Вместо заключения

Поздние бытовые повести и рассказы Тургенева, как мы стремились показать, обладают вполне определенной общностью. В них обнаруживается единая идейная направленность: в последние два десятилетия своей творческой деятельности писатель разрабатывал одну, необычно широко поставленную проблему национального характера. В произведениях Тургенева 1860-1870-х годов представлена целая галерея разнообразных типов, относящихся к разным слоям общества и воплощающих разные грани национальной психологии. При этом его интересуют не столько слагаемые национального характера, сколько то, как психические свойства русского человека преобразуются в действие. Такая постановка вопроса позволяла писателю объяснить, почему именно так, а не иначе ведет себя русский человек в исторической жизни. Тургенев нередко ставит своего героя в экстремальную ситуацию, изображает переломный момент в его жизни, потому что в такой момент наиболее ясно обнаруживаются не только духовные качества человека, но и логика его поведения, логика его действия, обусловленная этими качествами. При этом проблема национальной психологии оказалась проблемой "исторической". Дело не в том, что после "Отцов и детей" Тургенев уходит от постановки острозлободневных вопросов и потому обращается к прошлому. Тема XVIII в.^* в поздних повестях и рассказах Тургенева имела для писателя принципиальное и важное значение, ибо "исторический взгляд" давал возможность обнаружить истоки психологических свойств современного человека. Особый "исторический колорит" создается в этих произведениях не столько благодаря тщательно описанным чертам исторического быта, сколько благодаря точному воспроизведению черт психологии героев, нравов и характеров недавнего прошлого, и это нужно Тургеневу для того, чтобы понять, что такое русская "суть", как любил говорить писатель. Воспринимает же эту "суть" человек другой эпохи - рассказчик, наследник старой культуры, живущий в другом времени, но ощущающий с нею свое духовное родство.

^* (Этой теме в творчестве Тургенева вообще и особенностям "исторического мышления" Тургенева посвящена статья: Xальфина Н. Н. XVIII век на страницах И. С. Тургенева. В кн.: Писатель и жизнь: Сб. историко-литературных, теоретических и критических статей. М., 1981, с. 106-121.)

Этому кругу вопросов посвящены почти все тургеневские "повести о прошлом" 1860-1870-х годов. В том же направлении развивалась художественная мысль писателя и в 1880-х годах, когда он предпринял попытку создать новый цикл рассказов и повестей - "Отрывки из воспоминаний - своих и чужих". Эта попытка знаменательна. Она свидетельствует о том, что в сознании Тургенева многочисленные повести и рассказы, столь, казалось бы, не схожие друг с другом, объединялись общностью идейно-эстетических задач, что такая общность слагалась вне тургеневского романа, что своим содержанием "малые" жанры соприкасались с "Новью"^*, но были связаны с иным кругом содержания и художественных принципов.

^* (Как давно отмечено исследователями, "Старые портреты" соотносятся с эпизодом о Фомушке и Фимушке из романа "Новь". В системе романа этот эпизод является своеобразным отступлением. Его функция - противопоставление "старозаветной жизни" современным общественно-политическим тенденциям. Такая "старозаветная жизнь" составляет предмет самостоятельного художественного изображения в "Отрывках из воспоминаний - своих и чужих".)

В рамках цикла Тургенев успел написать лишь два не похожих друг на друга рассказа ("Старые портреты" и "Отчаянный"). Сохранился также очень краткий набросок плана третьего рассказа ("Учителя и гувернеры"). Восстановить по этим материалам общие идеи замысла трудно, но некоторые контуры цикла все же обнаружить можно.

Скромное название цикла не означает, что Тургенев намеревался объединить в нем произведения по формальному признаку. Так же скромно в свое время были названы "Записки охотника", и упоминание о них в связи с "Отрывками из воспоминаний - своих и чужих" более чем уместно. Ободренный успехом первого рассказа нового цикла, "Старых портретов", Тургенев писал Анненкову: "У меня в голове еще несколько подобных студий: пожалуй, теперь они и увидят свет. В начале моей карьеры успех "Хоря и Калиныча" породил "Записки охотника"; было бы чудно, если бы "Старые портреты" оказались тоже плодовитыми - под конец этой самой карьеры" (П XIII₁, 15). Значит, "Старые портреты", как первый рассказ цикла, в сознании Тургенева, имели в известной мере программное значение, аналогичное значению "Хоря и Калиныча" для "Записок охотника"^*. Они содержат в себе общие идеи, под углом зрения которых читатель должен был воспринять и другие произведения.

^* (См.: Ковалев В. А. "Записки охотника" И. С. Тургенев: Вопросы генезиса. Л., 1980.)

Критик "Голоса" отметил по поводу "Старых портретов": "Они (герои повести.- А. М.) стоят перед нами живые в этих медальонах, начертанных романистом. Эти два типа далекой уж старины не прибавят "нового слова" к речи, с которою обращался г. Тургенев к русскому обществу, но они, без сомнения, увеличат число тургеневских типов"^*. Критик ошибался относительно "нового слова", но он очень верно уловил художественную специфичность "Старых портретов": рассказ лишен динамического сюжета и явно преследует цель создания типов. Аналогичный характер имел и очерк "Хорь и Калиныч". Видимо, описательность, сосредоточение внимания на устойчивых чертах быта, в недрах которого родился определенный тип отношения к жизни и социального поведения, важен Тургеневу как исходная точка для характеристики других явлений жизни, сходных с этим типом и отличных от него. В "Старых портретах" эта "статичность" повествования важна и в другом отношении. Здесь изображается быт, который ушел в прошлое ("старые портреты"), но который не отгорожен непроходимой стеной от быта современного.

^* ("Голос", 1881, 8(20) янв., № 8.)

"Хорь и Калиныч" - современный крестьянский очерк. "Старые портреты" - повесть о прошлой жизни русского поместного дворянства. Это означает, что "Отрывки из воспоминаний - своих и чужих" - цикл иного, по сравнению с "Записками охотника", содержания. Главный герой их - человек дворянской среды и былой эпохи^*.

^* (В литературе о Тургеневе высказана точка зрения, согласно которой "Старые портреты" (вместе с эпизодом о Фомушке и Фимушке в "Нови") следует рассматривать прежде всего с позиций "проблемы личности" (см.: Головко В. М. Тема "частного" человека в позднем творчестве И. С. Тургенева.- Науч. труды Курск, пед. ин-та, т. 59: Шестой межвуз. тургеневский сб. Курск, 1976, с. 136-153). Главное в этой повести, по мнению исследовательницы,- изображение человека, отставшего от жизни, оторвавшегося от общественных взаимосвязей и потому как бы демонстрирующего свою неполноценность, несмотря на всю положительность свою. Такая точка зрения представляется нам односторонней. "Старые портреты" можно, конечно, рассматривать в одном ряду с соответствующим эпизодом из "Нови", но они связаны и с такими рассказами Тургенева, как "Бригадир"; еще существеннее то, что эта повесть - первое произведение задуманного в 1880-х годах цикла.)

Герои "Старых портретов" - это "низовая" Россия, родовое поместное дворянство, ощущающее свое достоинство и гордящееся своим независимым положением. В этом смысле Телегин аристократичен. Он осознает, что род их "исконный, вечный", что Телегины никогда "хребта не гнули, по рундучкам ног не отстаивали, по судам не кормились, жалованного не нашивали, к Москве не тянули, в Питере не кляузничали; сиднями сидели, каждый на своей чети, свой человек, на своей земле... гнездари, сударь, домовитые!" (XIII,12). "Извечен" и их жизненный уклад, устои жизни, в которой почти не ощутимы социальные антагонизмы и противоречия, но в которой руководящая роль всегда принадлежала господам. Такой уклад патриархален в самом точном смысле этого слова и в своих основных чертах самобытен. Он сложился так, как складывается жизнь людей, живущих веками на своей земле, как складывается жизнь семьи, дома. Такую жизнь отличает, в первую очередь, естественность, простота отношения к миру, и потому для Телегиных естественно быть добрыми, щедрыми, справедливыми, незлобивыми, хлебосольными. Естественно решают они и социальные вопросы. "Нечего и говорить,- замечает рассказчик,- что о так называемом крепостном вопросе в то время никто и не помышлял; не мог он волновать и Алексея Сергеича: он преспокойно владел своими "подданными"; но дурных помещиков осуждал и называл врагами своего звания" (XIII, 17-18).

В то же время этот уклад исторически конкретен. Телегины принадлежат к екатерининской эпохе, которая определила их вкусы и привычки, круг чтения и отношение к людям; от нее они сохранили манеру говорить и даже приверженность к модам той поры. Во всем этом, как и в рассказах Телегина о Екатерине и в воспоминаниях Маланьи Павловны об Алексее Орлове, было нечто большее, чем старческая приверженность к прошлому. Эта приверженность имела идеологические причины, хотя герой Тургенева мог этого и не осознавать. Писатель очень хорошо дал понять, что Телегины не могли не быть восторженными сторонниками екатерининского царствования. Манифест 19 февраля 1762 г. "О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству", которым ознаменовалось восшествие на престол Екатерины II, отвечал насущным чаяниям и настроениям дворянской "низовой" России. Он освобождал их от обязанностей нести военную и гражданскую службу, и они теперь могли жить, как говорит Телегин, "на своей земле". Он тоже служил в гвардии, "да, спасибо, недолго" (XIII, 12). Отсюда и культ Екатерины, а следовательно, и приверженность ко всему, что связано с эпохой, названной ее именем.

С нею для героя Тургенева ушел в прошлое и XVIII век: с 1800 г. дня него начинается совсем другое время, когда разрушились патриархальные устои поместной жизни и ее своеобразная гармония. "Вольнее было тогда, благообразнее",- говорит тургеневский Телегин (XIII, 12), явно намекая на дарованную Екатериной II "дворянскую вольность", которая соответствовала смыслу жизни таких, как он, "гнездарей", наследников и хранителей многовековой русской бытовой традиции. XIX век эту традицию разрушил и лишил жизнь красоты, цельности ("благообразия"); "военщина, солдатчина пошла" (XIII, 12-13), а главным жизненным стимулом стал денежный расчет. На этом и основан конфликт Телегиных с дочерьми, вышедшими замуж за знатных столичных чиновников.

Телегины живут в прошлом и не желают соответствовать новому веку. Во многих отношениях они нравственно выше его и, главное, национально самобытны. Но все же они вне времени, чудаки, люди странные. Так воспринимает их и рассказчик, человек XIX в., очень ясно понимающий, что цельность и гармония прежней жизни были мнимыми.

Противоречивость окружающего их мира чувствуют и сами Телегины. В нем было много жестокости, и она закономерна для той жизни, идиллическое отношение к которой герои "Старых портретов" стараются сохранить. Об этом свидетельствует и история князя Л. (XIII, 10-11), и упоминание о том, что Маланья Павловна "внезапно помертвела в лице" при одном только намеке на имя Шешковского (XIII, 23), и характеристики, которые дает Алексей Сергеич окружению Екатерины II. Говоря о том, что это все были "люди случайные" (XIII, 14), он намекает на острую идеологическую борьбу, которая велась в екатерининские времена между разнообразными дворянскими кругами^*. Но самое существенное доказательство непрочности созданной героями "Старых портретов" идиллии - история Ивана Сухих, которая, по словам рассказчика, внесла "некоторый разлад в то гармонически патриархальное настроение, которое телегинский дом навевал" на него (XIII, 25). Эта история характеризует мир жестоких крепостнических отношений. Для Телегина такого рода факты - не главные; они не могут изменить общего элегического отношения его к прошлой жизни: "Что о старине толковать-то?.. только себя мучить... хороша старина... ну и бог с ней!" (XIII, 14). Рассказчик, повторяющий эти слова ("Хороша старина... ну, да и бог с ней!" - XIII, 29), вкладывает в них иной смысл. Он имеет в виду историю с Иваном Сухих. Это значит, что внешне гармоничный мир нес в себе противоречия, и XIX век обнажил их со всей очевидностью. С мыслью о распадении непрочного единства "прошлой жизни" и будет связана, в сознании Тургенева, главная идея цикла "Отрывки из воспоминаний - своих и чужих". Такая мысль вполне соответствует содержанию "Степного короля Лира" или "Бригадира". Соотносима она и с идеями таких повестей, как "Странная история". Свидетельство тому - вторая повесть цикла, "Отчаянный" (1882). События, изображенные в ней, развертываются в 1840-1850-х годах, а главный герой кровно связан со "старозаветной жизнью". В то же время в "Отчаянном", как и в "Странной истории", речь идет о распадении этой жизни и о характерном итоге, к которому приводит новое время человека, "выломившегося" из нее, о жажде "самоистребления" как. о характерной черте сознания русского человека и о необходимости идеала, который придал бы целенаправленность его стихийным силам.

^* (См.: Гуковский Г. Очерки по истории русской литературы XVIII века: Дворянская фронда в литературе 1750-1760-х годов. М.; Л., 1936.)

Многочисленные "превращения" Миши Полтева, главного героя повести, свидетельствуют о резких крайностях его метаний. Можно понять, почему из "смирного и скромного мальчика" он превратился в "пьяного шалопая" и в короткое время промотал имение своих предков: с него соскочил "гнет родительской опеки". Понятно и последующее решение Миши стать послушником: им овладело раскаяние и он решил "грехи свои отмаливать" (XIII, 35). Но такие внешне вполне логичные объяснения недостаточны. Дело не в том или ином решении героя изменить свою судьбу, а в страстности, с которой это решение осуществляется. Тургенев говорит, что в поступках Миши Полтева всегда проявлялось "нечто неистовое, какое-то бешенство самоистребления, какое-то отчаяние" (XIII, 35). И потому все "обороты его фортуны" обычным житейским объяснениям не поддаются. Он решил "отправиться на Кавказ служить "грудью" царю и отечеству, в качестве юнкера" (XIII, 36), но военным быть не смог, несмотря на "дерзость и храбрость безумную" (XIII, 406). Миша растрачивал себя в диких и рискованных, почти легендарных выходках. Потом началась полоса добровольных унижений и запоев, "хождений по мытарствам", завершившихся посещением "родового гнезда". Но и здесь действия Миши непредсказуемы: он сначала хочет закопать себя в землю, затем соглашается отобедать у афериста, который когда-то обманом купил у него имение, и в результате оказывается под забором. Тургеневский герой стал нищим, затем пробовал вести приличную жизнь и тоже не смог: через несколько дней она Мише до того опостылела, что он готов был зарезать кого-нибудь или поджечь дом, лишь бы уйти от этой "опрятной жизни" (XIII, 406).

Действия и поступки Миши Полтева - проявление коренных свойств его натуры, а эти свойства порождены "древнеправославным, святорусским бытом" (XIII, 30), хотя видимых черт общности с ним у тургеневского героя нет. От своих родителей Миша воспринял разве что нервозность и доброе сердце. Но рамки патриархальной жизни "по завету и преданию отцов" (XIII, 31) были для него тесны, и он при первой возможности не стал "тянуть эту канитель" (XIII, 33). Миша не приемлет никакого порядка, дисциплины, общепринятых норм жизни и поведения. Отсюда и крайности в его поступках, и результат: Миша "выломился" из своей среды.

Социальные мотивы, определившие жизнь Миши Полтева, в повести не разработаны. Но писатель дает ясно почувствовать, что они играли существенную роль в судьбе героя. "Случалось мне впоследствии спрашивать Мишу,- говорит рассказчик,- какой это злой дух его толкает, заставляет пить запоем, рисковать жизнью и т. п.? У него всегда был один ответ: тоска!" (XIII, 37). Эта тоска имеет вполне определенные причины: Миша не знает, что ему следует делать и на что употребить свои силы. Но он ощущает, что жизнь полна несправедливостей, что есть обиженные, обездоленные и бедные: "Придешь этаким образом в себя, очувствуешься, станешь размышлять о бедности, о несправедливости, о России... Ну - и кончено! Сейчас тоска - хоть пулю в лоб! Закутишь поневоле" (XIII, 37). Миша - человек слабый, он может "всякую деликатность утратить" и "опуститься до последних унижений" (XIII, 42). Но в нем есть и сила, о которой Тургенев говорит: "Сила несомненная, при всей дряннейшей слабости, не то что самопожертвование - самоистребление, но без содержания и идеала" (XIII, 407).

Но ведь Миша Полтев может со временем поверить в идеал, и тогда его самопожертвование наполнится содержанием! Повесть не говорит об этом прямо, но дает это почувствовать. "Сердце у него было доброе" (XIII, 37), и он никому не мог сделать зла (XIII, 42); Миша терзается тем, что "везде одна несправедливость, да притеснение, да злодейство" (XIII, 44), он может отдать последние деньги "другим голышам" (XIII, 42), сам стать нищим. Миша "любил не то чтобы помогать бедным, а жить и быть с ними" (XIII, 406). Это своего рода жажда опрощения и смирения перед народом - черта, характерная для настроений народнической интеллигенции 70-80-х годов. Ведь Миша у Тургенева все время ощущает, что "воспитание его изнежило" (XIII, 37), и чувствует свою вину перед бедными. Поэтому ему гадко, "совестно так спокойно жить" и хочется бежать от "дворянской, приличной, противной породы" (XIII, 49).

Вполне в духе новой эпохи и финал "Отчаянного". Миша Полтев женится на дочке дьячка и стремится найти себя в заботах простой и трудовой жизни. Даже размышления его напоминают героев народнической литературы: "Все себя упрекал: белоручка, мол, я, никому добра не делал, не помогал, не трудился! Убивался он очень об этом о самом... Говорил, что народ, мол, наш трудится - а мы что?.." (XIII, 52).

Критика 80-х годов восприняла "Отчаянного" как попытку Тургенева выразить свое отношение к "современным делам и людям" (XIII, 30). Повесть давала основание для такого вывода: Миша Полтев не похож "на нынешних отчаянных", ибо у людей прошлых времен не было осознанного идеала, их "отчаянность была беспредметная" (XIII, 30). Но между этими "отчаянными" была и общность: "И там и тут жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность..." (XIII, 52).

Революционеры 1881 г., по мысли Тургенева, были людьми "отчаянными", способными на любую крайность. Но их поступки приобрели смысл. Они, возможно, сомневаются в достижении своей цели, но они верят в идею, в ее справедливость, в то, что они отстаивают правду. Поэтому, приобретая идеал, такие люди будут "героями и мучениками" (XIII, 407).

В сознании Тургенева отчаянными героями, принявшими мученический венец, были народовольцы. Они себя "самоистребляли" во имя своей правды и служения своему идеалу. Миша Полтев - герой близкого им психологического склада. Ведь он жаждал, чтобы его Научили, что делать, "жизнью из-за чего рискнуть" (XIII, 38), терзался, видя несправедливость, сочувствовал бедным и стремился преодолеть пропасть, которая пролегала между ним и народом. Сближение героя "Отчаянного" с "нынешними отчаянными" должно было указать на то, что последние имеют глубокие корни в русском национальном сознании. В этом смысле Тургенев и говорил, что его "Отчаянный" - "студия типа, довольно знаменательного" (П XIII₁, 184) и изображенного "в соотношении с некоторыми современными явлениями" (П XIII₁, 180).

Так задуманный цикл повестей о прошлом оказался связан с проблемами современной жизни. Это были проблемы русского национального развития, имеющего своим истоком коренные свойства русской психики, и они отвечали актуальным проблемам своей эпохи, времени ломки старых устоев жизни.

Цикл во многом должен был быть итоговым в позднем творчестве Тургенева^*. Характерно, что это был цикл повестей и рассказов, а не роман. В 1880-е годы общие идеи и концепции, способствовавшие "генерализации" жизненного материала, отступают на второй план перед мыслью о необходимости заново исследовать жизнь в ее многочисленных и многогранных аспектах, в ее социальной и национальной вариантности. Факт, тип, бытовое явление теперь требуют самостоятельного изучения и часто оказываются достаточными для суждений о важнейших проблемах современной жизни. Именно это вызвало к жизни "сгущенные" рассказы Г аршина и произведения Чехова, в которых изображение "мелочной", бытовой жизни обыкновенного человека давало возможность говорить о трагедии современной жизни в целом. Позднее творчество Тургенева по-своему отразило изменившееся соотношение жанров в русском реализме конца XIX в. В конце творческого пути писатель попытался обобщить свои наблюдения над русской жизнью. Отсюда - замысел цикла "Отрывки из воспоминаний - своих и чужих".

^* (В нем содержится уже многое из того, о чем будет писать в начале XX в. Бунин, автор "Суходола". О связи позднего творчества Тургенева с литературным процессом см.: Муратов А. Б. Поздние повести и рассказы Тургенева в литературном процессе II половины XIX - начала XX вв. В кн.. Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1984, с. 77-98.- Ср.: Сливицкая О. В. Бунин и Тургенев: ("Грамматика любви" и "Бригадир": Опыт сравнительного анализа).- В кн.: Проблемы реализма, т. 7. Вологда, 1980; Тимохина Н. В. Бунин и Тургенев: (к вопросу об идейных и творческих исканиях Бунина в начале 1900 г.).- В кн.: Учен. зап. Моcк. пед. ин-та им. В. И. Ленина, Вопросы русской литературы. М., 1968, с. 331-355.)

В поздних произведениях Тургенева представлена целая галерея своеобразных типов, воплощающих важные свойства национальной психологии, и поставлены общие проблемы человеческого бытия, в которых выразилось настроение эпохи. Писатель, по мысли Тургенева, имеет право на изображение "смутного, психологически сложного, даже болезненного - особенно если это не частный факт, а выдвинуто из глубины недр своих тою же самой народной, общественной жизнью" (XII, 310).

Новый взгляд на жизнь определил художественное своеобразие поздних повестей и рассказов Тургенева. Они тоже отмечены "сгущенностью", которая придает обыденным и нередко странным фактам и событиям значительность и выражается в признании национального значения частных судеб ничем, казалось бы, нё примечательных людей.

Позднее творчество Тургенева ближе всего стоит к творчеству Н. С. Лескова, писателя, кстати сказать, тоже долгое время воспринимавшегося как явление, прямо не соотносящееся с ведущими тенденциями литературного процесса конца XIX в. Тургенева с Лесковым роднит многое. "Степной король Лир", в котором говорилось о трагедиях, коренящихся в глубине русского быта, безусловно связан с "Леди Макбет Мценского уезда". В научной литературе уже говорилось о рассказе "Собака" как о бытовом сказовом анекдоте в духе Лескова, о сходстве "Очарованного странника" и "Конца Чертопханова", о некоторых лесковских принципах портретных характеристик в рассказе "Часы"^*. Есть общность между творчеством Лескова и "Записками охотника"^**; она распространяется в том числе и на поздние рассказы цикла: так, можно найти родство между лесковскими "озорниками" и "озорниками" из рассказа Тургенева "Стучит!".

^* (См.: Пумпянский Л. В. Группа "таинственных повестей".- В кн.: Тургенев И. С. Соч. в 12-ти т., т. 8. М.; Л., 1929, с. XIV-XV; Столярова И. В. Н. С. Лесков и "Записки охотника" И. С. Тургенева,- Фолол. науки, 1968, № 2, с. 19-20; Шаталов С. Е. "Таинственные повести" И. С. Тургенева.- Учен. зап. Арзамасск. пед. ин-та, 1962, т. 5, вып. 4, с. 52.)

^** (См.: Громов В. А. "Записки охотника" И. С. Тургенева в оценках Н. С. Лескова.- В кн.: Науч. труды Курского пед. ин-та, т. 76: Творчество Н. С. Лескова. Курск, 1977, с. 120-138; см. также: Афонин Л. Н. Тургенев и Лесков,- Учен. зап. Курского пед. ин-та, т. 74, с. 133-174; Курляндская Г. Б. И. С. Тургенев и русская литература. М., 1980, с. 67-82.)

Тургенев проявил интерес и к специфически лесковской теме - жизни духовенства ("Рассказ отца Алексея"), Впрочем, дело не только в теме. И другие произведения Тургенева о прошлом, о старине имеют несомненную общность с "Соборянами", где представлена широкая картина силы и скудости русской жизни, а поиски "праведной жизни" оказались связанными с важными проблемами национального развития.

Лескову, в свою очередь, оказались близкими "таинственные повести" Тургенева. Об этом прежде всего свидетельствует его неоконченный рассказ "Богинька Рункэ", который был задуман как отклик на критические суждения о "Песни торжествующей любви". Это - попытка оправдать фантастику тургеневской легенды, указав на жизненность изображаемого^*. Лесков сам создает ряд легенд и фантастических рассказов, художественные принципы которых во многом соотносятся с "таинственными повестями" Тургенева.

^* (См.: Афонин Л. Н. "Песнь торжествующей любви" в творчестве Н. С. Лескова.- В кн.: Тургеневский сборник, вып. 2, с. 209-216.)

Но дело даже не в этих конкретных соотнесениях творчества двух писателей. Поздние произведения Лескова (среди них наиболее значительными являются рассказы о "праведниках") характеризуются резко выраженным интересом автора к проблеме нравственного преобразования мира и человека. Герои Лескова рождены в самой гуще неприглядной, убогой народной жизни. Люди незаметные, внешне ничем не примечательные, они целиком погружены в тяжкий быт и в преодолении житейских трудностей обнаруживают те драгоценные качества, которые особенно дороги писателю как проявление положительного нравственного начала. Они велики сердцем, добры, бескорыстны, одержимы желанием помочь ближнему. Они "артисты" в жизни и труде, хотя жизнь их - часто сплошное мучение и "праведничество" дается им ценой "подвига". Они "мученики", напоминающие героев житийной литературы, но всегда остаются людьми земными, сословно и исторически обусловленными. Тем самым писатель придает общенациональное значение нравственным деяниям современного человека-"праведника".

Все произведения Лескова позднего периода его литературной деятельности - от "Левши", "Несмертельного Голована", "Одно- дума", "Тупейного художника" и "Человека на часах" до "Полунощников", "Загона" и "Заячьего ремиза" - как бы объединены общим стремлением - найти в глубине страшного народного быта положительные нравственные идеалы. Его герои, странные, чудаковатые, непонятные, "ратоборствуют" за праведную жизнь. Они плоть от плоти своей среды и в то же время - вне привычных сословных рамок, так как "выломились" из них. Лесков говорил об общенациональных, коренных положительных нравственных началах, таящихся в глубине сознания русского человека. Со страниц его произведений встает многоликая народная жизнь. Его герои - люди самых разных профессий и социальных групп, и в то же время они во многом похожи друг на друга. "Их основная черта,- писал М. Горький,- самопожертвование, но жертвуют они собой ради какой-либо правды или дела, не из соображений идейных, а бессознательно, потому что их тянет к правде, к жертве"^*. Рассказы о "праведниках" отразили страстное и напряженное искание правды, столь характерное для литературы 1870-1880-х годов, притом правды, которая постигается не умозрительно, а глубоким знанием народной жизни.

^* (Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 275.)

Лесков был неповторимо самобытным художником. И все же соотнесенность его творчества с поздними повестями и рассказами Тургенева закономерна как отражение исторических сдвигов, происшедших в русской действительности. Ломка старых устоев жизни и сословных ограничений, общий подъем чувства личности и национального самосознания - вот что вызвало к жизни не повторимое и оригинальное творчество Лескова, в котором центральное место заняли проблемы русского национального развития имеющего своим истоком коренные свойства русской психики, сознания. Эти же исторические процессы определили обостренный интерес к проблеме национального самосознания у Тургенева.

В 1880-х годах русская литература переживала трудный и в то же время плодотворный период в своем развитии. Писатели той поры ясно ощущали, что прежние социально-этические концепции уже не удовлетворяют потребностям времени, что наступило время итогов и поисков новых путей в искусстве. Тогда эти поиски не завершились; возникло ощущение, что литература утратила многие из своих прежних достижений и переживает полосу глубокого идейного и эстетического кризиса. Негативные оценки критикой позднего творчества Тургенева вызваны этими же причинами. Сейчас, однако, очевидно, что именно в 1880-х годах закладываютя основы той реформы реализма, которая приведет к созданию нового искусства в начале XX в., и новые качества реализма Тургенева по-своему подготавливали почву для художественных открытий в русской литературе на рубеже веков; они оказались во многом созвучны новой эпохе. Своими поздними повестями и рассказами Тургенев ответил на ту потребность в обновлении реализма, которая вскоре, уже в середине 80-х годов, определится со всей очевидностью. Она будет связана с тем же кризисным характером времени, с чувством неудовлетворенности идеалами, выработанными в предшествующие десятилетия, и поисками новых идеалов, с ощущением того, что перемены, и при том радикальные, необходимы.

С этими же ощущениями кризисного состояния эпохи связано и отмеченное нами изменение соотношения жанров в русской литературе той поры. Роман, игравший еще во второй половине 1870-х годов ведущую роль, уступает место очерку, рассказу и повести. В центре передового русского романа всегда стоял вопрос о деятеле эпохи; герой его концентрировал в себе основные тенденции развития русской жизни. Эпоха реакции такого деятеля не выдвинула. Кроме того, попытки напомнить о недавней революционной ситуации или призвать к протесту против совсем иной действительности в легальной печати были невозможны. Все это отразилось на романе; он теряет теперь ведущую роль, уступая место "малым жанрам". Характерно, что с наступлением реакции литература, пытавшаяся еще сравнительно недавно уловить и запечатлеть черты революционного деятеля ("Новь" Тургенева, "Вперемежку" Н. К. Михайловского, "Эпизоды из жизни ни павы, ни вороны" А. О. Осиповича-Новодворского), по существу исчезает, а многочисленные романы молодых писателей не стали сколько-нибудь заметным явлением в истории русской литературы, ибо, замкнутые в пределах изображения частной жизни человека, они оказались вне ведущей линии передового русского романа. Рассказ и повесть становятся главными жанрами литературы, и, как справедливо заметил один из второстепенных русских писателей конца века И. Л. Леонтьев (Щеглов), "в одном маленьком рассказе Чехова больше чуется Россия, чем во всех романах Боборыкина"^*.

^* (Литературное наследство, т. 68, с. 482.)

Повести и рассказы Тургенева последних лет его литературной деятельности должны рассматриваться с точки зрения этой жанровой тенденции, с точки зрения Чехова, а не Боборыкина. Дело не в том, что у Тургенева недоставало материалов для еще одного романа (как нередко пишут), а в том, что всегда чуткий к новым веяниям времени писатель почувствовал настоятельную необходимость в поисках новых тем и новых путей в искусстве. Это в значительной мере и определило характер его творчества 1870-1880-х годов, творчества преимущественно нероманного.