Глава восьмая. Тургенев в канун падения крепостного права "Накануне". Разрыв с "Современником"

1

В конце 50-х годов в России обостряется классовая борьба вокруг ликвидации крепостного права. Весь ход экономического развития страны требовал уничтожения крепостного порядка. Россия встала на путь капиталистического развития, подневольный крепостной труд тормозил это развитие как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. Крымская война, в которой "царизм потерпел жалкое крушение"^*, показала всю отсталость реакционного, насквозь прогнившего николаевского режима, необходимость ликвидации феодально-крепостнического строя. "Крестьянские "бунты", возрастая с каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока свергнут снизу"^**. В конце 1857 года были объявлены царские рескрипты, а затем были созданы комитеты для выработки проектов будущей реформы. Правительство вынуждено было разрешить, разумеется в цензурных пределах, обсуждать и в печати вопросы, связанные с предстоящей реформой. Надежды на падение крепостного права, о чем мечтали передовые русские люди крепостной эпохи, вызвали общественный подъем в стране, рост журналистики, внимание ее к экономическим и политическим проблемам и прежде всего к крестьянскому вопросу.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 29.)

^** (В. И Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 95.)

Развитие классовой борьбы в стране отразилось в общественном движении, в публицистике и литературе второй половины 50-х годов, в идейно-политической борьбе в России в канун падения крепостного права.

Антикрепостнические настроения народных масс, крестьянские требования земли и воли нашли глубокий отклик в среде передовой демократической молодежи. Главными деятелями русского освободительного движения становятся разночинцы-демократы, связанные с народом и своим происхождением и своей ненавистью к угнетателям - помещикам и чиновникам. Характеризуя историческую смену классов в русском освободительном движении, В. И. Ленин пишет: "Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" - звал их Герцен"^*. Во главе передового революционно-демократического движения становятся Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов. Руководимый ими вместе с Некрасовым журнал "Современник", наряду с "Колоколом" Герцена, явился центром боевой демократической материалистической мысли, трибуной революционной пропаганды.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 14-15.)

Во второй половине 50-х годов усиливается и буржуазно-дворянское либеральное движение, четко выявляется его классовое содержание.

В вопросе о необходимости уничтожения крепостного права передовые деятели либерального движения в период николаевского режима поддерживали демократов. Но в период подготовки крестьянской реформы дворянские либералы, постепенно сближаясь с монархией, поддерживали правительство Александра II. Боясь крестьянской революции, они все более враждебно относились к демократическому движению. "Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти"^*. На этой почве в русском общественном движении происходит процесс размежевания демократизма и либерализма. В идейном развитии отдельных литературных деятелей, близких в прошлом к кружку Белинского, этот процесс протекал в разных формах,- одни из них стали прямыми ренегатами по отношению к демократическим идеям (Кавелин, Катков), позиции и взгляды других определились как буржуазно-либеральное просветительство.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 96.)

Этот процесс размежевания либерализма и демократизма совершался в конкретном ходе борьбы вокруг вопросов ликвидации крепостного права, в частности по мере того как раскрывался крепостнический характер подготовлявшейся реформы и выявлялось истинное лицо Александра II, такого же крепостника, как и его отец. Классовый, помещичий характер царской монархии не сразу стал ясен даже передовым деятелям антикрепостнического общественного движения. Известно, что надежды на просвещенную прогрессивную политику испытывал в свое время Пушкин в отношении Николая I, пока не убедился в их тщетности. У многих передовых русских людей крепостной эпохи подобные иллюзии возникали каждый раз при смене царствования, пока ход событий не разоблачал помещичьего характера политики очередного самодержца.

Трудно протекало освобождение от либеральных иллюзий у Герцена. Руководитель "Колокола" встретил рескрипты 1857 года восторженной статьей, начинавшейся словами: "Ты победил, Галилеянин". Источником слащавых писем Герцена конца 50-х годов к Александру II были все те же либеральные надежды^*. О своем уважении к Александру II с тех пор, как он "стал во главе великого русского дела - освобождения крестьян", писал в своем открытом письме в "Колоколе" друг и единомышленник Герцена Н. П. Огарев. Так представлялось дело и многолетнему политическому эмигранту, декабристу Н. И. Тургеневу.

^* ("Мы ошиблись и увлеклись со всей Россией",- писал Герцен в "Колоколе" в ноябре 1858 г.)

Надо ли удивляться тому, что автору "Записок охотника" эти царские рескрипты и вовсе показались громадным историческим событием, открывавшим новую эпоху в жизни России. Тургенев узнал о них, будучи за границей. Ход дел в России глубоко взволновал его. Он просит Анненкова, Фета: "Известите меня обо всем на свете... о крестьянском вопросе, о литературе, о "Современнике" и "Временнике", о журналах"^*. Мрачные мысли сменяются у Тургенева приливом бодрого настроения. В сентябре 1858 года он пишет молодому Апухтину, испытывавшему упадок духа: "Если вы теперь, в 1858-м году, отчаиваетесь и грустите, что же бы Вы сделали, если б Вам было 18 лет в 1838-м году, когда впереди все было так темно" (XII, 302-303). Тургеневу и людям 30 - 40-х годов, знавшим, что такое николаевский режим, один факт возможности публично обсуждать вопросы, связанные с крестьянской реформой, не мог не представиться громадным завоеванием русского общественного развития.

^* (А. А. Фет, Мои воспоминания, М. 1890, т. 1, стр. 302.)

Тургенев прекрасно, конечно, знал о постоянном противодействии большинства русского дворянства всяким антикрепостническим прожектам. И теперь он уверен, что царские рескрипты расходятся с интересами большинства дворянства. Либерал Дружинин в письме к П. В. Анненкову в июне 1858 года утверждал, что "помещики искренне готовы многим пожертвовать для крестьянского вопроса"^*. Тургенев иначе оценивал эту готовность. "2 рескрипта и 3-й о том же Игнатьеву произвели в нашем дворянстве тревогу неслыханную, под наружной готовностью скрывается самое тупое упорство, и страх, и скаредная скупость,- пишет он Герцену в январе 1858 года и с удовлетворением, в котором, однако, сквозит тревога за успешный исход реформы, добавляет: "но уже теперь назад пойти нельзя,- le vin est tire - il faut le boire" (XII, 292). Все же он беспокоится о том, что дворянское противодействие сведет на нет и новую попытку, которую он оценивает как "правдивую и честную". Указывая на распространившиеся вслед за публикацией рескриптов "слухи о тайном и даже явном сопротивлении нашего дворянского сословия благим намерениям государя", Тургенев пишет в составленной им для правительства записке об издании журнала "Хозяйственный указатель": "Слухи эти, вероятно, преувеличены; но одно лишь привычное нежелание смотреть правде в глаза может сомневаться в истине этого сопротивления" (XI, 434). Тургенев призывает не верить даже "официальным изъявлениям" губернских дворянских обществ о согласии на реформу, предвидя, что дворянские комитеты прежде всего примут всевозможные меры "для утверждения и охранения того, что оно (дворянство.- С. П.) считает своими правами" (XI, 434). Констатируя дальше "неоспоримый факт слабого сочувствия дворян к видам правительства", Тургенев ставит вопрос о том, оставить ли правительство с его искренними, как все время кажется писателю, намерениями бороться с противодействием дворянства "или же предложить правительству то независимое, но деятельное и честное содействие мысли и слова, без которых самая неограниченная власть не в состоянии основать что-либо долговечное и прочное" (XI, 435). Выражая опасение, что, несмотря на все свое обычное могущество, .правительство может в деле уничтожения крепостного права оказаться слабым, а его усилия "недействительными" без поддержки "живых общественных сил", в том числе и тех, "которые до сих пор были поставлены в недоверчивое отдаление от правительства" и прежде всего "русской науки и русской литературы" (XI, 436), Тургенев считает, что настал исторический момент, когда передовая литература, в лице своих лучших представителей все время неутомимо боровшаяся с крепостным правом, может теперь открыто бороться с силами, противодействующими его уничтожению. Раньше русская литература преследовалась правительством за свои освободительные намерения ("нужны были все жестокие опыты последних годов"), ныне же, кажется Тургеневу, само правительство выступает борцом за реформу и, следовательно, все прогрессивные силы русского общества должны поддержать правительство в осуществлении того заветного, что было написано на знаменах передовой русской мысли со времен декабристов и вплоть до Белинского. И Тургенев ни на минуту не сомневается в том, что, будь жив Белинский, он занял бы именно такую позицию.

^* ("Тургенев и круг "Современника", "Academia", Л. 1930, стр. 237.)

Тургенев не разобрался в истинном характере подготовлявшейся царским правительством крестьянской реформы, хотя самая подготовка реформы нередко вызывала в нем чувство горечи и разочарования. Не учитывая, что различные классы русского общества имеют прямо противоположные интересы в самих способах проведения реформы, что вокруг падения крепостного права развивалась борьба классов, Тургенев увлекся идеей объединения всех прогрессивных сил русского общества в борьбе с крепостничеством. Это найдет свой отголосок в "Накануне" в словах Инсарова - "Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я - мы желаем одного и того же. У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость". В Болгарии, порабощенной султанской Турцией, борьба за национальную свободу и независимость действительно объединяла все прогрессивные силы нации. Так обстояло дело и в России в отношении крепостного строя. И в конце 50-х годов и позднее Тургенев будет не раз скорбеть по поводу казавшегося ему вредным разъединения прогрессивных сил русского общества. "Да, я, между прочим, сказал о могуществе одного общего оппозиционного течения...- заметил он в разговоре с писателями-народниками в 1879 году.- Увы, и у нас в России было такое время, но прошло. Это было в сороковых и пятидесятых годах, когда мы все, за исключением самых ужасных реакционеров, знали, что делать и что свалить. Я говорю о крепостном праве. Все были согласны в этом, и публицисты и романисты"^*.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 277.)

Либеральная ограниченность Тургенева в период падения крепостного права проявилась не в стремлении к соглашению с правящими кругами, к чему скатились Чичерин, а за ним Кавелин, а в игнорировании того, ч';о решение коренных социальных проблем в интересах народных масс передовая общественная мысль уже связывала не только с революционной борьбой против царского самодержавия и крепостнической реакции, но и с отрицанием практики жизни всего собственнического общества, с идеалами социализма. Революционно-демократическое движение 60-х годов развивалось под знаменем социалистических идей, хотя и в их утопической форме. Тургеневу по-прежнему оказывались недоступны эти идеи. Он оставался на позициях либерального просветительства. Однако пафос его общественной и литературной деятельности в эту пору имел своим источником сознание того, что падение крепостного права - дело общенародного значения. И он сам стремится к активной общественной деятельности, горит желанием борьбы с крепостнической реакцией, видя в этом одну из возможностей осуществления своей аннибаловой клятвы. "В то время он жил всем существом своим великими вопросами социального и политического преобразования России и желал возможно скорого упразднения крепостного состояния,- свидетельствует о Тургеневе 50-х годов один из современников.- Каждого, не соглашавшегося с ним в неотложности этой меры и предполагавшего более медленный и постепенный образ действий... он считал реакционером"^*. Ликвидация крепостного права для Тургенева была началом, исходной точкой всего дальнейшего прогрессивного развития России. Сам писатель в своих антикрепостнических настроениях чувствовал себя тогда не представителем либерального дворянства, а выразителем общенациональных стремлений и интересов. В этом направлении Тургеневу и хочется организовать общественное движение.

^* (Б. У. Ф., "И. С. Тургенев в 1839-1882 гг.".- "Русская старина", 1884, май, стр. 394.)

В 1858 году он хлопочет об основании экономического журнала "Хозяйственный указатель", на страницах которого, как он надеялся, могли бы подвергаться специальной, и подробной разработке вопросы, касающиеся "до устройства крестьянского быта" в России и "вытекающих из того последствий" (XI, 437).

На этот будущий орган печати Тургенев смотрит как на голос всей русской земли и, имея в виду правительство, пишет в своей записке о журнале: "Вы хотите вопросить русскую землю, вы почувствовали невозможность разрешить этот вопрос только сверху - дайте же ей высказаться... Допустите всех к содействию в общем деле, чем вы больше дадите ему гласности, тем вернее и прочнее будет ваше торжество" (XI, 439). Правительство, однако, стремилось, напротив, придушить гласность. Герцену Тургенев сообщает с тревогой в декабре 1857 года: "Граф Панин недавно выхлопотал согласие на запрещение всяких печатных толков о гласности, а по новейшим известиям, реакция в полном ходу и торжестве! Жаль России и жаль царя"^*. Тургенев участвует в выработке коллективной декларации тульского дворянства о желательных условиях освобождения крестьян. В 1860 году, совместно с Анненковым и другими, он задумывает организацию общества для распространения грамотности и первоначального образования. То, что изложено в проекте Тургенева об организации этого общества грамотности, по существу повторяет подобные же проекты декабристов на ранней стадии их движения. Тургенев составляет проект адреса Александру II по вопросу о государственном устройстве России.

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 179.)

Но самым существенным, в антикрепостнической деятельности Тургенева в эти годы является то, что он был деятельным корреспондентом "Колокола", с удовольствием наблюдая за ростом его влияния. Во время своих поездок за границу Тургенев не раз встречался с Герценом. "Я ездил в Лондон, пробыл там недолго и каждый день - видел Герцена: он бодр и крепок... Теперь у него есть деятельность. Натура могучая, шумная и славная"^*,- пишет Тургенев Марко Вовчку в июне 1859 года. Для "Колокола" Тургенев собирал разоблачающие реакцию материалы, посылая письма о событиях в России. Так, он посылает ему обличительный материал о крупном помещике-аристократе князе Кочубее, безнаказанно покушавшемся на убийство своего бывшего управляющего. Дело это было предано гласности в "Колоколе". С другой стороны, Тургенев просит Герцена откликнуться на смерть великого украинского поэта Т. Г. Шевченко, которого высоко ценил. Он защищает "Колокол" от реакционных нападок. Когда шедший на поводу у реакции либерал Б. Н. Чичерин напал на Герцена, Тургенев резко протестовал против выступления Чичерина. Он рад овациям молодежи в честь Герцена, он поддерживает деньгами М. А. Бакунина, рад тому, что "Колокол" "распек Каткова". Жалуясь на Некрасова, Тургенев все же просит Герцена не "бить по своим".

^* ("Минувшие годы", 1908, кн. VIII, стр. 74.)

Нередко Тургенев являлся посредником между Герценом и некоторыми его русскими корреспондентами.

С. А. Рейсер справедливо замечает, что Тургенев "вовсе не предполагал быть простым корреспондентом Герцена или только передаточным пунктом; он думал... о более почетной и самостоятельной роли: он не просто корреспондент, но ответственный информатор о настроениях в России, намеревающийся влиять на политическую направленность "Колокола"^*. А направленность самого Тургенева заключалась в обличении правительственных уступок и замыслов дворянской реакции и в поддержке реформаторских намерений правительства. Больше всего боясь срыва реформы, Тургенев свои связи с Герценом использует, с одной стороны, для разоблачения крепостников, а с другой - для того, чтобы не осложнять трудного, как ему казалось, положения царя в его преобразовательных начинаниях. Тургеневу и даже Герцену Александр II представлялся иногда правителем, которого обманывают реакционеры-крепостники, стремясь представить царю всю опасность для империи намеченной им реформы, раздуть угрозу крестьянского восстания, якобы неминуемого во время проведения реформы и т. п. В мае 1858 года Тургенев пишет Герцену о том, что "реакция наконец подняла голову" (XII, 301). Невысоко оценивая личность самого Александра II, Тургенев склонен был придавать большое значение роли его советчиков и ближайших помощников. "Великое дело освобождения идет хорошо... генерал Ростовцев по-прежнему пользуется полным доверием императора - и это все за то, что весной будет опубликование Указа"^**,- с удовлетворением сообщает Тургенев декабристу Н. И. Тургеневу в декабре 1859 года из Петербурга. Яков Ростовцев считался убежденным сторонником отмены крепостного права. А в следующем письме к старому декабристу, также страстно ожидавшему этой отмены, Тургенев тревожно сообщает о неожиданной смерти Ростовцева: "Смерть эта в настоящих обстоятельствах бедственна - причины нет предполагать, чтобы от этого изменились воззрения правительства на вопрос освобождения, но вы сами знаете, как много зависит от личности"^***. Тургенев и высказывает опасение, что критика со стороны недовольных крепостников, а с другой стороны, нападки "Колокола" охладят намерения царя. "Не брани, пожалуйста, Александра Николаевича,- а то его и без того жестоко бранят в Петербурге все реки,- за что же его эдак с двух сторон тузить,- эдак он, пожалуй, и дух потеряет" (XII, 293),- пишет Тургенев Герцену в январе 1858 года. Да и Герцен, опасаясь влияния на Александра II графа Панина и других крепостников, обещает царю, что ничего не будет говорить о нем обидного в "Колоколе", если только он не оставит Россию "на произвол новым Аракчеевым и новым Клейнмихелям".

^* (С. А. Рейсер, Тургенев - сотрудник "Колокола".- В сб. "И. С. Тургенев. Материалы и исследования", под ред. Н. Л. Бродского, Орел, 1940, стр. 140.)

^** ("Письма И. С. Тургенева к декабристу Н. И. Тургеневу и его семье с 1858 по 1883 г.".- В сб. "Тургенев и его время", 1923, стр. 215.)

^*** ("Письма И. С. Тургенева к декабристу Н. И. Тургеневу и его семье с 1858по 1883 г.".- В сб. "Тургенев и его время", 1923, стр 215.)

Но когда Тургенев увидел, что Александр II ищет поддержки у реакционных сил, у феодальной Австрии, в связи с чем, как кажется писателю, дело крестьянского освобождения могло пойти назад, он, не колеблясь, пишет Герцену: "Неужели ты не отхлестал нашего барина за эти гнусные австрийские обеды, напоминающие самую скверную эпоху николаевщины?" (XII, 317). Тургенев имел в виду участие Николая I в подавлении венгерского национально-освободительного движения. Герцен напечатал в "Колоколе" статью "Последний удар", в которой разоблачал союз царского самодержавия с феодальными правителями Пруссии и Австрии против Польши и других славянских народов, находившихся в угнетении. Тургенев поддерживает "Колокол" в его упреках по адресу Александра II за то, что в течение пяти лет своего царствования он все еще не оправдал тех надежд, которые возлагали па него прогрессивные силы русского общества.

В требованиях "Колокола" в эту пору Тургенев находил много близкого себе. Герцен тоже призывал царя опереться на народ и на "всех мыслящих и образованных людей в России"^*.

^* (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, изд. АН СССР, т. XIII, стр. 29.)

Политические требования "Колокола" в первые годы его деятельности по существу повторяли ту программу, которую формулировал еще Белинский в письме к Гоголю: "Освобождение слова от цензуры! Освобождение крестьян от помещиков! Освобождение податного состояния от побоев!"^*. Главное дело в том, чтоб крестьяне были освобождены с землей,- говорилось в "Колоколе". В этих требованиях не было ничего, под чем не подписался бы Тургенев. Хотя Герцен всей душой был на стороне народа, мечтал о социализме, вопрос о революционной борьбе за низвержение правительства Александра II для него тогда еще не стоял^**. Тем более не думал об этом Тургенев. Со всей остротой вопрос был поставлен в самом конце 50-х годов Чернышевским и Добролюбовым.

^* (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ги томах, изд. АН СССР, г. XVIII, стр. 8. О позициях Герцена в эту пору см.: Ш. М. Левин, Общественное движение в России в 60-70-е годы XIX века, Соцэкгиз, 1958, стр. 70-74.)

^** (В письме к Тургеневу, написанном зимой 1856-1857 г., Герцен заявлял: "Вопросы наши так поставлены, что они могут быть разрешены общими социально-государственными мерами без насильственных потрясений..." (Полн. собр. соч. и писем, под ред. Лемке, т. VIII, стр. 493).)

2

К концу 50-х годов Тургенев был уже прославленным писателем, крупнейшим мастером русского реализма. Чернышевский видит в Тургеневе "честь нашей литературы", Герцен называет его "величайшим современным русским художником"^*. "Мне было совестно, и не мог я этому поверить, но мне было приятно"^**,- писал ему в ответ Тургенев. Творчество его постепенно охватывало все более широкий круг явлений русской жизни. В своих произведениях он выступает как живописец народного быта и обличитель крепостнических нравов, создатель ярких типов, продолжающих гоголевскую галерею "мертвых душ". Вместе с тем с начала 50-х годов в цикле повестей о лишнем человеке, в романах "Рудин" и "Дворянское гнездо" Тургенев становится летописцем исторических судеб дворянской и разночинческой интеллигенции своего времени. Показывая трагическую судьбу "живых душ" России 30-40-х годов, отвергая рабскую крепостническую психологию и мораль, Тургенев призывает видеть счастье человека в деятельном стремлении к истине, добру и красоте, в выполнении своего долга перед обществом, в служении идеалу свободы и гуманизма. Эти произведения имели громадное значение для духовного и нравственного развития русского общества.

^* (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, изд. АН СССР. г. XIV, стр. 270.)

^** ("Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену", Женева, 1892, стр. 119.)

Но как ни связаны первые романы Тургенева и примыкающие к ним повести с вопросами, волновавшими современников, своим историческим содержанием они все же были обращены к прошлому, хотя и недавнему, в них рисовались типы уходящей жизни. Теперь же новая эпоха начиналась в истории России. Новые задачи вставали и перед русской литературой. Как художник, Тургенев и обратился к ним в своем новом произведении. "Повесть "Накануне",- указывал он сам,- названа мною так ввиду времени ее появления (1860- за год до освобождения крестьян)... Новая жизнь началась тогда в России..."^*

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 269.)

Если уже в "Рудине" и в "Дворянском гнезде" Тургенева волнует вопрос о положительном герое русской жизни, о том идеале, к которому должна стремиться передовая молодежь, то в самый канун падения крепостного права проблема положительного героя стала центральной для писателя. Раскрывая идею "Накануне", Тургенев, имея в виду борьбу с крепостничеством, прогрессивное развитие России, писал И. С. Аксакову в ноябре 1859 года: "В основание моей повести положена мысль о необходимости сознательно-героических натур... для того, чтобы дело подвинулось вперед"^*.

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 194.)

В развитии замысла "Накануне" значительную роль сыграло одно знакомство Тургенева, о чем он сам рассказывает в предисловии к изданию его романов в 1880 году. "Почти весь 55-й год (так же как предшествовавшие три года) - я безвыездно провел в своей деревне, во Мценском уезде Орловской губернии. Из числа моих соседей самым мне близким человеком был некто Василий Каратеев, молодой помещик двадцати пяти лет. Каратеев был романтик, энтузиаст, большой любитель литературы и музыки, одаренный притом своеобразным юмором, влюбчивый, впечатлительный и прямой. Он воспитывался в Московском университете и жил в деревне у своего отца..." Как рассказывает дальше Тургенев, однажды Каратеев обратился к нему с просьбой: "Вы знаете, что я провел несколько лет в Москве - но вы не знаете, что со мной произошла там история, которая возбудила во мне желание рассказать ее - и самому себе и другим. Я попытался это сделать; но я должен был убедиться, что у меня нет никакого литературного таланта - и все дело разрешилось тем, что я написал эту тетрадку, которую я передаю в ваши руки". Сказавши это, он вынул из кармана небольшую тетрадку, страниц пятнадцать... "Будьте так добры, возьмите эти наброски и сделайте из них что-нибудь, что бы не пропало бесследно..." Я стал было отказываться, но, видя, что мой отказ его огорчает, дал ему слово исполнить его волю и в тот же вечер по отъезде Каратеева пробежал оставленную им тетрадку. В ней беглыми штрихами было намечено то, что составило потом содержание "Накануне". Рассказ, впрочем, не был доведен до конца и обрывался круто. Каратеев во время своего пребывания в Москве влюбился в одну девушку, которая отвечала ему взаимностью; но, познакомившись с болгарином Катрановым (лицом, как я узнал впоследствии, некогда весьма известным и до сих пор не забытым на своей родине) - полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он вскоре умер. История этой любви была передана искренне - хотя неумело. Каратеев действительно не был рожден литератором. Одна только сцена, именно: поездка в Царицыно, была набросана довольно живо - и я в моем романе сохранил ее главные черты. Правда, в то время в моей голове вращались другие образы: я собирался писать "Рудина"; но та задача, которую я потом постарался выполнить в "Накануне", изредка возникала передо мною. Фигура главной героини Елены, тогда еще нового типа в русской жизни, довольно ясно обрисовалась в моем воображении; но недоставало героя, такого лица, которому Елена, при ее еще смутном, хотя сильном стремлении к свободе, могла предаться. Прочтя тетрадку Каратеева, я невольно воскликнул: "Вот тот герой, которого я искал!.. Кончивши "Рудина",- заключает свой рассказ Тургенев,- я принялся за "Дворянское гнездо"; и только зимой, с 58-го на 59-й год, очутившись снова в той же деревне и в той же обстановке, как и во время моего знакомства с Каратеевым, я почувствовал, что уснувшие впечатления зашевелились; я отыскал, я перечел его тетрадку; отступившие на второй план образы выступили снова на первый - и я тотчас же принялся за перо..." (XI, 404-407). Таким образом, замысел романа возник у Тургенева еще в период Крымской войны, но оживился этот замысел в той обстановке общественного подъема, который наступает "накануне" падения крепостного права.

В рассказе Тургенева особенно замечательно его признание, что он искал нового героя, чтобы воплотить в его образе новые передовые тенденции русского общественного развития и свои собственные думы о судьбах России. Писатель понял, по словам Добролюбова, "что прежние герои уже сделали свое дело и не могут возбуждать прежней симпатии в лучшей части нашего общества, он решился оставить их и, уловивши в нескольких отрывочных проявлениях веяние новых требований жизни, попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени"^*. В своей статье "Гамлет и Дон-Кихот", написанной в 1860 году, которая может быть использована в качестве комментария к "Накануне"^**, Тургенев проводит мысль о бесплодности рефлексии, о тщете духа, оторванного от действия, от борьбы за преобразование жизни и приветствует активность, героическую деятельность и "бескорыстный энтузиазм" во имя "водворения истины, справедливости на земле" (XI, 170 -171).

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 36.)

^** (Н. Л. Бродский, И. С. Тургенев в работе над романом "Накануне".- "Свиток", № 2, М. 1922.)

"В "Накануне" мы видим неотразимое влияние естественного хода общественной жизни и мысли, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора"^*,- писал Добролюбов.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 30.)

Работа над новым романом очень увлекла Тургенева. "Я беспрестанно вожусь с моими лицами, даже во сне их вижу"^*,- пишет он своей приятельнице Е. Е. Ламберт в июле 1859 года. В октябре, в Спасском, роман был закончен.

^* ("Письма И. С. Тургенева к гр. Е. Е. Ламберт", М. 1915, стр. 38.)

"Накануне" появилось в начале 1860 года в журнале "Русский вестник". В своих воспоминаниях друг писателя П. В. Анненков рассказывает, как был встречен новый роман Тургенева в различных кругах русского общества. "В оценке "Накануне" публика наша разделилась на два лагеря... Хвалебную часть публики составляла университетская молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных племен - либеральный, возбуждающий тон повести приходился им по нраву; светская часть, наоборот... ужаснулась настроению автора, поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности... Вдохновенная, энтузиастическая Елена казалась этому отделу публики еще аномалией в русском обществе, никогда не видавшем таких женщин. Между ними - членами отдела - ходило чье-то слово: "Это "Накануне" никогда не будет иметь своего завтра"^*. Так, Е. Е. Ламберт, ознакомившись с "Накануне" еще в рукописи и найдя в нем политику, признала новый роман никуда не годным и посоветовала уничтожить его. Прошел всего год после всеобщих похвал Тургеневу за "Дворянское гнездо"; "Накануне" вызвало чуть ли не травлю писателя.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 432-433.)

Реакционная печать обрушилась на Тургенева за якобы безнравственность героини его романа, нарушение приличий и пр. Реакционно-ханжеская "Домашняя беседа" называла писателя "змеем-искусителем" и предрекала, что за "Накануне" он "даст страшный ответ богу". Через несколько лет подобное же обвинение в проповеди безнравственности, "свободы" любви и т. п. вызовет роман Чернышевского "Что делать?". Реакционная критика пыталась очернить "Накануне" в глазах молодого поколения. Даже в близком к писателю либеральном лагере роман не встретил сочувствия. Отрицательно отнесся к "Накануне" Дружинин. Боткин, восхищаясь художественными частностями романа, был недоволен образом Инсарова и утверждал, что новое произведение Тургенева "не тронет, не заставит задуматься"^*.

^* (См. об этом подробнее во вступительной статье К. Бонецкого к сб. "Тургенев в русской критике", Гослитиздат, М. 1953.)

Иным оказалось мнение демократического читателя. "Очень рад, что вам нравится роман "Накануне",- писал поэт-петрашевец А. Н. Плещеев одному из своих знакомых.- Но большинство публики ругает этот роман. Не доросли еще, видно, они ни до идеи освобождения родины, ни до той чистой, безграничной самоотверженной любви, какой любит Елена Инсарова". "Все живое, молодое и мыслящее будет на стороне Тургенева"^*,- предсказывает Плещеев в другом письме.

^* ("Письма А. Н. Плещеева к Е. И. Барановскому".- В сб. "Шестидесятые годы", стр. 461.)

Критик "Отечественных записок" совершенно правильно отметил в своей рецензии о романе: "Эти толки, этот шум и крики, это ожесточенное отстаивание некоторых начал, будто бы разрушаемых г. Тургеневым,- все это ручается за то, что в своем "Накануне" он коснулся весьма живых интересов нашего общества и затронул такие вопросы, которым скоро предстоит уже новое разрешение"^*.

^* (Б. Басисто в, Толки о том, что нового в новом романе Тургенева.- "Отечественные записки", 1860, № 5, стр. 2.)

Какие вопросы и какое новое предстояло им разрешение - об этом с исчерпывающей ясностью оказал Н. А. Добролюбов в своей знаменитой статье "Когда же придет настоящий день?". Роман Тургенева был опубликован в февральской книге "Русского вестника", а статья Добролюбова появилась в мартовском номере "Современника". Можно предположить, что критик познакомился с "Накануне" еще до выхода в свет романа. Во всяком случае, поспешность, с которой писалась статья, свидетельствовала о большом значении, которое придал Добролюбов роману. И уже самый факт, что на материале "Накануне" революционно-демократическая критика смогла поставить некоторые основные вопросы русской жизни и русского освободительного движения в период революционной ситуации 1859-1860 годов, говорил об актуальности и демократической направленности нового романа Тургенева.

3

В "Накануне" отразились существенные стороны русской общественной жизни в канун падения крепостного права, в период нарастания революционной ситуации в России. Действие романа происходит в 1853 году, до крымского разгрома, но той давящей атмосферы, которая существовала в последние годы николаевского режима, в романе не ощущается. Он писался уже после Крымской войны, в годы начавшегося общественного оживления. Пафос "Накануне" - в изображении духовного пробуждения России, в стремлении к свободе, к свободе во всем - в общественной деятельности, в чувствах, в личной жизни. Этот проникающий роман пафос воплощен прежде всего в образе замечательной русской девушки Елены Стаховой.

Она воспитывалась в дворянской, относительно культурной семье. Облик ее семьи Тургенев рисует гоголевскими красками, на что указал еще Л. Н. Толстой. Легкомысленный сибаритствующий отец, слабовольная и сентиментально настроенная мать, пустенькая компаньонка Зоя - таков домашний мир Елены. В своем романе Тургенев, по его словам, стремился "показать дрянность и дряблость у нас семейной жизни" - "у нас", то есть в привилегированной дворянской среде. Эта тема освещена в "Накануне" в безотрадных семейных отношениях родителей Елены, в легкомысленном поведении ее отца - Николая Артемьича Стахова^*.

^* (Типы, подобные Стахову, встречались и в других произведениях русской литературы 50-х годов, например в повести М. Михайлова "Изгоев" (1855), в повести Надеждина "Записки учителя музыки" (1857), напечатанных в "Современнике".)

Пустота существования столбового дворянина Стахова прикрыта налетом либерализма. Кто-то высказал уверенность в том, что Стахов может говорить "спичи". Этого было достаточно, чтобы Николай Артемьич возомнил себя либералом. Присущее ему "фрондерство", однако, не мешало с презрением относиться к "черногорцу", как он именовал Инсарова, и требовать для него арестантских рот и Сибири. Сквозь розовый флер российского либерала то и дело проступали старые крепостнические замашки.

Стахову как личности присущи и благодушие и даже порывы отцовского чувства. Добролюбов справедливо заметил, что Стахов "не был ни злодеем, ни положительным дураком, ни домашним тираном. Он был только весьма обыкновенной посредственностью"^*. Но его образ в общественном своем значении начинает собой у Тургенева галерею либералов-крепостников, которая увенчается в романе "Новь" фигурой Сипягина.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 37.)

Елене ее семья была чужда. Она близка к таким тургеневским героиням, как Наталья Ласунская ("Рудин") и особенно Лиза Калитина ("Дворянское гнездо"); но героиня "Накануне" воплощает собой и нечто совершенно новое в развитии передовой русской женщины крепостной эпохи.

Рисуя ее портрет, Тургенев стремился устранить из ее облика все, что напомнило бы читателю о красавицах - героинях светских романтических повестей, отнюдь не желая вместе с тем огрублять ее черты и отыскивая простой и одновременно поэтический вариант портрета. Сравним детали:

   Рукописный текст                           Печатный текст

 "нежно-смуглое лицо"                         "смуглое лицо"

 "высокие тонкие брови"                       "глаза под круглыми бровями"

 "небольшой рот"                              "сжатый рот"

 "огромная, темно-русая коса
 с золотистыми кольцами волос"                "темно-русая коса"
 
 "гибкая, вперед наклоненная шея"             "тонкая шея"*.

^* (Творческая работа Тургенева над образами романа освещена в диссертации М. Г. Ладария "Роман Тургенева "Накануне", М. 1953.)

Но эти изменения только придали Елене своеобразную прелесть. Вместе с тем целым рядом черт Тургенев отмечает необычность ее личности. "Сжатый рот и довольно острый подбородок" подчеркивали силу характера. "Во всем ее существе, в выражении лица, внимательном w немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе, тихом и неровном, было что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не могло всем нравиться, что даже отталкивало иных".

Необычен и внутренний мир Елены. Ей, как и Лизе, присущи энтузиастические настроения, разрешавшиеся нередко слезами или молитвой. Подобно Лизе, Елена с детства стремилась к добру: "Нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых; милостыню она подавала заботливо, с невольной важностью, почти с волнением". Как и на Лизу, на нее находило "чувство радостного смирения", с которым она вдруг ела черный хлеб нищей подруги Кати. В этих настроениях Елены Добролюбов видел печать народности, воплощение особенностей нравственного развития лучших людей русского общества крепостной поры. "Лучшая, идеальная сторона ее существа раскрылась, выросла и созрела в ней при виде кроткой печали родного ей лица, при виде бедных, больных и угнетенных, которых она находила и видела всюду, даже во сне,- писал критик о Елене.- Не на подобных ли впечатлениях выросло и воспиталось все лучшее в русском обществе? Не характеризуется ли [у нас] каждый истинно порядочный человек ненавистью ко всякому насилию, произволу, притеснению и желанием помочь слабым и угнетенным?"^* Нов отличие от Лизы эти чувства в Елене не связаны с религиозными настроениями - их время и значение в духовном развитии передовой молодежи уже проходило^**. И хотя Елена, как и Лиза, говорит в "минуту жизни трудную": "Я мало молюсь, надо молиться", мысли ее далеки от бога и религиозные вопросы не занимают ее. Елену волнуют не отвлеченные идеи добра и долга, а стремление к полезной общественной деятельности.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 51.)

^** (Все же их пришлось преодолевать даже Чернышевскому и Добролюбову в годы их ранней юности.)

Твердость духа и характера, способность к самопожертвованию были и у Лизы Калитиной, но Елена Стахова уже "сознательно-героическая натура". Психологически это выражено в том чувстве самостоятельности и независимости, которое было присуще Елене в гораздо большей степени, чем Лизе, не говоря уже о Наташе Ласунской. Чувствуя себя одинокой, чужой в семье, Елена ведет дневник, которому поверяет свои впечатления и свои сокровенные помыслы. К такой форме раскрытия психологии героев Тургенев прибегал и раньше (например, в повести "Дневник лишнего человека"). Но характер записей Елены совсем иной - это не разъедающая рефлексия лишних людей, парализующая силы и волю человека. Елена хочет отдать себе отчет в своих чувствах, проверить их мыслью, анализом.

Свободолюбивые порывы и настроения Елены (отец называл ее восторженной республиканкой) сочетаются с критическим отношением к действительности, к людям. Недаром Шубин побаивался ее резкого слова. Героине "Накануне" совсем несвойственно чувство христианского всепрощения, владеющее Лизой. "Слабость возмущала ее, глупость сердила, требования ее ни перед чем не отступали". Тургенев назвал Елену "новым типом русской женщины". И Наталья и Ася ищут ответа на вопрос, что делать. "Что я должна читать, скажите, что я должна делать?" - обращается Ася к тому, кого она полюбила. В образе Елены уже намечается ответ на этот вопрос. Она смело идет за человеком, поразившим ее своей преданностью борьбе за свободу родины, как великой цели жизни. "Освободить свою родину!" - эти слова даже выговорить страшно - так они велики!" - восклицает она.

В конкретно-историческом плане образ тургеневской героини свидетельствовал о росте общественного самосознания в среде русской женской молодежи того времени. Когда Елена, после смерти Инсарова, решается, став сестрой милосердия, принять участие в освободительной войне болгарского народа против турецкого ига, читатели не могли не вспомнить памятные образы первых русских сестер милосердия и их подвиги во время обороны Севастополя. Когда Елена говорила о необходимости научных лекций для женщин, читатели вспоминали о том, что в начале 1859 года в русском университете появились первые женщины-студентки. В 1858-1859 годах в русских журналах широко обсуждался "женский вопрос". Вопрос о правах женщины был поставлен еще Герценом в романе "Кто виноват?" образом Любоньки Круциферской. Трагическая судьба женщины, вышедшей замуж не по избранию сердца, а по воле родителей, и т. п. ситуации достаточно широко освещены в русской литературе 50-х годов - в пьесах Островского, в повести А. Ф. Писемского "Виновата ли она", самим Тургеневым в "Фаусте", в повестях М. Авдеева "Подводный камень", Е. Нарской "Свободный выбор", Евг. Тур "На рубеже", в полемическом произведении Л. Н. Толстого "Семейное счастье" и других^*. Образом Елены Тургенев напоминал, в частности, и о статьях М. Михайлова, печатавшихся в "Современнике", в которых поэт-революционер ратовал за эмансипацию женщин, требовал "признания за женщиной частных и гражданских прав". В одной из них Михайлов писал: "Пока мы будем считать женщину существом больным и жалким, как Мишле, самкой, как Прудон, рабой, как средневековые учителя, куклой, как современные романисты,- невозможны ни нравственно твердая семья, ни нравственное и здоровое воспитание новых поколений"^**. С правильным отношением и пониманием роли женщины в обществе Михайлов связывал и прогрессивное развитие самого общества. При бесправии женщины "невозможны и успехи в обществе".

^* (Обзор беллетристики 50-х гг., посвященной женскому вопросу, дан в диссертации Д. С. Маркозовой "Тургенев во второй половине 50-х гг. и его роман "Накануне", 1958.)

^** (М. Михайлов, Парижские письма.- "Современник", 1859, № 1, стр. 164.)

Впоследствии сам Тургенев, протестуя против возводимых реакцией преград образованию и общественной деятельности женщин, в письме слушательницам женских врачебных курсов указывал: "Исторические судьбы России налагают на русскую женщину особые и высокие обязанности, при исполнении которых она уже заявила столько силы самопожертвования, столько способности к честному и стойкому труду, что было бы неразумно, было бы грешно - не говорю уже ставить ей преграды на указанном ей свыше пути,- но не способствовать ей всеми мерами к осуществлению ее призвания. Поверьте: за вас в этом вопросе все честное на Руси, все любящее свою родину, все желающее ей блага..." (XI, 472). В понимании общественной роли женщины Тургенев был близок к демократам-шестидесятникам. "Блестящее будущее за тем народом, который поставит женщину не только наравне с мужчиной, а выше его"^*,- говорил автор "Накануне".

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 323.)

Но образ Елены Стаховой имел и более широкое значение.

В Елене, писал Добролюбов, "сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное"^*.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 50.)

Молодость Елены протекала, как и молодость многих других, "в бездействии внешнем, во внутренней борьбе и тревоге". Она рвалась и томилась. "Иногда ей приходило в голову, что она желает чего-то, чего никто не желает, о чем никто не мыслит в целой России". Нередко "что-то сильное, безымянное, с чем она совладать не умела, так и закипало в ней, так и просилось вырваться наружу". Ничто в настоящем ее уже удовлетворить не могло, она страстно ждала прихода чего-то нового, неизведанного, не похожего ни на что окружающее. Эти настроения Елены были характерны для прогрессивных кругов в канун падения крепостного права. Студент Добролюбов в начале 1855 года пишет стихи, в которых предвидит "новый, благотворный в судьбе России перелом". "Великие перемены ожидают Россию"^*,- записывает в том же году в своем дневнике Л. Н. Толстой. "Мы не только накануне переворота, но мы вошли в него"^**,- писалось и в "Колоколе" в июле 1857 года.

^* (Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 47, стр. 37.)

^** (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, изд. АН СССР, т. XIII, стр. 21.)

Вся Россия находилась накануне перелома своей, истории. Никогда еще Тургенев не создавал образа такого широкого, подлинно народного, прогрессивного общенационального значения.

В самом противоречии между вынужденной пассивностью Елены и богатством ее внутренних сил воплотилось состояние русского общества того времени. В широком историческом смысле противоречие между могучими внутренними силами нации, ее стремлением к богатой и полнокровной жизни и сковывавшим эти порывы крепостническим николаевским режимом нашло свое выражение и в "Мертвых душах" Гоголя, и в мятежной, тоскующей поэзии Лермонтова, и в песнях Кольцова. Об этом, мучившем передовых русских людей 30-40-х. годов противоречии, писал и Герцен. Тургеневский роман проникал здесь в самые глубины русской жизни.

4

В отношениях, складывающихся между персонажами "Накануне" в развитии его сюжета, в особенностях композиции также находит свое отражение русское общественное развитие той кризисной эпохи. В одной из последних работ о Тургеневе была высказана плодотворная мысль о композиционной связи "Накануне" с "Дворянским гнездом". Начало "Накануне" как бы продолжает финал "Дворянского гнезда", рисующий облик нового молодого поколения, полного радости и счастья, оказавшихся недостижимыми для Лизы и Лаврецкого^*. Это, добавим, подтверждает и расчет времени действия обоих романов Тургенева. Действие "Дворянского гнезда" происходит в 1842 году. Эпилог, посещение Лаврецкого приходится на лето 1848 года, которое нанесло такой удар отцу Берсенева. Действие "Накануне" начинается еще через пять лет, в 1853 году, когда молодежь из "Дворянского гнезда" уже подросла и стала Шубиными, Берсеневыми и Еленой Стаховой.

^* (Указано в диссертации Д. С. Маркозовой "И. С. Тургенев во второй половине 50-х годов и его роман "Накануне", Л. 1958.)

В романе многообразно представлены Тургеневым типы русской жизни в канун падения крепостного права. Все они своим историческим содержанием соотносятся с главной темой "Накануне", что и обусловило расположение главных действующих лиц вокруг Елены, как композиционного центра романа. И здесь Тургенев проявил исключительное мастерство в индивидуализации персонажей, всесторонне раскрывающих одну и ту же тему произведения. Н. К. Михайловский справедливо заметил, что "Тургенев устраивал иногда настоящие состязания между своими действующими лицами, ставя их в одно и то же положение по отношению к какому-нибудь частному предмету, как бы загоняя их в одно и то же положение и все-таки сохраняя их индивидуальность до мельчайшей черты. Так поступил он, например, в "Первой любви", точно очертив около княжны круг из пяти или шести мужчин, из которых каждый любил по-своему и к каждому из которых и княжна имеет особенный оттенок отношений. Такой же tour de fors устроил он в "Накануне", разместив вокруг Елены Берсенева, Шубина, Инсарова, Курнатовского"^*.

^* (Н. К. Михайловский, Литературно-критические статьи, Гослитиздат, М. 1957, стр. 271-272.)

Тургенев подводит к Елене одного за другим героев своего романа, как бы представляя в них различные общественные и нравственные идеалы, воплощавшие определенные исторические тенденции русской жизни того времени. На суд героини приводится и то, что уходило своими корнями в прошлое, и возникающее новое в его различных формах. Происходит переоценка духовных и нравственных ценностей, и над старым закономерно торжествует новое, властно вторгающееся в жизнь и захватывающее в ней все то лучшее и благородное, что воплотил Тургенев в образе героини романа.

На одно какое-то мгновение внимание Елены привлек Шубин. Однако это внимание быстро сменилось хотя и дружеским, но критическим и даже резковатым, полупренебрежительным отношением. Шубин - человек, с одной стороны, тянущийся к новому в жизни, но лишенный силы воли, малодушный и вместе с тем проклинающий свое малодушие. "Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все - либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные,- восклицает тургеневский герой.- А то вот еще какие бывают: до позорной тонкости самих себя изучили, щупают беспрестанно пульс каждому своему ощущению и докладывают сами себе: вот что я, мол, чувствую, вот что я думаю. Полезное, дельное занятие!" Это по-лермонтовски горький упрек по адресу той части молодого поколения, которая была связана со старыми, восходящими к 30-м годам традициями. В "Губернских очерках" почти одновременно с Тургеневым Салтыков-Щедрин иронически писал о молодом человеке шубинского типа: он "начинает уже смутно понимать, что вокруг его есть что-то неладное... он хочет протестовать против этого, но, не обладая никакими живыми началами... остается при одном зубоскальстве или псевдотрагическом негодовании"^*. Эти противоречия личности Шубина Тургенев воплощает даже в деталях его внешнего облика. Шубин - красивый юноша, в котором было "что-то привлекательно-изящное", но вместе с тем его красоте Тургенев придает какой-то женственный, лишенный мужества и энергичности оттенок.

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. II, стр. 277, 278.)

С образом Шубина в романе связана и поднятая еще в "Дворянском гнезде" тема искусства. Шубин - беспечный, самонадеянный, избалованный жизнью художник, который так же беспечно и бездумно занимается искусством, как и живет, наслаждаясь "веселостью здоровья", "прелестью молодости". В изображении своего героя Тургенев далек от каких-либо дидактических целей. Порой Тургенев даже любуется им. И все же, создавая этот образ, писатель прежде всего развивал одну из своих заветных идей - мысль о том, что подлинное большое искусство требует неустанного и упорного труда, что беспечность и бездумность рождают только дилетантизм и поверхностность. Бесцельные занятия Шубина, его капризные переходы от труда к лени содержат в себе что-то обломовское, связанное с аристократическим пренебрежением к профессионализму в искусстве, с барским эстетизмом.

Люди, подобные Шубину, были типическим явлением в России в 40-е и начале 50-х годов. В среде, окружавшей Тургенева, черты Шубина были присущи, например, Боткину, которому помешало стать писателем (его "Письма из Испании" пользовались успехом) эстетско-эпикурейское отношение к жизни и к искусству. Эти черты были ощутимы и в критике-эстете Дружинине. В годы молодости Тургенев и сам, видимо, страдал теми же "слабостями", но школа Белинского воспитала его как художника, сознающего общественное значение и высокую роль искусства в жизни.

Шубин видит в искусстве служение одной красоте. Ему кажется, что подчинение искусства злобе дня ведет его к упадку. В высказывания Шубина Тургенев привнес прямой отклик на происходившую в середине 50-х годов полемику защитников чистого искусства с Чернышевским, выпад против обличительного направления в искусстве и литературе. Шубин иронизирует над тем художником, который "по новейшим эстетикам пользуется завидным правом воплощать в себе всякие мерзости, возводя их в перл создания". Было бы неправильно отождествлять это высказывание персонажа романа со взглядами самого автора, как это иногда делают. Писатель-реалист, Тургенев был здесь просто верен изображаемому им типу русской жизни своего времени. Как отмечалось, как раз в том же 1859 году, когда создавалось "Накануне", он заявлял: "Время чистой поэзии прошло так же, как и время ложновеличавой фразы; наступило время критики, полемики, сатиры" (X, 291). Все же с высказываниями Шубина совпадают и мысли самого Тургенева об упадке современного ему искусства по сравнению с великим искусством прошлого. Теперь художник уже не обнимает своим гением весь мир, его не вдохновляет грандиозное и великое, он довольствуется малым. Рассуждая о красоте и великих художниках, Шубин говорит: "Старики - те за ней и не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда - бог весть, с неба, что ли. Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться не приходится: коротки руки. Мы закидываем удочку на одной точечке, да и караулим. Клюнет, браво; а не клюнет...- Шубин высунул язык". Шубинскому преклонению перед красотой Тургенев вполне сочувствовал. Но он правдиво передал и его ограниченность, как художника, оторванного от жизни, от потребностей современности, каким Тургенев 50-х годов отнюдь не был.

Драма Шубина, впрочем, не очень сильная, неглубокая, освещена была не только Тургеневым: ее запечатлел и Гончаров в "Обрыве" в образе и судьбе Райского. В 30-е годы занятия чистым искусством, чистой поэзией многие считали признаком высокой натуры. Теперь передовую молодежь меньше всего могло увлечь искусство, не связанное с общественной жизнью, с потребностями народного развития, с великими идеями века. В новую эпоху на первое место вообще выдвигались наука и практическая общественная деятельность. "В шестидесятых годах,- свидетельствует Н. В. Шелгунов,- точно чудом... создался внезапно совсем новый, небывалый читатель с общественными чувствами, общественными мыслями и интересами, желавший думать об общественных делах, желавший научиться тому, что он хотел знать"^*. По словам самого Тургенева, уже Белинский в конце своей жизни начинал чувствовать, что "политико-экономические вопросы должны были сменить вопросы эстетические, литературные" (X, 286).

^* (Н. В. Шелгунов, Воспоминания, ГИЗ, 1923, стр. 165.)

Эта важная передвижка в роли и значении различных форм общественного развития и общественного сознания нашла свое отражение и в романе "Накануне".

Едва ли не впервые в русской литературе Тургенев рисует в образах отца и сына Берсеневых типы ученых, освещает некоторые существенные моменты в историческом развитии русской науки. Как и в первых своих романах, в "Накануне" Тургенев дает довольно развернутую экспозицию героев романа с обычными для него экскурсами в их прошлое, хотя значительно более сжатыми, чем в "Дворянском гнезде". Особенно примечательна предыстория Берсенева. Отец Берсенева, "ученый-шеллингианец" 30-х годов, внушил и сыну любовь и уважение к науке. Шеллингианство в этом отношении действительно сыграло положительную роль в развитии научно-философских интересов в России. Достаточно напомнить о любомудрах, о Н. И. Надеждине, о профессоре Московского университета М. Г. Павлове, о котором сочувственно отзывается в "Былом и думах" Герцен. Сам Тургенев в 30-е годы также находился под влиянием немецкого философского идеализма и даже, подобно Берсеневу, мечтал стать профессором, занять кафедру в университете.

Революция 1848 года, как это точно отмечает Тургенев, нанесла сокрушительный удар классическому немецкому идеализму. Она потрясает до основания и честного шеллингианца Берсенева-отца. Труд всей его жизни оказался непригодным и устаревшим ("надо было всю книгу переделать") перед лицом суровой действительности. Молодой Берсенев был учеником Т. Н. Грановского. В лекциях Грановского даже по истории средневековья чуткие слушатели всегда ощущали страстный гнев ученого против русского крепостнического средневековья и мракобесия, живую связь с современностью. В некрологе, посвященном Грановскому, Тургенев отмечает его значение как выдающегося русского ученого-просветителя, как "идеалиста в лучшем смысле этого слова" (XI, 227), оказывавшего большое нравственное влияние на молодежь. Все же это влияние оказывалось неглубоким и недостаточным. Тонко и верно Тургенев выразил свое мнение о деятельности Грановского, замечает Писарев. "Пусть читатели припомнят личность Берсенева в романе "Накануне" и пусть подумают, мог ли Грановский сформировать что-нибудь выше и лучше Берсенева". Берсеневская наука вскормлена влиянием все той же идеалистической философии, которая подвела и его отца-шеллингианца, да и его учителя Грановского. "Если бы семя всех сеятелей всегда падало на такую добрую почву, как душа Берсенева, то и желать ничего более не оставалось бы,- продолжает Писарев.- Берсенев в высокой степени честен и настолько умен, чтобы быть очень полезным работником. Если же общий результат берсеневской деятельности оказывается совершенно ничтожным, то виновато исключительно плохое качество того семени, которое было принято и взлелеяно этим честным и искренним человеком с полнейшим благоговением и с бескорыстнейшею любовью"^*. И хотя Тургенев заявлял в 1855 году, что "люди, подобные Грановскому, теперь нам крайне нужны" (XI, 228), он не мог бы сказать этого о его ученике и последователе Берсеневе. Труд Берсенева, дело его жизни выступает как бесплодное и бедное. В эпилоге романа Тургенев с иронией замечает: "Ученая публика обратила внимание на его статьи "О некоторых особенностях древнегерманского права в деле судебных наказаний" и "О значении городского начала в вопросе цивилизации". Первоначально даже внешний облик Берсенева, по замыслу Тургенева, должен был вызывать у читателя ироническое к нему отношение (у него "острый и кривой нос", "маленькие, почти заплывшие глазки" и т. п.). В окончательной редакции Тургенев снимает такого рода детали и придает облику Берсенева более объективный и симпатичный вид. Но Тургенев ясно показал, что Берсеневы способны играть только второстепенную роль в жизни. "Мне кажется,- говорит Берсенев,- поставить себя номером вторым - все назначение нашей жизни".

^* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 3, стр. 30.)

Грановский был близок с Белинским и Герценом, а его ученик Берсенев представляет собой тот этап в развитии русской профессиональной гуманитарной науки, когда начался ее отрыв от демократического движения. В Берсеневе намечалось то, что стало называться потом "чистой наукой"^*.

^* (Историческое положение людей, подобных Берсеневу, в 50-е годы можно представить себе по такому преданному науке, но идейно умеренному человеку, как молодой А. Н. Пыпин, в сравнении с его двоюродным братом - человеком "первого номера" - с великим ученым-революционером Н. Г. Чернышевским.)

Отцу Берсенева был присущ республиканизм. Политические идеалы его сына страдали неопределенностью и не шли дальше прекраснодушного либерализма. Таким был, например, ученик Грановского И. Г. Фролов. Рассказывая об учениках и последователях Грановского типа И. Г. Фролова, приятель Тургенева Е. М. Феоктистов в своих воспоминаниях пишет: "Они благоговели перед Грановским, поклонялись ему единственно потому, что близость с ним давала им некоторое резон дэтре, заставляла по крайней мере их самих думать, что они имеют некоторое значение"^*. Впоследствии Салтыков-Щедрин осмеял тип Берсенева, "у которого только одно в мысли: идти по стопам Грановского. Но идти не самому, а чтобы извозчик вез"^**.

^* ("Тургеневский сборник", под ред. А. Ф. Кони, М. 1921, стр. 166.)

^** (Н. Щедрин (М.Е.Салтыков), Полн. собр. соч., т. X, стр. 459.)

Берсенев искренне говорит о возвышенных идеалах, о Шиллере, о Шеллинге, о своей преданности науке. Это не могло не найти отклика в душе Елены. Берсенев нравится ей, но совсем не так, как нравился Наталье и Басистову Рудин своими пламенными речами. Когда-то Рудин говорил Наташе горячие и вдохновенные слова о свободе, о достоинстве человека, о благородной цели в жизни - приносить благо людям. Но эти слова не слились с делом. Теперь Берсенев представлял собой и благое дело, и труд, и настойчивость. Но эти положительные качества не оживлялись великим духом, тем, чем волновал Рудин. Это сказалось даже на особенностях и манере их речи. Рудин - пламенный оратор. Берсенева Тургенев наделяет замедленной речью, полной вялых и неопределенных выражений, книжных оборотов и пр. И хотя и для Берсенева рудинские слова продолжали быть, как он говорит, объединяющими людей словами, но в них уже не чувствовалось ни страсти, ни жизни: в устах Берсенева они звучат как нечто отвлеченно-благородное.

Примечательно, что в первоначальном наборе "соединяющих" слов, которые с уважением произносятся Берсеневым, были слова "народ" и "правда". В окончательном тексте Тургенев снял эти слова, видимо, справедливо решив, что слово "народ" не принадлежит к тем словам, которые действительно могли вдохновлять Берсенева, вся деятельность которого мало связана с потребностями и правдой народной жизни^*. В "Рудине" высокая душа не нашла себе дела, здесь дело оказалось с душой маленькой и бедной.

^* (Эта деталь творческой истории романа отмечена в диссертации М. Г. Ладария "Роман Тургенева "Накануне", стр. 44-45.)

Тургенев критически рисует Берсенева, но вместе с тем его личность импонирует писателю порядочностью и благородством помыслов, способностью чувствовать и любить красоту, искусство. И в Берсеневе и в Шубине он видел отчасти свои собственные черты. Так, в уста Берсенева Тургенев вкладывает свои излюбленные размышления о природе и человеке по отношению к ней. К рассуждению Берсенева о "великих словах" писатель вернется в "Довольно". Берсенев глубоко отличен от тех пустых дельцов и ничтожеств в науке, которых Тургенев выведет потом в образе приват-доцента Ворошилова из "Дыма".

Берсенев - либерал, но его облик явно противостоит в романе типу либерального болтуна из самых новейших, нарисованному в образе Лупоярова. Тургенев сразу заметил этот тоже "новый" тип русской жизни, дав ему оценку словами героя романа, разночинца-демократа. В Берсеневе Инсаров находит "золотое сердце", а о Лупоярове он с горечью говорит Елене: "Вот ваше молодое поколение! Иной важничает и рисуется, а в душе такой же свистун, как этот господин". Тургенев присоединяется к этому вполне добролюбовскому определению либерального фразерства.

Шубин и Берсенев не выдерживают сравнения с Инсаровым, но они вполне могли бы быть идеалом по сравнению с Лупояровым и холодным и самоуверенным дельцом-бюрократом Курнатовским. Это тоже новый и сильный человек, поборник полезной практической деятельности, прогресса. Родовитый дворянин Стахов перед ним беспомощное существо. Добролюбов писал о Курнатовском, что он один из лучших представителей русского образованного общества: "Это новый вид Паншина, только без светских и художественных талантов и более деловой"^*. Он также представляет собой антикрепостническую тенденцию русского общественного развития. Но, несмотря на эти прогрессивные черты, "новый человек" Курнатовский - воплощение эгоистического буржуазного делячества. В нем полностью отсутствует одухотворенное интеллектуальное начало, которое присуще и Шубину и Берсеневу. Елена не может подумать о нем как о своем женихе без смеха и отвращения.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 63.)

Критически освещенные фигуры Лупоярова и Курнатовского убедительнее всего свидетельствуют о том, как неправильно сближать Тургенева в канун падения крепостного права с дюжинным буржуазно-дворянским либерализмом 60-х годов. Либеральная критика выражала недовольство тем, что Шубины и Берсеневы обрисованы Тургеневым хотя и с чувством симпатии, но с изрядной долей дружеской иронии, и что Инсаров намного превосходит их своей силой духа и воли. Критик "Светоча" Н. Соколовский писал в своей статье о романе: "Пусть Берсеневым недостает энергии, пусть в решительную минуту они останавливаются в недоумении, все же нужно решить, было ли бы лучше, если бы их заменили сухие Инсаровы с их фанатизмом". И дальше мудрый либеральный критик решает этот вопрос по способу гоголевской невесты: "Дайте Берсеневу немного этих качеств, уж слишком переполненных в натуре Инсарова, и тогда вот вам герои, на которых смело может рассчитывать по крайней мере современное общество"^*.

^* (Н. Соколовский, "Накануне". Повесть Тургенева.- "Светоч", 1860, № 4, стр. 28.)

Тургеневское изображение типов русской интеллигенции 50-х годов, их роль в развитии сюжета "Накануне" объективно открывало перед читателем определенную перспективу русского общественного развития. Старое либерально-дворянское просветительство, представленное в романе образами Шубина и Берсенева, исчерпало себя. Россия могла быть благодарна Грановским, но ей нужны были другие руководители - люди "первого номера", если следовать берсеневской градации. Старая крепостническая Россия, вступавшая на путь буржуазно-капиталистического прогресса выдвигала на первое место буржуазных дельцов типа Курнатовского, в котором "отцы" Стаховы видели свое будущее. Однако "дети", передовая часть русского общества, рассудили иначе. Разночинца-демократа Инсарова выбирает сердце Елены, как бы решая вопрос о том, какие люди нужны России.

5

В образе Инсарова Тургенев воплощает идею героического служения родине, рисует облик настоящего патриота. Родина для Инсарова - все. При одном упоминании о родине "все существо его как будто крепло и стремилось вперед, очертания губ обозначались резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался какой-то голубой неугасимый огонь". Когда Инсаров рассказывает о том, как его любимую родину - Болгарию - терзают "поганые турки", его лицо темнеет. "Люблю ли я свою родину? - говорит он Елене.- Что же другое можно любить на земле? Что одно неизменно, что выше всех сомнений, чему нельзя не верить... И когда эта родина нуждается в тебе..." Характеризуя Инсарова, Добролюбов писал: "Любовь к свободе родины у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении: она у него во всем организме, и что бы ни вошло в него, все претворяется силою этого чувства, подчиняется ему, сливается с ним"^*. Инсаров не испытывает ощущения отрыва от родной почвы, от народа, как "лишние люди", как представители дворянской интеллигенции 30-40-х годов. "Он с своей землею связан - не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся к народу: влейся, мол, в нас, живая вода",- замечает Шубин. Силу свою Инсаров видит в единстве с народом. Идея единства передовой интеллигенции и народных масс дорога и Тургеневу. Он хорошо понимал, что оторванность передовой дворянской интеллигенции 30 - 40-х годов от "земли", от народа явилась одной из важнейших причин ее трагической судьбы, которую он запечатлел в своих первых двух романах.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 48.)

В том, что героем русского романа становится болгарин, нашел свое отражение определенный исторический факт: в 50-60-е годы все больше развивались связи деятелей болгарского национально-освободительного движения и передовой болгарской культуры - Любена Каравелова, Петко Славейкова, Христо Ботева - с демократическими кругами русского общества. В связи с Крымской войной на Балканах наметился новый подъем национально-освободительного движения порабощенных Турцией славянских народов, надеявшихся на поддержку России. Не случайно с глубокой благодарностью говорит Инсаров о "золотых сердцах русских".

Тургенев, с горячей симпатией следивший за национально-освободительным движением Гарибальди в Италии, так же сочувственно относился к национально-освободительной борьбе славянских народов на Балканах против турецкого ига. При этом помощь России Болгарии он обосновывал не тем, что русские и болгары придерживались единой православной религии. "Освобождая болгар, мы должны руководствоваться не тем фактом, что они - христиане, а турки - магометане,- а тем, что турки их режут и грабят"^*,- говорил он. Незадолго до русско-турецкой войны 1877-1878 годов за освобождение Болгарии Тургенев написал острый политический памфлет "Крокет в Виндзоре", направленный против подстрекательской антиславянской политики Великобритании на Балканах. Вместе с тем в позициях писателя не было ни грана великодержавного реакционного панславизма, с которым вели тогда борьбу Герцен и Чернышевский.

^* ("Первое собрание писем И. С. Тургенева", СПб. 1884, стр. 307.)

Тургенев ценил культурные связи братских славянских народов. Ему были дороги переводы его произведений на славянские языки. Болгарскому студенту Стефану Бобчеву он разрешает, в частности, перевод романа "Накануне", обещая написать к нему предисловие. Переводчице романа "Отцы и дети" Живковой Тургенев пишет: "Я надеюсь, что труд ваш будет оценен вашими соотечественниками и послужит одним из звеньев той связи, которая должна установиться между Болгарией и нами"^*.

^* (См. послесловие К. И. Бонецкого к изд. "Накануне" (Гослитиздат, М. 1949), а также статью Н. В. Алексеевой "К. истории переводов романа "Накануне" ("Научный бюллетень", Л. 1946, №№ 11-12).)

Реакционные круги в России пытались использовать роман Тургенева для того, чтобы посеять рознь среди братских славянских народов. Публицист-реакционер К. Леонтьев писал по поводу "Накануне", что "нравственное торжество Инсаровых над Берсеневыми и Шубиными непривлекательно для русской души"^*. Шовинистически настроенный "провинциал" выступал против души русского демократического движения, против демократического идеала, воодушевлявшего и болгарина Инсарова и передовую русскую молодежь 60-х годов. В романе "Накануне" болгарский революционер увлекает разум и душу передовой русской девушки Елены Стаховой. Пройдет время, и образ русского революционера-демократа Рахметова из романа Чернышевского будет волновать мысли и чувства молодого свободолюбивого болгарина Георгия Димитрова.

^* ("Письмо провинциала к Тургеневу".- "Отечественные записки", 1860, т. VI, стр. 279.)

Роман "Накануне" Тургенева о благодарностью был встречен болгарскими патриотами. Близкий друг великого поэта-революционера Христо Ботева Георгий Смилов свидетельствует, что романы "Накануне" и "Что делать?" Чернышевского зачитывались ими "до дыр". На похоронах Тургенева на его гроб болгарскими офицерами был возложен венок с надписью "Автору "Накануне" от болгар".

Но почему Тургенев в качестве положительного героя романа не нашел возможным избрать представителя русской демократической молодежи? Образы молодых людей нового поколения появлялись на страницах и более ранних произведений Тургенева - в пьесе "Месяц в деревне" (Беляев), в романе "Рудин" (Басистов). Все же главную роль в них играли персонажи из дворянской среды. В широком историческом смысле это соответствовало дворянскому этапу в развитии передового русского общественного движения. К моменту падения крепостного права этот этап завершался, но для 1853 года, когда происходят события романа, было бы чересчур смело утверждать как типическую черту русской действительности деятельность людей, подобных Инсарову. На это указывал еще Добролюбов. "Натуры, подобные ему,- писал критик,- родятся, конечно, и в России в немалом количестве, но они не могут так беспрепятственно развиться и так беззастенчиво проявлять себя, как Инсаров"^*. Писатель-реалист, Тургенев всегда очень точен в своих конкретно-исторических определениях. Однако в то время, когда писался роман, такие люди уже появились, и писателю хотелось воплотить идею пробуждения России не только в образе Елены. Он прямо связывал с русской действительностью и смысл образа болгарина Инсарова. "Новая жизнь началась тогда в России - и такие фигуры, как Елена и Инсаров, являются провозвестниками этой новой жизни"^**,- разъяснял Тургенев. Вот почему существенно не то, что Инсаров не русский, а существенно и типично для русского общественного развития, что героем романа "Накануне" оказался разночинец-демократ. Проблема общественной роли и значения разночинной демократической интеллигенции ставится Тургеневым в первый раз не в "Отцах и детях", а в "Накануне".

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 55.)

^** (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 269.)

Его заслуга как писателя была в этом отношении тем более велика, что он стоял перед трудностями, которых не испытывал в работе над "Рудиным" и "Дворянским гнездом". Герои первых двух романов были близки и понятны Тургеневу. Теперь он столкнулся с задачей художественного воплощения героя новой эпохи, человека совсем иного склада, чем персонажи из среды дворянской интеллигенции 30-40-х годов.

Сам Тургенев указывал, что он "никогда не покушался "создавать образ", если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы" (X, 346). Живым лицом при создании образа Инсарова был для Тургенева болгарин Н. Д. Катранов, но к нему "приложились" впечатления из русской действительности. Нравственно-психологические черты Инсарова во многом воссоздают облик первых и лучших представителей русской демократической молодежи 60-х годов^*. Тургенев не был согласен с ее революционными идеями и планами. Но это не мешало ему высоко ценить благородство и патриотические побуждения этой молодежи. И недаром Салтыков-Щедрин указывал, что "Накануне" и "Отцы и дети" явились плодом общения Тургенева с "Современником".

^* (Некоторые из этих черт правильно отмечены в работе Г. Б. Курляндской "Романы И. С. Тургенева 50-х - начала 60-х годов" ("Ученые записки Казанского университета", 1956, т. 116, кн. 8, гл. о "Накануне").)

Тип разночинца-демократа, борца за свободу и пламенного патриота Тургенев прежде мог наблюдать преимущественно в одном Белинском. Теперь писатель каждодневно мог его видеть в редакции "Современника". Юный сотрудник журнала Н. А. Добролюбов записывает в своем дневнике в декабре 1855 года мысли, волновавшие и героев тургеневского романа: "Наша родная Русь более всего занимает нас своим великим будущим, для которого хотим мы трудиться неутомимо, бескорыстно и горячо... Да, теперь эта великая цель занимает меня необыкновенно сильно..."^* Патриотическое чувство Добролюбова сливается, как и у Инсарова, с его готовностью к борьбе за свободу. Так чувствовали и высказывались и Н. Г. Чернышевский и М. И. Михайлов.

^* (Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч. Гослитиздат, М. 1935, т. 6, стр. 396-397.)

Создавая образ Инсарова, Тургенев, разумеется, ни к кому из них не приравнивал своего героя. Но, может быть даже бессознательно, его художественная память, творческое воображение вбирали в общении о сотрудниками "Современника" типические черты, воплотившиеся затем в облике Инсарова.

Задолго до появления в романе Инсарова его образ освещается в рассказах Берсенева. И Рудин и Лаврецкий сразу вводятся в действие. Замедленная же экспозиция образа Инсарова соответствует постепенному напряжению- темы "накануне", созреванию перелома в душе героини. Характер Инсарова во многом раскрывается через отношение к нему других персонажей романа, которые при этом выявляют и самих себя, свою истинную сущность.

Когда Елена в первый раз увидела Инсарова, она даже была несколько разочарована. Она ожидала чего-то более "фатального", в чем сказалось влияние старых, традиционных, восходящих к романтизму представлений о герое, о героическом; "фатальное" можно было найти и в облике Рудина. Но в деятелях 60-х годов романтическое ушло вглубь, стало их натурой. Героическая идея руководила каждым шагом, их деятельности, но сама эта деятельность отличалась простотой, отсутствием всякой позы.

Как показывает работа Тургенева над образом Инсарова, он избегал каких бы то ни было черт в его облике, которые могли бы быть восприняты читателем как нарочитая героизация Инсарова или придали бы ему нечто эффектно-романтическое. Так, эпитет "мужественное" в описании внешнего облика Инсарова Тургенев заменяет словами "спокойно-твердое" и "обыденно-простое". Вообще Тургенев очень тщательно выбирал все определения, касающиеся характеристики Инсарова, стремясь к максимальной точности в деталях. На вопрос Елены Берсеневу, не горд ли Инсаров, Берсенев в первоначальном варианте отвечает: "Помилуйте, нисколько". Потом Тургенев подумал о несоответствии подобной оценки всему облику Инсарова с его щепетильностью, а главное - самостоятельностью и независимостью, и написал: "немножко", а затем нашел окончательную и очень точную формулу ответа Берсенева: "Он? Нимало. То есть, если хотите, он горд, только не в том смысле, как вы понимаете". Тогда Елена могла понимать гордость Инсарова в обычном для ее среды смысле, но разночинец-демократ, преданный великому делу свободы, принес с собой и новый тип гордости - без всякого оттенка старой романтической рисовки^*.

^* (См.: М. Ладария, Особенности композиции образов в романе Тургенева "Накануне".- "Труды Сухумского педагогического института", 1956, т. IX.)

Наряду с присущими Инсарову (как и Добролюбову, например, в разговорах с Тургеневым) "прямотой и непринужденностью", Елену поражает в Инсарове его правдивость, которой она не находила ни в ком из окружающих ее. "Этот не лжет, это первый человек, которого я встречаю, который не лжет: все другие лгут..." - одни из выгод, другие сами перед собой, третьи - чтобы показаться лучше, чем они на самом деле. Ни тени этого нет в Инсарове, который всегда остается самим собой, правдивым и искренним во всем. Шубину кажется сначала, что Инсаров не понравится Елене потому, что в нем нет "шарму". Он не заметил, что времена "шарма" уже прошли и что Елену увлечет совсем другое - внутренняя нравственная сила Инсарова. Эту силу признает в нем и Шубин. Он говорит об Инсарове: "Сушь, cушь, а всех нас в порошок стереть может".

Само отношение Шубина к Инсарову примечательно своей противоречивостью. Порой он чувствует вражду к Инсарову, подобно тому как эстеты-эпикурейцы Боткин и Дружинин чувствовали вражду к Чернышевскому и Добролюбову. Шубин вылепил на Инсарова скульптурную карикатуру, в которой молодой болгарин представлен бараном. "Тупая важность, задор, упрямство, неловкость, ограниченность так и отпечатались в этой злой пародии". Еще не так забавлялись над руководителями "Современника" их недруги в своих письмах и беседах. Напомним, в частности, памфлет-комедию Григоровича "Школа гостеприимства", разыгранную в Спасском летом 1855 года, с нападками на Чернышевского, выведенного в комедии в образе Чернушкина. Но тот же Шубин, несмотря на неприязнь свою к Инсарову, лепит и другую скульптуру, в которой его чертам придает выражение "славное, честное, благородное и смелое". В его облике Шубин даже замечает однажды черты Брута. Шубина "коробило" от постоянного уверенного спокойствия Инсарова, и вместе с тем оно чем-то импонировало ему. Он то отзывается об Инсарове саркастически, то с невольным уважением. Нечто подобное переживал в своем отношении к передовым людям 60-х годов, в частности к Добролюбову, и Тургенев. Его тоже "коробило" при встречах с всегда уверенным в себе критиком. По понятиям некоторых приятелей писателя, "семинаристу" Добролюбову тоже не хватало "шарму", но Тургенев понимал и его силу. Ему так же, как и Шубину, импонировали люди, сильные волей и характером, честные, смелые и благородные.

Это были "новые люди". Инсаров полностью человек новой эпохи. В нем нет ни разъедающего гамлетизма, ни мучительной рефлексии, ни склонности к самобичеванию. Он не увлекается и музыкой красноречия, что так характерно было для "лишних людей" типа Рудина или Бельтова. Инсаров, если применить добролюбовскую характеристику нового поколения, новых людей, "не умеет блестеть и шуметь. В его голосе нет, кажется, кричащих нот, хотя и есть звуки очень сильные и твердые"^*. Свои мысли Инсаров передает в четких и ясных фразах с интонацией решительности и бесспорности, чем Тургенев подчеркивал, что все Инсаровым давно продумано, взвешено и решено, что ему не свойственны колебания и сомнения, которые нередко испытывают рефлектирующие дворянские герои романа - Шубин и Берсенев.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 2, стр. 30.)

В Инсарове нет также и присущего дворянским интеллигентам сознания разлада между словом и делом. Эта цельность личности, рожденная преданностью великому делу, придает ему силу и даже величие, которых Елена не ощущала и не видела в других. "Андрей Петрович может быть ученее его, может быть даже умнее. Но я не знаю, он перед ним такой маленький,- рассуждает она.- Когда тот говорит о своей родине, он растет, растет и лицо его хорошеет, и голос как сталь, и нет, кажется, тогда на свете человека, перед кем бы он глаза опустил. И он не только говорит - он делал и будет делать".

"Это железный человек",- говорит об Инсарове Берсенев. Он не отступает ни перед какими трудностями и упорно готовится к борьбе, даже тренируя себя физически. Он умеет постоять и за себя и за других. "Да, с ним шутить нельзя и заступиться он умеет,- записывает в дневнике Елена.- Но к чему же эта злоба, эти дрожащие губы, этот яд в глазах? Или, может быть, иначе нельзя? Нельзя быть мужчиной, бойцом, и остаться кротким и мягким? Жизнь дело грубое, сказал он мне недавно. Я повторила эти слова Андрею Петровичу; он не согласился с Д. Кто из них прав?" Эти вопросы задавал себе и мягкосердечный и умеренный Тургенев, когда он наблюдал непримиримость и твердость таких людей, как Добролюбов и Чернышевский, видел в их глазах то, что Елена называет "ядом".

Новый характер героя требовал от писателя и нового способа его изображения. Шубина и Берсенева, по типу своему близких к героям первых романов Тургенева, писатель показывает в их размышлениях, беседах и т. п. При обрисовке Инсарова потребовалось показать его в действии, в соответствии слова и дела. Тургенев создает эпизод в Царицыне, в котором переход Инсарова от слов к действию был мгновенным и решительным, поразившим не только Елену, но и всех окружающих. С этой задачей связана и история поездки Инсарова по делам своих соотечественников и его упорная работа над собой.

Кроме того, у молодого Инсарова была уже и биография бойца. Двадцати лет он стал предметом страха и преследований турецкого правительства и "подвергался большим опасностям", памятью которых остался "у него на шее широкий рубец, должно быть след раны". Тургенев едва ли здесь намекал на кого-нибудь. Но ведь если в русской действительности и были в пору писания романа бойцы - предмет страха и преследований правительства "внутренних турок", то опять-таки - руководители "Современника". Ни о ком другом не мог подумать проницательный читатель.

К личности Инсарова и к восхищению им Елены и Берсенева в качестве исторической иллюстрации вполне можно отнести отзыв молодого Антоновича о Добролюбове: "И чем больше я его узнавал, тем сильнее поражала и увлекала меня эта необыкновенная личность... Но что особенно возвышало его... что составляло его характерную отличительную особенность, что возбуждало во мне удивление, почти даже благоговение к нему,- это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страстность его убеждений. Все его существо было, так сказать, наэлектризовано этими убеждениями, готово было каждую минуту разразиться и осыпать искрами и ударами все, что заграждало путь к осуществлению его практических убеждений. Готов он был даже жизнь свою положить за их осуществление"^*.

^* (М. А. Антонович, Из воспоминаний о Н. А. Добролюбове.- В сб. "Звенья", 1934, № 3-4, стр. 494.)

Какую бы черту личности и деятельности Инсарова мы ни взяли, их объективный исторический смысл ведет нас к кругу "Современника". Как и деятелям русского освободительного движения 60-х годов, Инсарову присущи чувство долга, глубокое сознание своей ответственности перед народом. "Наше время не нам принадлежит: а всем, кому в нас нужда,- замечает Инсаров.- Он говорил не спеша о турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях своих сограждан, об их надеждах; сосредоточенная обдуманность единой и давней страсти слышалась в каждом его слове". Именно так не раз говорили и так вели беседы в кругу "Современника" Чернышевский, Добролюбов и их соратники. Их спокойствие и хладнокровие не означали бесстрастия, напротив, они были порождением обдуманной и сосредоточенной страсти, направленной к одной великой цели - к борьбе за освобождение народа от "внутренних турок".

Характерной чертой умственных занятий Инсарова, отличающей их от безбрежного и нередко беспредметного универсализма людей 30-х годов, была подчиненность определенной цели, которой он посвятил свою жизнь. На изучение философии Инсаров смотрел сточки зрения ее практической необходимости. Беседуя с Берсеневым о Фейербахе, он говорил "дельно", стараясь "дать самому себе отчет в том: нужно ли ему заняться Фейербахом, или же можно обойтись без него"- И то, что Инсаров столкнулся с философией Фейербаха, и то, что он подходил к философским вопросам с точки зрения потребностей жизни, с точки зрения практики, роднит Инсарова с отношением к философии, к приобретению знаний вообще многих деятелей русского демократического движения 60-х годов. Инсаров, подобно Белинскому в характеристике Тургенева, "знал именно то, что нужно было знать, и это знание срослось у него с жизнью, как во всякой центральной натуре" (XI, 238).

Берсенев чувствует себя удовлетворенным, если он изучает отдаленное прошлое, историю Гогенштауфенов. Инсаров дышит современностью, насущным днем, его гуманизм исполнен жаждой немедленных и решительных действий в целях изменения действительности. Это и составляло пафос деятельности русских революционных демократов даже тогда, когда они обращались к прошлому, к изучению таких, скажем, вопросов, как сатира при Екатерине II или эстетика Аристотеля.

С духовным обликом и твердым характером Инсарова гармонировали и его моральные качества. Так, в своих личных отношениях Инсаров был в высшей степени щепетильным и требовательным к себе человеком. Не желая быть никому обязанным, он в то же время готов был с другом, с единомышленником поделиться всем^*.

^* (Стремясь к сжатости романа, Тургенев исключает из него сцену встречи Инсарова с "худощавым незнакомцем" Петром Николаевичем, долженствовавшую подчеркнуть отзывчивость Инсарова.)

Полюбив Елену, Инсаров бежит не от слабости характера, как лишние люди, а от силы его. Он боится, что любовь к девушке, на которую он не имел еще основания смотреть как на человека, способного разделить дело его жизни, помешает ему. А Инсаров даже и мысли не допускает, чтобы "для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу". Это все опять-таки знакомые черты нравственного облика разночинца-демократа 60-х годов. Примечательно, что и отношение к Инсарову у Елены складывается несколько иное, чем у героев первых романов Тургенева. Наташа и Басистов готовы преклоняться перед Рудиным. Елена же "чувствовала, что ей не преклониться перед Инсаровым хотелось, а подать ему дружески руку". Так будет чувствовать себя и Марианна по отношению к Нежданову ("Новь"). Это - стиль взаимоотношений шестидесятников, как учителей, так и учеников.

В "Накануне", так же как в "Рудине", в "Дворянском гнезде", в повести "Ася" и во многих других произведениях писателя, глубина и сила любви, самые формы ее проявления характеризуют особенности личностей героев - Шубина, Берсенева, Инсарова и даже дельца Курнатовского. Беспечный и легкомысленный Шубин, хотя и страдает порой от равнодушия Елены, любит ее так же неглубоко, как неглубоки и его занятия искусством. Любовь Берсенева - тихая, умиленная, сентиментально-вялая, но даже и она вызывает в нем, как и в некоторых тургеневских лишних людях, "ощущение полустраха". Их вечерняя встреча с Еленой в саду, которая уже никогда больше не повторилась, завершается такой прозаической картиной: вернувшись к себе, Берсенев поразмышлял, а потом "встал, зажег свечу, накинул халат, достал с полки второй том "Истории Гогенштауфенов" Раумера - и, вздохнув раза два, прилежно занялся чтением". Чувство Берсенева нашло отклик в Елене, но такой же вялый и неопределенный. Это было "что-то нежное, справедливое и хорошее". И, однако, это была еще не любовь.

Но вот появляется Инсаров, и любовь с такой силой захватывает Елену, что ей становится страшно. Их встречу в лесу, у часовни, Тургенев рисует не в неясном сумеречном свете гаснущего вечера, а на фоне солнечного летнего дня, освеженного только что отгремевшей грозой. Гроза, ее молнии освещают душевное смятение Елены, наступление нравственного кризиса и вместе с вновь появившимся солнцем как бы символизируют обновление ее души. Самое место объяснения Елены и Инсарова-около часовни - своеобразно подчеркивает возвышенность этого момента в жизни Елены. В рукописном варианте Тургенев сначала избирает сарай или место около сарая. В этом нельзя не усматривать опрощения обстановки для подобных ситуаций по сравнению о прежними произведениями Тургенева, в которых объяснение героев в любви всегда происходит в мрачной или радостной, но всегда поэтической обстановке. Все же писатель не пожелал делать ее более прозаичной для Инсарова и Елены и, кроме того, самим этим выбором придал их встрече оттенок торжественности и святости.

Тургенев создает в "Накануне" совсем другие, еще невиданные в его произведениях сцены любви, показывает новый строй нравственных отношений. Особенно примечателен в этом смысле разговор между Еленой, признавшейся Инсарову в своей любви, и Инсаровым, который боялся, что Елена не найдет в себе силы посвятить жизнь делу свободы.

"- Так ты пойдешь за мной всюду? - говорит он ей четверть часа спустя, по-прежнему окружая и поддерживая ее своими объятиями.

- Всюду, на край земли. Где ты будешь, там я буду.

- И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак?

- Я себя не обманываю, я это знаю.

- Ты знаешь, что я беден, почти нищий?

- Знаю.

- Что я не русский, что мне не суждено жить в России, что тебе придется разорвать все твои связи с отечеством, c родными?

- Знаю, знаю.

- Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне... что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению может быть?

- Знаю, все знаю... Я тебя люблю.

- Что ты должна будешь отстать от всех твоих привычек, что там, между чужими, ты, может быть, принуждена будешь работать?..

Она положила ему руку на губы.

- Я люблю тебя, мой милый".

Эта сцена напоминает известный разговор молодого Чернышевского со своей невестой Ольгой Сократовной. В своем "Дневнике" Чернышевский рассказывает, как он перед решительными словами о их чувстве говорил любимой девушке о том, что в Петербурге, куда он должен ехать, "он не будет иметь ничего", о том, что он не уверен, долго ли будет "пользоваться жизнью и свободою", что он посвятил себя делу, которое грозит ему "каторгою или виселицею" и поэтому он "не может соединить ничьей участи со своей"^*. Тургенев мог не знать об этом разговоре, а мог и знать, поскольку самой Ольге Сократовне приятно было о нем рассказывать.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полy. собр. соч., т. I, стр. 418, 419.)

То, о чем предупреждали своих невест Инсаров и Чернышевский, Тургенев, говоря от лица истории, повторит позднее в стихотворении в прозе "Порог" перед девушкой, становившейся на путь революционной борьбы. Елена ответила на них так же, как и героиня "Порога".

Елена не просто жена Инсарова - она друг, единомышленник, сознательный участник его дела. И естественно, что, в противоположность Рудину и Наташе, Лаврецкому и Лизе, Инсаров и Елена находят свое счастье, их жизненный путь определяется высокой идеей подвига во имя счастья народа.

Со времен грибоедовского Чацкого в русской литературе не появлялось реалистических образов, воплощавших самоотверженную деятельность во имя передовых общественных идеалов. Тема героического в человеке привлекала Тургенева и раньше. Героическое в какой-то степени присуще и Рудину, погибшему на революционной баррикаде. Но только в связи с развитием демократического движения Тургенев находит ее жизненное выражение в личности разночинца.

6

Инсаров обрисован Тургеневым, говоря словами Маркса, "суровыми рембрандтовскими красками", но не "во всей своей жизненной правде"^*. При всем новаторском значении, образ Инсарова оказался все же художественно незавершенным. По словам Добролюбова, Тургенев "недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека. В этом... главный художественный недостаток повести"^**. Тургеневу не удалось со всей глубиной, до конца постигнуть новый и не близкий ему тип разночинца-демократа. Инсаров выглядит чрезмерно сухим.

^* (К. Маркси Ф.Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 7. стр. 280.)

^** (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 53.)

В личности Инсарова Тургенев видит также некоторую духовную ограниченность, антиэстетизм, равнодушие к красоте ("Мы оба стихов не любим, оба не знаем толка в художестве",- говорит о себе самой и об Инсарове Елена), что потом он подчеркнет и в Базарове. Это было связано у Тургенева с его собственным, не лишенным пристрастия восприятием облика демократической молодежи 60-х годов^*.

^* (После завершения романа Тургенев, рассказывая в письме Е. Е. Ламберт о своей дочери, писал: "Для меня она, между нами - тот же Инсаров. Я ее уважаю, а этого мало" ("Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт", 1915, стр. 100).)

Добролюбов считал, что Тургеневу следовало продлить жизнь Инсарова, хотя бы до первых эпизодов непосредственного участия его в "живой гражданской деятельности", то есть в национально-освободительном движении болгарского народа. Однако писателя интересовала прежде всего судьба положительного героя, борца в русской действительности. На что же, на какие формы "живой гражданской деятельности" в условиях последних лет николаевского режима мог намекать Тургенев, показывая Инсарова борющимся и погибающим в борьбе? Исторически Тургенев был вполне прав, показывая разночинца-демократа Инсарова только готовящимся к борьбе, а не в самом ходе ее. Именно так и обстояло дело с русским общественным развитием "накануне" новой его эпохи. Летом 1853 года на исторической сцене еще не было ни Чернышевского, ни Добролюбова; они еще только готовились к деятельности. Почвой добролюбовского упрека была уже иная общественно-историческая ситуация, чем та, которую освещал Тургенев в своем романе.

Бесспорно также, что и сама гибель некоторых тургеневских положительных героев, связанных с передовым движением своего времени, правдиво свидетельствовала о тех неисчислимых жертвах, которые на веку писателя были принесены в ходе освободительного движения и развития передовой мысли в России, начиная с декабристов и кончая героями "Народной воли". В преждевременной гибели Якова Пасынкова, Рудина, Инсарова Тургенев запечатлел то, что в реальной русской жизни произошло с Белинским, что вскоре постигло Добролюбова и многих других деятелей русского демократического движения 60-х годов. Позднее и Некрасов, рассказывая о Грише Добросклонове, предрекал ему "чахотку и Сибирь", раннюю гибель. Погибает в романе "Новь" Нежданов. Своих соратников по революционной борьбе с царизмом П. Л. Лавров прямо называл "русскими Инсаровыми"^*.

^* ("Вестник народной воли", Женева, 1884, № 2, стр. 148.)

Однако в настойчиво повторяющихся трагических развязках произведений Тургенева проявились и некоторые пессимистические настроения самого писателя, не питавшего веры в победу русского революционного движения. И если духовному пробуждению и исканиям Елены, ее встрече с Инсаровым, их любви отвечает общая жизнерадостная тональность повествования, и даже природа в "Накануне", в противоположность вечерним, закатным, ночным пейзажам "Дворянского гнезда", облита светом, лучами летнего солнца, то финал романа освещен Тургеневым в мрачных тонах.

Драматическое противоречие между достигнутым наконец счастьем и зловещими предзнаменованиями скорой его утраты Тургенев воплощает в необыкновенно поэтических образах и лирических сценах. Торжествующая красота и свежесть весенней Венеции как бы сливаются с радостью Инсарова и особенно Елены. Но постепенно нарастает трагическая тема, завершающаяся смертью Инсарова. Лирический эпизод с чайкой, которая "закружилась на месте, сложила крылья и, как подстреленная, с жалобным криком пала куда-то далеко за темный корабль", и сон Елены предвещают трагическую развязку.

В эпилоге представляющая Елену неизвестная дама в трауре чем-то напоминает Лизу Калитину в ее черном монашеском одеянии. В тяжелых размышлениях Елены в конце романа о виновности их с Инсаровым перед небом за "горе бедной одинокой матери", оставленной ею, звучит тема "Дворянского гнезда" о невозможности для человека длительного счастья. "Елена не знала,- заключает от себя Тургенев,- что счастье каждого человека основано на несчастии другого". Здесь тургеневский лиризм приобретает пессимистическое звучание. По контрасту с грустным эпилогом "Накануне" вспоминается радостный финал "Что делать?" Чернышевского, где символический образ другой неизвестной "дамы с цветами" олицетворяет грядущее торжество революции.

Несмотря на трагическую развязку, "Накануне", дышит утверждением разума, передовой мысли, смелости и героизма. В "Рудине" Наташа, "онемев... опустилась на дно" старой жизни, покорилась воле матери. В "Дворянском гнезде" Лиза и Лаврецкий не смогли найти решения нравственного вопроса о личном счастье и долге. Нужно было рвать с обществом "мертвых душ", в условиях которого счастья для живой души быть не могло. Этот шаг и делает в "Накануне" Елена Стахова. Ее разрыв с привычным кругом взглядов и традиций и был тем рубежом, перед которым остановились и который не могли, не сумели перешагнуть страдающие пассивные герои "Дворянского гнезда", покорившиеся своей судьбе. Они были еще люди отарой, крепостной эпохи. Елена воплощала собой новые веяния. Она вполне согласилась бы со словами Добролюбова, вспоминавшего в 1857 году о своем постепенном охлаждении к родне: "Если умственные и нравственные интересы расходятся, уважение и любовь к родным слабеет и может, наконец, вовсе исчезнуть..."^* Так произошло и с Еленой и с Верой Павловной из "Что делать?".

^* (Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. 6, стр. 478.)

В "Дворянском гнезде" Лаврецкий спрашивал Михалевича "что делать?". У Елены этот вопрос переходит в душевный крик: "О, если бы кто-нибудь мне сказал: вот что ты должна делать!" О том, что надо делать добро, что нужно служить родине, свободе, человечеству, говорил и Рудин, и это уже вошло в сердца и души лучшей части молодежи, но теперь этого уже было мало. "Как делать добро?" - вот в чем заключался вопрос, и то, что ответ на него Тургенев искал у людей разночинческой демократической среды, говорит и о его чуткости и о его честности как писателя-реалиста. Именно демократическая среда выдвинула людей, впервые научивших передовую народную Россию тому, "что делать", указавших ей пути борьбы за свободу.

Последовательно, шаг за шагом, показывал Тургенев духовное и нравственное развитие живых сил русского общества своего времени. В "Накануне" в разрыве Елены с дворянской средой, вплоть до лучших ее представителей, нашел свое отражение знаменательный исторический факт перехода передовой русской молодежи на сторону демократических сил, начала нового периода в развитии русского освободительного движения.

Для Елены никакого возврата к прошлому быть не могло. Это подчеркнуто в романе еще в сцене прощания героини перед отъездом в Болгарию со всем тем, что ее окружало прежде. Когда в комнату собрались Елена, Инсаров, Шубин и Берсенев и "настало томительное молчание", Шубин прервал его:

"Собралось опять наше трио,- заговорил он,- в последний раз! Покоримся велениям судьбы, помянем прошлое добром,- и с богом на новую жизнь! "С богом, в дальнюю дорогу",- запел он и остановился. Ему вдруг стало совестно и неловко. Грешно петь там, где лежит покойник; а в это мгновение, в этой комнате, умирало то прошлое, о котором он упомянул, прошлое людей, собравшихся в нее. Оно умирало для возрождения к новой жизни".

Траурный мотив на тему умирания прошлого шел не только от Шубина, а отчасти от самого Тургенева. На Инсарова, как и следовало ожидать, он не произвел никакого впечатления. Как ни тяжело было и Елене расставаться с матерью, она ни на минуту не заколебалась. "Ямщик взмахнул кнутом, засвистал; повозка, заскрипев полозьями, повернула из ворот направо - и исчезла..."

Так началось возрождение к новой жизни. Его не могла прервать даже утрата Еленой Инсарова. Путь Елены после смерти Инсарова определяется как путь ее собственной борьбы за свободу. Но таков же был путь и передового молодого поколения в России того времени^*. Героическое решение Елены является как бы началом этого пути. В романе "она готова к самой живой, энергической деятельности, но приступить к делу сама по себе, одна - она не смеет"^**,- замечает Добролюбов. В эпилоге Елена осмелилась... В романе Тургенева в первый раз в русской литературе показано, как передовая русская женщина становится вполне самостоятельным борцом на том пути, на котором впоследствии прославились Софья Перовская и Вера Фигнер. Как и в отношении Инсарова, П. Л. Лавров правильно подчеркнул связи образа Елены Стаховой с героями революционно-народнического движения 70-х годов, перед которыми вопрос о борьбе за свободу стал с еще большей остротой, а главное, конкретностью, чем перед героиней "Накануне". "Новым Еленам, рисовавшимся в воображении художника, приходилось теперь отвечать: "Знаю, я готова на более грозные вопросы, чем те, которые им ставили дорогие им личности в 1859 году, и если из конур катковцев раздавалось около них озлобленное "дура", то они слышали над собой и голос истории... которая говорила: "святая"^***.

^* (Образ Елены оказал влияние на создание других образов передовой женщины в русской литературе пореформенной эпохи, в частности на образ Марии Николаевны в романе В. А. Слепцова "Трудное время".)

^** (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 39.)

^*** ("Вестник народной воли", 1884, № 2, стр. 141.)

Голосом истории и оказался в данном случае Тургенев. Правда, о деятельности Елены на родине Инсарова никто ничего не знал. По этому поводу Добролюбов справедливо заметил, что... "верное чутье действительности не позволило г. Тургеневу придать своей героине полного соответствия практической деятельности с теоретическими ее понятиями и внутренними порывами души. На это еще не дает писателю материалов наша общественная жизнь"^*. Подвиг Елены остался безымянным, но важно, что "дело" было, что оно началось. И самый мотив безымянности революционного подвига разовьется впоследствии у Тургенева в романе "Новь" в символический образ революционной "безымянной Руси". В образах Марианны и девушки из "Порога" завершается героическая тема "Накануне".

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 40.)

Многозначительна сцена, заключающая роман.

Словами Шубина о союзе и любви Инсарова и Елены Тургенев снова, как и словами Лаврецкого в "Дворянском гнезде", приветствует новые молодые силы русской жизни. "Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь, борьба, падение, творчество, любовь, свобода, родина. Хорошо, хорошо. Дай бог всякому. Это не то, что сидеть по горло в болоте, да стараться показывать вид, что тебе все равно, когда тебе действительно, в сущности, все равно. А там натянуты струны, звени на весь мир или порвись". Чувства Шубина переживал иногда и сам Тургенев. "Если бы я был помоложе, я бы бросил всякую работу и поехал бы в Италию подышать этим теперь вдвойне благодатным воздухом. Стало быть, есть еще на земле энтузиазм? Люди умеют жертвовать собою, могут радоваться, безумствовать, надеяться? Хоть посмотреть бы на это - как это делается",- писал он летом 1859 года в связи с развитием в Италии национально-освободительного движения Гарибальди^*.

^* ("Свиток", сб. № 2, М. 1922, стр. 90.)

И сильно должно было подзадоривать передового читателя романа замечание Шубина о том, что, "кабы были между нами путные люди, не ушла бы от нас эта девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду! Что ж это, Увар Иванович? - спрашивает Шубин.- Когда же наша придет пора? Когда у нас народятся люди?" Увар Иванович, образ которого воплощает в романе старую, неподвижную, обломовскую Россию, мог только неопределенно ответить: "Дай срок, будут". Но Добролюбов в своей статье о романе ясно ответил, когда же придет настоящий день и какие общественные условия необходимы для его прихода.

Образ Инсарова, уход Елены для выполнения его "дела" - освобождения родины, все ее поведение не могли не быть расценены мыслящими читателями как призыв к подвигу во имя революционной борьбы за освобождение России от "внутренних турок". Добролюбов со всей ясностью заявил в конце своей статьи о скором появлении русского Инсарова, о приближении дня революции. "И не долго нам ждать его,- писал критик,- за это ручается то лихорадочное мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни. Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня. Придет же он, наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!.."^*

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 69.)

7

Это был прямой призыв к революции, и Тургенев испугался трактовки Добролюбовым объективного смысла "Накануне" как повествования о близости и необходимости революции в России. Ознакомившись со статьей Добролюбова еще до ее опубликования, Тургенев писал Некрасову: "Убедительно тебя прошу, милый, не печатать этой статьи: она, кроме неприятностей, ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда бежать, если она напечатается"^*. Испуганный статьей, цензор Бекетов тоже считал, что от печатания статьи в том виде, в каком она вылилась из-под пера Добролюбова, не поздоровится не только Тургеневу, но и другим.

^* ("Голос минувшего", 1916, кн. X, стр. 101.)

Против статьи, как критической оценки романа, Тургенев, видимо, не имел особых возражений. Впоследствии он прямо говорил, "что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед "Отцами и детьми" - о "Накануне" (а он по праву считался выразителем общественного мнения)... явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих - говоря по совести - самых незаслуженных похвал" (X, 348). Тургенев боялся политической направленности статьи и в этом смысле считал ее "несправедливой и резкой", поскольку он сам не вкладывал в роман призыва к революции. Тургенев потребовал от Некрасова отказа от публикации статьи и поставил ультимативное требование: "Или я, или Добролюбов". Справедливо считая, что вопрос идет об идейно-политических позициях журнала, великий поэт-демократ, как ни хотелось ему сохранить Тургенева в числе сотрудников, стал на сторону Добролюбова и Чернышевского. Тургенев прекратил свое сотрудничество в "Современнике".

По мере того как складывалась революционная ситуация в стране, Тургенев все больше сближался с либеральным лагерем. Почвой этого сближения были не эстетические, а политические взгляды и позиции писателя. Автор "Записок охотника" искренне и горячо хотел глубокого преобразования русской жизни, затрагивающего самые коренные ее устои. Но его представления о путях этого преобразования не шли дальше мирного реформаторства. По словам Мериме, Тургенев в беседе с ним высказывал опасение, что в России "произойдет революция и всех дворян повесят"^*. "Не таким путем должны мы идти вперед",- пишет он и Е. Е. Ламберт, имея в виду "всякий бунт и всякий заговор"^**, Восхищаясь движением Гарибальди в Италии в значительной мере потому, что на первом этапе это движение обходилось без революционного насилия, Тургенев высказывает надежду на мирный исход антикрепостнических преобразований и в России. Ему "претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского", его "тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции"^***,- указывает В. И. Ленин. Это неизбежно должно было привести Тургенева к разрыву с революционно-демократическим "Современником".

^* ("Литературное наследство", № 31-32, стр. 716.)

^** ("Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт", стр. 100.)

^*** (В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 244.)

Разделяла Тургенева с руководителями "Современника" и различная оценка роли народных масс в историческом развитии России. В то время как Чернышевский и Добролюбов придавали громадное значение этой роли, Тургенев все надежды свои в деле прогрессивного развития страны возлагал на интеллигентное меньшинство, на привилегированные классы. Народ в представлении Тургенева стоял нравственно выше правящих слоев дворянского общества, но, видя в нем жертву крепостничества, Тургенев не видит в нем революционной силы. Не видел ее и Герцен в 40-х и 50-х годах. Отсюда их надежды на царя как внеклассовую силу, как главу государства, а затем на "образованное меньшинство". В этом интеллигентном меньшинстве Тургенев числил и лучшую часть дворянской интеллигенции, особенно ценя ее роль в недавнем прошлом в развитии русского общества. Вот почему к числу причин, приведших к разрыву, следует отнести и недовольство Тургенева слишком резкой, как ему казалось, позицией "Современника" в развернувшейся как раз в это время полемике о лишних людях, об исторической и современной роли либеральной дворянской интеллигенции. Статья Чернышевского о повести Тургенева "Ася", подвергшая резкой критике лишних людей и пропевшая им похоронную песню, статья Добролюбова "Что такое обломовщина", в которой были показаны связи лишних людей с обломовщиной, по существу явились отрицанием какого бы то ни было права либеральной дворянской интеллигенции на передовую роль в русском общественном развитии в канун падения крепостного права.

Либеральный лагерь попытался выступить на защиту лишних людей, ссылаясь на их исторические заслуги в недавнем прошлом и пытаясь тем самым доказать право дворянской интеллигенции на руководящую роль и в новой обстановке. В этом смысле была написана П. В. Анненковым статья "О литературном типе слабого человека" (по поводу рассказа г. Тургенева "Ася"), опубликованная в "Атенее" летом 1858 года и представлявшая собой полемику со статьей Чернышевского.

Позиции либералов в опоре о лишних людях получили поддержку Герцена.

В статье "Лишние люди и желчевики" Герцен указывал на прогрессивную историческую роль лишних людей, как представителей передовой дворянской интеллигенции в 30-40-ые годы, чего, собственно, не отрицали и революционные демократы, отнюдь не желавшие, однако, преувеличивать эту роль, к которой всегда примешивалась, по их справедливому мнению, добрая доля обломовщины. Но Герцен допустил колебание в сторону либерализма, утверждая прогрессивное значение дворянской либеральной интеллигенции в канун падения крепостного права, считая, что именно в новой обстановке лишние люди и могут найти себе дело, что роль их еще не сыграна и что теперь-то они и могут перестать быть лишними людьми. Так спор по поводу литературных произведений и образов получил важнейший политический смысл и значение, явился одним из фактов борьбы между демократами и либералами.

Для Тургенева этот спор получил особенное значение потому, что поводом для споров в большой мере явились его собственные произведения. Поэтому вопрос о толковании романа "Накануне" приобретал и для него политический характер. Если в середине 50-х годов споры и разногласия внешне ограничивались по преимуществу эстетическими проблемами, то теперь они охватили коренные вопросы русской жизни. Если, работая над "Накануне", Тургенев тешил себя иллюзиями о возможности общенационального единения всех прогрессивных сил страны в борьбе против главного врага - крепостного права, то теперь, когда речь шла о коренных силах и дальнейших путях русского общественного развития, надо было выбирать.

Как мы видели, во многих отношениях позиции Тургенева сближались вначале с позицией Герцена. Им обоим были присущи и надежды на искренность либеральных начинаний Александра II, и на сплочение всех прогрессивных сил вокруг общенациональной задачи ликвидации крепостного строя, и высокая оценка исторического значения людей 30 - 40-х годов. "И за нас, лишних, заступился, спасибо"^*,- пишет Тургенев Герцену в конце октября 1860 года по поводу его статьи "Лишние люди и желчевики". Именно в пору полемики Тургенев добавляет к роману "Рудин" эпилог о гибели Рудина на баррикаде в Париже в революционные дни 1848 года, желая этим подчеркнуть связь лишних людей с освободительным движением крепостной эпохи.

^* ("Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену", Женева, 1892, стр. 128.)

В 1858 году появилась статья Чернышевского "Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X", в которой на материале французской истории по существу обличался российский дворянско-буржуазный либерализм, его враждебное отношение к демократическому движению, его боязнь народных масс, его стремление свободу "вводить постепенно, расширять понемногу". Тургеневу статья понравилась, может быть потому, что он не разобрался в ее намеках на русскую действительность. Но ему кажутся неправильными выступления "Современника" против либерального движения, как силы, также действовавшей против общего врага - крепостного права. Тургенев разделял недовольство Герцена и деятельностью добролюбовского "Свистка", которое им обоим казалось дешевым "зубоскальством".

Но тогда как в колебаниях Герцена между либералами и демократизмом демократ всегда брал верх и вскоре издатель "Колокола" признал ошибочность своих разногласий с "Современником", в Тургеневе над прежней его близостью к демократу Белинскому, в условиях нарастания революционной ситуации в России и боязни революции, взял верх либерал. Это было ясно и революционно-демократическому руководству "Современника".

Об идейных причинах и неизбежности расхождения журнала с либеральными его сотрудниками во главе с Тургеневым рассказывает в подцензурной форме Чернышевский в статье "Полемические красоты": "Развивалась национальная мысль, определеннее становились убеждения, и от этого оказывалась надобность разойтись людям, стоявшим рука об руку, поселялось несогласие в понятиях, а вслед за ним возникала и борьба между людьми, думавшими и действовавшими заодно, когда вопросов было не так много, вопросы были поставлены не так определенно, и ответы на них не могли быть так разнородны, как сделались при дальнейшем развитии общественной жизни"^*. В июльском номере "Современника" за 1861 год Чернышевский прямо писал: "Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись"^**. В программном объявлении об издании журнала за 1862 год редакция "Современника" доводила до сведения читателя о прекращении сотрудничества в нем некоторых литераторов, которые "не хотят признать новых требований жизни и основных идей" журнала.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 711-712.)

^** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 713.)

Замечание Чернышевского о "последних повестях" Тургенева было не совсем справедливо. В "Накануне" Тургенев, по словам Добролюбова, "попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени". Эта попытка была смята боязнью революционной грозы." Все же появление романа "Накануне" и для самого Тургенева означало, что героями русской литературы становятся новые люди - разночинцы-демократы. Первым в русской литературе он отметил их появление и все возраставшую роль в русской жизни уже в конце 50-х годов: вслед за "Накануне" Тургенев пишет роман "Отцы и дети".