1881
1 МАРТА 1881 Г.- ЛЕТО В СПАССКОМ.- САВИНА В ГОСТЯХ у ТУРГЕНЕВА.- РАЗОРЕНИЕ ДОЧЕРИ.- ОБЕД В ЧЕСТЬ ТУРГЕНЕВА В ЛОНДОНЕ.- "ПЕСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ЛЮБВИ".- ЗАМЫСЕЛ НОВОГО РОМАНА.
Иван Сергеевич поразил меня своею худобою и бледностью; куда девался здоровый и бодрый вид его, которому я порадовалась в нем осенью! Я спросила его, как он себя чувствует. Он отвечал, что лучше, но все еще слаб.
- У меня был припадок подагры в сердце,- сказал он,- потом она перешла в колено и к этому прибавилось lumbago* в форме судорог, а потом isciatique**. Такой боли я еще никогда не испытывал. Мне казалось, что в мое колено вцепилась зубами большая собака и рвет и грызет его.
* (Поясничная.)
** (Седалищная.)
Он лежал в постели не двигая корпусом, и малейшая попытка помочь ему приподняться сопровождалась страшнейшими болями и стоном.
Хандрить я не хандрю, но только скучно мне, что очень стар становлюсь; интересуюсь всем понемногу и ничем в особенности. Пишу очень мало и очень неохотно.
Я видела его горько, безутешно плачущим. Это было в день 1 марта 1881 г.
Тургенев ни мало не сочувствовал терроризму. Он постарался даже оттенить свое отношение к событию 1 марта 1881 года личным присутствием на панихиде.
Мы заговорили о вышедшем тогда отдельной книжкой моем романе "Les Victimes du tsar"*. Я еще раз поблагодарил Тургенева за его участие, но заметил, что все-таки не понимаю, отчего он мне писал, что не сочувствует направлению моего произведения.
* ("Жертвы царя".)
- Очень просто... - ответил Иван Сергеевич: - вы в вашем романе не только совершенно верно разъясняете причину терроризма, но вы одобряете политические убийства... Я же никогда никакое убийство не могу одобрить... Я так же оплакиваю царя, как оплакиваю его убийцу.
Я имею основания думать, что приговор и казнь 1-го апреля [Перовской и ее товарищей] произвели на Тургенева сильное впечатление и что под этим впечатлением написано им стихотворение в прозе "Порог".
В Петербурге мы виделись с Иваном Сергеевичем почти ежедневно, и я помню, как в одно прекрасное утро он, посмеиваясь, передал мне воображаемую им сцену, какая будто бы ожидает нас у него в деревне: будем мы,- говорил он,- сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай, и вдруг увидим, что к балкону от церкви по саду приближается толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: - ну, братцы, что вам нужно?
- Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй... отвечают.- Барин ты добрый, и очинно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и его (указывая на меня) повесить.- Как?! - Да так уж, указ такой вышел, батюшка! А мы уж и веревочку припасли... Да ты помолись... Что ж! Мы ведь не злодеи какие-нибудь... тоже, чай, люди-человеки... можем и повременить маленько... и т. д.
Красивый усадебный дом Ивана Сергеевича был почти весь заново отделан (полы были выкрашены, стены оклеены новыми обоями). Комнат в доме было 13 внизу и две на антресолях, балкон один наверху и две крытые террасы внизу, ступеньками в сад на юго-восток и юго-запад. Дом стоял на месте прежнего флигеля или ткацкой, где когда-то ткали ковры, холсты и домашние сукна... Когда-то флигель этот составлял как-бы крыло старого господского, также деревянного, дома и соединен был с ним каменной и доныне уцелевшей полукруглой галереей.
Мы ложились рано и вставали не поздно. Тургенев просыпался раньше всех, уходил смотреть вновь строившиеся конюшни, или бродил по саду, или, стоя на террасе, кормил белым хлебом воробьев...
Утром и вечером Иван Сергеевич брал кружку и отправлялся пить воду из колодезя, находящегося под поселением дворовых (в версте от дома), в урочище Варнавицы.
Тургенев... был очень чистоплотен - ежедневно менял фуфайку, белье и весь вытирался губкой одеколоном с водой или туалетным уксусом... Тургенев не раз при мне совершал свой утренний туалет и при мне чесал свои волосы.
Раз он был очень доволен, что процедура эта повергает меня как бы в некоторое изумление.
- Видишь,- говорил он, весело поглядывая на меня своими вечно товарищескими, добрыми глазами - я беру эту щетку... теперь я начинаю чесать ею вправо: раз, два, три... и так до пятидесяти раз; теперь начну чесать влево, и тоже до пятидесяти... Ну вот, теперь со щеткой кончено... Беру этот гребень - им я должен до ста раз пройтись по волосам ... Чему ты удивляешься? Постой, это еще не все ... Погоди, погоди!.. За этим гребнем есть еще другой - с частыми зубьями...
И уж не знаю, шутя или не шутя, Иван Сергеевич уверял меня, что он ежедневно проделывает точно такую же операцию.
Аккуратность Тургенева не уступала его чистоплотности... Раз он ночью вспомнил что ложась спать позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечку, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе его лежало как следует. Иначе он и писать не мог.
Вряд ли найдется в России человек, который более его заботился бы о всяком клочке бумаги, им полученном, даже с цифрами, ужо уплаченными, о всякой квитанции портного и сапожника; который так приберегал бы всякое извещение о перемене адреса, уже не говоря о выражении мнений и суждений лиц, повидимому мало ценивших предметы, о которых они теперь распространялись.
Возвратившись с прогулки и не желая тревожить человека, сам обчищал свои сапоги, и это делал он уже стариком, когда страдал недугами.
Весь июнь Тургенев был в самом веселом настроении духа - был здоров, говорлив.
9 и 10-го июля у Тургенева. Милый Полонский, спокойно занятый живописью и писанием, не осуждающий и бедный-спокойный. Тургенев боится имени бога, а признает его. Но тоже наивно-спокойный. В роскоши и праздности жизни.
Когда Мария Гаврииловна Савина известила Тургенева, что приедет к нему в Спасское погостить, Иван Сергеевич стал неузнаваем: сам составил список вещей, потребных для обстановки комнаты, которую предназначал для ее пребывания, поехал в Орел за покупкой мебели и заехал к нам в с. Катушищево, чтобы сообщить моему отцу свою радость, говоря, что "ждет к себе из Петербурга гостью, знаменитую артистку Марию Гаврииловну Савину, которую по таланту может сравнить только с Рашелью, и что никто после Рашели своей игрой не производил на него такого сильного впечатления, как она".
Иван Сергеевич, ради своей милой гостьи, к вечеру велел позвать деревенских баб и девок и задал им точно такой же праздник, с вином и подарками, какой был дан им по случаю его приезда. Баб и девок собралось около 70 душ, и опять начались песни и пляски... Он и сам был так весел, что готов был отплясывать; он, который, конечно, во всякое другое время не вынес бы моей плохой игры на пианино, тут сам заставил меня играть танцы...
- Играй! - кричал мне Тургенев,- как хочешь, как знаешь, валяй! Мазурку валяй! Лишь была бы какая-нибудь музыка... Ну, раз, два, три... ударение на раз... ну, ну!.. И вечер до чая прошел в том, что все присутствовавшие, а в том числе и сам хозяин, плясали и танцовали кто во что горазд.
Тургенев и Полонский сами смастерили из досок тут подобие купальни, потому что Ж. А. Полонская и я стеснялись иначе купаться.
Для Марии Гавр. Иван Сергеевич на пруде Захара, где была купальня, велел устроить деревянную площадку, или просто небольшое возвышение, так как место около купальни было слишком мелко, и так как Савина купалась не иначе как в костюме и любила бросаться в глубину, плавая как наяда.
И отчего это я не был на месте Якова Петровича [Полонского], когда он так удачно заглянул к вам в купальню? То-то и есть: родился колпаком... так колпаком и останусь.
Тургенев всегда более или менее оживал в дамском обществе, особливо если встречал в нем ум, красоту и образованность.
Однажды Иван Сергеевич... сидел на балконе в обществе Марии Гаврииловны Савиной, которая гостила в Спасском. Вдруг у ворот парка остановилась огромная колымага, запряженная почтовой тройкой. В колымаге сидел какой-то человек в пыльнике с капюшоном, наброшенном на голову. Полагая, что с экипажем приключилась какая-нибудь авария, Тургенев крикнул проезжающему:
- Эй, друг, сходи! Сейчас будем обедать!
- Не сойду - упрямо отвечал проезжий,- не сойду, если не будет Варенников со сметаной.
Иван Сергеевич, думая, что имеет дело с чудаком, тотчас же отозвался: - Сходи! Будут тебе варенники!
Проезжий сошел, и в нем узнали Николая Михайловича Щепкина, сына знаменитого актера, ехавшего к Тургеневу в гости.
После жаркого дня, когда наступала прохлада, Тургенев выходил из своей комнаты на балкон и говорил своей гостье:
- Ну-с, пожалуйте исповедываться!
Это у них называлось "исповедываться". И Савина была действительно как "на духу" в эти минуты - и порой исповедь тянулась до ночи. Полузакрыв глаза и все попрежнему улыбаясь слушал Тургенев повесть русской актрисы, изливающейся перед ним и не замечающей, что из-за темного сада вышел на небо молодой рогатый месяц, и с пруда потянуло сыростью - и уже давно пора в комнаты, к шипящему самовару...
Однажды, после такого длинного чистосердечного признания Тургенев, увлекшийся, вдруг встал и взял Савину за руку:
- Пойдемте ко мне в кабинет,- сказал он,- я хочу прочесть вам то, что никогда и никому не читал...
Они пошли. И вот в кабинете Тургенев достал из письменного стола записную книжку и, усадив Савину в кресло, сказал:
- Это мои стихотворения в прозе. Я уже послал их Стасюлевичу... кроме одного, которого никогда не напечатаю... никогда...
- Что же это за стихотворение в прозе? - полюбопытствовала Савина.
- Его-то вам я и хочу прочесть. Видите ли, оно даже не в прозе... Это настоящее стихотворение и называется: "К ней".
И взволнованным голосом он прочел это грустное элегическое послание.
- Помню,- рассказывает Савина,- что в этом стихотворении описывалась непонятая любовь, долгая любовь в течение целой жизни. "Ты сорвала все мои цветы,- говорилось там,- и ты не придешь на мою могилу" ...
Окончив чтение, Тургенев некоторое время молчал.
- Что же будет с этим стихотворением? - не выдержала Савина.
- Я сожгу его... Нельзя печатать, потому что иначе это будет упрек, упрек из-за могилы... А я не хочу этого... не хочу...
Как-то поздно вечером Тургенев говорит: "я хочу вам новую вещь прочесть". Пошел в кабинет, принес рукопись. Очень заволновался. Это была "Песнь торжествующей любви". Прочел. Спрашивает, нравится ли. А что я могу ответить? Поняла я плохо, толково сказать что-нибудь не могла. Но очень мне понравилось. А Полонский прямо сказал:
- Не хорошо. Я тебе советую не печатать. Не поймут и выругают.- Иван Сергеевич огорчился. Хотелось мне его утешить. Но женское чутье подсказало, что словами, рассуждениями его не утешишь, да и ничего умного я ему сказать не умела. Говорю: "пойдемте в сад!" Он пошел с радостью. Мы долго гуляли, до рассвета. Когда птицы стали просыпаться, он каждую по имени мне называл. Узнавал их по голосу. Предсказывал, которая из них раньше проснется, как петь будет. Хорошо было. И как он благодарил меня!
Как-то часа в два ночи, после ужина, он спросил: - Кто хочет итти слушать ночные голоса? - Я, конечно, первая вызвалась и, несмотря на то, что шла под-руку с Иваном Сергеевичем, немножко трусила от темноты и неизвестной местности. И, боже мой, что это за чудная музыка "ночные голоса" ! Казалось, каждая травка, каждый куст поет ...
То, что совершилось накануне вашего отъезда,- помните, на террасе, за обедом, после шампанского,- еще труднее забыть; но я едва смею напомнить вам об этом.
Помните? или не хотите помнить? - тот лучистый и жгучий поцелуй, которым вы и озарили и обожгли меня - во время обеда на балконе.
Ваше пребывание в Спасском оставило неизгладимые следы.- Мы все говорим и вспоминаем о вас.
Комната, в которой вы жили, так навсегда и останется Савинской.
В 1880 году Иван Сергеевич подарил своим крестьянам, на поправку изб, две десятины строевого леса и был очень огорчен, когда в 1881 году узнал, что вырубленный лес мужики продали, а деньги пропили.
Под его влиянием спасские крестьяне давно уже составили приговор о неимении у себя кабака. Тогда нашелся один предприимчивый отставной унтер-офицер, который у соседних крестьян князя Меньшикова снял в аренду клочок земли, подходящий к самому въезду в село Спасское. Здесь, на основании приговора меньшиковских крестьян, он и выстроил свой кабак. Тогда была придумана другая комбинация: при въезде в Спасское на иждивение Ивана Сергеевича выстроена часовня в память покойного императора Александра II, и по открытии часовни возбуждено было ходатайство о закрытии кабака, находящегося на незаконном расстоянии от часовни. Кабак официально закрыт, но предприимчивый унтер-офицер попрежнему торгует водкой среди спасских крестьян, весьма склонных к выпивке.
Тургенев прочел в газетах, что в Брянске холера, и - прощай веселость, остроты, смех, и проч., и проч! Бледный, позеленелый пришел ко мне Тургенев и говорит:
- Ну, теперь я не живу, теперь я только двигающаяся несчастная машина.
Оказалось, что слово "холера" на Тургенева производит нечто вроде паники, поглощает все его мысли, делает его почти помешанным...
- Странный ты человек, Иван,- говорил я ему,- ведь холера, если она и есть, в 300-х верстах от нас.
- Это все равно,- отвечал он как бы расслабленным голосом,- хотя бы в Индии... Запала в меня эта мысль, попало это слово на язык, и - кончено! Первое, что я начинаю чувствовать, это судороги в икрах, точно там кто-нибудь на клавишах играет. Как я могу это остановить? - не могу, а это разливает по всему телу тоску и томление невыразимое. Начинает сосать под ложечкой, я ночи не сплю, со мной делаются обмирания... и затем расстраивается желудок. Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем-бы я ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: "холера, холера, холера"... Я, как сумасшедший, даже олицетворяю ее; она мне представляется в виде какой-то гнилой, желто-зеленой, вонючей старухи.
Он был страшно мнителен. Малейшее нездоровье, на которое другой не обратил бы никакого внимания, повергало его чуть ли не в отчаяние. Достаточно было проявиться у него какому-нибудь незначительному расстройству, чтобы он тотчас же усаживался дома и начинал лечиться.
Без этого сундучка, содержавшего домашнюю аптеку, Тургенев никуда не выезжал, видя в нем талисман от холеры.
Новая телеграмма, что в Брянске холера увеличилась и что недостает врачей, окончательно повергла Тургенева в панику. Он уже ни о чем не мог говорить, кроме холеры и тех ощущений в теле, которые он преувеличивал и принимал за признаки начинающейся болезни.
Я посоветовал ему съездить в Москву и рассеяться.
- Это нисколько не поможет,- сказал он.
Самый вид его сделался какой-то растерянный - он как бы обрюзг и осунулся.
Иногда только, оживленный нашим присутствием, он как бы и сам оживлялся и начинал рассказывать, но все-таки рассказывать такие анекдоты, суть которых все-таки была - холера...
Только спустя неделю, когда даже и в Брянске не оказалось уже ни одного холерного, Иван Сергеевич успокоился, мог опять спорить, говорить и читать.
Письмо из Парижа несколько его потревожило (признаться, потревожило и нас). M-me Виардо писала ему, что ее в нос укусила муха, что нос ее распух и что она ходит перевязавши платком лицо. В письме она прислала и рисунок пером, изображающий профиль с перевязанным носом.
- Если это ядовитая муха и заразила кровь, то это опасно... Я должен ехать во Францию,- проговорил Тургенев.
- Все бросить: и твое Спасское, и нас, и твои занятия и ехать?!.
- Все бросить и ехать!
Началось перебрасывание телеграммами из Спасского в Бужи-валь, из Буживаля в Спасское.
Слава богу, ехать оказалось ненужным: опухоль носа стала проходить, и не предвиделось никакой опасности.
Были случаи, когда, по словам его близких друзей, что-то как будто бы и налаживалось.
Тургенев начинал заговаривать о том, чтобы подольше остаться в России, пожить у себя в Спасском. Молодые и интересные женщины гостили в его деревенском доме. Затевались общие литературные предприятия, начинались усовершенствования по усадьбе и по школе... Но достаточно было малейшего подозрения там, в Париже, довольно было одного письма оттуда, из Les Frenes в Бужи-вале, или из Вне de Douai в Париже - и все завязавшиеся связи мгновенно разрывались, и Тургенев бросал все и летел туда, где была Виардо.
Я уже собрался покинуть Спасское. Тургенев тоже был на отлете - надо было ехать во Францию.
- Осиротеет там мой бедный нос, осиротеет! - говорил Тургенев.- Там уже нельзя будет к нему подносить табакерку или табачком угощать его... кончено!
Зная, с каким удовольствием, а может быть и не без пользы, нюхает Ив. Серг. табак и как трудно отвыкать от такой привычки, я спросил: почему же в Париже он должен будет перестать нюхать?
- Нельзя,- отвечает он.- Там дамы мои не разрешают мне...
- Ну, ты нюхай в их отсутствие.
- И этого нельзя - подойдут, услышат запах...
И Тургенев прочел мне при этом им сочиненное французское четверостишие по поводу своего носа, сиротеющего без табакерки.
Время от времени, среди беседы, Тургенев доставал из жилетного кармана пузыречек с нашатырной солью и нюхал. Покойная моя матушка, нюхавшая тоже соль перед началом мучивших ее мигреней, спросила:
- У вас голова болит, Иван Сергеевич?
- Нет! Это мне нюхательный табак заменяет. Я не курю, но очень люблю нюхать табак. Когда я в России, то и нюхаю, но дома, во Франции, мне это запрещают. Как тронусь туда, так табакерку оставляю в Спасском и обманываю себя нюханьем соли.
Во время моего пребывания в Спасском у меня были по обыкновению долгие беседы с моим старым другом, Иваном Сергеевичем, который всегда был очень откровенен со мной и ничего от меня не скрывал. Вот почему я себе позволяю подтвердить с полным убеждением, что Тургенев даже в самых откровенных беседах не говорил иначе, как с большим уважением о своих друзьях французских писателях - Флобере, Зола, Додэ, Мопассане, Гонкуре и других, которых очень любил. Он гордился своими хорошими отношениями с знаменитыми французскими писателями и не скрывал этого никогда...
Я хорошо помню, как после смерти Густава Флобера, которого он особенно почитал, Тургенев предложил русской публике составить подписку на памятник покойному; и тогда часть печати накинулась на Тургенева, доказывая ему с иронией, что совершенно излишне собирать подписку на памятник иностранному писателю, тогда как такие русские знаменитости, как Гоголь, Грибоедов, Лермонтов долго ждали памятника, а некоторые и до сих пор не дождались его.
Прием, встреченный мною в российской публике по поводу запроса нескольких грошей на его памятник, меня обескуражил.- Представьте: не только статьи во всех журналах, но и анонимные письма посыпались на меня, негодующие, оскорбленные и просто ругающие - точно я бездельничество какое совершил!
Тургенев получил из Москвы несколько анонимных писем, в которых его называли "лакеем и прихлебателем Виктора Гюго".
Иван Сергеевич был попрежнему разговорчив, приветлив, часто шутил, но уже той веселости, той полной веселости, которая оживляла нас в старое время, я уже в нем не заметил. Время от времени в чертах его проявлялся плохо скрываемый оттенок меланхолического, как будто даже горького, чувства.
Тургенев попрежнему хандрил. Перед отъездом прилег на диван перед овальным столом из карельской березы, сложил руки и, после долгого-долгого молчания, сказал мне:
- Можешь ли ты пятью буквами определить характер мой? Я сказал, что не могу.
- Попробуй, определи всего меня пятью буквами. Но я решительно не знал что ему ответить.
- Скажи - "трус"*, и это будет справедливо...
* (Трусъ)
Тургенев стоял на том, что он трус и что у него ни на копейку воли нет.
- Да и какой ждать от меня силы воли, когда до сих пор даже череп мой срастись не мог. Не мешало бы мне завещать его в музей Академии... Чего тут ждать, когда на самом темени провал. Приложи ладонь - и ты сам увидишь.
Он обращал особенное внимание на форму и красоту рук. Оказалось, что имеет значение также и длина большого пальца на руке. По его наблюдениям длинный палец был верным признаком силы характера. И, говоря это, он добродушно показал свою большую, немного пухлую, руку с действительно необыкновенно коротким большим пальцем.
Он развил теорию о том, что, вообще, люди ошибаются, преувеличивая значение своей воли, и если сличить статистические данные самоубийств различных сект и других людских действий, то с поразительною ясностью увидишь отсутствие этой кажущейся воли.
Ивана Сергеевича тяготило его несомненное одиночество, и не пустой фразой звучали в его устах так часто повторявшиеся им слова: "плохо, плохо жить, пора умирать".
В спорах своих со мной Иван Сергеевич постоянно обнаруживал крайне безотрадное, пессимистическое миросозерцание. Никак не мог он помириться с тем равнодушием, какое оказывает природа - им так горячо любимая природа - к человеческому горю или счастью, иначе сказать, ни в чем человеческом не принимает участия. Человек выше природы, потому что создал веру, искусство, науку, но из природы выйти не может - он ее продукт, ее окончательный вывод. Он хватается за все, чтобы только спастись от этого безучастного холода, от этого равнодушия природы и от сознания своего ничтожества перед ее всесозидающим и всепожирающим могуществом. Что бы мы ни делали, все наши мысли, чувства, дела, даже подвиги будут забыты. Какая же цель этой... жизни?
Однажды ночью, когда я уже собрался лечь спать, а жена моя писала письмо, к нам в дверь постучался Иван Сергеевич. С выражением не то испуга не то удивления вошел он к нам в своей коричневой куртке и говорит: "Что за чудо"! стучится ко мне в окно какая-то птичка, так и бьется в стекло. Что делать?"
Жена моя пошла с ним в его кабинет и минут через пять приносит в руках своих маленькую птичку, гораздо меньше воробья, с черными очень умными глазками...
В этом посещении птички Иван Сергеевич готов был видеть нечто таинственное.
- Впрочем,- сказал он,- все так называемое таинственное никогда не относится в жизни человеческой к чему-нибудь важному и всегда сопровождается пустяками.
Он был убежден, что умрет 2-го октября того же года (не потому ли, что 1881 год по сумме цифр совпадал с 1818 годом, когда он родился).
Вы ведь знаете вероятно, что в начале октября 1881 года я наверное умру. Это несомненно.
Оригинально шутил Иван Сергеевич и над своей подагрой. Он уверял нас, что сам накликал на себя болезнь. Дело в том, что богатый сосед-помещик, хлебосол и просвещенный человек, усиленно приглашал Ивана Сергеевича к себе и даже, заполучив от него полуобещание приехать, изготовил ради этого случая фейерверк, о чем сообщил приехавший из города управляющий. Но Ивану Сергеевичу в эти последние дни его пребывания на его истинной родине, как-то особенно не хотелось покидать своего гнезда и потому он уклонился от поездки за 40 верст, послав извинительное письмо, в котором ссылался на свою подагру.
Посланный возвратился, привезя ответ, что г. Н. очень сожалеет о нездоровьи Ивана Сергеевича и поспешит приехать навестить его. И вот Иван Сергеевич, ожидая приезда гостя, стал, как он выражался, упражняться в подагрической походке, и затем уже объявил нам, что, притворная сначала, подагра разыгралась у него не на шутку.
Приезд Тургенева в Ясную Поляну летом 1881 года свежее в моей памяти, и я помню несколько картин из этого его посещения. Утро. Я прихожу под липы перед домом нить кофе и застаю следующее: на длинной доске, положенной середкой на большую чурку прыгают с одной стороны мой отец, а с другой - Тургенев. При каждом прыжке доска перевешивается и подбрасывает кверху стоящего на противоположном конце. То взлетает отец, то Тургенев...
Тургенев носил из - за своей подагры огромные башмаки, с очень широкими носками. При каждом прыжке эти поставленные рядом две огромные ноги ударяются о доску, и встряхиваются прекрасные белые кудри. До сих пор ясно вижу перед глазами две характерные фигуры, увлеченные детской забавой.
Как-то раз вечером устроились у нас танцы, и Тургенев пошел с моей сестрой танцовать кадриль. Я помню, как в одной из фигур он вдруг заложил большие пальцы за проймы жилета и проделал несколько очень смешных фигур канкана. Все пришли в восторг.
- Старый канкан,- сказал И. С.,- совсем не тот непристойный танец, который танцуют в кафе-шантанах. Старый канкан - приличный и грациозный танец. Я когда-то умел его танцовать. Пожалуй, и теперь протанцую. И вот И. С. пригласил себе в дамы мою двоюродную сестру Машу Кузминскую, 12-летнюю девочку, и, заложив пальцы за проймы жилета, по всем правилам искусства мягко отплясал старинный канкан с приседаниями и выпрямлением ног. Все хохотали, в том числе он сам, но было как будто немножко совестно за Тургенева.
Звонок к обеду; все собрались; нет ни Тургенева ни Льва Николаевича. Наконец, после долгих ожиданий, догадались где их искать. Недалеко от дома в дубовой роще стояла среди старых дубов небольшая избушка, которую построил Лев Николаевич для себя, чтобы летом уединяться для своих занятий и спасаться от мух, детей и посетителей. Я побежала к этой избушке, построенной на четырех столбах, взошла на лесенку, и в отворенную дверь увидела горячо споривших о чем-то двух писателей.
В тот же приезд Тургенева, в один из вечеров, разговор принял чисто-тургеневский характер, как будто это был эпизод из какого-нибудь его рассказа. Не помню, кто и по какому поводу поднял вопрос о том, какие минуты самые счастливые в жизни.
Мы, конечно, обратились к И. С: "Расскажите, какая была самая счастливая минута в вашей жизни". Он ответил: "Разумеется, самая счастливая минута жизни связана с женской любовью. Это когда встретишься глазами с ней, с женщиной, которую любишь и поймешь, что и она тебя любит". Он помолчал и затем добавил: "Со мной, это было раз в жизни, а может быть и два раза".
Последняя моя встреча с Тургеневым была осенью 1881 г., в Петербурге, в магазине Овчинникова, где он покупал для Парижа серебряные вещи в русском стиле. Никогда я еще не видел его в таком цвете здоровья. Это был в полном смысле слова розовый, отлично выкормленный, моложавый старик, с блестевшими жизнью глазами.
В конце сентября он возвратился [в Париж]. Даже и в прежние годы я не видал его в таком свежем и ясном настроении, как тогда.
Он произвел на меня странное впечатление. В разговоре он бранил Запад; сравнивая Л. Толстого с Виктором Гюго, говорил, что Толстой гениален, а Гюго только напыщенный ритор, что за Толстым будущее, что его гениальная простота делает его первым в мире художником... Положим, он подобное говорил и раньше, но несколько иначе, в другом тоне, с другой окраской.
(Буживаль). Я здоров - так же как в Спасском; но работа подвигается слабо. Однако я, с помощью г-жи Виардо, перевел почти "Песнь торжествующей любви"... Наша спасская жизнь вместе является мне каким-то приятнейшим сном.
Несчастная стеклянная фабрика моего зятя все еще не продана и не сдана, и если долг работникам и пр. не будет немедленно заплачен, то придется обанкрутиться или ликвидировать. Моя дочь с воплем и слезами обратилась ко мне, прося меня дать ей в руки те 30.000 фр., которыми должен был пополниться капитал, принадлежащий ее детям... Сначала я отказывался с твердостью, предвидя, что и эти 30.000 фр. будут проглочены той же самой ненасытной бездной, и требовал если не банкрутства, то немедленной ликвидации; но деловые люди, с которыми я советовался, доказали мне, что эти богомерзкие хрустальные и стеклянные фабрики находятся совершенно в других условиях, чем все прочие промышленные заведения: что если погасить их, то они тотчас теряют всякую цену,- и никаких уже денег из их продажи выручить нельзя; а потому ликвидация немыслима.
Тургеневу еще раз пришлось побывать в Англии... Его переводчик Ральстон воспользовался этим случаем, чтобы устроить ему маленькую овацию...
Иван Сергеевич встретился за обедом с покойным Троллопом, Влеком и целым рядом сотрудников "Times" и "Daily News". Последние, по его словам, уверяли его в том, что очень уважают его за содействие, оказанное им освобождению крестьян, но что, к сожалению, ничего не читали из его произведений.
Расскажу тебе в кратких словах, что со мной произошло в эти последние три недели.- Ездил я в Англию - как раз проскочил через море после ужасной бури; охотился отлично - т.-е. видел множество дичи, но стрелял сквернейше! - Видно, и это бросить надо. - На возвратном пути наш общий друг Ральстон, импровизировал для меня обед частью из симпатии ко мне, а частью (и большей частью, как он мне в том сам сознался) - чтобы сделаться в глазах английской публики главным репрезентантом и авторитетом по части русских дел, литературы и пр. Это ему удалось - были разные тузы между писателями, журналистами; все было очень оживленно. Я произнес - разумеется путаясь и заикаясь - маленький спич, и все эти господа, из которых едва ли два-три человека прочли какую-нибудь мою вещь, пили мое здоровье... Очень был рад, когда все это кончилось.
Никогда не забуду я маленького происшествия, случившегося со мною... в Лондоне. Знакомец мой Жемчужников пригласил меня с ним пообедать... в один из высокотонных клубов, где он числился членом... В назначенный час мы оба с Жемчужниковым, во фраках и белых галстуках (иначе нас бы не впустили, так как в этих заведениях, как и вообще, впрочем, в Лондоне, этикет соблюдается самый строгий), уселись у небольшого приготовленного для нас столика в "столовой для гостей". Уже с передней меня обдало холодом подавляющей торжественности этого дома. Едва мы с Жемчужниковым уселись, как вокруг нас принялись священнодействовать - другого слова я употребить не могу - три дворецких, гораздо более, разумеется, походивших на членов палаты лордов, чем на дворецких.
- Я вас должен предупредить, любезный Иван Сергеевич,- сказал мне Жемчужников, разворачивая свою салфетку - что вам подадут обед дня, я же, увы, буду, как всегда, есть свои бараньи котлеты, так как желудок мой ничего более уже варить не может.
Так и случилось. Один из важных дворецких, бесшумно двигаясь на гутаперчевых подошвах своих лакированных башмаков, внес в столовую серебряную суповую чашу и передал |ее другому; этот другой, в свою очередь, подал ее третьему, и уже этот третий - самый важный - поставил ее передо мной. Затем с тем же церемониалом появилось под серебряным колпаком серебряное же блюдо, и нет слов на человеческом языке, чтобы выразить, с какою торжественностью самый важный дворецкий поставил его перед Жемчужниковым и какими-то особенными носовыми звуками произнес: "first cotlett"*. Жемчужников ткнул вилкой в одинокую котлетку, лежавшую на блюде, и принялся ее кушать. Затем мне подали рыбу, а Жемчужникову на втором блюде под таким же колпаком - опять баранью котлету, и дворецкий так же величественно произнес: "second cotlett"**. Я чувствовал, что у меня по спине начинают ходить мурашки; эта роскошная зала, мрачная несмотря на большое освещение, эти люди, точно деревянные тени снующие вокруг нас, весь этот обиход,- начинали выводить меня из терпения. К тому же, в зале кроме нас обедало всего два каких-то джентльмена, имевших вид еще более одервенелый, если возможно, чем все нас окружавшее; так что, когда после рыбы передо мной появился кровяной ростбиф, а Жемчужникову опять преподнесли новую котлету, о которой дворецкий возвестил: "third cotlett"***, мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать: "Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!!"
* (Первая котлета.)
** (Вторая котлета.)
*** (2Третья котлета.)
- Иван Сергеевич, что с вами? Что это вы?! - с испугом воскликнул Жемчужников.
Он подумал, что я лишился рассудка.
- Мочи моей нет! - ответил ему я: - душит меня здесь, душит!.. Я должен себя русскими словами успокоить.
Я подумал, что меня выгонят, но меня не выгнали; только Жемчужникову моя выходка сильно не понравилась, и на оледенелых лицах слуг появилось выражение какого-то сумрачного удивления. Джентльмены моего пассажа не заметили: они уже молча занимались джином.
Я теперь устроился в своем кабинете довольно удобно и намерен работать. Сперва кончу второй отрывок из "Воспоминаний своих и чужих" (под заглавием: "Отчаянный") или, правильнее, перепишу его, ибо он уже кончен, а потом примусь за другую - небольшую, но, по содержанию, драматическую-вещь, которая вертится у меня в голове.- О романе еще не думаю, хотя о нем уже пропечатали в нескольких английских и немецких газетах.
Неужели из старого засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки? Посмотрим.
(Буживаль). Теперь я здесь совсем один - все семейство вернулось в Париж - хочу попробовать, могу ли я еще работать.
Я слышал, что задумывался роман с отзывом на движение мысли русской молодежи последнего времени: русская образованная девушка, в Париже, встречается и сходится с молодым французом-радикалом, но впоследствии покидает его для оставившего свое отечество представителя русскаго радикализма, воззрения и убеждения которого на одни и те же вопросы резко разнятся от французских...
"Я занят теперь более серьезной вещью: мне давно хочется написать роман, в котором выразилась бы коренная разница духовных основ русского человека и француза; показать в этом романе глубину психических причин и мотивов у русского протестанта и отщепенца рядом с формализмом и традиционной шаблонностью французского революционера, который никогда не выходит из раз установившихся рамок, идет по утоптанному руслу, верит в себя и в свои формулы, тогда как русский вечно копается в своей душе, вечно занят разрешением нравственных вопросов и исканьем правды... Не знаю только, удастся ли мне довести дело до конца и справиться с сюжетом. Стар я, умру скоро".
Роман этот, основная идея которого сильно занимала Тургенева, так что он постоянно о ней заговаривал, был уже повидимому, им давно начат, ибо, говоря о нем, Иван Сергеевич указывал на лежащую перед ним кипу исписанных листов. Героями его... должны были быть русская девушка-революционерка, вышедшая замуж за французского социалиста и скоро понявшая всю глубину духовного различия и взаимного непонимания между ней и мужем. Одно из видных мест в романе должен был занимать тип русского социалиста-мистика, искавшего разрешения социально-нравственных вопросов в новой религии,- тип, списанный Ив. Сергеевичем с натуры, с лица, с которым он вел за границей долгие беседы и переписку.
Неожиданная судьба моей итальянской новеллы*, В России ее не только не ругают, но даже хвалят, а во Франции меня пресерьезно уверяют, что я ничего лучшего не написал - в Германии уже два перевода появились и т. д. Вот уже, точно, можно сказать с Сологубом: "Благодарю, не ожидал!"
* ("Песнь торжествующей любви".)
Хотя здоровье мое удовлетворительно - я должен сознаться, что старею и стареюсь... что не всегда совпадает.- Что делать! Как говорит пословица: Пожито, попито - надо и честь знать.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'