Глава седьмая. "Фауст". "Дворянское гнездо". Повести о первой любви
1
Роман "Рудин" завершался Тургеневым в ту пору, когда наметился кризис в русском общественном развитии. Смерть Николая I, олицетворявшего собой самую черную реакцию и полицейский деспотизм, вызвала чувство облегчения у передовых людей России. Герцен открыто выражал свою радость по поводу того, что царь-деспот "зачислен по химии". Подобное же чувство испытал и Тургенев, в глазах которого Николай I был человек "ограниченный и суровый, подлинный полицейский агент"*. В то же время неудачи Крымской войны глубоко огорчали писателя. "А нечего сказать, живем мы в невеселое время,- писал Тургенев С. Т. Аксакову из Спасского в начале августа 1855 года.- Война растет, растет - и конца ей не видать, лучшие люди (бедный Нахимов!) гибнут - болезни, неурожай, падежи - у нас коровы и лошади мрут как мухи... Впереди еще пока никакого не видать просвету... Надо потерпеть. Еще разик, еще раз, как говорят бурлаки. Авось все это вознаградится с лихвою" (XII, 189). Вспыхнувшие было надежды на перемены к лучшему начали тускнеть. В начале декабря 1856 года Тургенев с грустью пишет Герцену об обстановке в России: "А ветер не так-то еще переменился, как полагали" (XII, 241). Крепостное право и полицейский произвол оставались по-прежнему. Цензура не смягчалась, несмотря на замену Норова в министерстве просвещения казавшимися более либеральными Головиным и Вяземским. "Жандармы снова вмешиваются в частную жизнь, в семейственные дела и т. д."**,- сообщает Тургенев Герцену в июле 1857 года. А в декабре того же года, когда за границу дошли слухи о намечающихся в России переменах, Тургенев с сомнением писал Е. Е. Ламберт из Италии: "Я здесь в Риме все это время много и часто думаю о России. Что с ней делается теперь? Двинется ли этот Левиафан (подобно английскому) и войдет ли в волны, или застрянет на полпути?"***
* (М. К. Клеман, Летопись жизни и творчества Тургенева, М. 1934, стр. 85.)
** ("Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену", Женева, 1892, стр. 109.)
*** (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", 1949, т. 11, стр. 180.)
Глубоко поразила Тургенева преждевременная смерть Грановского. Мрачные настроения нередко посещали писателя. Он опять испытывает сомнения в силах своего таланта, хочет бросить писать. "...Скажу тебе на ухо с просьбой не пробалтываться: кроме обещанной статьи Дружинину ("Поездка в Полесье".- С. П.)...- ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до скончания века" (XII, 270-271),- пишет он Боткину в феврале 1857 года. Тревожила Тургенева в эту пору и неустроенность его личной жизни: ему нередко казалось, что не только молодость уже прошла, но и начинается старость.
Именно с такими настроениями писалась Тургеневым после "Рудина" повесть "Фауст", о чем он сам рассказывает в письме М. Н. Толстой в январе 1857 года: "Видите ли, мне было горько стариться, не изведав полного счастья - и не свив себе покойного гнезда. Душа во мне была еще молода и рвалась и тосковала; а ум, охлажденный опытом, изредка поддаваясь ее порывам, вымещал на ней свою слабость горечью и иронией... Когда Вы меня знали, я еще мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на все это рукой... "Фауст" был написан на переломе, на повороте жизни - вся душа вспыхнула последним огнем воспоминаний, надежд, молодости..." (XII, 254-255).
В "Фаусте", а затем в "Дворянском гнезде" наиболее ощутимы трагические мотивы в творчестве Тургенева, усугублявшиеся тогда и чтением Шопенгауэра. В трагическом аспекте раскрывается в повести "Фауст" тема любви. Любовь возникает необъяснимо, стихийно, перед ее силой человек беззащитен, и нередко она неотвратимо ведет к страданиям и гибели, как Веру Ельцову. По свидетельству писательницы Л. Ф. Нелидовой, со слов самого Тургенева, "ему не раз приходилось слышать по поводу этой самой Ельцовой упреки в надуманности и неверности изображения ее характера"*. Эти упреки несправедливы. "Вера Николаевна полюбила так сильно, что забыла и мать, и мужа, и обязанности; образ любимого человека и наполняющее ее чувство сделались для нее жизнью, и она рванулась к этой жизни, не оглядываясь на прошедшее, не жалея того, что остается позади, и не боясь ни мужа, ни умершей матери, ни упреков совести; она рванулась вперед и надорвалась в этом судорожном движении; глаза, привыкшие к густой темноте, не выдержали яркого света; прошедшее, от которого она кинулась прочь, настигло и придавило ее к земле"**.
* ("Художники слова о Тургеневе".- В сб. "Тургенев и его время", 1923, стр. 7. А. И. Белецкий устанавливает обширные связи содержания "Фауста" и "Дворянского гнезда" с целым рядом повестей женщин-писательниц 30 - 50-х годов - Е. Ган, Евг. Тур, Е. Н. Шаховой, М. С. Жуковой и др. ("Тургенев и русские писательницы 30 - 60-х годов".- В сб. "Творческий путь Тургенева", изд-во "Сеятель", П. 1923).)
** (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 264.)
В повести "Фауст" звучит трагическая тема невозможности личного счастья для человека, убежденного, что "жизнь - тяжелый труд", "вечная жертва". Мать Веры говорит: "Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное и так уже решиться раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое..." Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости. Жажда счастья всегда сталкивается с нравственным долгом, что приводит, как это привело Веру, к катастрофе. Нужно выбирать, одно счастье без долга ведет к пошлости и эгоизму. Остается только долг и, стало быть, отречение от счастья. К этому выводу и приходит герой повести. "Одно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были,- исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку..." При таком противопоставлении счастья и долга, личного и общественного жизнь человека неизбежно принимает трагический характер, что и показывает Тургенев в "Фаусте" на примере судьбы и Веры и героя повести.
Добролюбов подверг критике такую философско-этическую концепцию, увидев в словах Павла Александровича отражение "взгляда на жизнь, который как-то составился в нашем образованном обществе". Критик-демократ писал, имея в виду повесть Тургенева: "Не так давно один из наших даровитейших писателей высказал прямо этот взгляд, сказавши, что цель жизни не есть наслаждение, а, напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям вследствие требований нравственного долга. В этом взгляде есть сторона очень похвальная, именно - уважение к требованиям нравственного долга. Но, с другой стороны, взгляд этот крайне печален, потому что потребности человеческой природы он прямо признает противными требованиям долга... Кажется, не того можно назвать человеком истинно-нравственным, кто только терпит над собою веления долга как какое-то тяжелое иго, как "нравственные вериги", а именно того, кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение..."*.
* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 1, стр. 367-368, 370. В дальнейшем, кроме случаев, специально оговоренных, статьи Добролюбова цитируются по этому изданию.)
Для своей повести Тургенев избирает старинную форму рассказа в письмах. В свое время ее намеревался использовать Пушкин для изображения современной ему жизни ("Роман в письмах"). Тургенев уже прибегал к ней в "Переписке". Там она явилась удобной формой для диалога между лишним человеком и той, кто обычно становился жертвой безгеройности дворянского общества. В "Переписке" ее участники исповедуются друг перед другом. В "Фаусте" форма рассказа в письмах носит более объективный характер, являясь новеллистической композицией с обычным включением в нее всех элементов повествования, пейзажной и портретной живописи, бытовых зарисовок.
Старый романтический мотив о таинственной связи живых и мертвых Тургенев переносит во вполне реалистическую обстановку прозаического быта дворянской усадьбы, давая и самому мотиву реалистическую трактовку, объясняя поведение Веры наследственностью и условиями воспитания. Правда, для колорита Тургенев сохраняет элемент фантастичности в виде портрета матери Ельцовой и видения ее дочери в саду, куда она с замиранием сердца отправилась на свидание. Но и эти фантастические элементы просто объясняются той душевной напряженностью и той драмой пробуждения любви, сталкивающейся с нравственным долгом замужней женщины, которые переживает Вера. Все же сам Тургенев, видимо под влиянием отзывов Герцена и Огарева, посчитал недостатком повести наличие в ней "фантастического элемента". "Напрасно хватил я фантастического элемента. Видно, мне было написано на роду заплатить ему дань. Теперь мы с ним квиты" (XII, 227),- писал он Лонгинову в ноябре 1856 года. Сильная сторона повести - лиризм и поэтичность картин. "У него огромный талант, и коли правду сказать,- так он в своем роде стоит Гоголя. Я теперь это положительно утверждаю. Целое море поэзии могучей, благоуханной и обаятельной вылил он в эту повесть из своей души..."* - писал Некрасов Фету о Тургеневе и его "Фаусте".
* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 287.)
Повесть "Фауст" явилась своего рода этюдом к роману "Дворянское гнездо". "Задача, решенная Тургеневым в абстракте в повести "Фауст", решается им в "Дворянском гнезде" в приложении к нашей жизни"*,- справедливо замечает Писарев. Психологические и бытовые детали повести найдут свое художественное развитие в романе. Нарисованная в первом письме Павла Александровича Б. картина одряхлевшей дворянской усадьбы с ее не менее дряхлыми старожилами, запущенным садом и т. п. почти целиком перейдет в "Дворянское гнездо" в описание небольшой деревеньки Лаврецкого - Васильевского. Старик Терентий и высохшая и сгорбившаяся ключница Васильевна из "Фауста" превратятся в старых дворовых людей Лаврецкого - старика Антона и Апраксею. Сам Павел Александрович Б. с его воспоминаниями о быстро пробежавшей жизни, приехавший после многих странствований в родные места, представляет собой психологический набросок образа Лаврецкого. "Любовь- все-таки эгоизм; а в мои годы эгоистом быть непозволительно: нельзя в тридцать семь лет жить для себя; должно жить с пользой, с целью на земле, исполнять свой долг, свое дело",- пишет Павел Александрович. Так будет рассуждать и Лаврецкий. Прямой и цельный характер Веры Николаевны Ельцовой, которая "не походила на обыкновенных русских барышень, на ней лежал какой-то особый отпечаток", это было "существо честное, гордое, не без фанатизма и суеверия своего рода" и с "постоянным стремлением к правде, к высокому" - найдет свое дальнейшее развитие и большую общественно-историческую конкретизацию в образе Лизы. Общий лирико-элегический колорит повести также сближает ее с "Дворянским гнездом".
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 265-266)
2
Задумав роман еще в 1856 году, Тургенев прервал работу над ним, но летом 1858 года, приехав из Парижа в Спасское, чувствуя в родных местах прилив творческих сил, он снова возвращается к роману. В конце декабря 1858 года на квартире у Тургенева состоялось чтение "Дворянского гнезда" в присутствии Некрасова, Писемского, Никитенко, Дружинина и других литераторов. Анненков вспоминал потом об этом чтении, продолжавшемся два вечера: "Удовлетворенный всеми отзывами о произведении и еще более кое-какими критическими замечаниями, которые тоже все носили сочувственный и хвалебный оттенок, Тургенев не мог не видеть, что репутация его как общественного писателя, психолога и живописца нравов устанавливается окончательно этим романом"*.
* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 424.)
В декабре 1858 года Добролюбов, начав читать "Дворянское гнездо", пишет С. Т. Славутинской: "Роман Тургенева, по уверению всех читавших, есть такая прелесть, какой не бывало в русской литературе со времен "Героя нашего времени" и "Мертвых душ". В нем соединены, говорят, достоинства романов "Кто виноват?" и "Обыденной истории" ("Обыкновенной истории" Гончарова.- С. П.), избегнуты их недостатки, и все произведение при этом согрето той симпатичностью, недостатком которой так страдает Гончаров. Я сам читал пока лишь несколько глав, которые действительно производят сильное впечатление"*. "Я давно не был так потрясен",- признавался и Щедрин, прочитав "Дворянское гнездо".
* ("Огни. История, литература", под ред. Е. А. Ляцкого, кн. 1, П. 1916, стр. 39.)
Роман имел колоссальный и всеобщий успех. Сам Тургенев впоследствии отмечал, что "Дворянское гнездо" имело самый большой успех, который когда-либо выпал ему на долю.
Второй его роман весь проникнут сознанием того, что "дворянские гнезда" вырождаются. Критически освещает Тургенев дворянские родословные Лаврецких и Калитиных, видя в них летопись крепостнического произвола, причудливую смесь "барства дикого" и аристократического преклонения перед Западной Европой.
После Пушкина с его "Родословной моего героя" никто из русских писателей не давал такого глубокого ввода в историческое прошлое в качестве vorgeschichte событий произведения, какое дал Тургенев в знаменитой истории рода Лаврецких в "Дворянском гнезде". Писатель выступает здесь первоклассным художником-историком, чей талант уже чувствовался в повести "Три портрета", в рассказе "Малиновая вода". Он очень точно соотносит смену поколений в роде Лаврецких, их родственные связи с различными периодами исторического развития послепетровской дворянской России. Жестокий и дикий самодур-крепостник, прадед Лаврецкого ("что барин восхотел, то и творил,- говорит Антон,- мужиков за ребра вешал... старшого над собой не знал");* его дед, который однажды "перепорол всю деревню"**, безалаберный и хлебосольный "степной барин", полный ненависти к окаянному Вольтеру и к "изуверу" Дидероту,- это типичные представители русского "барства дикого" середины XVIII века. Им на смену приходит приобщившееся к культуре то офранцуженное, то англоманское дворянство времен Екатерины, Павла и первых лет XIX века, представленное в романе теткой отца Лаврецкого - легкомысленной старухой княжной Кубенской и самим родителем тургеневского героя Иваном Петровичем. Начав с увлечения Декларацией прав человека и Дидро, он кончил молебнами и домашней русской баней. "Вольнодумец - начал ходить в церковь и заказывать молебны; европеец - стал париться, обедать в два часа, ложиться в девять, засыпать под болтовню старого дворецкого; государственный человек - сжег все свои планы, всю переписку, трепетал, перед губернатором и егозил перед исправником". Такого рода метаморфозы Тургенев не раз имел возможность наблюдать в русском общественном быте своего времени. Он однажды рассказывал об одном осколке XVIII века, который "в глуши степного захолустья, искренне, как и в дни молодости, тешился остротами, которыми забавлялись некогда Фридрих Великий в Сан-Суси и Екатерина Вторая в Царском Селе. Другого ума, другой поэзии, другой философии для него не существовало". Это, однако, "не мешало ему носить на шее целую кучу образов и ладанок - и состоять под командой безграмотной ключницы..." (X, 329).
* (М. А. Габель указала на связь образа прадеда Лаврецкого с образом Троекурова в "Дубровском" ("Роман Тургенева "Дворянское гнездо" в общественно-политической и литературной борьбе конца 50-х годов. "Ученые записки Харьковского библиотечного института", вып. II, 1956).)
** (Из печатного текста эти слова, по-видимому, были выброшены цензурой. Как установил Н. М. Гайденков, они были вписаны рукой И. С. Тургенева в экземпляр романа, хранящийся в библиотеке Пушкинского дома.)
Такова была типичная история одного из родов русского столбового дворянства. С другой стороны, картина дополняется фигурами в стиле николаевского царствования: отца Лизы Калитиной - взяточника и дельца-прокурора; сплетника и шута, старого чиновника Гедеоновского; лихого отставного штаб-ротмистра и известного игрока - отца Паншина; любителя казенных денег - отставного генерала Коробьина, будущего тестя Федора Ивановича Лаврецкого и т. п. Рассказывая историю семей персонажей романа, Тургенев не ставил перед собой никаких сатирических задач, но обрисованные им представители столичного и губернского дворянского мира разных времен и рангов в целом составляют такую картину, которая весьма далека от обычно приписываемого Тургеневу идиллического изображения "дворянских гнезд", якобы либеральной поэтизации дворянской жизни и т. п. Описывая предков Лаврецкого как бы через призму народного сознания (оценку их писатель вкладывает в уста дворового человека Антона, который обнаруживает при этом большую проницательность и народную мудрость)*, Тургенев показывает, что история этих дворянских гнезд омыта слезами не одной их жертвы.
* (Указано А. Ф. Захаркиным в статье "Дворянское гнездо" Тургенева (в сб. "Творчество Тургенева", Учпедгиз, 1959).)
Одной из таких жертв была мать Федора Ивановича Лаврецкого - простая крепостная девушка, своей красотой привлекшая внимание барича-вольнодумца. Иван Петрович женился на ней не столько по любви, сколько из желания отомстить отцу, а женившись, тут же отправился в Петербург, где немедленно и увлекся "одной из знаменитых тогдашних Фрин или Лаис". "Сыромолотная дворянка", "безответная" Малаша, у которой вскоре отняли и сына в целях воспитания, "не перенесла этого удара". "Безропотно, в несколько дней угасла она". "Так кончило свое земное поприще тихое и доброе существо, бог знает зачем выхваченное из родной почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревцо, корнями на солнце; оно упало, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о нем". Феде шел тогда восьмой год. "Память о ней, об ее тихом и бледном лице, об ее унылых взглядах и робких ласках навеки запечатлелись в его сердце".
Тема "безответности" крепостного крестьянства сопровождает все повествование Тургенева о прошлом рода Лаврецких. Образ злой и властной тетки Лаврецкого Глафиры Петровны дополняют образы постаревшего на барской службе дряхлого лакея Антона и старухи Апраксеи. "Голова ее тряслась, и глаза глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно... лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума выжила, а глядела подобострастно". Эти образы неотделимы от "дворянских гнезд", продолжая галерею таких образов "Записок охотника", как Сучок, Степушка и другие.
Полна драматических перипетий в духе крепостнических нравов и судьба старой Агафьи, нянюшки Лизы,- тоже жертвы "дворянского гнезда" родовитых Пестовых. Ее образ прямо напоминает нам тургеневскую Лукерью из "Живых мощей". Первая красавица на селе, "первая щеголиха", "умница, речистая, смелая", она тоже в полной мере испытала "и барский гнев и барскую любовь", а после всяких бед и перемен в своей жизни стала "молчалива и богомольна". "Пятнадцать лет провела она тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей кто -она только поклонится и поблагодарит за ученье". Как у Лукерьи, идеалом Агафьи служили "святые в пустынях". Она рассказывала Лизе о том, как они "спасались, голод терпели и нужду - и царей не боялись". Умная и властная Марфа Тимофеевна не любила строгую важность бывшей "паневницы" - она чувствовала, что богомольность старой няньки писалась такими настроениями в крепостных людях, которые не могли нравиться господам. Это хорошо показал впоследствии Салтыков-Щедрин в "Пошехонской старине". Сама Агафья самовольно ушла куда-то в раскольничий скит - все же какая - никакая, а свобода. Тема жизни закрепощенного народа завершается в романе образом повстречавшегося Лаврецкому мужичка, подавленного безысходным горем.
Тургенев правдиво показал, как вековая зависимость крепостного крестьянина от власти и самодурства его господ развила в нем покорность, терпение, смирение и религиозность вплоть до стремления уйти от мира. Это не значит, что писатель не видел или затушевывал начала активности и протеста в крепостном крестьянстве. Эту сторону настроений крестьянства Тургенев воплотил в образе бунтаря в рассказе "Поездка в Полесье", написанном в пору работы над "Дворянским гнездом".
В этом рассказе выведен колоритный тип смелого, не боящегося ни бар, ни начальников крестьянина Ефрема. Возница охотника называет его вором, но Ефрем никогда не. воровал у своих мужиков, да и похож он не на вора, а на удалого пугачевца, посрамляющего тех, кто пытался его засадить за решетку. Недаром он командовал односельчанами, "словно генерал на разводе". Весь его облик, его своеобразный иносказательный язык, его бесстрашие и свободолюбие характеризуют Ефрема как бунтаря. Его появление в лесу, его дерзкий разговор, рассказ о нем восхищенного его смелостью молодого крестьянина Кондрата сопровождается грозной картиной лесного пожара. Исторические воспоминания самого охотника о том, что в этих орловских местах во времена крестьянской войны начала XVII века находился "воровской городок" - стоянка повстанцев Ивана Болотникова, еще резче подчеркивают бунтарский характер Ефрема. В рассказе "Поездка в Полесье" рефлектирующему и пессимистически настроенному барину-охотнику Тургенев противопоставляет не только Ефрема, но и мужественно переносящего беду молчаливого Егора, и семидесятилетнего вожака крестьян-отходников, не знающего усталости, такого же крепкого и могучего, как и вековой бор Полесья.
Как в "Записках охотника", так и в рассказе "Поездка в Полесье" и в "Дворянском гнезде" поэтическая мысль Тургенева обращалась к двум таким типам народной среды, как бунтари и "безответные". "Поездка в Полесье" появилась в пору, когда после Крымской войны снова прокатилась волна крестьянских волнений. Все же несомненно, что в "Дворянском гнезде" на первый план выдвинуты образы "безответных". По свидетельству Герцена, воздействие образов, подобных тем, которые выведены в "Муму", было тогда не меньше, чем образов бунтарей, что отмечала и царская цензура.
Одной из причин, почему Тургенев в своем романе подчеркнул мотивы крестьянского терпения и покорности, было, по-видимому, и то, что в канун падения крепостного права реакционные дворянские круги на все лады кричали о злобном, непокорном и бунтарском характере и намерениях крепостного крестьянства, который-де в результате освобождения его от помещичьей опеки и вовсе разнесет в щепу все государство. Тургенев явно не хотел попадать в тон подобным крикам. Напомним, что и Некрасов в эти годы будет отмечать в некоторых своих стихотворениях ("Забытая деревня") терпение и кротость крепостного крестьянства. Показывать крестьян-бунтарей - это значило пугать правительство в тот момент, когда оно, не очень твердо и решительно, готовило реформу. Но тема крестьянского бунтарства будет волновать Тургенева и в пореформенные годы ("Призраки".)
На широком историческом фоне Тургенев освещает в романе и тему русской интеллигенции. В духовном облике отца и сына Лаврецких, в споре Михалевича с Федором Ивановичем, в личности самого Михалевича Тургенев напоминает об основных путях развития русской интеллигенции за целых полвека. Вольтерьянство, в котором обвиняет Михалевич Лаврецкого, англоманство и близость его отца к декабристам, пора романтической разочарованности, вспоминаемая в споре Михалевичем, собственная его личность, представляющая типические черты людей 30-х годов, поверхностное западничество Паншина и некоторые намеки на славянофильство в Лаврецком - все это различные исторические облики и этапы духовной эволюции русской интеллигенции крепостной эпохи со времен Екатерины II до начала 40-х годов. Проблемы ее современного положения и развития Тургенев ставит в связи с образами Михалевича, Паншина и Лаврецкого.
3
Действие романа происходит весною 1842 года. Споры Лаврецкого и Паншина о вопросах, волновавших в начале 40-х годов западников и славянофилов,- характерная черта эпохи: споры такие действительно шли тогда во многих гостиных, о чем свидетельствуют и Герцен и Анненков в своих воспоминаниях. О своих позициях в этих спорах Тургенев прямо говорит в заметке "По поводу "Отцов и детей", разъясняя одну из сторон идейного замысла своего второго романа. "Я - коренной, неисправимый западник, и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в "Дворянском гнезде") все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого "разбить его на всех пунктах" (X, 349).
В холодном и хитром преуспевающем чиновнике Паншине, сумевшем было понравиться Лизе, Тургенев дал новый, более аристократический и тонкий вариант грибоедовского Молчалина. Этот благовоспитанный молодой человек - в душе "культурный" крепостник, подобный Пеночкину. "Паншин - человек одного разбора с Молчалиным ("Горе от ума") и Чичиковым ("Мертвые души"); он приличнее их обоих и несравненно умнее первого. Поэтому, чтобы достигнуть тех же целей, к которым идут и Молчалин и Чичиков, чтобы далеко обогнать того и другого, Паншину не нужно будет ни ползать, ни мошенничать: достаточно будет улыбнуться в одном месте, сказать ловкую фразу в другом, почтительно выслушать нелепое рассуждение в третьем, прикинуться рыцарем чести в четвертом - и на избранника судьбы широкою рекою польются земные блага"*,- говорит Писарев. Он мог бы добавить, что от Молчалина и Чичикова Паншина отличает его "западничество".
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 22.)
Прекрасно понимая прогрессивное значение для крепостной России передовых идей Запада, лучших сторон западноевропейской культуры, Тургенев обличал Пеночкиных, Паншиных, Гедеоновских - всех тех, кто усваивал не передовые идеи, а внешние формы западной культуры или под личиной "культурного" западника скрывал свое помещичье-крепостническое нутро, свой дворянский космополитизм, кто был враждебен всему русскому, национальному. В образе отца Лаврецкого Тургенев показывает, как западничество, европеизм причудливо сочетались в помещичьем быту с крепостнической практикой. И русские баре - вольтерьянцы XVIII века и русские англоманы времен Павла и Александра I превосходно уживались с крепостническими порядками. По возвращении Ивана Петровича в Россию, к себе в имение, в управлении им "все осталось по-старому, только оброк кое-где прибавился, да барщина стала потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу: патриот очень уже презирал своих сограждан". Таков же и камер-юнкер Паншин. Не случайно Тургенев дает такую деталь: "Паншин разбудил своего кучера, толкнув его концом палки в шею, сел на дрожки и покатил". Портретной деталью: "Паншин ходит несколько согнувшись: должно быть, владимирский крест, пожалованный ему на шею, оттягивает его вперед" - Тургенев создает впечатление о нем как о будущем важном бюрократе. С женатым Паншиным мы встретимся в романе "Новь" в лице воспитанного и культурного либерального консерватора или консервативного либерала и уже камергера Сипягина, друга-приятеля реакционера-крепостника Калломейцева.
Комически-пошлые черты дворянского "западничества" воплощены не только в Паншине: они ярко выражены в облике жены Лаврецкого - Варвары Павловны. Она тоже "западник", она не может жить без Парижа, без заграницы. Ее западническая "культура" - это культура последних парижских мод, пьес Скриба и романов Поль де Кока, которого она втайне предпочитала всем остальным писателям в мире. При этом Варвара Павловна - хищница, даже самую Ласунскую она обвела бы вокруг пальца так же, как ее обводит хищник Пандалевский. Тургенев показывает характерную черту времени - вторжение в "дворянские гнезда" новейшего европеизированного, покрытого заграничным лоском хищничества и цинизма, денежного расчета и разврата. Предшественников этих своих "западнических" персонажей Тургенев видит в старой княжне Кубенской, которая "чуть не семидесяти лет" вышла замуж за "ловкого и тонкого проныру" француза. Тургенев рисует "западников" в комически-пошлом аспекте. Но тут же звучит и трагический мотив - гибель счастья Лизы и Лаврецкого. Пройдет время, и писатель увидит собственную дочь в когтях этого заграничного хищничества, гибель ее счастья.
Паншину противостоит главный герой романа Лаврецкий. В литературоведении были попытки рассматривать Лаврецкого как славянофила. Тургенев сам употребляет это слово по отношению к своему герою.
Однако ничего специфически славянофильского в Лаврецком нет. Ему совершенно чужды идеи о мессианском назначении русского народа и какое бы то ни было восхваление отсталых патриархальных сторон русского быта. Лаврецкий - патриот и отстаивает перед западником Паншиным идею национальной самостоятельности России, самобытности ее культуры. Но патриотизм Лаврецкого, его мечты о деятельности на благо страны сливались, как и у самого Тургенева, с отрицанием крепостного права, с идеей необходимости прогрессивного развития России.
Тургенев высоко ценит ум, культуру, европейскую образованность своего героя (в Париже Лаврецкий слушал лекции в Сорбонне). Лаврецкий враждебен Паншиным и всему тому ничтожному, паразитическому миру, который окружал его жену за границей и окружает в усадьбе пошлую и взбалмошную Марию Дмитриевну Калитину. Тонкость культуры Лаврецкого, его интеллектуализм, его нравственная чуткость и восприимчивость делают его жизнь в поместной обстановке вынужденно одинокой и уединенной.
В судьбе своего героя, как и в судьбе Рудина, Тургенев показывает духовную драму идеалистически настроенной дворянской интеллигенции 30-40-х годов, оторванной от народной почвы, хотя, как верно заметил Писарев, "на личности Лаврецкого лежит явственно обозначенная печать народности. Ему никогда не изменяют русский незатейливый, но прочный и здравый практический смысл и русское добродушие, иногда угловатое и неловкое, но всегда искреннее и неприготовленное. Лаврецкий прост в выражении радости и горя..."*.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 25.)
Лаврецкий искренне стремится быть полезным и нужным родине. Но он уже не может тешить себя теми благородными иллюзиями, которыми поддерживал свое существование Рудин, его мысль обращена к реальной жизни, к сближению с народом. "Надо землю пахать",- говорит он. Эти слова не следует понимать как провозглашение нового идеала помещичьей деятельности. Лаврецкий провозглашает необходимость возвращения интеллигенции с идеалистических небес к реальной действительности, но он возвращается к ней таким же, каким и был, ничем не вооруженным. Белинский также прошел такой этап в своем духовном развитии, но он, после краткого периода примирения с действительностью, нашел новую почву для борьбы, стал материалистом и революционером-демократом. Тургенев показывает судьбу дворянского идеализма.
Столь широко освещенная в "Рудине" коллизия между словом и делом, между гениальными натурами, кипящими в "действии пустом", и натурами практическими входит и в сюжетику "Дворянского гнезда". Но произошли заметные изменения в историческом содержании и смысле коллизии, воплощенной в дружеском столкновении старых товарищей - Лаврецкого и Михалевича. Их типы освещают две стороны одного и того же кризисного явления в развитии русской интеллигенции 30-40-х годов: восторженности и энтузиазма без конкретных и реальных целей, и рассудительности и трезвости без какой-либо значительной и широкой программы. На это обратил внимание еще Писарев. "Бесцельный энтузиазм Михалевича составляет резкую противоположность с медленностию и нерешительностию Лаврецкого,- замечает он.- Первый кричит о долге и деятельности, но не выходит из общих мест и сам не может определить, чего он требует; второй знает свои обязанности, но, по свойственной русским людям обломовщине, долго собирается взяться за дело, мешкает и бесполезно тратит время"*.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 26.)
Образ Михалевича во многих отношениях - вариант Рудина. Восторженный энтузиаст-романтик, воспитанник университетских кружков, он такой же бедняк и неудачник в жизни. Даже внешний облик их близок. В первом эпилоге романа "Рудин" Лежнев снова встречается с Рудиным в губернской гостинице. "Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорбленный, в старом плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами". Таким же возникает перед Лаврецким Михалевич. "Когда Лаврецкий вернулся домой, его встретил на пороге гостиной человек высокого роста и худой, в затасканном синем сюртуке, с морщинистым, но оживленным лицом, с растрепанными седыми бакенбардами, длинным прямым носом и небольшими воспаленными глазками". И беден Михалевич, и сапоги у него сбиты, как у Рудина, и ездит он, как Рудин, с пустым чемоданчиком и в порыжевшем плаще. Роднят их и бесплодные скитания и бесприютность. Как Лежневу Рудин, "Михалевич рассказал Лаврецкому свои похождения; в них не было ничего веселого, удачей в предприятиях своих он похвастаться не мог..." Но он по-прежнему верил в добро, в истину, жил поэзией и прежде всего интересовался тем, какие мнения и убеждения присущи человеку. И если даже Рудина утомляли порой невзгоды его жизни, то Михалевич неизменно сохранял нерастраченным весь пыл и восторженность времен 30-х годов. Ничего не имея за душой, он жил нравственным "идеалистом, поэтом, искренне радея и сокрушаясь о судьбах человечества, о собственном призвании,- и весьма мало заботясь о том, как бы не умереть с голоду". Таким был и Яков Пасынков.
Не обращая внимания на реальные обстоятельства и предпочитая всегда "область общих рассуждений", Михалевич "придерживался еще фразеологии тридцатых годов"; речь его пересыпана словами, выражающими отвлеченные понятия вроде "человечность", "истина", "добро", "прогресс." и т. п. Но отвлеченными понятиями они стали немного погодя, в устах дворянских и буржуазных либералов. Для Пасынкова, Рудина, Михалевича они были волнующими, или, как точно выразился о них Берсенев в "Накануне", "объединяющими" людей словами. В них горячо верил Белинский, верил в них и Тургенев, что самым радикальным образом отличало его от Боткиных и Кавелиных с их либеральным словоблудием. Характерна и другая деталь, также исполненная сочувствия писателя: Михалевич плакал над стихами. Иным читателям могло показаться, что Тургенев переносит их во времена Карамзина. Но стихи стихам рознь. Тургенев хорошо знал, как до слез волновали Белинского стихи Пушкина и Лермонтова. Над некоторыми стихами плакал потом и Чернышевский. С другой стороны, энтузиазм и восторженность не были присущи ни эпикуреисту Боткину, ни таким людям себе на уме, как Катков.
Тургеневу глубоко симпатична личность Михалевича, он все еще дорожит людьми типа Рудина, но теперь вокруг Михалевича уже нет никакого трагического и поэтического ореола, как вокруг Пасынкова и даже Рудина. Для начала 40-х годов, когда уже передовые русские люди стали разделять идеи материализма и революционного демократизма - плода более глубокого понимания и отрицания гнусной российской действительности, Михалевичи становились уже анахронизмом. "Кипучая восторженность московского студента", его бьющая через край экзальтированность, его склонность к общим рассуждениям и назидательности выглядят уже несколько архаическими. Тургенев даже не удерживается от комического шаржа, когда рассказывает о неистощимой способности Михалевича влюбляться и писать стихи своим возлюбленным. "Особенно пылко воспел он одну таинственную, чернокудрую "панну"... Ходили, правда, слухи, будто эта панна была простая жидовка, хорошо известная многим кавалерийским офицерам... но как подумаешь,- разве это не все равно?"
В первом романе Тургенева Рудину противостоят приземленный и успокоившийся Лежнев, ограниченный Волынцев. В "Дворянском гнезде" с Михалевичем ведет спор Лаврецкий, хотя и спустившийся с идеалистических небес на землю, но не утративший ни силы духа, ни возвышенного нравственного идеала. И хотя Тургенев пользуется речами Михалевича, чтобы оттенить в Лаврецком некоторые отрицательные качества, тем не менее теперь именно Лаврецкий, а не неисправимый идеалист и неудачник рудинского типа несет в себе черты положительного героя русской жизни. Вопрос о судьбах и роли дворянской интеллигенции Тургенев ставит теперь в связи с практической ее деятельностью, причем не во имя только своего личного счастья, а и для блага России.
Проницательному Тургеневу было видно, что Лав-рецкому в свою очередь грозила такая болезнь дворянской интеллигенции, как "мыслящее байбачество", то, что Гончаров более точно и удачно определил словом "обломовщина". "Я теперь нашел, как тебя назвать,- кричал тот же Михалевич в третьем часу ночи,- ты не скептик, не разочарованный, не вольтерьянец, ты байбак, и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный байбак. Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий байбак, человек - и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать - и ничего не делаешь... вы все, вся ваша братия...- начитанные байбаки".
Тургенев все время подчеркивает медлительность и вялость Лаврецкого; кажется, что тургеневский герой живет безвольно и бесцельно, все время подчиняясь внешним обстоятельствам. Сначала он подчиняется капризам жены, покорно отправляясь с нею за границу, хотя ему этой поездки вовсе не хочется. Он возвращается домой после ее измены, точно еще не зная, что он будет с собой делать и как сложится его жизнь. Он ничего не делает у себя в деревне, бесцельно проживая день за днем и все время находясь в состоянии какой-то апатии. Любовь к Лизе встряхивает его, но затем опять он подчиняется обстоятельствам, не сопротивляется своей печальной судьбе.
Однако что же, собственно, мог делать Лаврецкий, если он не хотел быть ни Рудиным, ни Лежневым, ни тем более Паншиным?
Тургеневу самому не ясен ответ на этот вопрос. В его изображении Лаврецкий стремится землю пахать, и как можно лучше пахать. Для Тургенева это означало, повторяем, не просто помещичье хозяйствование, а сближение с народной средой, заботы о крестьянстве*. Он еще в начале 40-х годов понимал, что "вопрос о значении земледельческого класса... сопряжен,- как он писал,- с вопросом о будущности России" (XI, 421). Интересно, что Лаврецкий, как впоследствии некоторые толстовские герои, смотрит на свою жизнь в сопоставлении с жизнью крестьянской, в свете судьбы народной. "Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? - говорит сам себе Лаврецкий.- Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбой. Что ж? Захотел ли бы ты поменяться с ним? Вспомни мать свою: как ничтожно малы были ее требования и какова выпала ей доля?" Тургенев отмечает в поведении и симпатиях Лаврецкого и стремление к опрощению, к слиянию с простой и бесхитростной сельской жизнью. Он любит все непосредственное и деревенскую тишину предпочитает городскому шуму и суете светской жизни.
* (Сам Тургенев во время работы над романом писал графине Е. Е. Ламберт: "В мае месяце я надеюсь прибыть в деревню и не выеду оттуда, пока не устрою моих отношений к крестьянам. Будущей зимой... я буду землевладельцем, но уже не помещиком и не барином" ("Письма к гр. Е. Е. Ламберт", 1915 стр. 17). И он хотел "быть в своем гнезде" и "землю пахать".)
Лаврецкий говорит и о "признании народной правды". Тургенев этой фразой отмечает спор славянофилов и западников о характере народных стремлений. Касаясь вопроса о сближении гуманного барина с крестьянином, Тургенев сталкивался с проблемой, над которой раздумывали и Пушкин и Гоголь (образ Костанжогло). Ее со всей остротой поставил Толстой в "Утре помещика", появившемся незадолго до написания "Дворянского гнезда". В Лаврецком есть черты Нехлюдова: их роднит стремление сблизиться с народом, посвятить себя улучшению крестьянского быта. Толстой с беспощадной правдой показал вековое недоверие мужика к барину, крах попыток Нехлюдова сблизиться с народом. Тургенев верно понял смысл "Утра помещика" Толстого. "Главное нравственное впечатление этого рассказа (не говорю о художественном) - состоит в том, что, пока будет существовать крепостное состояние, нет возможности сближения и понимания обеих сторон, несмотря на самую бескорыстную и честную готовность сближения,- и это впечатление хорошо и верно" (XII, 269),- писал он Дружинину. Однако сам Тургенев несколько отступил от правды жизни. В конце "Дворянского гнезда" мы читаем: "Лаврецкий имел право быть довольным: он сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян". Что такой человек, как Лаврецкий, мог улучшить быт своих крепостных крестьян, это бесспорно: ведь улучшил быт своих крестьян сам Тургенев после смерти матери. Однако в 1859 году, когда появилось "Дворянское гнездо", в период нарастания революционной ситуации в стране, все это никак не соответствовало истинным отношениям крепостного крестьянина и помещика, хотя бы и гуманно, и покаянно, народнически настроенного. Развитие пореформенной России показало, что дело заключалось не только в ликвидации "крепостного состояния". Но Тургеневу и в середине 50-х годов крепостное право представлялось единственным препятствием для сближения "бескорыстной и честной" дворянской интеллигенции с народной средой. Толстой смотрел на вопрос глубже Тургенева и более демократично. Тургеневское одобрение ("Лаврецкий имел право быть довольным") свидетельствовало о либеральной ограниченности писателя.
Все же Тургенев был правдив, рисуя в конце романа своего героя как человека уходящего прошлого, человека, сознающего свое бессилие перед жизнью. Лаврецкий не сумел, не нашел в себе воли и силы решительно порвать с воспитавшей его средой. Он не бросил вызова дворянскому крепостническому обществу, а покорился своей трагической судьбе. "Драматизм его положения,- замечает в связи с этим Добролюбов,- заключается уже не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами, с которыми борьба, действительно, должна устрашить даже энергического и смелого человека"*. И что мог противопоставить Лаврецкий нравственному велению и самопожертвованию Лизы, кроме жажды счастья? Бессилие лишнего человека проявляется и здесь, но, по замечанию Добролюбова, Тургенев "умел поставить Лаврецкого так, что над ним неловко иронизировать"**. Тургеневский герой замечателен и тем, что, осознав безнадежность и обреченность своего существования, он не злобствует, не завидует, не становится в позу, как это сделает в "Отцах и детях" Павел Петрович Кирсанов, а обращается со словами привета к новому грядущему поколению, уступая ему дорогу.
* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 35.)
** (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 35.)
4
Нравственная коллизия "Дворянского гнезда" - конфликт личного счастья и долга - раскрыта в судьбе Лизы Калитиной, чей чудесный образ нарисован с глубокой симпатией писателя и с той пушкинской светлой печалью, которой проникнуты многие произведения и образы Тургенева.
Подобно пушкинской Татьяне, Лиза Калитина была "русская душой". Когда космополит Паншин в споре с Лаврецким стал с презрением говорить об отсталости России, о том, что якобы у русской нации нет таланта изобретательности и что поэтому она поневоле должна все заимствовать у других, Лиза была взволнована и оскорблена. "Самонадеянный тон светского чиновника... ее отталкивал: его презрение к России ее оскорбило. Лизе и в голову не приходило, что она патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала со старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним как с ровней, без всякого барского "снисхождения". Она была довольна, что Лаврецкий "отделал умника". Это еще больше сблизило ее с Федором Ивановичем.
Из окружающей среды Лизу выделяет ее необычайная нравственная чуткость и ощущение несправедливости привилегированного положения ее и ее семьи по сравнению с нищим и обездоленным людом. Религиозность Лизы связана с развитием в ней сознания ответственности за грехи ее отца и других виновников тягостного положения крепостных крестьян. Она знает, как много горя людям причинил ее отец, и считает себя обязанной "все это отмолить". "Она даже готова уверить себя, что чужой проступок или чужое горе произошли по ее вине, что она слезами и молитвою должна загладить свое невольное, никогда даже не совершенное, но тем не менее тяготеющее над нею преступление; ее чуткая совесть находится в постоянной тревоге"*,- справедливо говорит о Лизе Писарев.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 28-29.)
В какой-то мере Тургенев затрагивает в романе ту тему кающегося дворянина, которая будет особенно волновать молодого Толстого с его нравственными, вылившимися в дальнейшем в религиозную форму исканиями. Для благородной, честной, нравственно возвышенной девушки, какой была Лиза, загладить грехи отцов - значило в ее условиях пожертвовать собой, отказаться от своего личного счастья и хоть в малой степени пострадать, подобно тому, как страдали святые угодники, о которых с такой страстью рассказывала Лизе ее няня Агафья. Ведь до "хождения в народ" было еще далеко. Вот почему нельзя рассматривать уход Лизы в монастырь только как следствие ее несчастной любви. Это горе явилось лишь последней и самой тяжелой для нее каплей в той чаше, которая медленно наполнялась в ее сознании. По ее глубокому убеждению, ее личное несчастье не было случайным: оно лишь подтверждало ее уверенность в том, что она и не могла быть счастлива, потому что ощущала на себе тяжкий гнет грехов и горя других. Отказываясь от мирской жизни и свободы, Лиза, как ей казалось, приобретала другую свободу и более высокий смысл жизни, чем личное счастье,- счастье молитвы за других, свободу отрешенности от всего личного, эгоистического, мешавшего ее стремлению принести себя в искупительную жертву, необходимость которой для себя она так живо и постоянно чувствовала. "Не утешения искала она в монастыре, не забвения ждала она от уединенной и созерцательной жизни: нет! она думала принести собою очистительную жертву, думала совершить последний, высший подвиг самоотвержения"*.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 30-31.)
Но почему же все-таки монастырь и религия? Тургенев связывает этот вопрос с теми религиозными настроениями, бытовавшими в известной части крепостного крестьянства, выразительницей которых, как мы видели, была няня Лизы Агафья.
Литература крепостной эпохи, в частности Пушкин и Герцен, не раз отмечала благотворное нравственное воздействие народной среды на лучших представителей дворянской молодежи в их юные, "домашние" годы. Тургенев также развивает эту тему, рассказывая о положительной стороне влияния няни Агафьи на Лизу в том смысле, что оно воспитало в Лизе доброе отношение к простому народу и сознание вины перед ним господской среды. Тургенев вместе с тем показывает, что влияние народной среды в условиях крепостничества могло выливаться и в отсталые формы вроде чуть не фанатической религиозной настроенности Лизы. В эти формы воплощалось тогда не только сознание тургеневской героини.
"Я теперь занят другою большою повестью, главное лицо которой - девушка,- существо религиозное. Я был приведен к этому лицу наблюдениями над русской жизнью"*,- писал Тургенев гр. Е. Е. Ламберт в конце декабря 1857 года, сообщая ей о своей работе над "Дворянским гнездом". Какие же, собственно, наблюдения над русской жизнью 40-х годов могли привести Тургенева к мысли сделать героиней романа такую девушку?
* (И. С. Тургенев, Собр. соч , изд. "Правда", т. 11, стр. 180.)
Было бы неправильно сводить эти наблюдения только к знакомству Тургенева с историей религиозно настроенной девушки - поэтессы Е. Н. Шаховой, так же, как и Лиза, жалевшей "несчастных людей" и тоже ушедшей в монастырь. Драматическая судьба Шаховой, личность Веры Сергеевны Аксаковой и, возможно, экзальтированная натура жены Герцена в годы ее молодости, облик и некоторые эпизоды жизни самой Е. Е. Ламберт несомненно дали направление мыслям Тургенева, вызвали в его воображении первый абрис образа Лизы, но жизненные источники этого образа были более глубокими.
Религиозно-христианские настроения в разных вариациях в 30-40-е годы были присущи видным и прогрессивным представителям русской культуры - Чаадаеву, талантливому архитектору Витбергу, о котором с уважением рассказывает Герцен в "Былом и думах", выдающемуся русскому художнику А. А. Иванову, не говоря уже о Гоголе конца его жизни. Конечно, наивно-патриархальные верования Лизы были очень далеки от сложных концепции и чувствований упомянутых нами ее современников. Но она была близка им в возвышенно-гуманистическом понимании нравственного смысла христианской идеи. Любовь к ближнему, к страдающим и обиженным, потребность в самопожертвовании для блага других - таков пафос мыслей и чувств Лизы. Такое понимание идеи христианства было свойственно не только религиозно настроенным людям. Сам Тургенев был довольно равнодушен к религии. Но он также полагал, что она должна быть преисполнена любви и милосердия, тогда как история, наоборот, представляла, как он писал, "мрачную, бесчеловечную сторону... религии" (XII, 41).
Показывая недовольство Марфы Тимофеевны излишней религиозностью Лизы как не "дворянским делом", Тургенев подчеркивал, что религиозно-этические настроения Лизы имеют своим источником не дворянскую среду. Религиозность Лизы необычна потому, что она влечет ее к подвижничеству, рождает стремление "пострадать", что, конечно, было совершенно чуждо дворянской психологии. Когда Л. Н. Толстой воодушевился подобной же идеей, она явилась у него формой разрыва со своим классом и перехода на позиции патриархального крестьянства. Лиза, разумеется, далека от сложных исканий Толстого, но источник ее нравственно-религиозного сознания тот же - народно-патриархальная среда.
Таким образом, личность Лизы, весь ее духовный и нравственный облик соответствовали и духу времени и некоторым сторонам русской народности в эпоху глубокого кризиса крепостного строя.
Но Тургенев вовсе не возводит эти стороны в некий идеал, как это делали славянофилы, а позднее Толстой и Достоевский, каждый по-своему. Он выступает против славянофильского, принимавшего все более реакционный характер возвеличения отсталых настроений в народной среде, как бы подчеркивая, что народность должна быть освещена разумной и прогрессивной идеей.
Ап. Григорьев пытался истолковать образы Лизы и Лаврецкого как проявление смирения перед действительностью и в этом смысле как воплощение русских национальных начал. В своей статье о литературной деятельности Тургенева и о "Дворянском гнезде" настроенный в реакционно-славянофильском духе критик восхищался христианским смирением Лизы, возводя его в общественный идеал и рассматривая Тургенева как певца старого патриархального мира.
Это было извращением и всего духа творчества Тургенева и смысла его второго романа. Судьба Лизы не только не означала примирения с действительностью, как это представлялось Григорьеву. Ее уход в монастырь объективно был такой же формой протеста против уродств крепостной жизни, как и самоубийство Катерины из "Грозы" Островского. Разумеется, Тургенев не вкладывает никакого протеста в решение Лизы уйти в монастырь, но его "наблюдения над русской жизнью", отразившиеся в романе, сам он освещал в свете своей аннибаловой клятвы. Толкование Григорьевым образа Лизы было бы справедливым, если бы она шла в монастырь с чувством радости и счастья. Но для нее этот уход из жизни - жертва и печальная необходимость.
С глубоким проникновением в ее душу раскрывает Тургенев драму Лизы, рисуя борьбу естественного и нравственного начал в человеке*. В "Дворянском гнезде" в переживаниях Лаврецкого и Лизы, в их глубокой и целомудренной любви, в их переходе от грустных настроений к счастью и радости, охватывающим все существо, Тургенев воплотил одну из заветных своих идей о величайшем значении любви как силы жизни. То, что почувствовал Лаврецкий, когда полюбил Лизу и встретил отклик в ее сердце; можно передать стихами Пушкина:
* (Эта борьба подробно прослеживается в работе Г. Б. Курляндской "Романы И. С. Тургенева 50-х - начала 60-х годов" (Казань, 1956). Однако совершенно необоснованным является ее утверждение, что "религиозность Лизы Тургенев пытался объяснить в славянофильском духе, смирением перед народной правдой, духовной близостью к простому народу". Ничего славянофильского в образе Лизы нет, если, конечно, не возводить к славянофильству ее сознание нравственной ответственности перед народом за грехи отцов.)
И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.
Так же оживляется весельем и счастьем обычно строгое и задумчивое лицо Лизы. Правдиво и проникновенно, но в то же время крайне сдержанно рисует Тургенев развитие в Лизе чувства первой любви. Д. Н. Овсянико-Куликовский прав, утверждая, что "зарождение любви" у Лизы, "первые исходы ее чувства так своеобразны и так глубоко скрыты в тончайших извилинах ее чистой и высокой души", что этот процесс, "в ней происходящий, остается тайной для нее самой" и что даже великий художник не в состоянии полностью осветить ее, эту тайну. Но он совершенно не прав, когда утверждает, что "в мистической душе Лизы любовь сама становится мистичной"*. Тургеневскую героиню буржуазный исследователь стремится сделать предшественницей "мистической любви" времен символизма. Однако для этого нет никаких оснований, хотя бы потому, что любовь для Лизы - это прежде всего нравственное чувство и радость действительной жизни. Нелегко дался Лизе отказ от личного счастья, от любви, наполнявшей ее сердце. Пушкинской Татьяне в ее "несчастной доле" все же являлась утешением мысль о том, что "счастье было так возможно, так близко". У Лизы не было и этого утешения. Она никогда не верила в возможность своего счастья. Но она не могла и не мечтать о нем, особенно тогда, когда встретила Лаврецкого. На горестной судьбе Лизы также лежит печать народности. О счастье мечтали в молодые свои годы и бойкая и смелая Агаша и тихая, смиренная Малаша. Но их счастье было также мимолетно, как и счастье Лизы, а горя хватило на целую жизнь.
* (Д. Н. Овсянико - Куликовский, Собр. соч., изд. 5-е. ГИЗ, 1923, т. II, стр. 180 и 182.)
Уход в монастырь не принес Лизе ни забвения, ни душевного покоя. Тургенев показывает это в сцене последней встречи Лизы и Лаврецкого в монастыре всего лишь одной, но выразительной и ясной деталью: она прошла мимо Лаврецкого "...ровной, торопливо-смиренной походкой монахини - и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо - и пальцы сжатых рук, перевитые четками, еще крепче прижались друг к другу". Это мгновение сразу напоминает лермонтовские строки:
Но и в монашеской* одежде, Как под узорною парчой, Все беззаконною мечтой В ней сердце билося как прежде...
* (Заметим, что образ монастыря как символа страданий и несбывшихся надежд довольно распространен в русской литературе 30-40-х годов, особенно в поэзии Лермонтова.)
Правда, ничего похожего на "узорную парчу" Лиза никогда не носила. Ее скромность и нетребовательность в сочетании с ее сочувствием несчастным и обездоленным сами по себе означали глубокий упрек всему образу жизни богатых дворянских усадеб, дворянского общества крепостной эпохи.
В отличие от большинства окружающих ее, Лиза жила преимущественно внутренней духовной жизнью. И в этом отношении в ее личности отразились особенности того времени: передовые русские люди 30-х и начала 40-х годов жили не столько внешней общественной деятельностью, почти недоступной, запрещенной, сколько глубокой, непрерывной и сосредоточенной работой духа, что отмечает Герцен в "Былом и думах", характеризуя свое поколение.
В духовной жизни Лизы значительное место занимали думы о боге. Но бог Лизы - это вовсе не церковный, не канонический бог, а некий нравственный идеал и критерий. Ее религиозное сознание - это главным образом и прежде всего нравственное сознание, что опять-таки сближало ее с той народной средой, в которой религиозность чаще всего являлась смесью суеверия, вековых обычаев и патриархально-крестьянской этики.
Вот почему Лиза совершенно чужда какому-либо аскетизму. Напротив, она любит жизнь и уходит из нее, страдая. Ее любовь к жизни проявлялась и в любви к музыке, к прекрасному. Ее особенно волновала возвышенная музыка, наиболее соответствовавшая пафосу ее духа. Однако это была не религиозная музыка сурового Баха - больше всего Лиза любила играть Бетховена, от которого у манерной и изнеженной Марьи Дмитриевны болела голова. Мотивы его могучей музыки звучат и в творении Лемма, созданном в час счастья Лизы как торжествующий гимн жизни и любви.
В этом волнующем поэтическом эпизоде Тургенев воплощает одну из своих заветных идей, мысль о том, что красота произведений искусства, могучая сила творчества возвышают человека, преображают его. Чудаковатый, вызывающий улыбку Лемм становится неузнаваемым, когда творит свою музыку.
Тему искусства, прекрасного Тургенев развивает в "Дворянском гнезде" и в социально-историческом и в нравственном плане. Образ Лемма, его драматическая судьба, его скитания и неудачи в чужой ему крепостной России глубоко оттеняют трагическую судьбу искусства, художника в чуждых их природе условиях крепостнического общества. Эта тема была популярна в романтической повести 30-х годов, в частности у Полевого, но Тургенев, вслед за Гоголем и Герценом переводя ее из отвлеченно-романтического плана в конкретную обстановку крепостной усадьбы, дает ей социально-историческое содержание.
Крепостнические нравы не совмещались с искусством; настоящее большое искусство оказывалось недоступным и поверхностному дворянскому "западничеству", представленному Паншиным. Подобно тому, как эстетические вкусы Варвары Павловны не шли дальше Феваля и Поль де Кока, так музыкальные увлечения Паншина не возвышались над легким романсом, а его собственное музицирование Лемм пренебрежительно оценивает словами: "Второй сорт". Тургенев хорошо видел, что у этой дворянской интеллигенции новой формации искусство используется даже в лучших случаях как элемент комфорта, эпикуреистических наслаждений. Он мог это наблюдать и на концертах Виардо в России и в близкой ему среде, например, в дилетантском и эпикуреистическом отношении к искусству со стороны таких людей, как Боткин. В Паншине чиновник решительно взял верх над художником. В Боткине над художником, над писателем, каким он еще был в пору "Писем из Испании", также решительно возобладал эпикуреист и чревоугодник.
Но Тургенев погрешил бы против истины, если бы, затронув тему искусства в дворянско-крепостническом обществе, не отметил бы, что и в нем находились живые души, способные понимать и чувствовать прекрасное в искусстве. К ним и принадлежала Лиза, которая, по отзыву Лемма, "могла любить одно прекрасное". К ним принадлежал и Лаврецкий, который восхищался игрой Мочалова, глубоко чувствовал музыку, красоту природы.
Нравственный смысл "Дворянского гнезда" заключался в утверждении прекрасного в человеке, в возвеличении твердости его духа и характера перед лицом больших испытаний жизни.
Писарев использовал образ Лизы, чтобы со всей силой обрушиться на уродливость дворянского воспитания и чтобы вообще подчеркнуть значение просвещения в жизни молодежи, поставить мысль выше чувства и воображения. Конечно, он был прав, но он недостаточно глубоко оценил личность Лизы. Подчеркнув только недостаток ее внутреннего развития, он не понял, что и сама передовая мысль могла родиться только на почве того высокого чувства долга и сознания ответственности, которыми полна Лиза. Так ведь обстояло дело и с развитием передовой мысли у демократически настроенных девушек 60-х годов.
Вместе с тем Лиза и мыслит, что Писарев недооценивает в ней. Ее мысль направлена на такие вопросы, над которыми могла размышлять в то время только девушка необыкновенная. Лизу волнует вопрос о смысле жизни человека, о том, что такое настоящий христианин, об ответственности человека перед другими. Само обращение к таким вопросам говорило о пробуждении сознания женской молодежи, о том, что у нее постепенно складывалась способность к восприятию больших, возвышенных идеалов - форма, которой, однако, не хватало подлинно передового общественного содержания. Нужно было что-то новое, что наполнило бы жизнь таких цельных и героических натур действительно героическим и подлинно народным содержанием. Это новое принесла с собой эпоха 60-х годов, и переходом к ней явился образ Елены из "Накануне". Однако для начала 40-х годов такие девушки, как Лиза, были залогом будущего.
Путь нравственного и духовного развития передовой русской девушки, как он изображен Тургеневым, принято вести от Натальи Ласунской к Елене Стаховой, минуя образ Лизы Калитиной. Это неверно. Лиза по своей натуре ближе стоит к Елене, чем Наташа. Последняя после своего горького разочарования потухла, и ее величие сменилось ее падением - обыденным "счастьем" с ограниченным Волынским, в чем, конечно, ее нельзя винить. Примерно так же поступит и Вера в "Обрыве", уже по воле Гончарова вышедшая замуж за Тушина. Лиза не способна ни на какие компромиссы. Она отказывается от "счастья" с Паншиным. Писарев был совершенно прав, указывая, что по свойствам своей личности Лиза "примыкает к лучшим людям нашего времени". Она такой же цельный и непоколебимый в своем духе характер, каким обладали героические девушки 60-70-х годов. В 60-е годы девушки с чуткой совестью и сочувствием народу шли на курсы, в революцию. Это был совсем другой путь, подсказанный развитием русского общественного движения. Но по силе характера, по суровой требовательности к себе и способности к самопожертвованию к ним близка и Лиза Калитина. В условиях 70-х годов она бы могла стать героиней из "Порога".
В романе Тургенева проводится мысль об определяющем значении для человека сознания им своего общественного, нравственного долга перед жизнью, перед людьми. Развивая эту идею, писатель придал ей пессимистический, фаталистический оттенок. Как отмечалось, такое решение проблемы еще в повести "Фауст" вызвало справедливое возражение со стороны Добролюбова.
В различном решении этической проблемы нравственного долга, данном Тургеневым и Добролюбовым, нашли свое выражение пассивный гуманизм автора "Дворянского гнезда" и революционно-демократический гуманизм его великого критика. Всем сердцем сочувствуя Лизе и Лаврецкому, заставляя читателя грустить над их судьбой, Тургенев не поднялся до революционного отрицания общественных условий, породивших драму его героев.
Все же провозглашая в своем романе идею объединения передовой интеллигенции с народом, с "землей", Тургенев оптимистически смотрел в будущее. "Дворянское гнездо" заканчивается, с одной стороны, скорбными мотивами о бесполезной жизни, об одинокой старости, а с другой - выражением веры в молодое поколение, которое сумеет разрешить трагические противоречия и найти путь к счастью. "Играйте, веселитесь, растите, молодые силы... жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить, вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака",- говорит Лаврецкий, обращаясь к молодежи. Лаврецкий садится на ту же скамейку, на которой когда-то он сидел с Лизой. Вокруг него все та же знакомая ему и неизменяющаяся природа. А его так изменили горе и годы. С удивительной рельефностью и грустным лиризмом развивает в этой сцене Тургенев одну из любимых своих мыслей о контрасте между вечной и могучей природой и бренным, слабым человеком, неспособным добиться счастья и обреченным на беспощадное разрушительное действие времени.
5
"Дворянское гнездо" - одно из самых замечательных художественных созданий Тургенева. В работе над этим романом завершился и процесс выработки новой художественной манеры писателя.
Прежде всего Тургенев добивается тех больших и ясных линий в изображении жизни, к которым он стремился. По сравнению с "Рудиным", Тургенев в "Дворянском гнезде" дает еще более сжатую композицию романа. Действие протекает в очень краткие сроки - немногим более двух месяцев, при большей композиционной строгости и стройности, чем в "Рудине", в котором некоторые (в конце романа) эпизоды фрагментарны. Вместе с тем историческое содержание романа охватывает громадный период времени от середины XVIII до середины XIX столетия. Все совершающееся в "Дворянском гнезде", типы и судьбы его персонажей даются Тургеневым как результат длительного исторического процесса, как объективная необходимость в развитии той общественной среды, которую он изображает. В этом отношении в композиции романа большую роль играют обращения к прошлому героев, то проявляющиеся в воспоминаниях, то во вставных новеллах, то в рассказах от автора. После гигантского для малого объема романа vorgeschichte Лаврецкого, истории его рода и его воспитания, идут новеллы о семействе генерала Коробьина, рассказ о путешествии Федора Ивановича в Париж. Когда действие переносится в "дворянское гнездо" Калитиных, то опять-таки идут рассказы о духовном развитии Лизы, потом о семействе Калитиных и Пестовых. И как ни длительны эти экскурсы, они не вызывают досады читателя, так как он сам испытывает потребность в них. Когда Лиза, счастливая, молится, Тургенев прерывает действие и обращается к ее прошлому, чтобы закончить создание образа чистой и строгой девушки, для которой любовь не только счастье, но и долг, и вера, и молитва тому, во что она верила. История любви Лаврецкого перебивается приездом Михалевича и снова воспоминаниями о годах их молодости. Таким образом, каждая деталь романа слита с большими и ясными в своем содержании линиями развития жизни. Каждая "линия" романа уходит в далекое прошлое, вычерчивается строго последовательно, без тех изломов и зигзагов, которые встречаются в композициях Достоевского. С другой стороны, повторяющиеся обращения к прошлому, частые воспоминания, особенно печальные воспоминания Лаврецкого о днях его мимолетного счастья, создают в целом ощущение увядания, грустную картину уходящей в прошлое жизни, впечатление заката "дворянских гнезд".
Действие в романе развивается медленно, как бы соответствуя медленному течению жизни дворянской усадьбы. При этом строго мотивируется каждый его поворот, каждая ситуация. Если в "Рудине", в силу двойственности отношения писателя к герою и переработки романа, кое-где ощутимы противоречивость и сбивчивость, то в "Дворянском гнезде" все поступки, симпатии и антипатии героев вытекают из их характеров, миросозерцания и обстоятельств их жизни. Даже кажущийся несколько загадочным характер Лизы вполне ясно раскрыт Тургеневым, без того мистико-фантастического налета, с которым обрисована Вера в "Фаусте". "На этот раз я долго обдумывал сюжет и надеюсь избежать нетерпеливой и внезапной развязки, справедливо смущавшей вас"*,- писал Тургенев П. Виардо в июне 1858 года о своей работе над "Дворянским гнездом". Развязка романа глубоко мотивирована характером и воспитанием главных героев, а также сложившимися обстоятельствами их жизни.
* ("Письма И. С. Тургенева г-же П. Виардо и его французским друзьям", М. 1900, стр. 124.)
О событиях романа, о драме любимых им героев Тургенев повествует спокойно в том смысле, что он вполне объективен, видя свою задачу в анализе и верном воспроизведении жизни, не допуская никакого вмешательства в нее автора. Свою субъективность, свою душу Тургенев проявляет в том удивительном лиризме, который составляет своеобразие художественной манеры Тургенева. Особенно в "Дворянском гнезде" лиризм разлит как воздух, как свет там, где появляются Лаврецкий и Лиза, окружая глубоким сочувствием печальную историю их любви, проникая в картины природы. Только иногда Тургенев прибегает к нравственно-философским сентенциям, к авторским лирическим отступлениям, углубляющим те или иные мотивы романа. В романе больше описаний, чем диалогов, и автор чаще говорит, что делается с героями, чем показывает их в поступках, в действии.
Тургенев ведет своих героев дорогой испытаний. Переходы Лаврецкого от безнадежности к необычайному подъему, рожденному надеждой на счастье, и снова к безнадежности создают внутренний драматизм романа. Такие же перипетии испытала и Лиза, на мгновение отдавшаяся мечте о счастье и тем сильнее затем почувствовавшая себя виноватой. Вслед за рассказом о прошлом Лизы, заставляющим читателя от всей души пожелать ей счастья и радоваться ему, Лизу вдруг постигает страшный удар - приезжает жена Лаврецкого, и Лиза вспоминает, что она не имеет права на счастье, которое все же "было... так близко".
Горе ее и Лаврецкого выражается чрезвычайно сдержанно, без тени мелодраматизма. Примечательно, что горе Лаврецкого Тургенев передает, прибегая к народному просторечию и образам народной поэзии. Письмо Варвары Павловны его "доконало", его "сердце вдруг захолонуло", или "он оглядывался и, как ястреб когтит пойманную птицу, глубже и глубже врезывалась тоска в его сердце".
В воссоздании картин нравов и быта Тургенев сохраняет гоголевский принцип изображения обстановки, окружавшей героя, в соответствии с характером, с натурой, с внутренним миром. Так "светлая, чистая, белая" комнатка Лизы со скромным горшком цветов гармонирует с ее обликом. Для характеристики своих персонажей Тургенев использует детали одежды и окружающих их вещей, как, например, одежды и туалетных принадлежностей Варвары Павловны - русской парижанки.
Конечно, образы Лаврецкого и Лизы также окружены материальными деталями, бытовыми вещами, как окружен ими и всякий человек в своей жизни. Но при изображении их быта Тургенев избегает, если можно так выразиться, гоголевской плотности и телесности в описаниях обстановки. Читателю кажется, что тургеневские герои живут только духовно, вне материальной прозаической действительности, что быт как бы не касается их. Как тонко заметил Салтыков-Щедрин, восхищавшийся в этом смысле искусством Тургенева, образы Лизы и Лаврецкого "будто сотканные из воздуха"*. Но там, где Тургенев показывает Паншина, Варвару Павловну и прочих, все детали даны резко, в их конкретной вещественности и часто с оттенком иронии (Паншин - "стройный всадник на красивом коне").
* (И. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, стр. 144.)
Мир Лизы и Лаврецкого - это душевный, эмоциональный мир; мир Паншина и Варвары Павловны - это чувственный мир, и их различие оттенено Тургеневым и в системе изобразительных средств и в приемах портретной живописи. Во внешнем облике Лаврецкого подчеркнуты "степное здоровье, крепкая долговечная сила", а внутри он уже весь подточен настроениями увядания и безнадежности. В его глазах, которые одни передавали его нравственное состояние, "замечалась не то задумчивость, не то усталость". В его движениях оттенена вялость и замедленность: "он тихонько побрел домой", "Лаврецкий тихо встал и тихо удалился". Внутренне тургеневский герой ощущает себя чуть ли не конченым человеком, который уже ничего не ждет от жизни и находится в состоянии психологической депрессии и увядания. Это настроение усиливается к концу романа, достигая своей кульминации после вынужденного разрыва с Лизой. И когда Лаврецкий вновь посещает родные места, он, несмотря на свои сорок с небольшим лет, чувствует себя стариком, человеком, сошедшим с жизненной сцены. В критике отмечалось, что Лаврецкий часто ощущает себя в состоянии "мирного оцепенения", он любит тишину, медлительное течение жизни. Да и окружает его в Лавриках и Васильевке сонная, полупотухшая жизнь; у его дворовых тоже все в прошлом, как у их барина.
Так внешний облик Лаврецкого контрастирует с его внутренним бессилием и беспомощностью, с его драматически сложившейся судьбой. Но здесь нет романтического контраста. Силу и могучее здоровье Лаврецкого читатель вправе был связать с текущей в герое романа крестьянской кровью. Внутренний его мир - плод уродливого дворянского воспитания.
Реалистически контрастируют и портреты Лизы и Варвары Павловны. Последняя была красива и обольстительна, но производила впечатление чувственной женщины, что Тургенев подчеркивает такой деталью, как "выразительные губы". Обаяние Лизы не во внешней, а во внутренней красоте: она полна нравственной чистоты и одухотворенности, на что и намека нет в облике Варвары Павловны. Лаврецкого поразило при первом знакомстве с Лизой ее "бледное, свежее лицо, глаза и губы, такие серьезные, и взгляд, чистый и невинный". Детали одежды Лизы - "белое платье, белая лента". Во внешнем облике Лизы Тургенев, кроме взгляда, выделяет ее "бледные руки": "Ее плечи начали слегка вздрагивать, пальцы бледных рук крепче прижались к лицу", "дрожь ее рук становилась видимой", "Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук".
Всю ее жизнь Тургенев как бы переносит внутрь ее души. Внешне Лиза всегда сдержанна, и только неуловимые, еле заметные движения выдают ее волнение, передают ее чувства. Этим приемом Тургенев усиливает впечатление особой эмоциональности, присущей Лизе, создает ощущение борьбы, которая происходит между обуревающими ее чувствами и постоянным стремлением к сдержанности ("все тело ее слегка затрепетало"), диктуемой нравственным сознанием. "Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали. Они казались меньше и тусклей. Лицо ее было бледно, слегка раскрытые губы тоже побледнели". Весь образ Лизы становится как бы бесплотным, "прозрачным", по удачному выражению Салтыкова-Щедрина.
Ловкость Варвары Павловны, ее умение выйти из самого затруднительного положения, ее светскость вульгарного оттенка также контрастируют с простотой, искренностью и правдивостью Лизы. Она не может скрыть своих страданий и горя, резко изменяющих и ее внешний облик. "Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания. В два каких-нибудь часа ее лицо похудело", она стала "бледнеть и сохнуть".
Если в "Рудине" Тургенева главным образом привлекала сфера умственной жизни и духовного развития русского общества, то в "Дворянском гнезде", при всем внимании писателя к некоторым идеологическим проблемам начала 40-х годов, связанным с западничеством и славянофильством, его главный интерес сосредоточен на жизни души и сердца героев романа. Отсюда эмоциональный тон повествования, преобладание в нем лирического начала.
Отсюда и больший психологизм "Дворянского гнезда". Психологизм этот, однако, очень своеобразен. Тургенев не развертывает психологического анализа переживаний своих героев, как это делает Лермонтов в аналогичных случаях. Он придерживается умеренности Пушкина в этом отношении. Но и там, где Тургенев обращается к психологическому анализу, он ограничивается самым необходимым, сосредоточивая внимание читателя не на самом процессе переживаний, а на его внутренне уже подготовленных результатах. Нам ясно, как постепенно возникает в Лизе любовь к Лаврецкому. Тургенев заботливо отмечает отдельные этапы этого процесса в их внешнем проявлении, но о том, что делалось в душе Лизы, мы только догадываемся.
Не углубляясь в диалектику души своих героев, Тургенев тем не менее передает всю полноту их внутренней жизни. Этой полноты писатель художественно достигает при помощи внутреннего монолога (у Лаврецкого) и тем, что скупое изображение каждого момента в переживаниях Лаврецкого и особенно Лизы дополняется полными значения намеками на то, что делается в их душах. К этому приему Тургенев прибегал в своих лирических пьесах. Так, единство чувства героев романа передается через единство их настроений, иногда через паузы, иногда просто через взгляды, выражение лица или интонации голоса. В нараставшем сближении Лизы и Лаврецкого Тургенев подчеркивает мотив серьезности; как будто надвигалось что-то сложное, важное и жуткое. Это придает особенную значительность и трагический оттенок изображению их чувств. "Да,- произнесла Лиза и прямо и серьезно посмотрела Лаврецкому в глаза, Лаврецкий в свою очередь серьезно посмотрел па Лизу", "обоим стало почти жутко". Образуется как бы внутреннее, невидимое, но все время ощущаемое читателем движение - развитие их любви друг к другу. Это ощущение усиливается тем, что иногда Тургенев прибегает к лирическим комментариям, к восклицаниям, лирическим сентенциям и афоризмам, поясняющим, что происходит в душах его героев. ("Было что-то веселое и чудное", "что-то таинственно-приятное".) Тургенев - великий мастер в передаче интимных переживаний человека. Никогда не прибегая к резким романтическим краскам, он достигает подлинно романтического настроения в поэтическом изображении тайн любви.
Тургенев часто прибегает к недомолвкам, рисуя отношения Лизы и Лаврецкого. Их любовь почти молчалива. "Оставаясь наедине в гостиной, в саду, у пруда при встречах, Лаврецкий и Лиза мало разговаривали друг с другом, молчаливо переживая то, что развивалось в их сердцах". Чувства Лемма также проявляются то в угрюмой неловкости, то в музыке, в которой раскрывалась его душа. Лирические умолчания часто сопровождаются лирическими вопросами самого автора, подчеркивающими силу и глубину чувства его героев. "Да и к чему было говорить, о чем расспрашивать? Она и так все понимала, она и так сочувствовала всему, чем переполнилось его сердце". Ощущение трагичности судьбы Лизы и Лаврецкого усиливается и неожиданно возникающими воспоминаниями и образами прошедшего, деталями и предметами, связанными с дорогим прошлым. Так, все до мелочей вспоминается Лаврецкому при посещении им через восемь лет усадьбы, где он пережил короткое счастье, неожиданно сменившееся горем и тоской.
Там, где Тургенев рисует образы и отношения Лаврецкого и Лизы, преобладающим тоном его повествования является элегический тон. Настроения Лаврецкого писатель часто передает такими определениями: "печально становится на душе", "грустно стало ему на сердце", "грусть о ней была томительна и нелегка" (в противовес пушкинскому "мне грустно и легко"). Даже радость переплетается в переживаниях Лаврецкого и Лизы с чувством горечи и с невеселыми думами: "Душу его охватило то чувство, которому нет равного и в сладости и в горести"; "Сердце Лаврецкого дрогнуло от жалости и любви".
В ранней прозе элегический тон повествования был заметен лишь в некоторых рассказах "Записок охотника" ("Свидание"). В "Дворянском гнезде" Тургенев как бы возвращается к элегизму своей романтической поэзии. Однако теперь тургеневский лиризм не страдает романтической отвлеченностью и субъективизмом. Он связан с конкретными фактами реальной жизни. Элегичность достигает своего зенита в "Дворянском гнезде", после чего она пойдет на убыль в больших романах Тургенева, оставаясь на периферии его творчества.
По сравнению с романом "Рудин" картины сельской жизни и природы в "Дворянском гнезде" получают более значительное развитие. Рудин в своей философской оторванности от реальной действительности был далек от жизни деревни. Лаврецкий со своим желанием опроститься и приблизиться к земле, естественно, иначе относился и к окружающей его сельской обстановке. Он любил расспрашивать старых дворовых о местных преданиях, о прошлом своей усадьбы. По возвращении в родные места "давно им невиданная русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время скорбные чувства". В произведениях такого трагического звучания, как "Фауст" и "Дворянское гнездо", картины пейзажа играют роль оркестровки основного трагического мотива. В чудесный поэтический и ласковый вечер Павел Александрович Б. читает "Фауста" Гете Вере Николаевне. Но в это же время на горизонте, "закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная темно-синяя туча... яркой каймой окружал ее зловещий багрянец...- Быть грозе,- заметил Приимков". После чтения, так поразившего Веру Николаевну, действительно разразилась гроза, как бы сопровождающая пробуждение ее сердца. Это была не светлая, очищающая все кругом летняя гроза, а что-то полное таинственности и зловещих предзнаменований. И "то, что было между нами, промелькнуло мгновенно, как молния, и как молния принесло смерть и гибель",- пишет своему другу герой повести.
Смена светлых и темных красок природы попеременно происходит и в "Дворянском гнезде", в соответствии с переменами в судьбе Лизы и Лаврецкого. В тихую и светлую летнюю ночь прозвучал их единственный поцелуй.
Но в целом вся атмосфера романа проникнута настроением увядания, исполнена поэзии заката. Пейзаж "Дворянского гнезда" но преимуществу вечерний, закатный или ночной, освещенный лунным сиянием и мерцающими звездами. Тургенев часто показывает и дорогу, убегающую вдаль, по которой едет Лаврецкий, возвращаясь к себе домой. Увядающая осень и затем холод зимы разлучают героев. Холод увядающей жизни не раз охватывает стареющего Лаврецкого. Но вот прошло восемь лет. "Опять повеяла с неба сияющая счастьем весна; опять улыбалась она земле и людям; опять под ее лаской все зацвело, полюбило и запело".
В изображении переживаний Лизы и Лаврецкого в момент зарождения и развития их любви Тургенев часто использует мотив тишины, насыщая ею и окружающую их природу и их настроения: "ночь была тиха и светла", "все было тихо кругом", "Лиза тихонько подошла к двери в сад", "была безмолвная, ласковая ночь", "красноватый высокий камыш тихо шелестел вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода, и разговор у них был тихий". Так сливаются в одну "тихую" сюиту настроения людей и картины природы.
Но в это безмолвие вдруг врывается величественная симфония Лемма. Музыкой усиливается и оттеняется эмоциональность произведения. Перефразируя слова П. И. Чайковского о Пушкине, можно сказать, что Тургенев в романе "Дворянское гнездо" силой своего гениального таланта очень часто вырывается из тесных сфер "прозы" в бесконечную область музыки. В романе звучит музыка Бетховена, Вебера, Герца, Доницетти, Штрауса, Алябьева*. Музыку сочиняют сами герои, она отражает их душевное состояние в отдельные моменты, передает окружающую их бытовую атмосферу, дополняя красоту природы, усиливая лиризм и общий поэтический колорит романа.
* (См. работу А. Н. Мензоровой "О роли пейзажа и музыки в романе Тургенева "Дворянское гнездо" ("Труды IV научной конференции Новосибирского Государственного педагогического института", 1957).)
Чудесно сливаются в романе Тургенева любовь, вдохновение, искусство, красота природы. Нужно перенестись в помещичью усадьбу, в крепостнические нравы того времени, чтобы понять и представить себе все высокое и возвышающее душу моральное и эстетическое значение для тогдашних читателей таких сцен и картин "Дворянского гнезда", как торжественно-страстная музыка Лемма, вдохновленная не только его романтически идеальной любовью, но вдруг вспыхнувшим глубоким и чистым чувством Лизы.
Лиризм Тургенева достигает здесь такой же высоты, такой же задушевности и вместе с тем такой же "светлой печали", какие присущи лирическим шедеврам Пушкина - "На холмах Грузии", "Я вас любил" или стихотворению "Выхожу один я на дорогу" Лермонтова...
6
Романами "Рудин" и "Дворянское гнездо" Тургенев подводил итоги своим раздумьям над эпохой 30-х и 40-х годов прошлого столетия. Лучшие люди того времени - говоря словами Добролюбова, "вносители новых идей..." - будили передовую общественную мысль и чуткую совесть, горячо протестовали против страшной, подавлявшей человека крепостнической действительности. В этом была их историческая заслуга.
В споре с Михалевичем Лаврецкий восклицает: "Работать! Делать! Скажи лучше, что делать?" Лаврецкий чувствовал себя готовым к делу, он понимал, что дело неразрывно связано было со служением народу, с улучшением положения крестьян. Характерно, что Лаврецкий уже сталкивается с вопросом "что делать?", и постановка его в "Дворянском гнезде", хотя бы и в самой общей форме, наглядно опровергает измышления либеральной критики о якобы удаленности второго романа Тургенева от всякой злобы дня. На вопрос Лаврецкого Михалевич отвечает: "Это я тебе не скажу, брат, это всякий сам должен знать". Но это едва ли знал о себе и сам Михалевич. Его дело было будить, не давать обайбачиться человеку, и здесь он был на высоте призвания: от его нападок, критики, упреков и призывов трудно было отделаться. Но ни Тургенев, ни его герой не могли дать ответа на самый вопрос. В этом состояла их драма, обусловленная и временем и их классовой дворянской ограниченностью.
Лаврецкий полон настроений грусти и увядания. Как ни мало мог разделять их передовой читатель в момент появления романа, он все же неизбежно должен был еще и еще раз помянуть недобрым словом уходивший в прошлое крепостной порядок, в котором не находили счастья люди, подобные Рудину и Лаврецкому, Наташе и Лизе. Вместе с тем, оценивая субъективную сторону драмы их жизни, передовая молодежь могла сказать себе: мы будем другими и пойдем иным путем. Изображенная Тургеневым трагическая судьба лишних людей вместе с сочувствием к ним, к их высоким нравственным стремлениям, порождала и их отрицание, но не просто отрицание, а усвоение их тяжкого опыта и поиски лучшего. Исторический облик этого лучшего дал прежде других сам Тургенев в своих последующих романах.
Либеральная критика пыталась использовать новый роман Тургенева для защиты принципов "искусства для искусства", для борьбы с гоголевским обличительным направлением в русской литературе. Именно в этом смысле "Дворянское гнездо" было истолковано П. В. Анненковым в большой статье, посвященной роману. "Весь роман исполнен снисхождения, нежной поэзии и тихой жалобы"*,- так определялся в ней пафос "Дворянского гнезда". А. В. Никитенко записал в своем дневнике: "Был у Тургенева. Он написал новый роман совершенно в художественном направлении. Вот это хорошо! Пора перестать делать из литературы только деловые записки о казусных происшествиях и считать ее исключительно исправительным бичом"**.
* ("Русский вестник", 1859, август, кн. 2, стр. 532.)
** (А. В. Никитенко, Дневник, М. 1955, т. 2, стр. 51.)
Тургеневская художественная манера в этом отношении несомненно отличалась от гоголевской. Тем не менее либеральная критика напрасно радовалась. "Дворянское гнездо" с такой глубокой силой раскрывало трагический характер жизни лучших людей русского общества крепостной эпохи, что его никак нельзя было привязать к тому чисто "художественному направлению", которое было мило Никитенко и Дружинину. "Элегия" неожиданно оборачивалась своей трагической стороной, связанной с сущностью все того же крепостного строя. Роман Тургенева заставлял с сочувствием размышлять над драматическими судьбами его главных героев, вел читателя к таким вопросам русской жизни, к каким вело его и гоголевское направление. Это прекрасно понял Добролюбов. В подцензурной форме великий критик-демократ писал по поводу "Дворянского гнезда": "Самое положение Лаврецкого, самая коллизия, избранная г. Тургеневым и столь знакомая русской жизни, должны служить сильною пропагандою и наводить каждого читателя на ряд мыслей о значении целого огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью"*. "Тургенев в своем романе не говорит нам о том, что должно быть; он представляет нам то, что есть. Дидактизма нет и тени; а между тем "Дворянское гнездо" - вполне поучительный роман: он рисует современную жизнь, оттеняет ее хорошие и дурные стороны, объясняет происхождение выведенных явлений и вызывает читателя на серьезные и плодотворные размышления"**,- замечает и Писарев.
* (Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. 2, стр. 212.)
** (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 20.)
У всякого непредубежденного читателя при ознакомлении с "Дворянским гнездом" возникало сознание того, что уклад жизни, при котором торжествуют Паншины и Варвары Павловны, а несчастье и горе выпадают на долю таких людей, как Лаврецкий и Лиза, что такой уклад жизни по меньшей мере далек от совершенства. В этом заключалось освободительное значение "Дворянского гнезда".
Демократическая критика оценила тургеневский роман как новую победу реалистического, тесно связанного с действительностью искусства. Писарев находил в романе "знание русской жизни и притом знание не книжное, а опытное, вынесенное из действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления"*.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 19.)
Демократическая критика выступила против попыток эстетической критики истолковать роман Тургенева в своем духе. Дружинин "своим сладостным пером сделает все возможное, чтобы разжидить светлую поэзию, разлитую в каждом звуке этого романа"*,- опасается Салтыков-Щедрин.
* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XVIII, стр. 143-144.)
Заслугу Тургенева критика видела в создании русских типов, в передаче таких характеристических черт и частностей, которые "вырабатывает только русская жизнь, которые может оценить и подметить только человек, сжившийся с этою жизнью, одаренный тем же национальным складом ума, перечувствовавший на себе интересы и стремления, волновавшие русское общество..."*. Отмечая, что в "Дворянском гнезде" нашли свое выражение "внутренняя духовная жизнь эпохи", "быт и понятия среднего класса нашего общества", Писарев ставит роман Тургенева в один ряд с самыми выдающимися произведениями русской литературы первой половины XIX века.
* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 19.)
Произведения Тургенева 50-х годов имели громадное нравственное значение для русского общества. Нужно было сохранить и пронести "душу живу" сквозь длинные годы растлевающего человека крепостного рабства, и не только пронести, но и будить своим словом эту душу в других, хотя бы и в форме самых общих и отвлеченных, но возвышенных истин, как в "Рудине", или исполненных нравственной чистоты поэтических картин "Дворянского гнезда". Исторически задача и состояла тогда в том, чтобы, с одной стороны, с возмущением и протестом отвергать все, пропитанное рабской идеологией и моралью, а с другой - разъяснять гуманистический идеал, видеть счастье жизни не в наживе или карьере, не в рабовладельчестве, а в стремлениях к красоте, к истине, к добру, в сознании долга, в близости к народу, в любви к родине. В начале 40-х годов Гоголь показал русскому обществу, до какого духовного и нравственного оскудения может дойти человек в условиях крепостнического строя жизни при господстве "мертвых душ". Тургенев приходит вслед за ним и говорит, что можно быть человеком хотя и страдающей, но живой души, которой доступно высокое понимание целей и назначения человеческой жизни. Правда, и его положительные герои несут на себе родимые пятна крепостного общества - бесхарактерность и слабоволие, черты обломовщины, поражавшей все кругом. Но все же это были лучшие русские люди того времени, не давшие и другим окончательно закоснеть и опуститься. С удивительной тонкостью и мастерством Тургенев показывает пробуждение в молодой человеческой душе не только любви, а вообще пробуждение живой жизни, стремления к чему-то порой неясному, неопределенному, но все же возвышенному и светлому. Творения Тургенева как раз и освещали то, в чем нуждалось русское общество после страшных картин, нарисованных Гоголем, и гневного отрицания и обличений, высказанных Лермонтовым. "Что хорошие люди есть везде,- писал Белинский Кавелину в декабре 1847 года,- об этом и говорить нечего; что их на Руси, по сущности народа русского, должно быть гораздо больше, нежели как думают сами славянофилы (т. е. истинно хороших людей, а не мелодраматических героев)...- все это для меня аксиома, как 2 X 2 = 4. Но вот горе-то: литература все-таки не может пользоваться этими хорошими людьми, не впадая в идеализацию, в реторику и мелодраму, т. е. не может представлять их художественно такими, как они есть на самом деле, по той простой причине, что их тогда не пропустит цензурная таможня. А почему? Потому именно, что в них человеческое в прямом противоречии с тою общественною средою, в которой они живут"*. Тургенев удачно решил задачу, избежав идеализации и риторики. Он показал своими произведениями, что в России есть не только "мертвые души", но что в ней есть и живые силы.
* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, стр. 460.)
Некрасов недаром писал еще в 1855 году о Тургеневе, что "это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни"*.
* (Н. А. Некрасов, Поли. собр. соч. и писем, т. X, стр. 259.)
Все же эти живые силы были больше залогом будущего. В "Дворянском гнезде" Тургенев прощался с прошлым и обращал свой взор к новому поколению, в котором он видел будущее России. И именно с этим был связан тот могучий творческий подъем, который переживал писатель в канун падения крепостного права и который так много дал русской литературе. Завершив работу над "Дворянским гнездом", Тургенев обратился к замыслу "Накануне".
7
К романам "Рудин" и "Дворянское гнездо" примыкают две повести Тургенева, написанные им в конце 50-х годов,- "Ася" (1858) и "Первая любовь" (1860), при этом "Ася" также могла бы быть названа повестью о первой любви. Повесть заслужила высокую оценку Чернышевского и Некрасова своей правдивостью и поэтичностью. По признанию самого Тургенева, он "писал ее очень горячо, чуть не со слезами". Писателя увлекла нравственно-психологическая история неудачной любви-возникновения, развития и печального исхода первой любви семнадцатилетней девушки. Его волновали также мысли о том, как много значит в жизни человека первая любовь, навсегда остающаяся в памяти сердца как нечто прекрасное и лучшее, что было в молодости, и о том, как важно не ошибиться и не пройти мимо своего счастья. Тема, которая могла бы быть сформулирована словами пушкинской Татьяны: "а счастье было так возможно, так близко",- одна из самых сердечных тем тургеневского творчества. Она проходит и в "Затишье", и в "Фаусте", и в "Дворянском гнезде", и, позднее, в "Вешних водах", в "Несчастной" и других произведениях писателя. Но особенно она значительна в повести "Ася".
И Ася и, говоря словами Чернышевского, ее Ромео - воплощение молодости, здоровья, красоты, юношеской свежести и чистоты, еще ничем не испорченного восприятия жизни. Казалось бы, они имели все, что могло бы стать источником безграничного, пленительного и долгого счастья. Но все, что обещала любовь Аси, необычной девушки со страстной и нежной, гордой и прямой натурой,- все сразу и навсегда рухнуло в результате всего лишь одного мгновенья, в которое Ася с замиранием сердца так жадно ждала и не дождалась заветного слова любви. А потом у Ромео на всю жизнь "тоска безумных сожалений".
Как и в "Дворянском гнезде", Тургенев показывает, как рождается и зреет первая любовь. Но если у Лизы она осложнена и положением Лаврецкого и ее собственными нравственными переживаниями, то любви Аси ничто не препятствует, кроме ее сомнений в том, за что, собственно, могут ее любить. Не веря, что такой прекрасный юноша может ее полюбить, боясь возможных страданий, она стремится подавить в себе зародившееся чувство. К этому примешивается мучащее ее сознание, что человека, которого она видела всего лишь несколько дней, она любит неизмеримо сильней, чем брата, которому она так обязана и который был до этого единственным дорогим ей существом. С присущей ему тонкостью, Тургенев, не погружаясь в диалектику Асиной души, прослеживая развитие первой любви в отдельных ее порывах, показывает, как страсть побеждает все, и гордая, смелая Ася готова отдать себя, не спрашивая ни о чем, не ожидая ничего, кроме слова любви.
Могучую силу молодой страсти Тургенев показывает и в повести "Первая любовь". Ее содержание имеет автобиографический характер, ее действующими лицами являются отец и мать Тургенева и сам он, еще шестнадцатилетний юноша, влюбившийся в девушку, которая потом стала возлюбленной его отца. Во второй повести Тургенев прослеживает первые проявления любви и страсти в юноше, выступая и здесь тонким психологом. Беспредельное обожание, безграничная покорность любимой, подчиненность ее капризам, переходы от надежд и блаженства к отчаянию, трепетное ожидание чуть не неделями ласкового взгляда повелительницы и робкие упреки ей, целомудренность и в то же время первые ощущения мужской страсти - все это превосходно передано в чувствах героя повести, кончая тем страшным моментом, когда он узнает тайну отца и своей "королевы". Параллельно образу впервые полюбившего юноши Тургенев рисует различные типы охваченных страстью взрослых мужчин. В каждом из них любовь и страсть находили свое воплощение, являясь то в облике красивого ничтожества и подлого коварства (граф Малевский), то в облике тупой, сосредоточенной, готовой все сокрушить и вместе с тем такой послушной силы (гусар Беловзоров), то в облике анемичного и интеллектуализированного чувства (поэт Майданов), то, наконец, в облике настоящей, но отравленной скептицизмом и иронией любви доктора Лушина.
Вся повесть проникнута атмосферой любви и ее тайн. Первую настоящую любовь переживает и сама героиня повести. Ее тип психологически более сложен, чем Аси. Д. Н. Овсянико-Куликовский, преувеличивая иррациональность как основу натуры Зинаиды, дает в общем правильный анализ ее психологии, видя в княжне один из самых противоречивых женских типов, созданных Тургеневым. Тургенев рисует образ Зинаиды Засекиной не путем изображения ее переживаний, а преимущественно в ее поступках и в ее отношениях к окружающим. В этой девушке было "что-то такое очаровательное, ласкающее, насмешливое и милое...", "во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности, простоты, тишины и резвости". В повести она и выступает в этих своих меняющихся обликах, поражая окружающих ее поклонников. По отношению к ним княжна, которой шел уже двадцать первый год, то жестока, то ласкова, то холодна, то страстна, то замкнута, то доверчива. Она вдосталь тешится их мучениями поочередно, то вселяя в них надежды, то разочаровывая. Она любит "стукать людей друг о друга", проверять свою власть над ними, сознавать свою власть над душами влюбленных, а их покорность рождает некоторые комические ситуации в повести. Но Зинаида Засекина вовсе не пустая и легкомысленная кокетка, какой было показалась она доктору Лушину. В ней просто играют силы жизни, у нее незаурядный характер, она хочет встретить не покорных мужчин, а кого-то более сильного, чем сама она. "Нет, я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил...- говорит она.- Да я на такого не наткнусь, бог милостив! Не попадусь никому в лапы, ни-ни!" И как раз эту-то драматическую ситуацию рисует Тургенев в повести. Страсть, вспыхнувшая в княжне к отцу героя, делает ее покорной и безвольной перед ним. Трагизм ее положения усугубляется тем, что она полюбила женатого человека и знает, что ничего, кроме позора, ее не ждет впереди. Она сопротивляется своему чувству, но безуспешно. Из деталей этой борьбы особенно замечательны те, которые связаны с отношением Зинаиды к сыну ее героя. Она то ласкает, то отталкивает его, любя и боясь того, кто виделся ей в юношески чистых чертах. Но от отца, мужчины-эгоиста, видевшего всю "штуку жизни" в том, чтобы "брать от нее что можешь, а самому себе принадлежать", она получает, кроме чувственной страсти, еще и удар хлыста. Быстро последовавшие за этим смерти и его и ее подчеркивают трагический характер такой любви, которая сжигает человека, но не дает ему нравственного удовлетворения. Зинаида - прообраз Ирины из романа "Дым" в годы ее девичества. Самому Тургеневу все же больше нравились натуры, близкие к Асе.
Создавая повесть "Ася", Тургенев не имел в виду затрагивать никаких общественных вопросов. Ему казалось даже, что лирическая повесть о неудачной любви мало отвечает потребностям времени. "Время теперь, кажется, вовсе не туда глядит" (XII, 297),- писал он Некрасову в ответ на его похвалы повести.
По своему содержанию повесть "Ася", на первый взгляд, действительно выходила за рамки обличительной литературы. Недалекая либеральная критика радовалась тому, что в повести, как и в романе "Дворянское гнездо", Тургенев будто отошел от обличений и предался чистой поэзии. Мы видели, как жестоко заблуждалась эта критика в отношении "Дворянского гнезда". Что касается "Аси", то Чернышевский в своей статье "Русский человек на rendez-vous" прекрасно показал живую связь повести с современностью. В истории несчастливой любви Аси отразились такие явления русской жизни, какие заслуживали не меньшей критики и обличения, чем "мертвые души" всех видов и рангов. Анализируя содержание повести Тургенева, Чернышевский писал: "Тут нет ни крючкотворства с насилием и взяточничеством, ни грязных плутов, ни официальных злодеев, объясняющих изящным языком, что они благодетели общества, ни мещан, мужиков и маленьких чиновников, мучимых всеми этими ужасными и гадкими людьми. Действие за границей, вдали от всей дурной обстановки нашего домашнего быта. Все лица повести - люди из лучших между нами, очень образованные, чрезвычайно гуманные, проникнутые благороднейшим образом мыслей. Повесть имеет направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из так называемых черных сторон жизни. Вот, думал я, отдохнет и освежится душа. И действительно, освежилась она этими поэтическими идеалами, пока дошел рассказ до решительной минуты. Но последние страницы рассказа не похожи на первые, и по прочтении повести остается от нее впечатление еще более безотрадное, нежели от рассказов о гадких взяточниках с их циническим грабежом. Они делают дурно, но они каждым из нас признаются за дурных людей; не от них ждем мы улучшения нашей жизни. Есть, думаем мы, в обществе силы, которые положат преграду их вредному влиянию, которые изменят своим благородством характер нашей жизни. Эта иллюзия самым горьким образом отвергается в повести, которая пробуждает своею первой половиной самые светлые ожидания"*.
* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч , т. V, стр. 156-157.)
В самой Асе кипит жизнь и молодость, в ней много сил и чувства, непосредственность и искренность восприятия жизни, отсутствие всякой искусственности и жеманства, воспитывавшихся в большинстве дворянских семей. Все это само по себе было психологическим выражением нового духа времени. У Аси тоже возникают настроения, напоминающие о Наташе и Лизе. Она ищет деятельности, она ощущает неясное ей желание "пойти куда-нибудь, на молитву, на трудный подвиг... А то дни уходят, жизнь уйдет, а что мы сделали?" - говорит она, подобно Елене из "Накануне". "Асе нужен герой, необыкновенный человек",- говорит о ней Гагин. Но предмет ее юной любви - человек бесхарактерный и рано одряхлевший нравственно. "Он не привык понимать ничего великого и живого, потому что слишком мелка и бездушна была его жизнь, мелки и бездушны были все отношения и дела, к которым он привык"*. Несостоятельность героя повести, характерное для него противоречие между словом и делом, нравственным идеалом и полным отсутствием воли и характера, ярко проявившиеся в отношении к Асе, в драме ее любви, снова воссоздают образ дворянского героя предшествующих тургеневских произведений.
* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч , т. V, стр. 168.)
Но хотя коллизия, сюжетные ситуации и отношения между главными персонажами понести напоминают роман "Рудин",- их смысл, облик их героев существенно отличны.
Односторонняя, не историческая трактовка либерального течения в западничестве 40-х годов, представленного прежде всего Грановским, отождествление либерализма 40-х годов с трусливым, искавшим соглашения с крепостническим лагерем буржуазно-дворянским либерализмом 60-х годов, влечет за собой и односторонность, преимущественно отрицательную характеристику "лишних людей" - идеалистов 30-40-х годов. Не следует забывать, что философский идеализм в условиях русской крепостной действительности николаевского времени развивал в передовой молодежи могучее субъективное начало, стремление возвыситься до решения коренных вопросов человеческого бытия, порождал высокий нравственный идеализм, оказав влияние на духовное развитие Белинского и Герцена, Станкевича и Грановского. Он становится тормозом идейного развития передовой русской интеллигенции только с момента перехода Белинского и Герцена на позиции материализма, а философской базой российского буржуазно-дворянского либерализма и его соглашательской политики - только после революции 1848 года, в период борьбы вокруг падения крепостного права.
К середине 50-х годов Рудины утратили главное, что было в них привлекательным,- стремление быть полезными человечеству и страстное, искреннее действенное слово во имя общего счастья и свободы. Теперь на первый план выступили их дряблость и безволие, то, что роднило их с обломовщиной. Салтыков-Щедрин позднее справедливо указывал, что образ Рудина бросал свет на то, каким должен быть настоящий человек. "Уяснение типа ненужного человека необходимо должно вызвать потребность в уяснении типа человека нужного"*,- писал Щедрин.
* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 47.)
Тип такого дряблого, совершенно "лишнего" и действительно уже ни для чего "не нужного" человека и обрисовал сам же Тургенев в повести "Ася".
Отметив, что "грустное достоинство" новой повести Тургенева состоит в том, что "характер героя верен нашему обществу", Чернышевский подверг резкой критике безвольного, отступающего перед трудностями жизни "лишнего человека" как типичного выразителя духовно и нравственно оскудевшей дворянской интеллигенции, осмеял претензии дворянских либералов на руководящую роль в русской общественной жизни того времени.
По словам В. И. Ленина, в статье Чернышевского дана "злая и меткая характеристика российского либерализма"*. Чернышевский показал, что Россия уже ничего не может ждать от либерального дворянского интеллигента, что время его прошло, что "есть люди лучше его..."**
* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 38, стр. 534.)
** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 172.)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'