На родине

Рис. 6

Весной 1850 года Варвара Петровна серьезно заболела и с нетерпением ждала сына. Но, когда он приехал, начались такие горестные недоразумения с матерью, что ему пришлось "бежать" в крошечное сельцо Тургенево, оставшееся двум братьям в наследство от отца.

Поначалу Варвара Петровна обещала сейчас же выделить каждому сыну часть имения, объявила, что покупает для Николая Сергеевича дом, и заставила его оставить службу, однако ровным счетом ничего не предпринимала, бесконечно усугубляя унизительную зависимость сыновей. Чем явственнее становилась их нищета, тем нелепее и лицемернее были выходки матери. Иван Сергеевич пытался как-то образумить ее, горячо убеждал помочь хотя бы брату, который из-за нее теперь был с женой и детьми на грани нищеты, но из этого ничего не получилось. Оставив всякую надежду, он покинул Спасское, а осенью Варвара Петровна, умирая, тщетно призывала любимого сына, которому она при жизни приносила только горе и которого по ее собственной вине не было при ней в ее смертный час. 16 ноября 1850 года она скончалась.

Имение было разделено между братьями, и каждая крепостная семья считала особенным счастьем попасть во владение к Ивану Сергеевичу.

Он отпустил на волю дворовых и перевел на оброк всех, кто этого захотел. Но все же остался владельцем крепостных "душ". Почему Тургенев, давший "аннибалову клятву" бороться с крепостничеством, не отпустил всех своих крестьян на волю? Во всяком случае, не из соображений личной выгоды. Он был в высшей степени бескорыстным человеком. Считая, что дело освобождения крестьян должно быть всеобщим, Тургенев полагал, что, пока этого нет, крестьянам выгоднее принадлежать помещику, чем оказаться беззащитными перед безграничной алчностью местной чиновной администрации, которая их ограбит до нитки. Еще Гоголь замечал, что даже Собакевич, будучи помещиком, не допустит полного обнищания своих крестьян, тогда как тот же Собакевич, если бы он стал чиновником, ограбил бы их беспощадно.

Возможно, что в решении Тургенева не производить реформу в рамках собственного поместья сыграло роль и то обстоятельство, что у него совсем не было деловой хватки, практической умелости, необходимой для того, чтобы последовательно от начала до конца провести такое сложное административно-хозяйственное дело, как перевод всех принадлежавших ему крепостных в вольные хлебопашцы. Так или иначе, но он намеревался стать гуманным помещиком, под защитой которого улучшится жизнь крестьян.

Немало было в то время таких честных, лично порядочных и искренне желающих добра народу дворян, которые пытались быть "добрыми помещиками". В 1847 году с подобными же намерениями поехал в свою Ясную Поляну молодой Толстой и вскоре убедился, что при крепостном праве распад крестьянского хозяйства неизбежен, каким бы добрым ни был барин. Со временем понял это и Тургенев. Впоследствии они отразили эту закономерность в своих произведениях. Вспомним доброту и щедрость Пьера Безухова по отношению к своим крепостным ("Война и мир") или мягкость характера гуманного помещика Николая Петровича Кирсанова ("Отцы и дети"). В обоих случаях из этого не получилось ничего путного ни для крестьян, ни для земельного хозяйства.

Нечто похожее происходило с самим Тургеневым в ту пору, когда он вступил во владение наследством. Он не хотел и не умел заниматься хозяйством, а в качестве управляющих предпочитал выбирать людей милых, приятных, по видимости гуманных, которые, однако, ухитрялись последовательно разорять и барина, и его крестьян, постепенно приводя имение в полный упадок.

Первый управляющий Тургенева Н. Н. Тютчев был близок к кружку "Современника", хотя и не был литератором. Симпатичный человек, с университетским образованием, любивший и понимавший музыку, он понравился Тургеневу, который был счастлив, что нашел такого необыкновенного управляющего. Однако в то самое время, когда хозяин Спасского вечерами наслаждался музыкой (жена Тютчева отлично играла на рояле), в его письмах стали появляться строчки: "Денег едва достает на прожиток - долгов множество..." Не становилось легче и крестьянам. Общий упадок хозяйства пагубно отражался и на них.

Тютчева сменил дядя писателя Николай Николаевич Тургенев, которому Иван Сергеевич еще в детстве признавался в своей "невыразимой" любви. Это был немного комичный и милый старик. Он управлял Спасским еще при Варваре Петровне, но при ней управляющий мало что значил, так как она во все вникала сама, была самодержавной управительницей имения. Теперь же Николай Николаевич должен был самостоятельно хозяйничать. Делал он это неумело, много путал и в конце концов сосредоточил весь свой интерес на собственных материальных делах. Видимо, старик был охвачен паническим страхом, что имение разоряется и сам он останется нищим. В результате, разорив за 17 лет своего управления "в пух и прах" имение племянника, дядюшка к тому же еще предъявил ему иск более чем на двадцать тысяч рублей. Всего, по словам Тургенева, "злополучный старец" "жамкнул" его на 36 500 рублей серебром, "не говоря уже о том, что имение оставлено им в хаотическом беспорядке, что он никого не расчел, всех надул и т. д.". Так получилось, что наследник Спасского нередко оказывался в тисках безденежья.

Уже после отмены крепостного права А. А. Фет был свидетелем того, как, приехав охотиться в маленькую заштатную деревушку, Тургенев, как и полагалось помещику, вышел на крыльцо к крестьянам. Один из них пожаловался, что земли мало. Барин приказал прибавить ему земли. Тогда попросил другой, а за ним третий и т. д. Не прошло и десяти минут, как вся господская земля в этой деревне перешла к крестьянам.

Безграничная доброта соединялась в Тургеневе с чувством какого-то стеснения, неловкости, даже вины перед крестьянами. Смущенный своей ролью помещика, он в данном случае не разобрался даже в том, что в числе просивших землю были и деревенские богатеи, которым его подарок мог только помочь тянуть жилы из тех, кто победнее. А ведь таких кровососов он хорошо знал, о чем свидетельствует его рассказ "Бурмистр".

Отсутствие деловитости в характере Тургенева, его стремление отстраниться от всякого рода расчетов - все это, конечно, не могло способствовать коренным преобразованиям крестьянского быта. Следует, однако, заметить, что коренные преобразования вообще не могут быть результатом чьих-либо личных свойств.

Получив наследство, помещик Тургенев не смог в собственном хозяйстве преодолеть власть крепостничества, хотя был лично очень добр и бескорыстен. Но в литературе писатель Тургенев оставался одним из самых искренних, упорных и последовательных борцов против крепостнического уклада.

Не прошло и двух лет со времени возвращения Тургенева в Россию, как его творчество навлекло на него правительственные репрессии - арест и ссылку. Дело это было в равной степени связано с двумя знаменательными событиями: смертью Гоголя и завершением серии "Записок охотника".

Между Тургеневым и Гоголем не было близких личных отношений, но существовал большой обоюдный интерес. Для Тургенева творчество Гоголя было великой школой реализма, в котором он видел магистральное направление развития русской литературы. Гоголь же заинтересовался Тургеневым со времени появления первых рассказов из "Записок охотника". "Изобразите мне портрет молодого Тургенева, - просил он Анненкова в 1847 году, - чтобы я получил о нем понятие как о человеке. Как писателя я отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем замечательный и обещает большую деятельность в будущем". Незадолго перед смертью Гоголь говорил В. П. Боткину: "Во всей теперешней литературе больше всех таланта у Тургенева".

В октябре 1851 года Тургенев вместе с М. С. Щепкиным был приглашен к Гоголю. Вот что он рассказал об этой встрече: "Гоголь говорил много, с оживлением, размеренно отталкивая и отчеканивая каждое слово... Все выходило ладно, складно, вкусно и метко. Впечатление усталости, болезненного нервического беспокойства, которое он сперва произвел на меня, - исчезло. Он говорил о значении литературы, о призвании писателя, о том, как следует относиться к собственным произведениям; высказал несколько тонких и верных замечаний о самом процессе работы, о самой, если можно так выразиться, физиологии сочинительства; и все это - языком образным, оригинальным - и, сколько я мог заметить, нимало не подготовленным заранее, как это сплошь да рядом бывает у "знаменитостей".

Но, когда Гоголь завел речь о цензуре, одобряя и чуть ли не возвеличивая ее, радость встречи омрачилась. Великий сатирик явно переживал духовную драму, на которую обрекла своего гения крепостническая Россия. Тургенев понимал это. "Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам..." - писал он впоследствии в связи со смертью Гоголя. А сейчас, при личном свидании, он испытывал и счастье и душевную горечь: "Какое ты умное, и странное, и больное существо!" - невольно думал он, глядя на Гоголя.

Через несколько дней Гоголь читал "Ревизора" для актеров, исполнявших комедию на сцене. "Читал Гоголь превосходно... Я слушал его тогда, - вспоминал Тургенев, - в первый - и в последний раз... Гоголь... поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью... С каким недоумением, с каким изумлением Гоголь произнес знаменитую фразу Городничего о двух крысах (в самом начале пьесы): "Пришли, понюхали и пошли прочь!" - Он даже медленно оглянул нас, как бы спрашивая объяснения такого удивительного происшествия. Я только тут понял, с каким желанием только поскорей насмешить обыкновенно разыгрывается на сцене "Ревизор". Я сидел, погруженный в радостное умиление; это был для меня настоящий пир и праздник".

В конце февраля 1852 года Тургенев узнал о смерти Гоголя. "Нет русского, сердце которого не обливалось бы кровью в эту минуту, - писал он Полине Виардо. - Для нас он был больше, чем просто писатель: он раскрыл нам нас самих". "Скажу Вам без преувеличения, с тех пор как я себя помню, ничего не производило на меня, такого впечатления, как смерть Гоголя", - признавался Тургенев И. С. Аксакову. Под этим впечатлением он написал некролог, в котором говорилось: "Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти слова?.. Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы: человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших! Он умер, пораженный в самом цвете лет, в разгаре сил своих, не окончив начатого дела, подобно благороднейшим из его предшественников..."

Некролог был отдан в газету "С.-Петербургские ведомости". Но правительство боялось откликов на смерть Гоголя, председатель петербургского цензурного комитета Мусин-Пушкин заявил, что не будет пропускать статей о Гоголе, которого он объявил "лакейским писателем", и страстные тургеневские строки не были пропущены в печать.

"Статья моя, - вспоминал Тургенев, - не появилась ни в один из последовавших за тем дней. Встретившись на улице с издателем, я спросил его, что бы это значило? "Видите, какая погода, - отвечал он мне иносказательной речью, - и думать нечего". - "Да ведь статья самая невинная", - заметил я. "Невинная ли, нет ли, - возразил издатель, - дело не в том; вообще имя Гоголя не велено упоминать".

Тогда Тургенев отправил свою статью друзьям в Москву. Говоря, что посылает им "несколько слов" для опубликования, он беспокоился, "пропустит ли их и не исказит ли их цензура", и писал: "Я не знаю, как они вышли, - но я плакал навзрыд, когда писал их". Московская цензура разрешила напечатание, и некролог был помещен в "Московских ведомостях" за 13 марта 1852 года.

Но в Петербурге Мусин-Пушкин заявил, будто бы он лично передал Тургеневу запрещение цензурного комитета печатать некролог: "А я, - говорил Тургенев, - г. Мусина-Пушкина и в глаза не видел и никакого с ним объяснения не имел". К тому же даже по тогдашнему цензурному законодательству писатель имел право после запрещения своей вещи одним цензором передать ее на рассмотрение другому. Тем не менее за ослушание и нарушение цензурных правил царь повелел арестовать Тургенева на месяц, а затем выслать в Спасское.

Дело было подтасовано, а мера наказания искусственно усугублена. Видимо, кроме статьи о Гоголе у правительства были другие основания преследовать Тургенева. Сам он это хорошо понимал и говорил, что напечатание некролога "послужило только предлогом". "Хотели, - писал он, - наложить запрет на все, что говорилось по поводу смерти Гоголя, - и кстати обрадовались случаю наложить вместе с тем эмбарго¹ на всю мою литературную деятельность". Тургенев был прав. Не говоря уже о ряде запрещенных цензурой пьес, наибольшее раздражение правящих кругов вызывали "Записки охотника". За них Тургеневу мстили арестом и ссылкой, пытаясь таким способом "обезвредить" его как писателя.

¹ (Наложение ареста, запрещение)

16 апреля 1852 года Тургенева посадили на "съезжую". "Благодаря этой мере, - вспоминает П. В. Анненков, - съезжая, где он содержался (у Большого театра между Екатерининским каналом и Офицерской улицей), попала в русскую литературу и сделалась исторической съезжей".

Множество людей спешило навестить арестованного. Посетителей становилось так много, что вскоре всякие свидания с ним вообще запретили. Но слава "исторической съезжей" этим не ограничилась. Здесь посаженный под стражу автор "Записок охотника" написал рассказ "Муму". Из заключения он сообщал друзьям о своих дальнейших планах: "...буду продолжать свои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете".

Правительственные репрессии не достигли своей цели: творчество Тургенева все острее и глубже вскрывало преступность крепостного права. В августе 1852 года вышло отдельное издание "Записок охотника", которое особенно возмутило правящие круги, ибо рассказы, до тех пор разбросанные по разным номерам "Современника", теперь, будучи собраны воедино, явились, по отзыву Герцена, "обвинительным актом крепостничеству".

По поводу этой книги было предпринято специальное секретное следствие, в одном из документов которого говорилось: "Полезно ли, например, доказывать нашему грамотному народу... что однодворцы и крестьяне наши, которых автор до того опоэтизировал, что видит в них администраторов, рационалистов, романтиков, идеалистов, людей восторженных и мечтательных (бог знает, где он нашел таких!), что крестьяне эти находятся в угнетении, что помещики, над которыми так издевается автор, выставляя их пошлыми дикарями и сумасбродами, ведут себя неприлично и противозаконно, что сельское духовенство раболепствует перед помещиками, что исправники и другие власти берут взятки, или, наконец, что крестьянину жить на свободе привольнее, лучше".

Не удивительно, что "Записки охотника" стали одной из основных причин ссылки Тургенева. "В 1852 году, - писал он о себе, - за напечатание статьи о Гоголе (в сущности, за "Записки охотника") отправлен на жительство в деревню..."

В начале июня Тургенев был в Спасском, проделав путь от Петербурга до Москвы уже не на лошадях, как раньше, а по новой, недавно открытой железной дороге.

Полтора года провел опальный писатель в деревне.

Прежде всего он погрузился в книги. Тургеневская библиотека в Спасском насчитывала тогда более пяти тысяч томов. Книги начали собирать еще деды - Лутовиновы. Варвара Петровна присоединила к ним ряд изданий, преимущественно французских. Сам Тургенев поставил на полки ряд новых русских и иностранных книг и несколько позже - купленную им библиотеку Белинского с ценным собранием русских журналов 20-х, 30-х и 40-х годов. В распоряжении Тургенева были сочинения Вольтера, Монтескье, Гегеля, Фейербаха и пр., и пр. Очень богатым был раздел истории, много книг по географии и естественным наукам.

Тургенев занимался русской историей и русскими древностями, внимательно следил за всем, что появлялось в журналах, и увлеченно перечитывал Гоголя. Удалось раздобыть уцелевшие от сожжения главы второго тома "Мертвых душ". "3-я глава, где Петух и Костанжогло - удивительна, - писал Тургенев, - но 5-я с небывалым и невозможным откупщиком Муразовым... Лучше не говорить о ней..." Снова Гоголь представал перед Тургеневым во всей глубине своих противоречий, и преклонение перед тем истинно великим, что создал этот писатель, вызывало все более горестное недоумение по поводу его предрассудков.

Но Гоголя уже не было, как не было и Белинского. Приходила новая эпоха, и появлялись новые могучие литературные дарования. Из своей ссылки Тургенев восторженно приветствовал молодого, никому еще не известного кавказского офицера, автора напечатанной в "Современнике" повести "Детство". "Этот талант надежный", - писал он Некрасову о незнакомом авторе. В ту пору Тургенев был в большой дружбе с сестрой Толстого, Марией Николаевной, которая жила с мужем в Покровском - имении, находившемся в Тульской губернии, граничившей с Орловской. Тургенев часто ездил из Спасского в Покровское. Еще не зная имени автора "Детства" (в журнале повесть была подписана только инициалами), он восхищенно читал Марии Николаевне это произведение, а она с удивлением узнавала в описываемых событиях некоторые факты из жизни собственной семьи.

Толстой же писал в дневнике о том, как трудно создать в литературе что-нибудь новое после такого мастера, как Тургенев. Он посвятил Тургеневу свой рассказ "Рубка леса", и Некрасов писал в Спасское, что эта вещь во многом близка "Запискам охотника".

Тургенев был очень внимателен к молодым литературным силам, радовался всякому проблеску дарования, иногда и ошибался, преувеличивая успехи начинающего, от души желая появления многих новых, одаренных авторов. Это бережное отношение к росткам нового в литературе он унаследовал от своего великого друга - Белинского. Теперь сам Тургенев уже был "маститым". Ему исполнилось 34 года, в густых волосах появилась седина. Литературный авторитет его все возрастал.

Тургенев не переставал заботиться о делах журнала "Современник". В переписке с Панаевым и Некрасовым он разбирает содержание отдельных номеров, дает советы и рекомендации, печется о репутации журнала.

Весной 1853 года в Спасское приехал М. С. Щепкин. Он читал ссыльному Тургеневу первую из поставленных на сцене комедий А. Н. Островского - "Не в свои сани не садись". "Каков милый старик?" - писал Тургенев, а о чтении комедии замечал: "Прочел он ее отлично, и впечатление она произвела большое..." Но вместе с тем Тургенев не хотел мириться с некоторыми славянофильскими нотками, которые слышались в этой комедии Островского и выражались в идеализации патриархальных элементов русской жизни.

Славянофилы, и в частности такие видные, как отец и сыновья Аксаковы, очень хотели бы перетянуть Тургенева в свой лагерь. Они даже полагали, будто "Записки охотника", посвященные жизни русского народа, дают к этому некоторые основания. Однако сам Тургенев так не считал. Он вел с Аксаковыми дружескую переписку, в Спасском написал положительную рецензию на книгу Аксакова-отца "Записки ружейного охотника", но оставался решительным противником идеализации патриархальной старины.

В период ссылки Тургенев впервые оказался в Спасском зимой. В письме к Полине Виардо он пытался объяснить ей, южанке, что такое русская "metielle" (метель): "Вообразите себе ураган, снежный смерч, который не падает, но несется, кружится, затемняет воздух, хотя сам он и бел, и устилает землю до высоты человеческого роста". Ранняя, суровая и вьюжная зима способствовала рабочему настроению. "...Поверьте мне, - писал Тургенев Анненкову, - Вы от меня услышите что-нибудь новое - или ничего не услышите. Для этого я почти рад моему зимнему заключению - я буду иметь время собраться с духом..."

Действительно, теперь, когда серия "Записок охотника" была закончена и они вышли отдельной книгой, пришло время прокладывать новые пути, искать "новую манеру", как говорил сам Тургенев. Его влекло к роману. "Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии", - писал Тургенев. Речь шла, конечно, не о спокойствии духа. "...Жизнь торопит, и гонит - и дразнит, и манит... - писал он из Спасского. - Трудно современному писателю, особенно русскому, быть покойным - ни извне, ни изнутри ему не веет покоем..." Говоря о "чем-нибудь большом, спокойном", Тургенев имел в виду монументальность эпической формы. Он писал роман, который должен был называться "Два поколения". Было написано 12 глав - около 500 страниц. Это была первая проба, первый опыт работы в новом жанре, и автор остался им недоволен. Из всего написанного был напечатан только один отрывок под названием "Собственная господская контора". Но уже в самом заглавии "Два поколения" современному читателю слышится что-то знакомое, предвещающее иное заглавие, которое позднее прозвучит по всей России - "Отцы и дети". Отвергнув свой собственный первый опыт романа, Тургенев тем не менее не сошел с того пути, который он наметил для себя в Спасском. Взыскательный художник продолжал добиваться поставленной цели, и уже недалеко было то время, когда романы Тургенева станут важнейшими явлениями русской литературы и общественной жизни.

Работа увлекала, поглощала все силы, но вынужденное одиночество было тягостно. Правда, надзор земской полиции оказался не слишком строгим. Исправник даже попросил подарить ему книжку "Записок охотника", и опальный автор вежливо преподнес надзирающему за ним полицейскому чину свою "крамольную" книжку, чем тот и остался совершенно доволен. Но, к сожалению, в России существовала не только спасская земская полиция. Для того чтобы съездить в собственные деревни, лежащие за пределами Орловской губернии, понадобилось разрешение самого министра внутренних дел, который отнюдь не был столь "либерален", как местный исправник. Тургеневу запретили побывать в своих владениях, лежащих за чертой губернии.

А между тем в Петербург приехала на гастроли Полина Виардо и выступала в Итальянской опере. Стремление повидать ее соединялось с растущей тоской по музыке, без которой писатель не представлял себе жизни. Тургенев говорил, что для него "музыкальные наслаждения выше всех других". Он мечтал услышать "Пророка" Мейербера с участием Виардо, но никакие хлопоты не помогали, и разрешение на выезд, хотя бы даже кратковременный, невозможно было получить. Полина Виардо поехала в Москву, где должны были закончиться ее гастроли в России. И в середине марта 1853 года Тургенев отправился туда с чужим паспортом.

Для певицы это были трудные гастроли. Ожесточились споры по поводу ее выступлений. После одного из концертов Полины Виардо (в зале Дворянского собрания) в дверях артистической появился обер-полицмейстер Галахов, который, опасаясь собравшейся у выхода толпы "ярых виардистов", сопровождал певицу до самого дома. Бурные овации сменялись колкостями в газетах. К тому же она простудилась и несколько концертов пришлось отменить. Втайне от полиции Тургенев провел в Москве десять дней, томимый беспокойством за Полину Виардо и счастливый возможностью видеться с ней, укрепить ее веру в себя, самому окунуться в стихию музыки. Вынужденный все-таки уехать в Спасское, он писал ей в середине апреля: "Вы знаете то чувство, которое я посвятил Вам и которое окончится только с моей жизнью".

Дальнейшее пребывание в Спасском становилось невыносимым. Немного выручали шахматы - старая и неизменная страсть Тургенева. Когда случалось, он играл с соседями, а чаще - один, разбирая интересные партии и задачи по шахматной литературе. Но при этом еще острее чувствовалось одиночество. Переписка с друзьями не могла заменить живого общения, а Тургенев всегда особенно нуждался в живой, кипучей и деятельной литературной среде.

Только в ноябре 1853 года просьбы и хлопоты увенчались успехом. Власти, видимо, сочли, что писатель наказан достаточно. Он получил образчик просьбы, которую следовало составить (с обязательным признанием своей вины, хотя бы таковой и не существовало), и после этого наконец был освобожден из ссылки.

9 декабря 1853 года Тургенев приехал в Петербург. Через несколько дней редакция "Современника" отпраздновала это событие торжественным обедом в честь своего виднейшего и популярнейшего автора.

Лето 1854 года писатель провел в Петергофе, где тогда было довольно тревожно: в Финский залив вошел английский флот, угрожая Кронштадту, - начиналась война с Англией и Францией.

В это время в Париже появился первый перевод "Записок охотника", грубо искажавший тургеневские тексты. Книга вышла под названием "Воспоминания русского барина, или Картина современного положения дворян и крестьян в русской деревне". Переводчик не постеснялся не только исказить текст, но даже внести в него собственные добавления. Реакционная французская печать объявила, что эта книга свидетельствует о дикости и слабости России - военного противника Франции.

Тургенев был возмущен. Он выступил с опровержением. Перечислив ряд нелепостей и несуразностей перевода, показав, что его текст попросту изуродован, автор "Записок охотника" горячо протестовал против тех выводов, которые делались во французской прессе из его книги: "Я протестую против этих заключений и против всех выводов, которые можно из них сделать, протестую как писатель, как честный человек и как русский; смею думать, что те из моих соотечественников, которые меня читали, отдали справедливость моим намерениям, а я и не добивался никогда другой награды", - писал он.

Действительно, русские читатели хорошо понимали, что "Записки охотника", разоблачая крепостничество, в то же время раскрывают величие, силу, духовное богатство русского народа. Скоро это поняли и во Франции и в других странах Европы; появились новые переводы, и "Записки охотника" завоевали мировую славу.

Осенью 1854 года Некрасов приехал к Тургеневу в Спасское и провел там несколько дней. После своего отъезда он посылал в Спасское стихи, которые готовил к печати, прося отзывов и советов друга. Некрасов посвятил Тургеневу свою поэму "Саша". Помимо взаимной дружбы и общей заботы о журнале "Современник" их в это время объединял интерес к Толстому и его новому произведению "Отрочество". Ни один из них еще не видел самого Толстого, находившегося в Севастополе, но Тургенев уже многое узнал о нем от Марии Николаевны.

"Сестра автора "Отрочества", - премилая женщина, - писал он Некрасову, - умна, добра и очень привлекательна. Я узнал много подробностей об ее брате... Видел его портрет. Некрасивое, но умное и замечательное лицо". Мария Николаевна обладала тонким литературным вкусом, была умным и чутким ценителем и советчиком. С нею Тургенев говорил о своих замыслах, читал ей свои рукописи; особенно большое место в их беседах и переписке занимало творчество ее брата - Льва Николаевича.

Не раз друзья Тургенева отмечали его авторскую скромность. В отношении признанного мастера к молодому Толстому эта скромность и заботливое внимание проявились особенно сильно. В 1854 году Тургенев уже мог с полным правом считать себя в ряду самых крупных русских прозаиков. Но он готов был с радостью признать первенство нового автора. "Отрочество" произвело здесь глубокое впечатление, - писал он Марии Николаевне зимой из Петербурга, - Лев Николаевич стал во мнении всех в ряду наших лучших писателей - и теперь остается ему еще написать такую же вещь, чтобы занять первое место, которое принадлежит ему по праву, - и ждет его".

Лето 1855 года Тургенев провел в Спасском. Стояла томительная жара. Только небольшая полоса июньских дождей немного освежила землю. К зною и засухе прибавилось еще более страшное бедствие - холера. Кладбище (перед окнами писателя) с утра оглашалось погребальным звоном. Настроение становилось тяжелым, угнетенным. К тому же после Парижа Тургенев и сам почти панически боялся холеры, а потому не решался даже выезжать на охоту: "...Заедешь в какую-нибудь деревню - и вдруг придется умирать в сенном сарае - скверно! Так я и не охотился", - писал он.

Крымская война, осада Севастополя, тяжелое внутреннее положение страны, засуха, неурожай, холера - все собралось вместе в то лето. "А нечего сказать, живем мы в невеселое время, - писал Тургенев. - Война растет, растет - и конца ей не видать, лучшие люди (бедный Нахимов!) гибнут - болезни, неурожай, падежи - у нас коровы и лошади мрут как мухи... Впереди еще пока никакого не видать просвету..." Но писатель не терял веры в Россию. В немалой степени этому способствовали корреспонденции Льва Толстого из Севастополя ("Севастопольские рассказы"), полные веры в русский народ. "Еще разик, еще раз, как говорят бурлаки, - писал Тургенев Аксакову из Спасского. - Авось все это вознаградится с лихвою. Читали ли Вы статью Толстого "Севастополь" в "Современнике"? Я читал ее за столом, кричал: ура! и выпил бокал шампанского за его здоровье".

Перед отъездом в Петербург Тургенев навестил Марию Николаевну в Покровском и оттуда послал Толстому письмо. Он настойчиво советовал молодому писателю взять отпуск и хоть на время выбраться из-под крымских пуль. "Если действительно Вам возможно приехать хотя на время в Тульскую губернию - я бы нарочно явился сюда из Петербурга, чтобы познакомиться с Вами лично", - пишет Тургенев.

В конце ноября 1855 года Толстой приехал в Петербург и остановился у Тургенева.

"Ты уже знаешь от Некрасова, что Толстой здесь и живет у меня... - писал Тургенев Боткину. - Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный". "Вообразите: вот уже более двух недель, как у меня живет Толстой... - писал он Анненкову. - Вы не можете себе представить, что это за милый и замечательный человек... Я его полюбил каким-то странным чувством, похожим на отеческое".

Однако Тургенев, по-видимому, принял желаемое за действительное. Толстому не подходил эпитет "милый". В. И. Ленин в разговоре с Горьким назвал Толстого "глыбой", "матерым человечищем". Неуступчивая естественность поведения, обнаженная простота суждений, бескомпромиссность в постановке вопросов - эти качества были присущи Толстому уже в период его первого знакомства с Тургеневым. Личность Толстого была необычной даже для наиболее передозой дворянской среды 50-х годов. В нем уже тогда чувствовалась сила стихийной народности, не поддающейся никаким "отеческим" увещаниям.

Стали вспыхивать ссоры, обычно в квартире Некрасова, где Тургенев и Толстой в те дни часто бывали. Это было совсем не похоже на прежние, любимые обоими собеседниками споры с Белинским, когда "отец и командир" говорил Тургеневу: "Мальчик, берегитесь: я вас в угол поставлю". Теперь было не то. Младшим был уже не Тургенев, а Толстого невозможно было назвать "мальчиком", и, пожалуй, недаром Тургенев шутя говорил об его "упорстве буйволообразном". Мягкий, уступчивый в поведении, ладивший со множеством людей, Тургенев в спорах с Толстым приходил в неистовое раздражение, задыхался, и голос его срывался на тонкий фальцет. Толстой оставался как будто невозмутимым, но он умел бить по самому больному месту.

Лев Толстой появился в кругу "Современника" в тот переломный для России год, когда пал Севастополь. Поражение в Крымской войне воочию показало, что крепостнические порядки ведут страну к гибели. Царствование Николая I закончилось. Крепостное право, которое Николай Палкин, как звали этого царя в народе, охранял в течение тридцати лет с помощью виселиц и жестоких репрессий, неизбежно должно было быть уничтожено.

В 1855 году в редакции "Современника" одно из ведущих мест занял Н. Г. Чернышевский, представитель новой исторической силы - разночинной революционной демократии. Внутри "Современника" наметились две противоположные тенденции: стремление к отмене крепостного права "сверху", силами правительства и дворянства (либерально-дворянская), и пропаганда народной крестьянской революции (революционно-демократическая). Внутри редакции эти два направления еще не определились как политически непримиримые, но борьба между ними уже началась, и неизбежно возникал вопрос о том, на чью сторону встанет новый сотрудник журнала.

Толстой был противником революционно-демократических идей. Отстранив от политики, представление о том, что даже самые передовые политические убеждения - это лишь отвлеченная игра ума, что в них нет и не может быть искренности, ибо их носители сами не принадлежат к крестьянству, - эти стороны сложного миросозерцания Льва Толстого, казалось бы, давали Тургеневу преимущество перед ним как перед человеком во многом отсталым, которого необходимо воспитывать в прогрессивном духе.

Но Тургенев стоял на позициях дворянского либерализма. А Толстой очень остро чувствовал половинчатость либерализма, не выносил либеральной умеренности, осторожности, не терпел либеральной фразеологии.

Тургенев мог бы и сам многое добавить к критике дворянского либерализма. Но перед лицом возраставшего влияния революционной демократии, с которой ему было не по пути, он считал единственно возможным для себя - способствовать отмене крепостного права сверху. Убежденный враг крепостничества и, говоря словами Некрасова, "верный друг народа", Тургенев тем не менее оказался в лагере либералов, поскольку он отвергал революционный путь освобождения народных масс. Однако он никогда не был слеп к собственным слабостям, и удары Толстого по либерализму переживал необыкновенно болезненно.

Толстой же, суждения которого были во многом противоречивы, поражал, однако, их совершенной категоричностью.

- Я не могу признать, - говорил он, - чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблей в дверях и говорю: "Пока я жив, никто сюда не войдет". Вот это убеждение.

Д. В. Григорович рассказывал о столкновениях Толстого с Тургеневым на квартире Некрасова: "Голубчик, голубчик, - говорил он Фету, - Вы себе представить не можете, какие тут были сцены. Ах, боже мой! Тургенев пищит, пищит, зажмет рукою горло и с глазами умирающей газели прошепчет:

- Не могу больше! У меня бронхит! - и громадными шагами начинает ходить вдоль трех комнат.

- Бронхит, - ворчит Толстой вослед, - бронхит - воображаемая болезнь. Бронхит - это металл...

Мы все взволнованы, не знаем, что говорить. Толстой в средней проходной комнате лежит на сафьяновом диване и дуется, а Тургенев, раздвинув полы своего короткого пиджака, с заложенными в карманы руками, продолжает ходить взад и вперед по всем трем комнатам. В предупреждение катастрофы подхожу к дивану и говорю:

- Голубчик, Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, как он вас ценит и любит!

- Я не позволю ему, - говорит с раздувающимися ноздрями Толстой, - ничего делать мне на зло! Это вот он нарочно ходит взад и вперед теперь мимо меня и виляет своими демократическими ляжками!"

Разумеется, Тургенев, как и другие современники, в ту пору еще не мог до конца разобраться в толстовских воззрениях, тем более, что сами эти воззрения еще недостаточно сформировались. Но, ожесточенно споря с ним, прозвав его "троглодитом" (пещерным человеком), Тургенев восхищался Толстым и любил его, хотя чуть не каждая встреча их приводила к взрыву.

"Я чувствую, что люблю Вас как человека (об авторе и говорить нечего)", - писал Тургенев Толстому в 1856 году и тут же признавался: "Я нашел под конец удобнее держаться от Вас подальше... в отдалении (хотя это звучит довольно странно), сердце мое к Вам лежит как к брату - и я даже чувствую нежность к Вам. Одним словом - я Вас люблю - это несомненно; авось из этого со временем выйдет все хорошее".

Тургенев неустанно приобщал Толстого ко всему, что сам в жизни любил и почитал. Под его влиянием Толстой занялся изучением статей Белинского и через них полюбил самого Белинского. Тургенев послал Толстому изданные во второй половине 50-х годов письма Станкевича, и молодой Толстой высоко оценил Станкевича. Не без участия Тургенева Толстой глубоко заинтересовался Герценом. Вместе с тем, когда Толстой сблизился с проповедником "чистого художества", то есть теории искусства для искусства, А. В. Дружининым, Тургенев писал ему: "Вы, я вижу, теперь очень сошлись с Дружининым... смотрите, не объешьтесь и его". Марии Николаевне он писал: "... Я бы желал для него другого товарища - но ведь с Вашим братом ладить мудрено. Пока его не вырвет (извините грубость сравнения) от какого-нибудь блюда, он не перестанет есть и хвалить..." Тургенев оказался прав: Толстой вскоре "объелся" Дружининым и отошел от него и его круга.

Какие бы ни возникали между ними споры, Тургенев оставался убежденным пропагандистом творчества Толстого как в России, так и за границей. По свидетельству Анненкова, Тургенев "говорил во всеуслышание, что из всех русских романистов, не исключая и его самого, первое место должно принадлежать графу Л. Н. Толстому за его способность проникать в сущность характеров, исторических событий и целых эпох, какой не обладает ни один из существующих ныне писателей".

"...Заехал к Тургеневу, - писал Толстой в дневнике 1857 года, - оба раза, прощаясь с ним, я, уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека".

Трудная дружба двух крупнейших русских писателей с годами становилась все прочнее, хотя и не теряла своей сложности.