повалился на пол, увлекая за собою стул; другие сочли нужным вступиться; на сцене произошла чистейшая свалка. Публика пришла в смущение. Можно себе представить, что должен был испытывать Тургенев, когда Дружинин шептал ему, что все считают его автором пьесы, и в подтверждение указал на многих лиц, которые приподымались с мест, отыскивая глазами автора. Греч, сидевший в первом ряду и как нарочно надевший в этот вечер свою звезду, привстал и, с негодованием указывая публике на сцену, произнес: "Полюбуйтесь, милостивые государи, вот она натуральная школа!"

¹ ("В пьесе фигурировал генерал со звездой, - вспоминает Л. П. Шелгунова, - которого в конце пьесы валят на солому и при криках: "Бей генерала!" - бьют... На другой день к Штакеншнейдеру приехал Григорович и стал извиняться за конец пьесы, будто бы обидевший сидевших в первом ряду генералов" (Н. В. Шелгунов, Л. П. Шелгунова, М. Л. Михайлов. Воспоминания, т. 2. М., "Художественная литература", 1967, с. 62 - 63))

Тургенев, стараясь скрыться за спинками кресел, что было не легко для его роста, и частью заслоняясь ближайшими соседями, пробрался наконец к выходной двери¹.

¹ (Тургенев был возмущен пьесой. "...Она произвела скандал и позор, - писал он, - половина зрителей с омерзением разбежалась, я спрятался и удрал... Лучше всего было то, что эту чепуху приписывали мне" (Тургенев, Письма, т. II, с. 338). Впечатление Тургенева подтверждается записью в "Дневнике..." Е. А. Штакеншнейдер: "...Тургенев уехал в половине пьесы, а за ним и Дружинин; оба переконфуженные... Вышла какая-то балаганщина" (Е. А. Штакеншнейдер, Дневник..., с. 119 - 120))

Когда напоминали ему в приятельском кругу об этом спектакле, он бросался на ближайший стул, закрывал лицо руками и начинал стонать, как от жесточайшего ревматизма. Неуместная шутка Дружинина не прошла ему даром. Тургенев отплатил ему следующею эпиграммой:

Дружинин корчит европейца, - 
Как ошибается, бедняк! 
Он труп российского гвардейца, 
Одетый в английский пиджак.

Дружинин посердился, но не долго; он сам сознавался в своей вине перед приятелем; неудовольствие против Дружинина прошло еще скорее. В течение зимы их хорошие отношения снова возобновились.