Молодой гегельянец

I

Ямская тройка, споро постукивая копытами, легко катила пропыленный экипаж. Позвякивание бубенчиков, веселый цокот и фырканье лошадок, запах пыли да конского пота - все вместе под ясным остуженным осенним небом с большими, пухлыми, чуть-чуть огрузневшими облаками, проплывавшими над убранными полями и перелесками, блеск нежаркого солнца, озарявшего сухое жнивье, зеленя и отавы, - все дышало таким родным, своим, неподдельно русским, что сидевший в экипаже юноша невольно улыбался от счастья... Он вернулся из Европы вот уже скоро полгода, и потрясло его достаточно по большакам и проселкам, однако родные картины продолжали волновать его. Так недавно еще ослепительно блестела перед его взором гладь Средиземного моря, подымались горы Швейцарии, стыли в тишине окаймленные лесами воды Лаго Маджиоре... И небо было другое - густое, синее, и солнце иное - ярко раскаленное, и ветры приносили иные запахи... Рим, Неаполь, Генуя, Швейцария, Германия... Улицы Берлина, университет, немецкая речь, становившаяся привычной... Два года с книгами Гегеля, в тесном кругу друзей - и вот... Мимо проплывают волнистые пашни, мокрые луга с ивняком вдоль речек, леса и леса вдоль горизонта.

Экипаж с грохотом покатил по деревянному помосту... Впереди потянулась прямая аллея, укрытая густой тенью столетних деревьев.

- Вот вам и Премухино, - нарушил дорожную тишину ямщик.

Юноша как бы очнулся от задумчивости.

- Уже Премухино! Да постой-ка, я сойду.

Ямщик натянул вожжи. Молодой человек спрыгнул на землю, хотел было размять отекшие ноги, потянуться, вдохнуть чудесного воздуха, да ямщик остановил его, указав вперед кнутовищем:

- А вон и господа сами!

Да, да! Это, вероятно, были они.

Он зашагал быстро вперед, на ходу снимая шляпу, размахивая ею... Темные мягкие волосы развевались по ветру. Серая от пыли крылатка закрывала его широкие плечи. Он шел все быстрее и быстрее, казалось, вот- вот не выдержит - побежит обнимать старичков, стоявших в ожидании под тенистыми ветвями огромного дуба. Однако он спокойно подошел к ним, крупно шагая, и поклонился.

Была минута замешательства. Старички явно ожидали не его. Оба они пристально из-под ладоней смотрели в лицо приезжему. Юноша был им совершенно незнаком. Румяное лицо его с добродушной, широкой улыбкой как-то странно не вязалось с высоким ростом и широкими плечами.

- Иван Тургенев, - проговорил он нежным, высоким, девическим голосом, еще менее вязавшимся с его сложением.

- Ах, Тургенев! - всполошилась старушка и подала руку юноше. - Друг Мишеля! Александр, это Тургенев. О нем писал нам Мишель из Берлина.

- Как я понимаю, вы вместе слушали курс в университете?

- Мы жили с ним вместе прошлую зиму...

Еще добродушнее улыбнулся гость, живые лучистые глаза его заблестели.

- Очень рады узнать вас не только по письмам сына! - Старичок пожал руку Тургеневу. Пожатье было крепкое, ладонь сухая, энергичная. И весь он был сух, подобран, строг, и вместе с тем что-то располагающее было и в его фигуре, и в пожатии, и в сухости, в несколько болезненном взгляде как бы уже потухающих светлых глаз.

- Мы очень, очень рады вам! - говорила между тем старушка. - Девочки будут счастливы увидеть вас. Они так преданны Мишелю, так мечтают узнать о нем хотя бы словечко!

Усадьба Бакуниных поражала необычайным порядком. Деревья были подстрижены, дорожки разметены, грудки свежесгребенной листвы золотились на изумрудно-зеленых лужайках. Всюду виднелись чистенькие скамьи и беседки... За густыми зарослями сирени словно осел, раздавшись вширь, старый дом.

- Славно! Ах как славно! - повторял с сияющей улыбкой гость.

Удивительно бывает думать о местах, куда впервые ступает нога твоя, думать, что здесь вот, среди этой зелени, на этих дорожках, скамьях, под этой крышей, когда-то давно шла жизнь хорошо тебе знакомых дорогих людей... Здесь, в премухинском гнезде, любили, страдали Грановский, Станкевич! Верно, вон в той аллее не раз скрывалась грациозная фигура Мишеля... Какая неодолимая сила, какое колдовство влекло их в этот благословенный уголок?

- А вот и наши девочки! Танюша, Саша, подойдите к нам. Это Тургенев - товарищ Мишеля.

Если бы на ясное небо поднялось еще одно прекрасное солнце, то, верно, и оно не смогло бы так ярко осветить все вокруг... Две девушки, очень несхожие между собой, подошли к приезжему.

- Здравствуйте, Тургенев! Мы так много уже о вас слышали, что, кажется, наше знакомство состоялось ранее.

Это говорила старшая, Татьяна Александровна. Говорила она серьезно, без тени смущения. Тургенев невольно задержал ее руку в своей.

- Я тоже был много наслышан о вас. О вас особенно. Мне казалось, что Мишель питает к вам самое пылкое чувство, какое только возможно между братом и сестрой.

- Он одинаково любит нас всех - и сестер и братьев. Равно как и мы платим ему тем же...

Она бросила на Тургенева короткий проницательный взгляд. Глаза ее, темно-голубые, с особым мягкобархатным блеском, были строги и спокойны. Они освещали все лицо ее, хрупкое, миловидное.

Дом Бакуниных был стар. Но от всего - и от стен, и от старинной мебели, от деревянных простых полов - веяло давно устоявшимся добрым уютом. Гости, видимо, были нередки здесь. Тургеневу отвели комнату, где все было приготовлено для того, чтобы расположиться удобно - взять книгу из незапертых шкафов, упасть на софу и, не стесняясь, что тебя потревожат, погрузиться в чтение. Снаружи желтые ветви клена касались стекол. Сквозь открытое окно виднелся парк, а вдали - луга, подернутые сизым дымком. Тургенев и подумать не мог о книге или отдыхе... Скорее в лес, в поля, о которых так много был наслышан от Мишеля!..

Сестры между тем получили о нем такую рекомендацию:

"Примите его, как друга и брата, потому что в продолжение всего этого времени он был для нас и тем и другим, я уверен, никогда не перестанет им быть... Назвав его своим другом, я не употреблю всуе этого священного и так редко оправдываемого слова. Он делил с нами здесь и радость и горе... Он не может вам быть чужим человеком. Он вам много, много будет рассказывать о нас и хорошего и дурного, и печального и смешного. К тому же он мастер рассказывать, - не так, как я, - потому вам будет весело и тепло с ним. Я знаю, вы его полюбите..."

Гость охотно и сам рассказывал о себе. Живя в Москве, в доме своей матушки, он готовился теперь к магистерскому экзамену по философии. Его мечта - ученая карьера. Он надеется получить кафедру в одном из столичных университетов... Он поэт. Знаком со многими литераторами, принят в их кругу. Жизнь в Европе много помогла ему в совершенствовании знаний. В Италии он любовался "вечным городом", знакомился с искусством великих мастеров - словом, дышал воздухом отшумевших эпох. А море?! Он часами слушал его плеск. Оставшись со скудными средствами, пешком прошел Швейцарию. Видел ее суровую, дикую красоту. Взбирался на Сен-Готард. В Германии посетил родину Гете - Франкфурт-на-Майне...

- Я выехал из Европы много богаче, чем приехал, - говорил он с увлечением. - Со мной случилось то же, что с бедным человеком, получившим огромное наследство... Целый мир, мне незнакомый, мир художества, хлынул мне в душу. Как нелепо понимал я прежде изящное! Скажу вам по секрету, до моего путешествия в Италию мрамор статуй был мне только мрамором, и я никогда не мог понять всю тайную прелесть живописи! Однако должен заметить, меня смущало в Риме положение народа...

Он остановился и осмотрел всех, словно спрашивая, должно ли касаться подобной темы.

- Притворная святость! Систематическое порабощение! Отсутствие истинной жизни... Все движения, колеблющие Северную и Среднюю Европу, не переходят Апеннинов...

Нет! - горячо продолжал он. - Русский народ имеет неисчислимо более надежд и силы, чем итальянцы. Может быть, в Северной Италии не исчез еще гордый дух республики, любовь к свободе, я не знаю ни Пьемонта, ни Аомбардии... Но Рим! Неаполь! О нет! Стоит прогуляться вечером на molo, и вы увидите аббата, проповедующего крикливым голосом, показывающего на окровавленного Христа, а между тем мелкие деньги сыплются из карманов на тарелку, разносимую капуцином...

Шарлатаны-лекари, импровизаторы... И когда посмотрите вверх, вдоль моря кругом - замки, один, другой, третий... Гремят барабаны... Войска стоят всюду... Неаполитанский король не забывает принимать меры предосторожности.

Глаза юноши возбужденно блестели.

- Скажите, вы не якобинец? - с тонкой усмешкой обратился к нему старший Бакунин.

- О нет! Но... если в якобинцах видеть врагов рабства, то причислите и меня к ним!

- Папенька - человек старого времени, - поспешила вступиться Татьяна Александровна. - В их молодости вольнодумцы именовались якобинцами.

- Ну-с, спору нет! В нынешние времена молодые люди склонны к сосредоточенному мышлению. Поклонники германских мудрецов... Они уволили с полок старика Вольтера и склонились перед Гегелем...

- Смею заметить, - перебил его гость, - сочинения Вольтера, Монтескье и прочих "якобинцев" преспокойно уживались с рабством как прежде, так и в наше время... Загляните в библиотеки самых ярых крепостников, и вы найдете там все фолианты французских просветителей!

- Справедливо, и спорить с вами не смею. Но надо полагать, что чтение французов смягчало нравы общества... А идеи Жан-Жака Руссо? Разве не служили они примером для многих?

При этом старший Бакунин подумал о себе: не он ли, поселясь прочно в Премухине, мечтал о жизни по идеям Руссо! Правда, идеи эти были тотчас оставлены, но воспоминание об увлечении молодости было приятно.

- Едва ли вашим словам поверят наши орловские мужики! - несколько запальчиво заметил гость. - Они в достаточной степени осведомлены о смягчении нравов своих господ!

- Просвещенный господин не может остаться рабовладельцем, он становится отцом, наставником...

- Позвольте вас спросить! - продолжал горячиться юноша. - Может ли подобный просвещенный наставник, отец и тому подобное продавать своих подданных?! Может ли сечь? Ссылать в Сибирь? И как может уживаться с его просвещенным сознанием мысль, что он волен лишать человека всех прав по первому своему слову! Как будет чувствовать себя отданный ему во власть подданный, когда ему известно, что нет для него другого закона, кроме воли господина?! Нет! Увольте нас от такого просвещения.

- Вы, я вижу, горячий противник крепостного состояния...

- Я враг рабства! А рабство вокруг нас. Оглянитесь! Все стонет под его игом. Рабство развращает самих господ, губит просвещение. Европа давно сбросила этот позор, и нам, русским, нечем гордиться перед Западом...

Старший Бакунин как-то грустно затих, ссутулился в своем кресле. Девушки восторженно смотрели на Тургенева...

Было время, когда и Александр Михайлович Бакунин отдавал дань своему времени. Увлекался французами, был связан с "Союзом благоденствия". Времена умеренного вольнодумства для старика Бакунина давно прошли. Из руссоиста он превратился в рачительного помещика. Обзавелся огромной семьей. Досуг свой посвящал чтению. Сочинял стихи, в которых воспевал премухинскую тишину. По мере того как вырастали дети, тишина в Премухине исчезала. Родитель оказался в ссоре со старшим сыном... Михаил, провозгласивший идею личной независимости, бесконечного самоусовершенствования, пренебрегал службой и помещичьей деятельностью... Ссора между отцом и сыном расстроила дружелюбные отношения между родителями и детьми.

Отошли в прошлое и неудачные "премухинские романы". Станкевич, жених Любиньки, скончался в Италии вскоре после смерти своей невесты. Любинька умерла от чахотки. Окончился мучительный роман Белинского, влюбившегося в Александру. Расстроилось сватовство Василия Боткина к Александре Александровне... Братья Николай и Павел служили в армии. Младшие Александр и Алексей учились в Московском университете. Начинал свою служебную карьеру третий сын - Илья.

Приезд Тургенева внес оживление в однообразную жизнь опустевшего бакунинского гнезда. Девушки с жадностью слушали рассказы гостя... Главное, он был для них другом обожаемого Мишеля.

Едва опустилось солнце, как по-осеннему быстро наступил вечер. Молодежь выбралась из дому... В аллеях старого парка держался пряный запах опавших листьев.

- Смотрите, смотрите, с правой стороны молодой серпик! - оживились обе девушки.

- Загадывайте скорее! И вы, Тургенев!

- Я загадал.

- Скажите же, что?

- Я загадал, чтобы меня полюбили в этом благословенном уголке.

- Ах, можете ли вы сомневаться в этом! Расскажите лучше еще что-нибудь о себе, о Мишеле, о сестре Вареньке... О нем... о Станкевиче...

Это имя Татьяна Александровна произнесла с некоторым смущением... Тургенев не скоро отозвался. Он смотрел вдаль, смотрел легко, как смотрит человек внутренним взором, когда кругом ничто не отвлекает грубостью и резкостью форм...

- Вообразите себе... - заговорил он наконец тихо. Вот по снегам России скачет в кибитке молодой человек... В нем едва началось брожение, волнуют его смутные мысли, он робок и бесплодно задумчив... Он попадает в Рим. И там вступает в другой мир, встречает другую душу... Он сходится близко со Станкевичем!

Понимаете ли, какой переворот или нет - начало развития совершается в душе этого юноши? Как жадно он внимает новому другу, который посвящает его в служение истине своим примером, поэзией своей жизни. Своих речей!

Станкевичу я был представлен еще в Берлине. Нас свел Грановский. Когда я услышал от него впервые это имя, я спросил его, не стихоплет ли этот Станкевич. Мне были известны его стихи, изредка мелькавшие в журналах... Грановский же после так и представил мне своего друга: "Стихоплет Станкевич!"

Но знаете ли? У меня на заглавном листе моей "энциклопедии" Гегеля сделана надпись: "Станкевич скончался 21-го июня 1840 года", а ниже прибавлено: "Я познакомился с Бакуниным 20-го июля 1840 года"... Эти два события моей жизни навсегда сохранятся в памяти!

Тихо разговаривая, молодые люди то углублялись в темноту аллей, то возвращались к сиявшему огнями дому.

- Мне всегда кажется, что здесь в аллеях, - с волнением говорила Татьяна Александровна, - живут души давно умерших. И мне всегда хотелось побыть здесь одной, в ожидании, что меня коснется ласковая рука тех, кого нет больше с нами!

- О да! Смерть имеет глубокое значение, - подхватил Тургенев. - Старцу она примирение... Но ему? Станкевичу?! Он так глубоко, так искренне признавал святость жизни! Он готовился посвятить себя труду, необходимому для России. И когда же придет то время, - с каким-то отчаянием вдруг проговорил он, - что более развитый дух будет непременным условием высшего развития тела?! Зачем на земле может гибнуть или страдать прекрасное, святое, любовь и мысль...

Он вдруг запнулся на полуслове, смешался... Рядом с ним раздалось сдерживаемое невольное рыдание... Он протянул было руку.

Девушки, словно тени, метнулись прочь и утонули в темноте ночи...

Он видел, как еще мелькнули несколько раз в свете огней, падавших из окон, их белые платья. Он схватился за голову и бросился следом, спотыкаясь о клумбы...

- Что я наделал! Что я наделал! - повторял он в отчаянии. Он наткнулся на скамью и, сев на нее, в растерянности оглядывался по сторонам... Скоро от дома отделилась белая фигура. Он вскочил и бросился ей навстречу.

- Простите, простите... - зашептал он, сжимая протянутые ему холодные руки. - Я не смел, я не должен был так касаться этого... Я так легкомысленно забыл о вашем горе...

- Танюша просила извинить ее, - тоже полушепотом, торопливо отвечала ему Саша. - Простите ее! Она не могла. Горе, постигшее нас, еще так близко...

Она порывисто закрыла лицо ладонями, и так, молча, они дошли до дому.

II

К утреннему чаю сестры не выходили. Александр Михайлович, как было заведено издавна, с утра отправлялся по хозяйству. Тургенев провел утро в любезных разговорах с хозяйкой. Варвара Александровна не затрудняла его расспросами, она сама не умолкая говорила обо всем на свете. Глаза ее молодо блестели, и на румяных щеках играли ямочки. Так мало было в ней бакунинского, тяжелого, углубленно-беспокойного. Тургенев и сам весело шутил с ней. Чувство, что от него требуется лишь светская любезность, придавало ему уверенность и легкость. Варвара Александровна посвятила его во все семейные дела, пустилась в воспоминания о своей молодости, о том, как был влюблен в нее Александр Михайлович. Как оставила она навсегда общество и уехала с мужем в Премухино и прожила здесь с ним долгую и счастливую жизнь. Говоря о детях, она вспомнила и покойную дочь. Прослезилась, прижала к покрасневшим глазам платок и - сквозь слезы говорила уже о другом.

После чая Тургенев отправился бродить по окрестностям. Он наслаждался тишиной полей и лугов. Вдыхал прохладный воздух, напоенный настоями осени...

Когда он вновь подходил к дому, сквозь раскрытые окна доносились звуки рояля. Усталость мешала ему слушать... Но вдруг несколько взятых аккордов словно пробудили его. Он вбежал в дом и, поспешно пробираясь на цыпочках, сквозь раскрытую дверь увидел сидевшую за клавикордами Сашу. Она играла взволнованно, вся отдаваясь буре звуков. Казалось, она вызывала их из своей души. Татьяна Александровна, закинув голову и заложив руки за спину, неслышными шажками расхаживала по зале.

Сестры не заметили приближения гостя. Для него же звуки музыки сливались со всем, что он видел перед собой. Татьяна то исчезала за дверью, то вдруг вступала в поток яркого солнца и, казалось, становилась прозрачной...

Едва смолкли аккорды, Тургенев тихо вошел в залу и, смущенный, остановился в дверях. Заметив его, Саша поднялась из-за клавикорд и побежала к нему:

- Как хорошо, что вы, наконец, пришли! - говорила она весело. Лицо ее раскраснелось, на щеках выступили ямочки. - Мы посылали узнать, что с вами. Но вы пропали... Мы решили, что маменька утомила вас своими рассказами.

Пока Саша весело щебетала, Татьяна стояла в стороне. Глаза ее блуждали, и на щеках выступали пятна.

- Простите меня! - смущенно обратился к ней Тургенев. - Я вчера так неосторожно коснулся того, о чем непозволительно было говорить.

Рис. 3. Имение Бакуниных - Премухино

- Нет, нет... порывисто подаваясь вперед, умоляюще протянула она к нему руки. - Вас ничто не должно смущать. Вы должны, должны - слышите ли? - Тургенев, вы всегда должны говорить то, что волнует вашу душу... Вы говорили о святости жизни и смерти, о тех, кого уже нет среди нас, но кто всегда, всегда, понимаете ли, всегда с нами! О! Вы все должны чувствовать! Потому что я знаю, знаю, я поняла вас, когда вы говорили о тех, кто выше и чище нас!

Казалось, все ее хрупкое, тоненькое существо напряглось, как струна. Огромные глаза сияли на запылавшем лице. Тургенев сделал шаг вперед. Слова восторга замерли у него на губах. Он склонил голову, чувствуя, что слезы непонятной радости душили его...

Перед вечером они вновь втроем гуляли по парку. Саша оживленно говорила о пустяках, о том, как были разбиты новые клумбы, как папенька в стихах описал их любимую речку Осугу. Как любили они весною, когда еще все были вместе - и Мишель, и Варенька, и Аюбинька, - возвращаться после долгой зимы, проведенной в Твери, в свое дорогое Премухино. Как дружно жили они все вместе, собираясь каждый вечер большой семьей в гостиной вокруг папеньки. Слушали чтение... Слушали, слушали до тех пор, пока младшие - Александр и Алеша - не засыпали, прикорнув возле маменьки, а старшие со слезами умоляли папеньку продолжать чтение.

- Как грустно, что все прошло! - говорила она. А вы, Тургенев? Вы помните свое детство?

Тургенев ответил не сразу:

- У меня мало сохранилось радостных воспоминаний. Меня слишком строго наказывали за самые малеишие провинности... А иногда и секли...

- Вас секли?! - удивленно, наивно спросила Саша.

- Да, был случай, когда я готов был даже убежать из дому... Все, что я видел вокруг себя, повергало меня в смущение, а порою и в ужас!

О, если бы это было только моим уделом!

Но это участь России. Лишь счастливые одиночки не знают того, что пережито мною. Я спешил за границу, чтобы понять смысл того, что творилось дома, я хотел рассеять туман, обнимавший меня с детства, заслонивший мне жизнь, которая открывалась передо мною... Среди русских профессоров я не видел таких, которые решились бы на такой шаг. Я кинулся в чуждое нам немецкое море, желая узнать причины всему, что творилось дома! Я спешил сорвать покров с глаз, я хотел вступить в борьбу, я не мог смирить себя... И если я не нашел ответа, то лишь потому, что его не было там, а он был в моей ненависти к рабству, он был в моем сердце, и я понял, что вся жизнь должна быть отдана борьбе с ним!

III

На следующее утро Тургенев проснулся под звон колоколов. Он долго прислушивался к ударам, сливавшимся в сплошной гул. И гул этот, как всегда, навевал что-то знакомое и грустное, сладостно сжимавшее сердце. Он перебирал в памяти все, что перечувствовал в эти дни. Легко кружило голову... Он, казалось, был влюблен в сестер. Обе они как-то странно сливались в одно существо - прекрасное, солнечное создание. Живое юное воображение творило из каждой женщины, возбуждавшей в нем симпатию, нечто приближавшееся к идеалу, жившему в его душе". Постоянное ожидание встречи со своим идеалом было тайной пружиной, управлявшей его жизнью. Он влюблялся постоянно, влюбленность вдохновляла его. Но разочарование приходило быстро, едва предмет увлечения отдалялся от тайного идеала любви.

В это утро он вышел из дому и неторопливо направился тропинкой к сельскому храму... Было воскресенье, и вся семья Бакуниных отправилась к обедне. Он вошел на паперть. Из глубины храма доносилось пение. Церковь была почти пуста. Сестры стояли возле клироса, одетые в одинаковые белые платья. Только разные ленты были вплетены в косы: розовая в золотой косе Саши и голубая в черных волосах Татьяны...

Саша изредка крестилась, порою рассеянно посматривая по сторонам... Вся фигура Татьяны: и склоненная головка, и узенькие худые плечи, и неподвижно прижатые локти все выражало глубокое состояние молитвенности. Она почти не крестилась, но, видимо, была погружена в себя и не видела, что творилось вокруг.

Тургенев остановился позади них. Он давно уже не бывал в церкви, не молился. И, верно, не смог бы повторить молитвы, не выстоял бы долгого и скучного богослужения, но присутствие сестер, погруженность Татьяны в сосредоточенную беседу с богом волновали его.

Татьяна повернула голову и не столько увидела, сколько почувствовала его присутствие. Она еще ниже склонилась... Но шея и плечи ее покрывались краской. Волнение ее обдало жаром Тургенева. Словно в эти минуты что-то родилось между ними, связало их друг с другом.

Неожиданно Татьяна, не глядя ни на кого, пошла неслышной походкой из храма... Тургенев тотчас же поспешил за нею. Он шел на цыпочках, боясь потревожить тишину, не тишину церкви, но тишину, которую несла с собой девушка. На паперти она тихо, не оборачиваясь, сказала:

- Останьтесь у ворот. Я скоро вернусь к вам.

Он вышел из церкви, пройдя по тропинке, остановился в ожидании возле низенькой ограды. Белое платье Татьяны мелькнуло среди облитых солнцем желтеющих деревьев и скрылось... Видимо, она опустилась на колени перед могильным холмиком. Тургенев долго стоял, рассматривая унылые бугорки земли. Они заросли густою травой, теперь, к осени, уже помятой и пожелтевшей. Грубо сбитые кресты покосились. Никому не было больше дела до тех, кто покоился здесь под ними. Эти бывшие рабы отслужили свою горькую десятину...

Татьяна вернулась с лицом тихим и просветленным. Тургенев подал ей руку.

- Пойдемте в поле, - предложила она.

Они прошли кошеным лугом.

Полевая дорожка вывела их на опушку. Из лесу по- летнему пахло сыростью и грибами. Уцелевшие от кос луговые травы силились подняться и, веря в тепло, распускали поздние бутоны. Белые облака по-летнему неподвижно стояли в небе.

- Скажите, вы верите в бессмертие души? - неожиданно спросила Татьяна. Она пристально посмотрела в лицо Тургеневу. Он прочел в этом взгляде беспокойство... Он мог бы ответить решительно - нет, но взгляд ее останавливал его...

- И да и нет... - нерешительно проговорил он.

- О, это вечный ответ нас всех! Мы хотим верить и не можем. В иную пору мы верим без колебаний, но это продолжается недолго, и сомнение вновь возвращается к нам...

Она словно заспешила куда-то, все сильнее и энергичнее увлекая за собой спутника.

- Мы не можем верить, когда обуревают нас земные заботы, но в минуты, когда отходит все мелкое, все себялюбивое, мы сливаемся с божеством, мы становимся частью единой бессмертной души, - торопливо говорила она. - Если бы это было не так, это было бы ужасно.

Она вдруг остановилась и, крепко прижимая локоть Тургенева, протянула вперед руку:

- Взгляните, Тургенев, неужели все то, что мы видим сейчас, закроется для нас навсегда! И никогда, никогда - подумайте только! - никогда больше не сольемся мы с этой прекрасной землей. Никогда не встретим тех, кого уж нет, и сами уйдем в глухое небытие! Верьте, Тургенев! Верьте в то, что ваша душа никогда не разлучится с землей, что вас не оставят те, кто любит вас, даже тогда, когда не будет их по эту сторону жизни!

- То, что мы не живем в истине, не знаем истины, так легко познается, - говорил Тургенев. - Стоит только выйти в открытое поле, в лес, и если, несмотря на все радостное состояние души, чувствуешь в сокровенной глубине какую-то сдавленность, которая появляется как раз в тот миг, когда природа овладевает вами, тогда познаешь свои пределы, ту темь, которая не хочет исчезнуть в ярком свете самозабвения, тогда и сознаешь и говоришь себе: ты все еще эгоист!

- Я думаю, оживился он, - великая идея бессмертия связана с природой. Под нею я разумею весь живой дух, ставший плотью...

Порою кажется, природа хочет говорить - и вдруг она немеет и лежит перед нами мертва и молчалива. Глубочайшая ночь объемлет все кругом. Вот в подобные состояния немоты и приходит ужас одиночества, безверия в себя, в жизнь!

Разговаривая так, они далеко ушли от дома, не замечая ничего вокруг. Оба были увлечены. Только когда впереди показалась деревушка, разбросанная по глубокому оврагу, они словно очнулись и, повернув назад, заспешили к дому.

Как прекрасный сон пролетели несколько дней, которые провел Тургенев с сестрами Бакуниными. Они много бродили по окрестностям Премухина, без конца рассказывали друг другу обо всем, что их волновало. По вечерам до глубокой ночи звучала музыка. Сестры вспоминали любимых героев прочитанных ими книг. Это были герои Новалиса, Жана Поля Рихтера, словом, той романтической литературы, на которой они воспитались и которая оставила такой глубокий след в их сознании. Они с упоением слушали рассказы гостя о его встречах и знакомстве с их обожаемой писательницей, подругой великого Гете - Беттиной Арни... До чего бы ни касался разговор, Тургенев обнаруживал огромную осведомленность и начитанность. Он с увлечением читал сестрам стихи Лермонтова и Пушкина. Он смеялся над стариками, не признававшими Пушкина за великого поэта. Матушка, например, ставила Жуковского гораздо выше Пушкина. Жуковского она принимала в своем доме и, после того как знаменитый поэт исполнил однажды на домашнем спектакле роль волшебника, бережно хранила оставшийся у нее театральный колпак.

Рассказы Тургенева следовали один за другим. Казалось, на каждый случаи жизни он мог что-то припомнить. Он шутил над собой. Рассказы его были то исполнены юмора, то задумчивы, а порою и печальны.

В канун его отъезда в доме сделалось грустно. И вечер прошел по-осеннему темный. Свечи горели тускло. Сестры сидели, крепко прижавшись друг к другу. Тургенев расхаживал тихими шагами. Саша часто вздыхала, повторяя:

- Как мы будем скучать без вас, Тургенев! И почему мы вечно принуждены расставаться с теми, кого любим.

Татьяна, казалось, страшилась прикосновения к тем струнам, которые так туго были натянуты в ее сердце. Встреча с Тургеневым взволновала ее. Она чувствовала пробуждение любви, чувствовала, что ей нет от нее спасения. Затаенный страх подымался из самых глубин ее души. Тургенев предстал перед ней как долгожданный герои. Он рисовался ей идеалом, явившимся, наконец, из той туманной дали, которую видела она сквозь романтику прочитанных книг. Ей представлялось, что наступила пора возрождения, избавления от скучного однообразия жизни в глуши... Но ей шел двадцать седьмой год! Тургенев был тремя годами моложе... Реальность жизни втайне пугала ее.

В этот вечер Тургенев как-то по-особенному был задумчив. Проницательный взгляд его то и дело ласково падал на сестер. Он говорил о поэзии, о ее великом назначении, называл ее "языком богов"...

- Но не в одних стихах поэзия, - повторял он. Она разлита везде. Она вокруг нас. Взгляните на эти деревья... - Он остановился возле открытого окна, указывая на ветви, тихо трепетавшие желтой листвой... Или на это усыпанное звездами небо... Отовсюду веет красотой и жизнью, а где красота и жизнь, там и поэзия!

Стоя возле открытого окна, он долго в задумчивости смотрел в темный сад, прислушиваясь к чуткой тишине ночи. Потом тихо, как бы самому себе прочел:

Но... ваша тихая пустыня, 
Последний, грустный звук речей - 
Одно сокровище, святыня, 
Одна любовь души моей.

Тургенев уехал из Премухина, оставив по себе светлое воспоминание. Из Москвы сестрам Бакуниным приходили одно за другим письма от их младших братьев, которые также подружились с Тургеневым.

Письма были переполнены восторгами от их нового товарища.

"Вот, девочки, - писал младший, Алексеи, - встал спозаранку да и пишу вам. Тургенев в Москве, чудный человек! Если бы вы знали, как я рад, что он в Москве. Рассказывал он нам, как вы с ним в Премухине жили..."

Через несколько дней он вновь повторял:

"Сестры! С чего начать? Вот с чего: Тургенев - чудный человек, какого я еще до сих пор не встречал... Он брат нам, и я ему готов вверить все, все без всякого сомнения... Когда пробудешь с ним полчаса, то чувствуешь себя и свободнее и достойнее, и все мелкие заботы и прочее, все к черту!.. Какие чудные вечера мы у него провели - уж давно-давно не помню таких... Они омыли, очистили меня от несносной московской жизни... Тургенев, как греческий огонь, который и в воде нигде не гаснет, где ни пройдет - везде зажжет. Как мы с ним фантазируем иногда, - просто чудо!"

Такие отзывы в дополнение к личному впечатлению не прошли бесследно для Татьяны Александровны. Она страстно полюбила Ивана Сергеевича. Нежные слова его полунамеками, полупризнаниями вселяли надежду на любовь... "Я знаю, что Вы не любите, когда Вам говорят о Вашем здоровье, я хотел бы Вам сказать одно, - писал он ей по возвращении в Москву. - Вам должно бы знать, что Ваша жизнь может приобрести и для других высокое и святое предназначение - да и кто знает, не случилось ли это уже?"