1882-1883
"ОТРЕЧЕНИЕ" ОТ ЗНАКОМСТВА С П. ЛАВРОВЫМ.- БОЛЕЗНЬ ТУРГЕНЕВА.- "КЛАРА МИЛИЧ".- "СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ".- ОПЕРАЦИЯ НЕВРОМЫ.- ПИСЬМО К ТОЛСТОМУ. - СВИДАНИЕ С П. ЛАВРОВЫМ.- ПОСЛЕДНИЕ ДНИ.- СМЕРТЬ ТУРГЕНЕВА.
Общество русских художников в Париже вздумало дать литературно-музыкальный вечер. Быв раз у Ивана Сергеевича, я спросил как-то: "а что, как он думает, можно мне быть на этом вечере?" Он ответил мне, что конечно можно и что он даст мне два билета для меня и для кого-либо из моих приятелей... Концерт состоялся. Иван Сергеевич лежал больной в подагре и прислал мне билеты с любезною запискою... При входе я спросил, смеясь, секретаря общества, не выгонят ли меня? Но все были чрезвычайно любезны. Мои знакомые художники и лица, довольно известные, очень смело подходили ко мне... Программа вечера была прекрасно составлена; я усердно аплодировал всем исполнителям и ушел вполне уверенный, что все прошло благополучно. Но оно оказалось не так. По чьему-то доносу... началось разыскание, кто доставил мне билет. Общество составило даже проект протеста против Ивана Сергеевича... Он имел в виду выйти из общества после того. Но дело перешло в высшую инстанцию. Князь Орлов поехал к Ивану Сергеевичу опросить его, снесся с Петербургом и, окончательно оставив в стороне протест, изменил существенно устав общества, устранив впредь возможность появления на его вечерах столь неприятных личностей.
В русское посольство явился доносчик, который сообщил о подслушанном им будто бы в одной парижской кофейне разговоре между двумя русскими о планах цареубийства. Доносчик сообщил, что слышал, как называли по имени и отчеству одного из разговаривающих, и что захватил обрывок письма, которым один из них зажигал сигару. На обрывке стояли по-русски слова "Буживаль" и дата. Эти слова были писаны рукой Ивана Сергеевича. Он признал свой почерк. Он уверял меня, что в это время мог по-русски писать только двум лицам: мне и еще другому, но, по некоторым соображениям, думал, что скорее мне. Как мы ни ломали с ним головы, каким образом этот отрывок письма... мог попасть в руки какого-нибудь шпиона, но мы не догадались... Князь Орлов имел, как мне передавал Иван Сергеевич, разговор с ним по этому поводу, писал в Петербург и окончательно объявил ему, что ему верят и дело предают забвению.
Скоро затем последовало публично в "Le Temps" отречение Тургенева от близкого знакомства с г. Лавровым... Отречение это произошло при следующих обстоятельствах: в 1882 г. т. наз. "Исполнительный комитет Народной Воли" в Петербурге поручил г-же Засулич и г. Лаврову открыть за границей "Красный Крест Нар. Воли" для собирания пособий "в пользу жертв политич. деспотизма русского правительства без различия партий". Идея дела была хороша, но постановка его портила все, так как "Кр. Кр. Нар. Воли" в Западной Европе являлся явным отделением тайного общества в России, да еще занятого главным образом политическими убийствами. Никакое европейское правительство не могло потерпеть такого отделения, - и французское правительство сейчас же изгнало г. Лаврова, хотя и временно, с тем, что потом, оставив "Кр. Крест Н. В." он может возвратиться в Париж. "Le Temps" назвал в это время г. Лаврова другом Тургенева. Тургенев поспешил напечатать письмо, в котором заявлял, что встречался с г. Лавровым еще в России в обществе пособия литераторам, а после никаких интимных сношений с ним не имел.
Я вижу, не без удивления, что в нынешнем номере "Gaulois" мое имя припутано к рассказу о высылке г. П. Лаврова. Я знал г. Лаврова как литератора в С.-Петербурге, когда, оставив службу в гвардии, где он был полковником артиллерии, он преподавал военное искусство и издавал книги по философии; как литератора же я ввел его однажды на музыкально-литературный вечер в кружке русских художников в Париже.
Спасать г. Лаврова я никогда не имел ни возможности ни случая, а наши политические убеждения до такой степени несходны, что в одном из своих сочинений г. Лавров формально упрекнул меня за то, что как либерал и оппортунист я всегда противился тому, что он называл развитием революционной мысли в России.
Примите и пр. Иван Тургенев.
После появления "Отчаянного" и "Стихов"* он с каким-то беспокойством просил всякого посещавшего его сказать искренно, что он думает об этих произведениях, и всякое сколько-нибудь тенденциозное замечание приводило его в раздражительность.
* (Стихотворений в прозе.)
- Мне приписывают враждебное намерение унизить современную протестующую молодежь, связав ее генетически с моим "Отчаянным",- говорил однажды Иван Сергеевич.- Я не имел этого в виду, как вообще не задаюсь в своих произведениях никакими тенденциозными целями. Я просто нарисовал припомнившийся мне из прошлого тип. Чем же я виноват, что генетическая связь сама собою бросается в глаза, что мой "Отчаянный" и нынешние - два родственные типа, только при различных общественных условиях: та же бесшабашность, та же непоседливость и бесхарактерность и неопределенность желаний, не лишенные, при всем том, известной прелести и симпатичности!
На меня свалился кирпич в виде окончательного разорения моей дочери, необходимости ее развода с мужем, а также для меня - продажи лошади, карет, картин (моего Руссо, между прочим) и т. д.
Беды только еще начинаются: пошла возня с адвокатами, стряпчими и т. д. - Процесс может длиться год и с лишком; она с детьми должна скрываться - все, что она имела, пропало безвозвратно - может быть ей даже придется бежать из Франции. Точно колесо меня схватило и начинает втягивать в машину.- Это тем тяжелее, что, как вам известно, особенной привязанности я к ней никогда не чувствовал,- и все, что я сделал для нее до сих пор и буду вперед делать, внушено мне единственно чувством долга.
(Апр. 1882 г.). Со мною сделалась болезнь, известная под названием "angine de poitrine" - грудная жаба. Собственно это - подагрическая невралгия сердца. Опасности она не представляет, но заставляет лежать или сидеть смирно; так как не только при всхождении на лестницу, но даже при простом хождении или даже стоянии на ногах - делаются очень сильные боли в плече, спинных лопатках и всей груди - а там является и затруднительность дыхания. Я решился посоветоваться с Шарко. Он прописал мне лекарство, велел не двигаться с места и объявил заранее, что болезнь эта, как все невралгии, довольно упорна и капризна - и определить время, когда мне можно будет выехать отсюда, совершенно невозможно - во всяком случае, не ранее 6 недель. Можете себе представить, как это меня поразило и огорчило. Такое глупое положение: совершенно здоровый человек, который с места тронуться не может - не может стоять на ногах, и бог ведает, сколько это продолжится!
Однажды пригласили Шарко. Я его спросил. "У него грудная жаба",- отвечал он. "Да что это такое грудная жаба? Это опасно?" Шарко покачал головой и сказал: "Когда мы не знаем болезни больного, мы называем это грудной жабой".
Он горько жаловался на то, что не может ехать в Россию.- Зачем же вам так сейчас ехать в Россию, сначала поправляйтесь хорошенько здесь! - "Да, но я бы мог там продолжать работу, я кое-что начал, что надобно бы писать там",- и он многозначительно кивнул головой.
Прощаясь я спросила Ивана Сергеевича, когда он поедет в Россию; он омрачился и ответил: "я болен". Я стала уверять его, что он поправится, и я надеюсь непременно увидаться с ним в Петербурге. Он грустно сказал: "Попал человек под колесо, ну и лежи!"
(Буживаль). Меня перенесли, перевезли сюда, в надежде на деревенский воздух; но до сих пор не только не заметно улучшения: мне гораздо хуже, чем в Париже. Боль в левом плече мешает мне ходить и стоять; а тут к этому присоединилась между реберная невралгия с правой стороны, которая не позволяет мне лежать, особенно ночью. Остается одно: сидеть - пока и это не окажется затруднительным. Что будет дальше - неизвестно; но я полагаю, уже теперь приходится бросить всякую мечту о вояже, передвижении и т. п. Впрочем, даю себе сроку еще пять дней - и тогда напишу уже наверное - хотя уже теперь предвижу, что напишу.
Надо с этим примириться: человек я похеренный - хотя проскрипеть могу еще долго.
Вы пишете мне, что, если бы я приехал в Петербург, молодежь стала бы за мной ухаживать... Меня гораздо сильнее привлекает туда мысль - что я бы мог ухаживать за вами...
С[авиной] я, конечно, твоей "сплетни" не передам - да и бог весть, когда я ее увижу. Только - чудачка же она. Из всех моих 4 комнат она видела только одну - спальню, которая не меньше и не ниже обыкновенных парижских спален. Музыка подо мною не только не надоела мне, но я даже истратил 200 фр. для устройства слуховой длинной трубы, чтобы лучше ее слышать*1; Виардо, точно, очень стар - да ведь и я не розанчик - и видел я его всего раз в день и то на 5 минут; - а прелестные дети г-жи Виардо и она сама беспрестанно у меня сидели. Жалеть обо мне можно было только потому, что я болен - и, кажется, неизлечимо; во всех других отношениях я как сыр в масле катался.
Помогать мне, ухаживать за мною - немыслимо; мои дамы, которые с таким самоотвержением исполняют должность сестер милосердия - сочли бы всякое чужое вмешательство за оскорбление - да просто не допустили бы этого.
Сегодня надели на меня пресложную машинку, которая, давя на левую ключицу, дает мне возможность стоять и ходить.- Это большое усовершенствование,- но здоровье, очевидно, похужело, так как без впрыскивания морфином я ни спать ни лежать не могу - и всякое неосторожное движение вызывает судороги в груди.- Поднять руки выше головы мне невозможно - и меня должны чесать и умывать другие руки.
В июне Тургеневу нездоровилось: он осунулся и в жаркие дни ходил закутанный в красную полосатую испанскую шаль, с которой он не расставался и, сидя в саду, покрывал ею ноги. Он жаловался на бессонницу... Глаза его были грустны, лицо осунулось, и белые волосы, блестевшие на солнце, составляли резкий контраст с потемневшим лицом.
Вот вам постоянная программа моего существования. - Ночь постоянно скверная, просыпаюсь беспрестанно, - несмотря, на горячие припарки, хлорал, хлороформ и даже морфин.- Особенно сильные боли между 3 и 7 часами утра.- Утро обыкновенно покойное: могу стоять и ходить - конечно, немного и, разумеется, с машинкой, которая давит на левую ключицу; без машинки всякое движение немыслимо; даже и с ней боли бывают довольно сильные, как сегодня напр.- К обеду правая лопатка начинает ныть и все сильнее и мучительнее до 10 часов вечера.- От 10 часов до полуночи маленький роздых; там опять начинается.
Я весь поглощен своей болезнью - и нервы мои порядком расстроены.
Г... рассказывал мне, что Иван Сергеевич не только опять бранил его за писанье стихов, но вообще бранил всю литературу, всех современных литераторов, сердился на своих знакомых, бранил русское общество, одним словом был в необычайном для него злобном настроении.
И. С. с убеждением говорил, что теперь он уже развалина. Уже полгода как он питается только молоком. Все остальное причиняет ему тошноту. Спать он может только при помощи морфия. Он так слаб, что его должны снимать с кровати и сажать на кресло, чтобы покатать. Теперь ему лучше, и он благодарит бога, что пережил май и июнь, а то он думал, что сойдет с ума от невыносимых болей... При расставании он сказал, что его ужасно тянет домой и если его состояние хоть немного улучшится, то он тотчас вернется в Россию, но он не верит, чтобы это счастье было суждено ему.
Живу я... в небольшом chalet, раз в пять меньше спасского дома, но очень уютном. Молодежь разъехалась - но мне не скучно - так как я привык к однообразию, и ничего уже от жизни не требую, кроме отсутствия, по мере возможности, страданий. Да их теперь, в собственном смысле, и нет - и ночи стали сносны. Главный интерес дня - вечерний вист; иногда немножко музыка. Самый лучший режим для той устрицы, в которую я превратился.
Мне... лучше - выпиваю двенадцать стаканов молока в день,- что, к сожалению, делает меня еще нравственнее, чем я был по природе. О большей подвижности тела пока, конечно, и думать нечего - я все еще представляю собой неподвижное "нечто" - "le patriarche des mollusques"*.
* (Патриарх устриц.)
Раз он мне сказал: "угадайте, чего я всего более желал бы". M-me Виардо и я начали строить догадки, но все оказывалось не то; тогда он печально произнес: "пять минут постоять и не ощущать боли".
Получил я коллективное письмо моих бывших крестьян - и намерен им ответить пространным посланием, которое будет прочтено им Н. А. Щепкиным.
Крестьянам села Спасского-Лутовиново.- Буживаль, 4 сентября, 1882 г.- Я получил ваше письмо и благодарю вас за добрую память обо мне и за хорошие пожелания.- Мне самому очень жаль, что болезнь помешала мне в нынешнем году побывать в Спасском.- Мое здоровье поправляется, и я надеюсь, что будущее лето я проведу в Спасском.
Дошли до меня слухи, что с некоторых пор у вас гораздо меньше пьют вина; очень этому радуюсь и надеюсь, что вы и впредь будете от него воздерживаться: для крестьянина пьянство - первое разорение.
Но жалею, что, тоже по слухам, ваши дети мало посещают школу. Помните, что в наше время безграмотный человек тоже что слепой или безрукий.- По примеру прежних лет, дарю вам одну десятину леса в месте, которое вам укажет и отведет Николай Александрович*. Уверен, что вы никакого ущерба ни дому моему, ни саду, ни вообще имению моему делать не будете - и в том на вас полагаюсь. За сим кланяюсь вам всем, спасские крестьяне, и желаю вам всякого благополучия. Бывший ваш помещик. И. Тургенев.
* (Н. А. Щепкин - управляющий.)
Для того чтоб крестьяне [села Спасского] не оставались без медицинской помощи, он велел выдавать 200 р. в год тому из мценских врачей, кто возьмется заезжать в Спасское и заходить к больным.
[17 сент. 1882 г.]. После долгого бездействия я написал короткий и достаточно безумный рассказ*.
* ("Клара Милич".)
В последнее время я удосужился скропать повесть (листа в три печатных) - и даже переписал ее.- На-днях отправлю ее Анненкову на суд и просмотр, и если все окажется как следует, эта вещь появится в январской книжке "Вестника Европы".
У Сетова в Киеве подвизалась знаменитая своею трагической судьбою оперная певица Е. П. Кадмина - героиня повести "Клара Милич..." Окруженная всегда толпой поклонников... артистка полюбила офицера Т., уверявшего ее во взаимности, и отдалась ему со всем пылом своей молодой души... Удовлетворив свое тщеславие, Т. скоро бросил ослепленную любовью к нему артистку. Оскорбленная Кадмина решила отомстить своею смертью... Она приняла фосфор за час до спектакля, в третьем действии почувствовала себя дурно... Несмотря на тяжелое состояние, нервный припадок и неукротимую рвоту, артистка отказывалась принимать лекарство... В нее влюблялись не одни представители высшего общества, но и композиторы и артисты и даже ученые... Безумно влюбился в нее зоолог и статистик Аленицын, видевший ее лишь один раз и не обменявшийся с ней ни единым словом. Он сделал ее героиней своей пьесы "Актриса", посвящал ей стихотворения и романсы и пришел в полное отчаяние при известии о ее кончине. Он повесил перед своим письменным столом большой портрет погибшей артистки в траурной черной раме. Тургенев встречал Аленицына у поэта Полонского и вывел его в лице Аратова в повести "Клара Милич".
За последние четыре года я не написал ничего значительного или длинного, но набросал на отдельных листках целый ряд маленьких стихотворений в прозе... О напечатании их я никогда не думал.- Но до моего русского издателя дошли какие - то слухи о них - ион убедил меня уступить ему для его журнала около пятидесяти этих Senilia* (таково, собственно, их название), конечно строжайшим образом очистив их от всего личного и автобиографического.
* (Senilia - старческое.)
Мне не только не скучно и не грустно, но даже всякое желание чего-нибудь лучшего исчезло во мне. Я теперь здесь совершенно одни - и очень этим доволен. Не двигаюсь с места, пишу, читаю, глотаю молоко - а впрочем, ничего не ем - сплю восемь часов сряду - ни к каким медицинским средствам не прибегаю... и чудесно! Не только о будущем - о завтрашнем дне не думаю. Если это - старость, то привет ей!
"Ясная безутешность" - вот больше чем когда бы то то ни было мой девиз.
Его не было в доме. Человек побежал за ним, и через две минуты, поддерживаемая, вышла из боковой аллеи тихо, с трудом передвигаясь, громадная красивая фигура, но сгорбленная и очень постаревшая, Ивана Сергеевича Тургенева... Он был завернут в пледе и туфлях на шерстяных чулках. Очень любезно поздоровавшись, он попросил меня войти в его кабинет... Я с большим интересом смотрела на Тургенева, и меня поразила эта чудная "русская голова" с тихой, как будто застывающей, застенчивой улыбкой, с усталыми, необыкновенно добрыми глазами, серыми, небольшими, но в которых мерцал какой-то странный, тихий свет.
Ему ужасно хотелось поехать в Россию. В одно из моих посещений я ему предложила ехать со мной; он начал ребячливо строить планы, как я его повезу. Но вскоре сделался припадок, и он должен был бросить всякую надежду ехать. 20-го ноября в субботу я пришла в последний раз в крошечный кабинетик на самом верху отеля в rue de Douai... Тургенев сидел, как обыкновенно, у своего письменного стола...
Он часто схватывался за левое плечо, мигал и морщился... Последнее его слово на прощание было: "Как я завидую вам!
Как мне хочется в Россию!"
Я нахожусь в положении человека, окончательно оглохшего или ослепшего, которому гораздо легче примириться с своим положением, чем тешиться пустыми надеждами и хвататься за разные средства, в бесполезности которых он убежден. - И я именно примирился с своим положением.- Стало быть,- спросите вы меня,- вы не питаете никакой надежды возвратиться на родину? - Никакой; ни малейшей, также как на выздоровление. Если бы, однако, невозможное случилось и я бы выздоровел, то, конечно, я бы ни одной минуты лишней не остался здесь. Но ни расчитывать на это ни даже думать об этом мне не приходится.
У меня до вас есть просьба. Начну прямо с нее. Вы на-днях получите рукописный,- впрочем, очень хорошо сделанный - перевод одной повести Heyse-Getheilte Herz*. Вам вовсе не нужно помещать ее в "Русской Мысли", если она вам не приглянется; но напишите мне, что вы ее прочли и со временем поместите и даже готовы деньги выслать вперед... Все это придумано мною для одного здесь живущего русского, который лежит в больнице не только как неизлечимый, но как умирающий,- он и шесть недель не проживет. Денег у него, разумеется, ни гроша, а он горд (вообще он очень хороший человек) и никакого вспомоществования не принимает. Вот я и придумал эту pia fraus**; деньги я ему выдам как будто бы полученные за перевод, но вы, пожалуйста, с своей стороны, не выдайте меня и согласитесь разыграть роль в моей маленькой и печальной комедии. Напишите, что вы даете 200 франков. Вполне надеясь на ваше доброе сердце, я придумал это средство уж точно "in extremis"***. Самую же повесть вам, может быть, удастся куда-нибудь поместить; но дело, как видите, вовсе не в этом, а в возможности доставить деньги умирающему.
* (Поль Гейзе. "Разбитое сердце".)
** (Спасительную ложь.)
*** (В крайности.)
Он решил вырезать среди зимы свою давнюю небольшую неврому на нижней стенке живота; к этому его побудило то, что опухоль, бывшая прежде совсем безболезненною, вдруг после ушиба стала побаливать и заметно увеличилась в объеме.
В тот день [7 янв. 1883 г.] он был сравнительно бодр и весел, и о предстоящей операции говорил так спокойно, точно дело шло о чем-то обыденном и совершенно неважном.
Этот доселе мне по имени неизвестный господин именно тем скверен, что состоя... клубком перепутанных нервных нитей должен быть насильственно вылущен или вырезаем - между тем как лупа, после удара ножа, сама выдает все свои внутренности. Опасность состоит не в самой операции, как она ни мучительна и ни продолжительна,- а в возможности двух следующих последствий: рожи или воспаления брюшной полости. Оттого-то и придется мне пролежать после операции недели две недвижимо. Но я не унываю; "levin est tire - il faut le boire"*,- говорят французы - да к тому же я буду в искусных руках.
* (Вино налито - надо его пить.)
Не будучи хлороформирован, он описал мне операцию с прекрасной ясностью памяти. Сперва - это было ощущение как будто с фрукта сдирают кожуру; затем острая боль врезания в живое. И он добавил: я анализировал свое страдание, чтоб рассказать вам за одним из наших обедов, думая что это заинтересует вас.
Он с обычным мастерством умел описывать различные стадии своей болезни. Наблюдательность в этом случае направлялась на самого себя; в мучениях боли его посещали самые странные фантазии и образы, которые он анализировал с удивительной тонкостью.
Я окончательно выздоровел от операции... - но, к сожалению, старая моя болезнь вернулась с удвоенной силой; никогда мне не было так худо. Не только сидеть или ходить, даже и лежать я не могу, и я без вспрыскивания морфином не в состоянии был бы спать.
По временам делаются жестокие припадки судорог во всей груди - более сильных болей я в жизни не испытывал; тогда меня обкладывают горячими салфетками. Посетивший меня на днях Шарко объявил, что у меня сделался неврит, т.е. воспаление нервных оболочек.
Мне казалось сомнительною и диагностика профессора Бруарделя, признавшего у И. С. аневризму дуги аорты, и несколько натянутым предположение профессора Потэна, что в данном случае болезнь заключается в воспалении нервов, в связи с перерождением кровеносных сосудов.
И каких только я ни наслушалась за это время толков о нем. Говорили, что он сходит с ума, что у него delire cardiaque*, что подагра вызвала у него изменения в сердце. Русский доктор Б. уверял моих знакомых, что если Иван Сергеевич и останется жив, то голова его все-таки пропала. Г-жа У. рассказывала, что он умирает "broken-hearted"**, открыв, что всю жизнь носился с сокровищем (г-жа Виардо), которое гроша не стоит... Мало ли чего ни говорили.
* (Бред на почве расстройства сердечной деятельности.)
** (С разбитым сердцем.)
Когда я вошла в дом, меня поразило, что из всех этажей неслось пение: как канарейки разливались ученицы m-me Viardot по всем комнатам... я взобралась на самый верх в маленькие конурки Тургенева...
На постели под белым байковым одеялом лежал, как опрокинутый колоссальный дуб, автор "Записок охотника" и тяжело дышал. Он был бледен как смерть, точно вылитый из воска, и в полном бессилии. Я села к нему, и у меня невольно слезы брызнули из глаз. Он рассказал мне шопотом, что он всю ночь был страшно болен, что страдания его невыносимы и что он чувствует, что он умирает...
Тургенев тихо дышал, но с трудом от боли ... В комнате, кроме меня, никого не было... и никто за ним не ходил... он был совсем одинок. Руки его, как у мертвеца, лежали скрещенные на груди.
(Апр. 1883 г.). Ночью сделался припадок с Тургеневым, как говорили в доме, сумасшествие, и m-me Viardot послала за князем Орловым. Я его подождала. Он вышел из спальни Ивана Сергеевича взволнованный, нервный и при моем вопросе, что случилось, закрыл себе лицо обеими руками, и слезы показались у него в его добром единственном глазе...
- Ужасно, ужасно видеть его,- начал он мне рассказывать: - вообразите себе, что он никого не узнает, все путает, бредит ... Меня, впрочем, он узнал, но когда я вошел в комнату, то протянул ко мне обе руки и начал волноваться и умолять меня: "Ваше сиятельство, пощадите, зачем, зачем вы на меня кандалы надели, велите их снять, зачем вы меня мучаете, зачем вы меня пытать хотите, меня, Тургенева... Ведь, подумайте, ваше сиятельство, теперь вся Россия ликует, веселится, государя коронует, а меня, Тургенева, вы заковали в цепи, вы пытаете ... и за что ... велите снять их, освободить меня...", и все то же он мне повторял, плача и волнуясь. Я ничем его не мог успокоить...
И князь Орлов сел на стул в волнении.
Я стояла и слушала... Вдруг Орлов обратился ко мне с неожиданным вопросом:
- M-me Viardot хочет непременно объявить его сумасшедшим ... чтобы заручить себе его завещание.
- Да ведь он не сумасшедший, ведь это же бред от боли.
- И я так думаю. А как вы думаете... ведь он умирает, а священника не зовет. Не послать ли мне за отцом Прилежаевым приобщить его?
- Насильно, князь?
- А как же иначе?
- Князь, ведь подумайте, что еще его мучить, если он сам не хочет. Ведь он именно бредит о насилии, о несправедливости ... и вдруг теперь его опять насиловать...
- И то. Так вы думаете, лучше так оставить?..
- Я думаю, князь, лучше всего оставить его, и уж пускай до конца m-me Viardot его будет успокаивать, только сумасшедшим тоже не объявляйте.
- Так и не приобщать и не объявлять сумасшедшим... Весь этот разговор происходил между двумя порывами весеннего ветра. Затем мы разъехались. Больше Тургенева я не видала.
В пароксизмы боли я страдаю невыносимо, меня схватывает и держит в каких-то гигантских тисках, от которых я только облегчаюсь спринцовкою [морфия].
Знаменитый Шарко, друг по...* убийца Бруардель и полнейшее невежество - незнание - убийца жид Гирц**, доведши до галлюцинаций, подписали сегодня на консультации, не ими самими написанный совет*** не принимать никого в продолжение нескольких дней (??) - а в эти несколько дней, продолжая вспрыскиванье, быть может, убьют окончательно.
* (Одно слово вырезано вместе с почтовой маркой.)
** (Врач.)
*** (Здесь Онегин невидимому имеет в виду П. Виардо.)
(Май 1883 г.). Обо мне доложили и тотчас же попросили в спальню. И. С. лежал на широкой кровати, одетый в домашнюю визитку, и, видимо, перед тем читал; кругом его валялось на кровати в беспорядке несколько номеров газет и развернутая книжка "Вестника Европы". Лицо его немного похудело, а обычный желтоватый колорит кожи стал гораздо гуще и переходил в синевато-темный, что особенно резко кидалось в глаза при снежной белизне волос и бороды больного; глаза земетно ввалились, около них легли темные круги, придававшие лицу страдальческое выражение. Лежал он на спине и, не повернув головы при моем входе, протянул руку и тотчас же заговорил таким расслабленным голосом: "плохо мне, совсем плохо, нет, так дальше жить невозможно: дайте мне что-нибудь, чтобы поскорее умереть и больше не страдать так; сегодня мне еще лучше и я отдыхаю, но в момент болей я готов все с собой сделать; верите ли, я так тогда кричу, что слышно в большом доме" (дом, в котором жила семья Виардо)...
Я уже хотел проститься, видя, что И. С. порядком-таки утомился моим визитом; но он меня остановил словами: "Постойте, я вам не рассказал главного, а вам, как врачу, это непременно нужно знать; вы не знаете настоящей причины моей болезни, а я теперь убежден в ней; ведь я отравлен". И после этого стал рассказывать длинную, весьма фантастическую и нелепую до крайности, историю отравления, передавать которую здесь я считаю бесполезным. Резкий переход от вполне логической и разумной беседы к этому сумбурному повествованию был крайне поразителен и я пытался тут же доказать всю неестественность его рассказа, но он стоял на своем и постоянно на мои возражения твердил: "поверьте, это так, я уж знаю". Но тут вскоре начался обычный приступ боли, И. С. стал сильно метаться, стонать и просил сделать ему поскорее спринцевание морфия,- и я вышел, попрощавшись.
В конце мая Н. И. П. решил поехать к Ивану Сергеевичу в Буживаль. Он был принят, но застал Ивана Сергеевича в таком положении, что, как говорил мне, вернувшись ни о чем другом не мог думать и мучился мыслью, что решился беспокоить умирающего. Иван же Сергеевич по всегдашней доброте своей велел ему привезти его повесть "Савку", чтобы еще раз перечитать ее и затем дать ему рекомендацию либо к г. Стасюлевичу либо к г. Юрьеву.
Болезнь не только не ослабевает, она усиливается - страдания постоянные, невыносимые, несмотря на великолепнейшую погоду - надежды никакой - жажда смерти все растет - и мне остается просить вас, чтобы и вы с своей стороны пожелали осуществления желания вашего несчастного друга.
Иван Сергеевич между прочим рассказал, что он пригласил к себе письменно докторшу С., а когда она приехала, то он потребовал от нее яду. Рассказывал он это просто, спокойно, даже с юмором и при этом удивительно хорошо представил, как она отказалась дать и прибавила педагогическим тоном: "помилуйте, как это можно!"
M-elle Arnold уверяла меня, что он и у нее выпрашивал яду, а раз стал требовать от г-жи Виардо, чтобы она выбросила его в окно, на что та ответила: "Mais, mon cher Tourgueneff, vous etes trop grand et trop lourd, et puis cela vous ferait du mal!"* Ответ этот рассмешил Ивана Сергеевича, и он на время успокоился.
* ("Но, дорогой мой Тургенев, вы слишком велики и тяжелы, и кроме того это бы вам повредило.)
Мы приехали и застали И. С. в его домике-флигельке в парке г-жи Виардо. И. С, хотя и одетый, лежал на кровати. Он был страшно худ, отчего, впрочем, его божественные глаза казались еще большими и производили чарующее впечатление. Но при худобе И. С. был и страшно слаб, говорил тихим голосом и скоро утомлялся от разговора. После первых приветствий он обратился ко мне со словами: "Что у нас делается в России?!" И стал жаловаться на управление гр. Дм. Толстого... Но довольно длинный и живой разговор утомил Тургенева, и мы должны были выйти, а тем часом наступило время для разных медицинских манипуляций над больным,- и мы уехали в Париж.
28 июня 1883 г.
Милый и дорогой Лев Николаевич. Долго вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я вам собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если бы мог подумать, что просьба моя на вас так подействует!! Я же человек конченный,- доктора даже не знают, как назвать мой недуг, Nevralgie stomacale gouttense*. Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять вас, вашу жену, всех ваших... не могу больше, устал.
* (Подагрическая и невралгическая боль желудка.)
Барыня* рассказала еще, что Тургенев очень волновался по поводу письма, посланного им Л. Толстому, в котором он писал, что на смертном одре просит графа не бросать работ, служить ими России и т. д. "Я,- говорит,- была за столом, когда он вызвал меня; подает мне лист бумаги, исписанный карандашом, и говорит: "Пожалуйста, пошлите это поскорее, это очень, очень нужно".
* (М-elle Арнольд, ухаживавшая за Тургеневым.)
Свидание с И. С. было на этот раз чрезвычайно короткое. Нам сказали, что у него перед тем был г. Лавров и что И. С. очень утомлен. Я знал от Н. Н., с которым ездил в Буживаль, что Тургенев через него просил г. Лаврова приехать к нему, не сердясь за письмо, которое Тургенев напечатал год тому назад в "Le Temps". Я совершенно уверен, что Тургенев не разделял вполне идей г. Лаврова никогда, а особенно в тогдашний "народовольческий" их период, но все-таки И. С, очевидно, стыдился своего письма в "Le Temps" о г. Лаврове, так как долговременное знакомство Тургенева с г. Лавровым было далеко не шапочным.
Это был уже не тот мощный, полный жизни и силы большой, чисто русский человек. Это был худой, слабый, изнуренный, словно восьмидесятилетний старик. На руки его было страшно смотреть, нос был длинный, глаза впали. Круглое лицо тоже удлинилось, волосы поредели, пожелтели и сбились, голос еле можно было расслышать.
Он полулежал у самого камина; день был холодный и сырой; камин топился. Я не узнал И. С: так изменилось его лицо за эти двадцать четыре часа; ночью возобновились страдания, и он, измученный физической болью, сидел с опущенной головой на груди. Не было никакой возможности говорить с ним; я оставался некоторое время немым свидетелем тех самых нежных забот, какими был окружен наш больной. Его унесли скоро обратно в спальню и положили в постель; припадок прошел, больной несколько успокоился, и меня впустили проститься с ним. Он, видимо, больше не страдал, но зато пришел в полнейшее расслабление. Едва слышным голосом сказал он, завидев меня: - Ну вот, вы сами видели - каково мне!.. - И тут же с добродушною улыбкой прибавил: - Однако, я помучил их порядочно! - Он, очевидно, вспомнил капризную сцену, которой я был только-что свидетелем в кабинете, когда он ни за что не хотел принять лекарство в молоке. Я поспешил оставить его и взял его за руку.- Простимся хорошенько! - сказал он мне; мы поцеловались, и, без сомнения, он в эту минуту думал одно со мною, а именно, что мы прощаемся навсегда.
Дней за пятнадцать до своей кончины он велел позвать меня к постели. Он сказал мне, со слезами на глазах, что хочет просить у меня большой услуги, которой никто другой в мире, кроме меня, не может оказать ему: "Я хотел бы написать рассказ, который у меня в голове, но это слишком утомило бы меня, я не смог бы".- Так диктуйте его мне,- говорю я,- я пишу по-русски не быстро, но полагаю, что при известном терпении с вашей стороны это мне удастся. - "Нет, нет,- воскликнул он,- если я стану диктовать по-русски, я захочу придать своему рассказу литературную форму, буду останавливаться на каждой фразе, на каждом слове, чтобы искать и выбирать выражения, а я чувствую себя неспособным к такой напряженной, к такой утомительной работе. Нет, нет, я хотел бы диктовать вам на разных известных нам обоим языках, по мере того как буду находить подходящие слова и обороты фраз, которые лучше и скорее всего выразят мою мысль, а вы изложите все это по-французски". Так и было дело. Мы тотчас взялись за работу, и после нескольких коротких сеансов я прочитала ему свою редакцию рассказа "Конец"... И он был совершенно удовлетворен им.
Когда Мопассан за пять дней до его смерти навестил его, он сказал ему: "Дайте мне револьвер, они не хотят мне дать револьвер; если вы дадите мне револьвер, вы будете моим другом".
Постоянное употребление морфия отразилось на его мозговых отправлениях за последние месяцы его болезни. Раз ночью он так сильно дернул за шнур колокольчика, что многие из нас бросились к нему. Заметив мою мать, он воскликнул: "а вот деди Макбет!" и, оторвав тяжелый медный шар колокольчика, бросил его... К счастью, моя мать не была задета. Однажды, когда я входила в его комнату, он меня узнал - что не всегда с ним было - и сказал мне: "Посмотри, Луиза, посмотри! Как это странно! Моя нога висит в углу. Комната полна гробов. Однако (он здесь употребил ругательное выражение) они дали мне еще три дня прожить". Три дня спустя он умер.
(21 авг. 1883 г.). Со слов Мещерского, я уже знал, что бред видимо, начался, когда И. С. стал говорить по-русски, чего никто из окружавших, разумеется, не понимал. Все спрашивали: qu'est ce qu'il dit, qu'est ce qu'il dit?* "Прощайте, мои милые,- говорил он,- мои белесоватые"... "Этого последнего выражения, - говорил М.,- я все не могу понять".
* (Что он говорит, что он говорит?)
"Веришь ли ты мне, веришь,- говорил он, обращаясь к зятю m-me Виардо, Шамеро,- я всегда искренно любил, всегда, всегда, всегда был правдив и честен, ты должен мне верить... Поцелуй меня в знак доверия... Я тебе верю, у тебя такое славное, русское,- да, русское - лицо". Речи его начали становиться бессвязными. "Ближе, ближе ко мне, говорил он, вскидывая веками во все стороны и делая усилия обнять дорогих ему людей: - пусть я всех вас чувствую тут около себя... Настала минута прощаться... прощаться... как русские цари... царь Алексей... царь Алексей... Алексей второй... второй". На одну минуту больной узнал Виардо, которая пододвинулась к нему ближе, он встрепенулся и сказал: "вот царица цариц, сколько она добра сделала!" Потом обратился к ее замужней дочери, стоявшей на коленях у изголовья, и стал ей внушать, все же говоря по-русски, как она должна воспитывать сына; "пусть он и непоседливый, непоседливый, непоседливый мальчишка, лишь бы был честным, хорошим, хорошим..." У него стали прорываться простонародные выражения. Впечатление получалось такое, как будто он представляет себя умирающим русским простолюдином, дающим напутствования и прощающимся с чадами и домочадцами.
В понедельник [22 авг.] утром опять появились признаки возбуждения, выражавшиеся уже не в речах, а в движениях и жестах больного: рот его часто косило влево, дыхание не приподнимало более груди, а отражалось в одной лишь диафрагме; пульс стал до того неровен, что никак нельзя было высчитать среднего биения, а по временам совсем упадал.
"Г. Тургенев очень плох, - говорит мне при входе дворник: - доктор сейчас вышел и сказал, что он не переживет сегодняшнего дня".- "Может ли быть!" - Я бросился к домику. Кругом никого, поднялся наверх, и там никого. В кабинете семья Виардо, сидит в кружке также русский, кн. Мещерский, посещавший иногда Тургенева и теперь уже три дня бывший при нем вместе со всеми Виардо. Они окружили меня, стали рассказывать, что больной совсем плох, кончается. "Подите к нему" - "Нет, не буду его беспокоить". -"Да вы не можете его беспокоить, он в агонии". Я вошел - Иван Сергеевич лежал на спине, руки вытянуты вдоль туловища, глаза чуть-чуть смотрят, рот страшно открыт, и голова, сильно закинутая назад, немного в левую сторону, с каждым вдыханием вскидывается кверху; видно, что больного душит, что ему нехватает воздуха...
Два жалобные стона раздались из уст Тургенева; голова повернулась немного и легла прямо, но руки за целый час так и не пошевелились ни разу. Дыхание становилось медленнее и слабее... Я... дотронулся в последний раз до руки Ивана Сергеевича, которая уже начала холодеть, и вышел.
Через час Тургенев умер.
Незадолго до двух часов Т., оставаясь попрежнему неподвижным и спокойным, начал дышать с необычайною силою и хрипом; все бросились в спальню: он, видимо, отходил. Один из членов семейства осторожно взял его руки в свои; руки были теплы, и он продолжал лежать попрежнему спокойно; так прошло несколько минут, как вдруг его руки вытянулись с последним глубоким вздохом. Это было ровно 2 часа дня.
Ах, друг мой, слишком, слишком много страдания для одного сердца! не понимаю, как мое еще не разорвалось! Наш горячо любимый друг совершенно потерял сознание почти за два дня до смерти. Он не страдал - жизнь медленно остановилась, после двух вздохов, мы все были возле него, он умер, не приходя в сознание...
Величественное спокойствие смерти снова сделало его прекрасным. В первый день брови его еще были сдвинуты судорогой страдания, что при неподвижности лица придавало ему выражение строгости и энергии. Но на второй день он снова стал нежным и добрым - в иные минуты казалось, вот-вот улыбнется... Боже мой, какая мука!
Он никогда при жизни не был так красив,- можно даже сказать, так величествен; следы страдания, бывшие еще заметными вчера, на второй день исчезли совсем, распустились, и лицо приняло вид глубоко задумчивый, с отпечатком необыкновенной энергии, какой никогда не было заметно и тени при жизни, на вечно добродушном, постоянно готовом к улыбке лице покойного.
Когда, после смерти И. С. Тургенева, Поль Бер и Поль Реклю (хирург) взвесили его мозг, то они нашли, что он до такой степени превосходит весом наиболее тяжелый из известных мозгов, именно Кювье, что не поверили своим весам и достали новые, чтобы проверить себя.*
* (Вскрытие обнаружило, что И. С. умер от рака спинного мозга.)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'