VI

Главное содержание разговоров с Тургеневым и самая большая для меня прелесть их были, разумеется, его рассуждения о литературе. Я наслаждалась беседой с человеком, для которого, как и для меня, герои романов, выдуманные люди, были часто реальнее, интереснее и ближе настоящих людей.

Помню длинный разговор о том, в какой мере и каким путем художник может пользоваться действительностью как материалом для своего литературного творчества. Тургенев разрешил этот вопрос наглядным примером, написав "Клару Милич".

Я долго не знала, с какой целью он подробно и настойчиво расспрашивал меня о моем знакомстве с А., с певицей К. Те же вопросы предлагал он также Ж. А. Полонской¹. А затем мы обе прочли прекрасную повесть - и узнавали и не узнавали свои рассказы в художественном их претворении.

¹ ("Презанимательныи психологический факт - сообщенная вами посмертная влюбленность Аленицина! Из этого можно бы сделать полуфантастический рассказ вроде Эдгара По", - писал Тургенев Ж. А. Полонской, которая передала ему подробности о трагической судьбе русской певицы Е. П. Кадминой и "посмертной влюбленности" в актрису молодого ученого В. Д. Аленицина - истории, легшей в основу сюжета повести "Клара Милич" ("После смерти") (Тургеневу Соч., т. XIII, с. 576 - 588))

От литературы разговор нередко переходил к живописи и музыке. Тургенев не разделял моего пристрастия к Боттичелли и Гвидо Рени, хотя соглашался, что и у того и у другого есть хорошие вещи. В свою очередь, он называл мне свои любимые картины; между ними я помню "Юдифь" Аллори. Восхищался он также французскими художниками - Милле, Коро и в особенности Теодором Руссо, один из пейзажей которого, по его словам, он даже приобрел и поместил в своей парижской квартире.

Расспрашивая меня как-то о моих впечатлениях от петербургского Эрмитажа, он сказал с той милой болтливостью, которая была у него иногда во время наших вечерних разговоров:

- Я иногда представляю себе, что если бы мне, положим, удалось оказать какую-нибудь необычайную услугу государю; он тогда призвал бы меня к себе и сказал: "Проси у меня, чего хочешь, хоть полцарства". А я бы ему отвечал: "Ничего мне не нужно; позвольте мне взять только одну картину из Эрмитажа".

Я, разумеется, заинтересовалась тем, какая это могла быть картина.

- Мадонна Мурильо? Della sedia?¹

¹ ("Della sedia" - полотно Рафаэля "Мадонна в кресле")

Но Тургенев качал головой.

- Нет, не угадаете. Не мадонна, а есть там одна рембрандтовская картинка. Вы ее и не заметили, вероятно. Она не бросается в глаза. Стена, темный фон, раскрытая дверь, а в дверях девочка стоит, в руках у нее метла. Стоит и смотрит перед робой. Больше ничего. Но какая сила жизни в этом лице! Да, вот это мастерство: суметь закрепить ее на полотне. Это лучше всяких мадонн <...>

Гораздо более, чем живопись, мне кажется, Тургенев любил и ценил музыку. Помню его восхищение Шуманом. Из русских композиторов того времени он особенно высоко ставил Чайковского.

Вспоминается мне один наш разговор по поводу русских песен. Тургенев рассказывал, как ему случилось обедать с англичанами в большом обществе в Лондоне. Среди присутствовавших находился Теккерей.

Разговор зашел о музыке, о народных песнях. Теккерей сказал, что не имеет понятия о русских песнях, и выразил желание послушать их.

Я не могу вспомнить теперь, кому пришлось исполнить это желание знаменитого писателя - самому ли Ивану Сергеевичу или тут был еще кто-нибудь из русских, который спел песню; но эффект пения получился совершенно неожиданный для меня.

Песня была выбрана прекрасная, старинная, - известная "Лучинушка".

Теккерей не дослушал ее до конца, повалился на диван и начал хохотать так, что весь его большой живот колыхался от хохота.

- Что же могло ему показаться таким смешным? Ну, а вы что же сделали? - спросила я.

- Что же я мог сделать! - возразил Тургенев. - Очевидно, ему были настолько чужды эти звуки... <...>