Русская колония

Это был островок среди чужого мира... Они сошлись полгода назад и, хотя до той поры не знали друг друга, теперь называли себя братьями, а женщину, бывшую с ними, - сестрой. Их было трое - молодых, красивых, полных сил и надежд... Их связала не одна лишь симпатия, не любовь, не общая цель: они были дети одной матери - великой, России. Они любили ее больше своей жизни, хотя еще не отдавали себе в том отчета.

Михаилу Бакунину шел уже двадцать седьмой год. Сестра его, Варенька, была двумя годами старше. Ивану Тургеневу едва исполнилось двадцать два.

...Наступал новый, тысяча восемьсот сорок первый год...

На башне ратуши били часы. Мелодичные звуки заставили прислушаться молодых людей и терпеливо пересчитать все одиннадцать ударов.

- У нас теперь ночь! Все крепко спят. Никто и не помышляет о Новом годе!¹

¹ (В России Новый год отмечался по старому летосчислению - на тринадцать дней позже, чем в Европе)

- Да, мы встречаем чужой праздник! А наш, настоящий наш Новый год еще впереди...

Во всем было что-то чужое. Сам воздух, согретый огнем камина, будто колебавшийся от гулявших сквозняков, был чужой. На стеклах окон лежали легкие узоры. Дома такие бывают только в марте. И небо за окнами стояло светлое. В России же над снежными сугробами, над белой уснувшей равниной оно усыпано крупными звездами. И лишь где-нибудь низко-низко, над самой землей, вдали по горизонту, чуть-чуть светлеет жидкой, бесцветной полоской.

За стеной на иллюминированных улицах веселился чужой город. Берлинцы ради праздника нарушили размеренное течение жизни: в эти часы в обычные дни все спит крепким сном. В эту ночь город будто бы приплясывал под мелодично-нежные звуки дудочек, кружился, распевал веселые песенки... Казалось, все-все было ясно ему и вчера и сегодня, и так же будет завтра. Горожане веселились, сидя за деревянными столиками, попивая черное пиво.

В России в такую ночь мороз рвет деревья, трещат стены изб, визжит снег под подошвами, со скрипом на всю округу отворяются где-нибудь ворота. Чу! Сильные кони, взметая огненно-жгучую пыль, мчат по равнине... И только заливистый звон колокольчика уходит и тонет все дальше и глубже там, вдали, под бесконечными небесами.

Для Михаила Бакунина все, что осталось в России, представлялось лежащим в развалинах. Дружеский кружок, душою которого был Николай Станкевич, распался. Бакунин потерял прежнюю дружбу с Грановским. Далеко разошлись его взгляды с Белинским. "Мы идем совершенно разными путями", - писал он. Надежда найти себе поприще на родине развеялась.

Памятен был ему день отъезда, когда бушующее море приняло его на корабль... На берегу, под серым петербургским небом, на холодном граните, среди незнакомой толпы он различал одинокую фигуру, прощально махавшую ему шляпой, - то был Герцен: "До скорой встречи!" Из всех его друзей, оставшихся в России, только с Герценом еще удерживалась связь.

Бакунин мечтал об ученой карьере. Он надеялся вернуться в Россию подготовленным к занятию кафедры философии в одном из университетов. Тургенева повлекла в Германию не одна лишь любовь к наукам: "Тот быт, та среда и особенно та полоса ее... к которой я принадлежал, - полоса помещичья, крепостная, - не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив: почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования - отвращения... Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дороге; либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя "всех и вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал... Я бросился вниз головою в "немецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня..."

В глубине сердца оба затаили один и тот же вопрос: "Что ждет их родину?"

Любовь к матери-России привела их на Запад. Они приехали учиться, чтобы понять смысл жизни, разгадать пружины, движущие всем, чтобы развеять "недоумение", чтобы "презрение и гнев" обратились на дело!

А пока молодые люди целыми днями были заняты учением. Они слушали лекции лучших профессоров Берлинского университета. Изучали философию Гегеля, штудировали его "Логику", "Эстетику", знакомились с последним словом европейской науки.

По вечерам они собирались у сестры Бакунина Вареньки, Варвары Александровны. Она уехала из России, скрываясь от преследований нелюбимого мужа, грозившего отнять у нее ребенка. В Неаполе она встретилась со Станкевичем. Они признались друг другу в давней, тайной любви. Два года назад Станкевич уезжал из России женихом ее сестры. Он расстался с невестой, сознавая, что любовь его иссякла. Невеста умерла вскоре после его отъезда. Больной туберкулезом Станкевич путешествовал по Европе. Он умер на руках Варвары Александровны в местечке Нови, близ итальянского озера Комо. Со смертью его кончилась едва наступившая короткая полоса счастья Вареньки.

...Теперь здесь, в чужом городе, они втроем составляли маленькую русскую колонию. Они постоянно вспоминали о родине, забывая, что за стеной жил и дышал чужой город со своими заботами и делами.

Они говорили обо всем - и "о серьезных, и смешных, и трогательных предметах". Спорили и смеялись. Варенька исполняла для них на фортепьяно симфонии Бетховена, квартеты и оратории, и бывало им "и весело и грустно, и часто грустно и весело вместе". Дружба их казалась им вечной и святою.

"Я приехал в Берлин, - писал Иван Тургенев, - предался науке, - первые звезды зажглись на моем небе, - и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич - и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан - я едва ли могу сказать - и не могу сказать: мои чувства ходят еще волнами и не довольно еще утихли, чтобы вылиться в слова. Покой, которым я теперь наслаждаюсь, - быть может, мне необходим; из моей кельи гляжу я назад и погружен в тихое созерцание: я вижу человека, идущего сперва с робостью, потом с верой и радостью по скату высокой горы, венчанной вечным светом; с ним идет товарищ, и они спешат вперед, опираясь друг на друга, а с неба светит ему тихая луна, прекрасное - знакомое - и незнакомое явление: ему отрадно и легко, и он верит в достижение цели..."

Минул год, и распалась их колония, но остался глубокий след от их дружбы... "Я часто, часто вспоминаю о нем (Тургеневе), - писал Бакунин. - И всегда благословляю небо за друга, которого оно мне дало в нем... Напомни ему, - просил он сестру свою, - наши общие фантазии, предчувствия, надежды - напомни также, как, сознавая, что жизнь наша при всей полноте своей еще отвлеченна, идеальна, - мы решались броситься в действительный мир, - для того, чтобы жить и действовать..."

В эту новогоднюю ночь они верили в будущее. Их родина была далеко, суровое дыхание ее не доходило до них. Но они видели свою Москву - заснеженную, в искрящихся сугробах, чудился им златоглавый Кремль с поседевшими от мороза стенами, они дышали ледяным ветром, пронзительно чистым воздухом...

В камине пылали сучья. Огни сальных свечей колебались в воздухе. По комнате скользили красноватые отсветы... Все было празднично. Молодые люди оделись в бархатные цветные жилеты, повязали галстуки... Они оживленно беседовали в ожидании Нового года. Вспоминали уходивший. Шутили. Предметом их общей любви, поклонения и добрых шуток был друг их, молодой профессор, пропагандист гегелевской философии Карл Вердер.

- О, Вердер! А помнишь ли ты, как мы сидели с ним у его толстой племянницы и он находил ее одаренной духом?!

- Она не слушала его и с наслаждением пила чай, а он все считал нужным говорить с ней лишь о высоких материях!

Молодые люди весело смеялись... Они устроились возле камина, а Варенька, придвинув свечу, сидела над исписанными листами почтовой бумаги.

- Как я вам признательна, Тургенев! - с тихой грустью в голосе проговорила она. - Это необыкновенная поэзия!

- Я знал, что стихи эти доставят вам удовольствие, Варвара Александровна! - Он поднялся, прошелся по комнате. Широким жестом откинул ладонью спадавшие на светлый лоб темные пряди густых волос. - Мне выпало счастье видеть самого поэта, - проговорил он задумчиво. - Это случилось в Петербурге... В Благородном собрании, на маскараде, куда я попал... ровно год назад. Я видел его издали, из уголка, куда я забился. Помню, в наружности его мне почудилось что-то зловещее и трагическое. Какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз... И вместе с тем мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение вдохновения... Быть может, ему приходили в голову строки:

Когда касаются холодных рук моих 
С небрежной смелостью красавиц городских 
Давно бестрепетные руки...

Тургенев взял из рук Вареньки исписанные листы.

- Здесь восемь стихотворений Лермонтова. Я переписал их для вас, я знал, что они будут лучшим моим подарком. И вижу, что не ошибся.

Он остановился посередине комнаты и стал читать... Но голос его задрожал и сорвался... В это время на городской башне пробили часы. Один за другим улетели в ночь протяжно-мелодичные удары... Кончался год тысяча восемьсот сороковой. С каждым ударом словно вспыхивало и разыгрывалось за стенами дома городское веселье. Казалось, там, на улицах, в домах, на самом небе, все пело и плясало.

- С Новым годом!

Они осушили бокалы... И на минуту умолкли.

Они перенеслись туда, далеко-далеко... Для них как бы замолчали за стеной дудочки, волынки, песенки... За окнами застонала родная непогода... Протяжный вой, свист вьюги, хлопья снега залепили стекла. Откуда-то из дальней дали чуть-чуть слышен стал заливистый звон колокольчика...

- С Новым годом, дорогие друзья!

- С Новым годом!