1881
БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ.- ПОКРОВИТЕЛЬСТВО ТАЛАНТАМ.- ТУРГЕНЕВ И РУССКАЯ МОЛОДЕЖЬ В ПАРИЖЕ.- М-МЕ ВИАРДО.- ОТВЕТЫ ТУРГЕНЕВА НА АНКЕТУ.
К моему появлению в Париже - с И. С. Тургеневым у колонии выросла глухая борьба. Эмигранты находили, что И. С. разыгрывает левого с левыми, а с правыми правого, что это непозволительная игра...
Волна нападок то поднималась, то падала до полного штиля и вдруг - караул! Тургенев поместил в русской ретроград-ной газете письмо, где называл себя либералом английского пошиба и что он не революционер.
Никто не входил в мотивы этого письма. Повода к нему также никто не знал. Все азартно набросились на писателя, не принимая его объяснений.
Он был, есть и будет солью земли, и партийные мерки к нему неприложимы.
Он [эмигрант Акерази] жаловался мне на нетактичность некоторых товарищей по несчастью: что они, бывая у Тургенева, занимаются пересудами и вообще ведут себя непристойно.
- Как к этому относится Иван Сергеевич?
- Слушает и комментирует, но, повидимому, значения не придает. Главное для Тургенева - это поощрять писательство.
Почти каждый день от 10 до 1 часу rue Douai, 50, в 3-м этаже можно было встретить пять-шесть молодых людей, которые или доказывали Ивану Сергеевичу правдивость своих иллюзий или слушали его рассказы о прошлом, из своей или чужой жизни.
Тургенев был очень опытен в обращении с людьми, и опытность делала его снисходительным; разговор его был полон фактов, доказывающих более, нежели все теории. Из рассказов такого "старика" можно извлечь прямую, практическую пользу.
Одни просили у него совета, другие рекомендации, третьи просто интересовались его мнением. Я знаю случаи, когда ему посылались за границу рукописи даже из России. Некоторые из них он посылал прямо в редакции, а другие - через знакомых, поручая им позаботиться об их судьбе и куда-нибудь устроить.
Ему доставляло большое удовольствие выводить в жизнь молодых людей, выслушивать их горе, радости и надежды, пускать в новое плаванье слегка попорченные бурями, если не большие корабли, то хоть лодки. "Я - как старая, покрытая мохом скала,- часто говаривал Иван Сергеевич,- под защиту которой летят от бури молодые чайки".
Посетителей своих Тургенев принимал, по возможности не смешивая разнородные элементы, и больше в одиночку, при чем был рыцарски любезен с дамой; с интеллигентным иностранцем солидно почтителен и мудр, с русским старался быть товарищески непритязателен; со сверстником по летам он был помещиком сороковых годов, веселый и скабрезный, с просителями бесконечно добр.
Основною чертою характера Тургенева была доброта... Это была доброта врожденная, но подкрепленная самой высокой философией и основанная на чувстве справедливости.
Раз я пришел к нему и застал его грустным, что редко случалось. "Представьте себе,- сказал он мне,- сегодня в первый раз в жизни я должен был отказать человеку в помощи". Замолчал, пожал плечами и прибавил: "ничего не поделаешь" - и опустил голову... Видно, что тяжело ему было отказать человеку, который протянул ему руку. И. G., как видите, никому никогда не отказывал ни в чем.
Но приходилось Ивану Сергеевичу возиться не с одной литературой, которая была близка его сердцу. Одолевали его своими исканиями "бабочки", как он их называл,- разного типа девицы и дамы. Застаешь, бывало, у него расфранченную и надушенную дамочку. Вертится она вокруг Тургенева как мотылек вокруг свечки и поминутно повторяет: "Иван Сергеевич, голубчик! Иван Сергеевич, так вы не забудете? Я на вас надеюсь, смотрите же!" и т. д.
Тургенев рассыпается в уверениях, видимо стараясь скорее отделаться от назойливой посетительницы. Наконец, барыня уходит. - Ох, уж эти мне бабочки! И откуда они только слетаются сюда? Одной, видите ли, нужно, чтоб я познакомил ее с m-me Виардо, непременно познакомил; другая просит рекомендации на сцену, а голосу-то у нее всего на грош; у третьей - тиран муж, от которого нужно ее избавить; у четвертой есть должник, который не хочет платить и которого я дол-жен усовестить. Просто беда...
Но на самом деле Ивану Сергеевичу нравилось это прибеганье к его помощи и совету, и он с особенным вниманием и охотой выслушивал интимнейшие подробности личной жизни обращавшихся к нему лиц, входил в разбирательство запутанных вопросов, усовещал, подавал советы и хлопотал самым усердным образом.
Привязанность к одной особе взяла у него всю жизнь, но не делала его нечувствительным к тому, что немцы называют "das ewig Weibliche".* Лучшего наперсника, советника, сочувственника и поощрителя женщин, их таланта и ума, трудно было и придумать.
* (Вечно женственное.)
Он любил беседовать с женщинами и особенно с хорошенькими.
Одна молодая замужняя женщина обратилась ко мне однажды... с просьбой представить ее И. С. Она разошлась с мужем, находится в интересном положении, жить не с чего, нужно ехать в Россию, где у нее богатые родственники и т. д... Волей-неволей пришлось передать желание Z Ивану Сергеевичу. Последний, едва выслушав меня, немедленно предложил свою помощь, предлагая сделать это через мое посредство... Госпожа Z настойчиво выражала желание лично повидаться с И. С.: "Я у него возьму взаймы только 200 франков, но мне нужно видеться с ним самим". Свидание состоялось, и Z сумела так разжалобить И. С, в таком виде представить свое положение, что меньше чем с 750 фр. ей ехать оказалось невозможным. Сумму эту она получила... Z уехала, и когда И. С. узнал об этом, он был очень рад. Недели две спустя я застал И. С. очень расстроенным. "Представьте: оказывается, что я расстроил счастье Z! Прочтите-ка что она пишет". Письмо было из России, и содержание его совершенно нелепо. Z в грубом тоне уверяет, что И. С. выпроводил ее из Парижа, чтобы отделаться от нее, что она осталась без всяких средств к жизни и требует ежемесячной стипендии.
Однажды пришел к нему молодой человек, бедно одетый, красивый, поразивший меня своим надменным, почти дерзким лицом. Он поздоровался с Иваном Сергеевичем, отрывисто ответил на два-три вопроса, уселся в кресло и стал курить. Просидев таким образом с 1\4 часа, он вдруг брякнул: "Тургенев, дайте денег". Иван Сергеевич сконфузился и поспешно увел посетителя в соседнюю комнату, притворив за собой дверь. Когда оба вернулись, у молодого человека горели щеки и глаза были потуплены. Тургенев любезно проводил его до лестницы, и затем долго объяснял, вздыхая, что очень застенчивые и робкие люди нарочно напускают на себя ухарство, чтобы выйти из тяжелого положения.
П... с необыкновенным пылом защищал однажды перед И. С. одну религиозно - морально-социальную теорию... И. С. слушал с удовольствием; лицо его приняло обыкновенную в этих случаях наивную и добрую улыбку. Когда П. кончил и стал прощаться, И. С. вдруг сконфуженно обращается к нему:
- Послушайте, П., мне прислали рубахи, но они на меня узки; возьмите их, пожалуйста.
- Что вы, помилуйте! Да у меня есть рубахи...
Насилу П. отговорился тем, что если на И. С. рубахи узки, то на нем они будут со шлейфом.
"Шесть су строка",- напомнило мне одного субъекта, не эмигранта, Ч-кова, хвастуна и дрянцо, прозванного так русскими в Париже; я рассмеялась и сказала Ивану Сергеевичу об этом прозвании.
- Врет он,- отвечал Иван Сергеевич: - он и одного су за строку не получает. Вот он какой господин: приходит он ко мне, наговорил с три короба, что он и то и се, и что у него есть работа, за которую он может приняться только в случае, если я дам ему сто пятьдесят франков. Ну, я дал. Через несколько времени узнаю, что он все наврал, что ни чего, ни одного слова правды нет в том, что он говорил. Смотрю, он опять приходит, и опять врет, и опять просит денег. Я послал ему с человеком франк. Он взял его, ушел и не являлся больше.
Рассказывал он, помню, много фактов о похождениях разных русских путешественников за границей, преимущественно людей более или менее известных по общественному положению, рассказывал о разных искателях и искательницах приключений, которые тоже к нему заявлялись иногда в Париже, о жизни русских эмигрантов и т. д. Должно быть частенько приходилось ему выручать соотечественников, а еще чаще оказываться в неловком положении, в какое они его ставили.
- Можете представить, что со мною сделал М.,- рассказывал он: - жил-жил в отеле, у меня бывал, я у него бывал, брал у меня иногда понемногу взаймы; потом надо ему выехать, а расплатиться в отеле нечем. Нужно несколько сот франков. Приходит ко мне, а у меня, как нарочно, денег нет. Говорю: "Извините, сам без денег".- Неужели же,- говорит,- не можете достать, у вас тут знакомые, связи. "Постараюсь,- говорю,- но обещать не могу". Ушел. Думал я, думал, как же его выручить, и составился у меня по этому поводу некоторый план: думаю, достану ему денег, а он пускай пришлет тому лицу, которое даст деньги, обязательство редакции, что деньги будут уплачены. Только дня этак через два, через три захожу к нему в отель сообщить этот план, вошел в подъезд, хочу подниматься по лестнице, как вдруг слышу вверху голос дочери хозяйки отеля: "maman, тот господин". Вслед затем вылетает на лестницу сама maman и кричит швейцару: "задержать его". Швейцар подвинулся к двери и загородил мне отступление. "Что такое,- думаю,- за история?" Отступать, конечно, я и не думал, потому что только-что пришел. Затем и мать и дочь спускаются вниз и набрасываются на меня: "Ваш друг поступил с нами нехорошо, не заплатил денег, вылез ночью в окошко и уехал... Мы так о нем заботились, считали его за порядочного человека, а он. .. Мы надеемся, что вы, как его друг, заплатите за него; наконец, он сам говорил, что вы заплатите"- и т. д., и т. д. Я до того ошалел, что сразу ничего не понял и совершенно даже забыл о М. "Пожалуйста,-говорят,- не представляйтесь, мы отлично вас помним, как вы приходили к М., и знаем, что вы его друг". Тут только, услышав фамилию, я сообразил в чем дело. Какой, чорт возьми, я ему друг, я у него и был-то всего два раза; он, говорю, и мне тоже должен.
"Ах, это всегда так говорят, чтобы не платить,- отвечают обе в один голос, и опять: - мы считали его за вполне порядочного человека, заботились о нем, а он в окошко" и т. д. Каково положение! Пришлось ведь заплатить. Иначе еще больший скандал вышел бы.
Несколько лет тому назад ученик восьмого класса житомирской гимназии Е. В. получает в одно прекрасное утро повестку на 50 р. Не ожидая ни откуда денег, он был крайне удивлен, тем более, что такой суммы зараз он никогда еще не получал. Но молодой человек совсем остолбенел, когда по получении и вскрытии пакета ему бросилось в глаза письмо, начинавшееся словами: "Милостивый государь Е. П." и кончавшееся подписью Ивана Тургенева. В письме Ив. Серг. извиняется, что опоздал высылкой денег, объясняет, что собирался в Россию и думал уже оттуда выслать и т. д. Изумленный В. обращается к своим друзьям, расспрашивает, нет ли у кого-нибудь из них ключа к разъяснению этой загадки, но никто не мог ему ничего сказать, так как и приятели были не менее его изумлены. Е. В., разузнав адрес Ив. Серг., решился письменно обратиться к нему самому за разъяснением. В ответ на свое послание Е. В. получает письмо, в котором уж изумляется Ив. Серг., "Ничего не понимаю,- пишет он: - За подписью Е. II. В. я получил два письма: одно в Париже, другое в Москве. Оба письма почти одинакового содержания: нуждающийся ученик В. просит помочь ему деньгами. Но,- заканчивает свое письмо Ив. Серг.,- почерк этих двух писем не похож на почерк самого последнего письма от Е. В.". Это дело не разъяснилось бы никогда, если б Е. В... не припомнил случайно, что некоторое время тому назад, ученик того же класса просил пользоваться его (В-ского) адресом для получения денег... Теперь все стало понятно. В., дававший товарищу только адрес, вовсе не подозревал, что от его имени скверный мальчишка будет вымогать деньги у Ив. Серг. В., вкупе со своими друзьями, вывел это дело на чистою воду, и все было фактически доказано... Тогда выплыло наружу, что этот субъект много раз получал деньги от Ив. Серг., пользуясь каждый раз другим адресом и почерком и что не исключительно герой этой истории, а целая компания систематически эксплуатировала бесконечную доброту нашего гениального поэта. Ив. Серг. был, конечно, не мало смущен, когда ему сделалось известно, что во всех этих случаях он был лишь жертвою обмана, но все-таки в заключительном своем письме к В. просит не доводить дело до скандала, а стараться замять его. "Если же,- кончает Ив. Серг. свое пятое по числу письмо к В.,- этот господин чистосердечно раскаивается в своем поступке, то я его от всей души прощаю, и если он когда-либо на самом деле будет нуждаться, то я ему охотно помогу".
Однажды И. С. Тургенев приехал к одному, умершему теперь, министру ходатайствовать за какую-то сельскую учительницу... У министра в приемной... дежурил в то время чиновник особых поручений Икс, человек крайне неразвитой и ограниченный... Когда к нему подошел Тургенев и назвал свою фамилию, то Икс, как он потом сам хвастливо передавав всем своим знакомым, нарочно занес его в список последним... "Я читал где-то в газетах,- говорил Икс,- что он за границей с коронованными особами гуляет; ладно, думаю, да и пихнул его по обер-офицерскому чину последним... Посидел бы он у меня в приемной... ничего... Жаль только, всю музыку мне испортил директор департамента: прошел по приемной, увидал Тургенева, узнал, что он ждет уже целый час, и сам устроил ему все, что тот хотел... А мне же еще влетело..."
Живя по личным причинам в Париже, он в то же время служил русским интересам. Мне назвали его шутя "послом от русской интеллигенции". Не было русского или русской, сколько-нибудь прикосновенных к писательству, живописи или музыке, о которых так или иначе не хлопотал бы Тургенев.
Я собственными глазами видел письмо, направленное им к Лорис-Меликову, в котором он испрашивал позволения на возвращение в Россию двенадцати молодым людям, слегка лишь замешанным в социалистической пропаганде. Лорис-Меликов отвечал на это ходатайство очень сдержанно и учтиво, говоря, что сам желает открыть заблудившимся молодым людям возможность загладить свое прошлое. ...Помнится, всем им выданы были паспорта и позволено было вернуться.
В то время для русского в Париже искать работу и обратиться к И. С. значило одно и то же. И. С. заглазно давал длиннейшие рекомендации и аттестаты, удостоверяющие что угодно и кому угодно.
Весь далекий путь от Латинского квартала до улицы Дуэ я совершил пешком...
Декабрь давал себя чувствовать, но не снегом, слегка трусившим над Парижем, а встречным северным ветром, пронизывавшим меня до костей...
Вот и квартира маститого писателя, красивый двухэтажный особняк... Внизу жили Виардо, вверху - он.
Не помню, как я вошел в дом и пробрался в прихожую. Передо мной, пока я копался в передней, выросла стройная фигура крепкого подвижного старика, в котором безошибочно я узнал И. С. Таково было поразительное сходство оригинала с портретами.
Подавая карточку П. Л. [Лаврова], я хрипло сказал:
- Я к вам, Иван Сергеевич.
- Прошу... Пожалуйста!
На-ходу он пробежал глазами записку, круто повернулся на каблуках и воскликнул:
- Так это вы naufrage*!.. да?
* (Потерпевший кораблекрушение.)
- Я... Двое с половиной суток тонул и пока что жив.
- Очень рад, очень... Тому две причины: первая - naufrage, а вторая - мой сотрудник*. Но что же я... Тут у меня холодно и неуютно, - взмахнул он рукой на гостиную.- Пойдем в кабинет. Вы озябли?
* (В. Гинтовт работал в Тургеневской библиотеке.)
- Кажется, немного.
- Скоро согреемся у камина, а я принесу вам плед. Слава богу, вы на суше и заслужили немного тепла.
Твердой и быстрой походкой И. С. вышел из кабинета и через минуту вернулся с пледом в руках. Я поднялся, чтобы взять плед, но он силой усадил меня и накрыл этой дорогой пуховой вещью.
Усевшись рядом, он лопаткой прибавил коксу в камин "до яркого пламени".
- Скажите, сколько времени в Париже? - спросил И. С.
- Три недели.
- Как он показался?
- Ничего, понравился.
- Весь осмотрели?
- Нет. Кроме Лувра, где пробыл около двух часов, нигде не был.
- Побывайте в Лувре 10, 20 раз и подольше там оставайтесь, чтобы ознакомиться хоть поверхностно со всеми его сокровищами. Лувр единственный в мире.
- Постараюсь.
- Французский язык знаете?
- Немного.
- Говорите, читайте, пишите... Можно долго прожить здесь, водить знакомство только с компатриотами и нисколько не научиться языку. Со временем пожалеете, что не использовали случая.
- Постараюсь.
- Вы эмигрант?
- Да.
- Серьезно влопались?
- Нет.
- Хотите в Россию?
- Пока нет.
- Как ваши дела финансовые?
- Не блестящи.
- Что думаете делать, чем заняться?
- Не присмотрелся, не решил.
- Пробовали писать в газеты, журналы?
- Нет.
- Вот попробуйте. И для начала опишите ваше кораблекрушение. Не торопясь, шаг за шагом, припоминайте мысли, чувства, жесты, движения. Не старайтесь изложить красиво, следите за точностью, пока не забыто происшествие во всех мелочах и подробностях. В затруднительных случаях я обещаю вам свою помощь...
Поговорив о делах библиотеки и получив от него несколько ценных указаний, советов,- согретый и ободренный, я поднялся уходить. И. С. проводил меня и в передней, когда я готов был выйти, понизив голос, сказал:
- Я могу в счет вашей работы выдать аванс.
- Но у меня деньги есть, и я ни в чем не нуждаюсь. Благодарю!
- Ну, хорошо... А когда я вас увижу с рукописью?
- Постараюсь возможно скорее. Понатужусь, напишу и принесу.
Если он замечал в человеке проблеск таланта или симпатичной оригинальности, он приходил в восторг; наивно-добродушно, с чисто детским преувеличением он носился с ним как с собственным детищем, хвалил на всех перекрестках, сам восхищаясь и заставлял восхищаться других.
Я теперь стал гораздо суровее, нежели прежде. Бывало, придет ко мне человек,- большей частью с какой-нибудь повестью, драмой или стихотворением. Разочаровать совсем - жалко; ну и скажешь ни то ни се... А теперь я понял, что этого делать не следует: дает фальшивые надежды и только вредит человеку.
Был у меня сын Ч. и читал мне свои вялые стихи, и потом вдруг заговорил о том, что все дурно, что только будущее будет хорошо, что тогда будет "красота", а теперь ее нет, и что все люди "звери". Я ему сказал: "если бы я был зверь, я бы теперь бросился на вас и укусил бы вас, а я вот вас слушаю!"
Был со мной однажды такой случай. Принес ко мне начинающий драматург свою драму. Нечто ужасное. Приходит за ответом. Я ему и говорю: "Позвольте вас проэкзаменовать".- Как? "Да, так: я дам вам тему одной сильной драматической сцены, а вы присядете за моим столом и набросаете ее. Тогда я вам укажу, чего вам недостает". Не сразу, но он согласился. "Тема такая, - сказал я.- В одной стране тиран убил своего законного государя и занял его трон. Сын убитого скрылся в соседнюю страну. Туда к нему приходят один за другим сторонники. В то время, как он ведет речь с одним из них, прибывает новый беглец, и на вопросы собеседника принца о том, что делается на родине и как живет его собеседника семья, новоприбывший сообщает, что изуверства тирана растут не по дням, а по часам и что жена и дети спрашивающего злодейски умерщвлены. Как отнесся к этой вести осиротевший муж и отец?" Я усадил драматурга за свой стол и ушел в другую комнату. Через час сцена была готова. Осиротевший муж и отец кричал страшные монологи. Тогда я взял с полки Шекспира, открыл последнюю сцену 4-го действия "Макбета", в русском переводе, и прочитал драматургу, как и что говорит Макдуф, узнав от Россе, в присутствии Малькольма, о своем горе. Макдуф только переспрашивает: "Так и жену? так и детей?" (т.-е. убили), а Россе отвечает: "да, и жену", "да, и детей". Драматург понял, забрал свою драму, забрал вновь написанную сцену и ушел, чтобы более не возвращаться.
Его слабость покровительствовать писателям и отыскивать таланты делала его подчас чересчур снисходительным, а природная деликатность никогда не позволяла сказать человеку прямо в глаза, что он но способен к писательству.
Большую часть дня проводил он за чужими рукописями, терпеливо и внимательно вникая в них. Иногда он потирал лоб рукою, вздыхал и злился.
- Ф-фу! А! Вот пытка!
- Да,- сочувственно отзывалась я ему.- Что может быть скучнее разбирать чужие почерки, Иван Сергеевич? Я просто удивляюсь вам.
- Еще скучнее ... искать здравого смысла в этой галиматье. Вот, например,- со злостью хлопнул он ладонью по тетради: - ни чутья, ни наблюдательности, ни самого заурядного умишки нет у человека, а туда же силится поведать миру что-то новое...
Вошел лакей и подал ему визитную карточку.
- Сейчас вы его увидите,- суетливо собирая листы тетради, заговорил Тургенев шопотом: - очень легок на помине автор этой чепухи.
Легкий на помине автор чинно раскланялся и уселся в ожидании его приговора.
Иван Сергеевич очень приветливо ему улыбнулся, вручая недочитанную рукопись.
- Мне весьма понравилось ваше произведение,- начал он,- советую вам так и печатать без поправок; есть очень хорошенькие местечки.
Автор весь просиял, спрашивая с волнением:
- Какие же места... хорошие? Вы находите?.. хорошие?..
- Да как вам сказать... вообще. Мне все понравилось,- с решительностью проговорил Тургенев, и с таким милым, так прелестно сыгранным добродушием, что я залюбовалась на него.
Мягко поглядывая на собеседника, он продолжал задушевно-отеческим тоном счастливить его своим отзывом.
- Печатайте как есть, и не смущайтесь ничьим мнением. Что вам за дело до того, как отнесутся к вашему произведению... Художник должен творить только для себя. Вот в вас-то именно и видна эта самостоятельность, недостающая другим. Вы не можете, если бы даже хотели, подладиться под чей бы то ни было вкус, вы совершенно самобытны... Так и продолжайте.
Интонация последних его слов ясно намекала, что дальнейшие рассуждения исчерпаны по этому предмету, и автор с рукописью и с радостной улыбкой удалился.
"Наблюдает тип,- вдруг пришло мне в голову: - надо быть осмотрительнее и взвешивать слова". Но я почувствовал себя окончательно неловко, когда заметил, что хозяин внимательно наблюдает мою фигуру и жесты во время речи. Это сознание, что за тобой наблюдают, невольно делает тебя неестественным и сдержанным - словом, не тем, что ты есть, и я испытывал всю неловкость такого положения каждый раз, когда бывал у Тургенева.
Ехал я раз в фиакре. Кучер вез скверно. Приезжаю домой и решил не дать ему "pour boire"*. Он начал браниться и назвал меня "vieux pot de chambre"**, а я себе думал: "пятьдесят сантимов я тебе все-таки не дам!" И смотрел, какой у него был красный нос и как лицо его подергивалось от злости - и все записал.
* ("На чай".)
** (Старый ночной горшок.)
Я никогда прямо не срисовываю с живых образчиков человеческой природы; я не фотограф, и это было бы недостойно художника.
В конце концов мастерство художника в этом и состоит, чтобы суметь принаблюдать явление в жизни и затем уже это действительное явление представить в художественных образах. А выдумать ничего нельзя.
Думаете, мне даром досталась работа? О, все бывало: и досада, и тоска, и злоба. А зависть, дрязги, мелочные придирки, искажение простейшей мысли в явно враждебном истолковании... А беспощадные удары по самолюбию... Тернистый путь мой подходит к концу, а молодежь - мой кумир, радость и утеха заката - требует от меня невозможного. Всякому овощу свое время, а мне предъявляют векселя, по которым я платить органически не в силах. Дал что мог. История рассудит нас...
(1 дек. 1880 г.). Я, с месяц тому назад, нарочно на две недели заперся в деревне, чтобы написать рассказец* в несколько страничек, обещанный "Порядку"; и каких же усилий мне стоила эта безделка! По целым часам сидишь над несколькими строками! Отвык я совсем от этого дела - да и старость свое берет - или, по-настоящему, отнимает.
* ("Старые портреты".)
В третьем этаже - помещение Тургенева. Оно представляло ряд комнат, обстановка которых носила отпечаток старинного комфорта. Веяло отдаленностью от жизни, спокойствием, тишиной... Тургенев жил наверху потому, что там было спокойно (это я слышала от него лично) и никто не жил над ним. М-me Виардо в разные моменты говорила мне: "Tu vois, Tourgueneff - s'est comme un enfant; quelquefois il faut le consoler, lui arranger les choses, maisje l'aime comme un frere!" (Ты видишь, Тургенев как ребенок. Иногда его надо утешать, все ему устраивать, но мне он дорог как брат!).
На другой день я отправилась на урок. Тут оказалось, что И. С. забыл тетрадь с нотами m-ine Виардо в экипаже. М-me Виардо
по поводу этого сказала: "Знаете, Тургенев редкий, прекрасный человек, но в общежитии это дитя, за которым надо ухаживать точно няньке; к практической жизни он совершенно не годен".
В комнату вошла пожилая дама, с отяжелевшей фигурой, с бледным усталым лицом, сохранившим красивый овал; в этом лице поражали громадные глаза, окруженные тенями, глаза с поволокой, умные, все понимающие, как бы видящие вас насквозь.
Она, старуха под 60 лет, так художественно владеет остатками своего голоса и поет с таким чувством, что невозможно слышать без слез ее пения.
Необычайное обаяние, присущее m-me Виардо, в особенности когда она бывала общительна, шутила и рассказывала о своем артистическом прошлом, о созданных ею ролях, вызывало в нас преклонение перед нею.
Тургенев не раз припоминал себе тот невыразимый восторг, в какой когда-то повергло его художественное исполнение г-жей Виардо лучших ее ролей. Он припоминал каждое ее движение, каждый шаг, даже то впечатление ужаса, которое производила она не только на партер, даже на оперных хористов и хористок.
Любил он музыку страстно и, как m-me Виардо говорила, знал ее. Виардо придавала большое значение его критике. Если, например, приезжала ученица и он ее слышал, то через некоторое время m-me Виардо его спрашивала, как он находит, сделала ли она успехи, и обыкновенно говорила нам, что строгий критик нашел, что я или другая сделала успехи.
Это был ум очень широкий, очень изящный, страстно любивший музыку, человек немного медлительный, немного женственный.
Я больше всякой другой музыки люблю пение, а у меня самого вместо голоса в горле сидит золотушный поросенок.
M-me Виардо... рассказывала, что он ужасно любил дразнить всех, и она, как и другие, спасалась от него напевая ему мотив дуэта из оперы "Линда", который он терпеть не мог.
Иван Сергеевич заговаривал со мною иногда по-русски, на что получал шутливые замечания m-me Виардо: "Gros malhonnete, de nouveau vous parlez votre langue barbare!" (Но, бессовестный, опять вы говорите на вашем варварском языке").
Он очень любил говорить по-русски, и сколько раз, я помню, когда мы садились за чайный стол, украшенный нашим русским самоваром, он с нами говорил только по-русски, так что m-me Виардо его всегда просила не забывать, что тут сидят лица, не понимающие этого языка.
Расспрашивая меня о России, он заговорил по-русски. M-me Виардо не только не прерывала нас, но сама задавала вопросы, следя за разговором: не было чужих, и "варварский" язык никого не смущал.
Иван Сергеевич перешел к рассказу о галлюцинациях во время частой бессонницы последнего времени. Он ясно видит свою собственную голову в громадном объеме, на высоком столбе; он ясно видит, как капли крови падают на землю одна за другой; он слышит шум их падения, он чувствует, что это горячие, горячие капли, что это его собственная кровь.
Тургенев коснулся сжимания сердца, случившегося с ним недавно ночью, и сопровождаемого появлением на стене, против его кровати, большого бурого пятна, которое в полудремоте кошмара показалось ему смертью.
- Кошмары - это ужасная вещь,- продолжал Тургенев.- Со мной они нередко случаются. Помню такой случай. Вижу во сне, что я в Мексике. Мексика, понятно, совсем особенная - все в гору идет. Я иду по улице города. Почему-то мне представляется, что в Мексике живут португальцы. Я не знаю, куда итти, и жду, что вот из-за угла выйдет этот португалец и скажет. Что скажет - я не знаю. Знаю одно, что тяжелое состояние моего духа разрешится,- и действительно из-за угла он показывается и говорит: "альты". Что это за "альты" - я не знаю, но оно разрешает все мое сомнение, и я просыпаюсь.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'