1880
ПОПЫТКА СБЛИЖЕНИЯ С "МОЛОДЫМ ПОКОЛЕНИЕМ".- ОБЕД В ЧЕСТЬ ТУРГЕНЕВА.- У ТОЛСТОГО.- СВИДАНИЕ С САВИНОЙ.- ТУРГЕНЕВ НА ПУШКИНСКИХ ТОРЖЕСТВАХ.
В следующий приезд Тургенева я встречал его у М. М. Стасюлевича и не мог достаточно налюбоваться его манерой рассказывать с изящной простотой и выпуклостью, причем он иногда чрезвычайно оживлялся.
Я помню его рассказы о впечатлении, произведенном на него скульптурами, найденными при пергамских раскопках. Восстановив их в том виде, в каком они должны были существовать, когда рука времени и разрушения их еще не коснулась, он изобразил их нам с таким увлечением, что встал со своего места и в лицах представлял каждую фигуру. Было жалко сознавать, что эта блестящая импровизация пропадает бесследно.
Яков Петрович [Полонский] говорил про Тургенева, что тот необыкновенно был доволен, когда, приехав в Берлин, увидал, как выгружают привезенные (несколько тысяч) кусков горельефов из окрестностей Трои*... "Я,- говорил Тургенев,- благодарственно перекрестился, увидав случайно такое высокое произведение классического искусства".
* (Речь идет о знаменитых пергамских горельефах, найденных Туманом при раскопках в 1878-79 гг. и привезенных в Берлинский музей в янв. 1880 г.)
Весною 1880 г., приехав на пушкинский праздник прямо из Берлина, Тургенев, за завтраком у редактора журнала, заинтересовал всех своим рассказом о пергамских раскопках, которые в том году только-что начали приводиться в порядок в берлинском музее. Кто-то из присутствовавших заметил ему, что он непременно должен написать статью об этом; Тургенев тотчас же пообещал, но редактор выразил сомнение, чтобы это когда-нибудь было исполнено им, если его не запереть в комнату. Тургенев торжественно встал, напомнил, как в старину в Сенате снимали сапоги с неблагонадежных писарей, чтобы они не убежали со службы, извинился, что подагра не позволяет ему прибегнуть к такому способу удостоверения в его благонадежности, и тут же снял с себя галстух в виде залога, заметив, что порядочному человеку без галстуха нельзя уйти так же, как и без сапог,- и ушел в кабинет. Мы продолжали беседу, а через час времени он уже вынес написанный им этюд: "Пергамские раскопки"... Так легко давались ему подобные мелочи.
В пятницу 1-го февраля*, часу в одиннадцатом, он приехал к Полонскому и провел у него весь вечер, часу до второго.
* (1880 г.)
Тургенев на первый взгляд имел утомленный, усталый вид и как-то, показалось мне, постарел. Голос был довольно слаб, нередко он останавливался, как бы что-то вспоминая, И продолжал опять... Вечер начался с музыки. А. Ю. (Нюкутовская) играла Шопена. Тургенев, которого она так боялась, сидел на диване и внимательно слушал, косо поглядывая на скрипящего по залу сапогами Алю*. В конце я видел, как он вынул свой красный платок, слегка высморкался, снял и протер пенснэ. Видно было, что хорошее исполнение знакомой пьесы на него действует до художественного умиления. Он даже хлопал, а это, говорят, много значит.
* (Сын Я. П. Полонского.)
Речь перешла... к картинам, причем Тургенев совершенно неожиданно вторгся в рассказы Григоровича следующим образом:
- Сегодня,- начал он,- я был на передвижной выставке. Там есть вещи две хороших. Но не в этом дело. Подходит ко мне Тимашев и просит взглянуть на его портрет, писанный Маковским.
Затем некоторая пауза.
- Странная вещь! Он все время называл меня Михаилом Ивановичем, говоря о музыке,- не принял ли он меня за покойного Глинку? "Михаил Иванович, как ваше мнение о том-то? Как, Михаил Иванович, на ваш взгляд то-то?"
Этот переход от обыкновенного рассказа о высокопоставленной особе к собственному недоумению, с серьезным лицом, вышел замечательно комичен и, несмотря на краткость, в десять раз многозначительнее длинных россказней Григоровича о разных особах высокого полета. И. С. иногда умеет подсидеть говоруна и во-время, как бы нехотя, вставить подобную штуку.
У него была страстишка посмеяться над другими, хотя и в совершенно невинной форме. Часто приходилось мне слышать, как он очень ловко представлял то или другое лицо в карикатурном виде.
- Я иногда представляю себе, что если бы мне, положим, удалось оказать какую-нибудь необычайную услугу государю, он тогда призвал бы меня к себе и сказал: "проси у меня чего хочешь, хоть полцарства". А я бы ему отвечал: "ничего мне не нужно; позвольте мне взять только одну картину из Эрмитажа".
Я, разумеется, заинтересовалась тем, какая это могла быть картина.
- Мадонна Мурильо? Delia sedia?*
* (Madonna della sedia Рафаэля.)
Но Тургенев качал головой.
- Нет, не угадаете. Не мадонна, а есть там одна рембрандтовская картинка. Вы ее и не заметили вероятно. Она не бросается в глаза. Стена, темный фон, раскрытая дверь, а в дверях девочка стоит, в руках у нее метла. Стоит и смотрит перед собой. Больше ничего. Но какая сила жизни в этом лице! Да, вот это мастерство: суметь закрепить ее на полотне. Это лучше всяких мадонн...
Тургенев выразил желание ближе сойтись и познакомиться с "молодым поколением", на первый раз в лице редакции нового журнала ["Русское Богатство"], и протянуть друг другу руку в знак примирения"...
Требовалось устроить подобающую обстановку свидания. Решено было воспользоваться гостеприимством одного богатого золотопромышленника...
Признаться сказать, до такой степени большинство из нас, разночинских литераторов, было робко, дико, застенчиво, что одно только антре салона привело нас в полное смущение, а когда мы вошли в богатое большое зало... мы смутились окончательно и сгрудились в стороне около входной двери...
Вдруг зазвенели по всем комнатам электрические звонки... Глаза всех напряженно обратились к дверям. По лестнице поднималась величественная фигура Тургенева. Джентльмен с головы до ног, безукоризненно одетый, изящный и любезный, с свободно величавыми жестами, он, как истинный "король" литературы, широкими, твердыми шагами прошел к приготовленному для него месту. Публика заняла полукруг стульев вокруг него - и Тургенев, как воспитанный, общественный человек, давно привыкший к всевозможным салонам, тотчас, кажется, понял свою роль. Пока публика терялась, не зная с чего начать разговор,- он сразу же взял все дело в свои опытные руки и начал свободно, оживленно и остроумно рассказывать о своей заграничной жизни, о встречах с разными особами; затем, мимоходом упомянув о современных русских делах, выразил сожаление об "обоюдных крайностях" и, наконец, как-то совершенно неуловимо перешел к характеристике "народа", который, по его мнению, растет не по дням, а по часам, и мы не заметим, когда он будет совсем большой. Как иллюстрацию этой мысли, он бесподобно передал два эпизода из своей деревенской жизни...
Наконец, Тургенев громко поднялся: очевидно "сеанс" был кончен. За ним шумно поднялась публика, - только теперь Тургенев, повидимому вспомнил, что у него с кем-то должно было произойти свидание "по-душе", - одним словом, совсем не то, что вышло в самом деле. Он стал искать кого-то глазами и, наконец, обратился с каким-то вопросом, кажется к Гаршину или Успенскому, с которыми был знаком раньше. Ему указали в дальний угол, где сидело несколько человек из "молодой" литературы. Проходя мимо к выходу, он любезно и благожелательно пожал нам руки, сказал каждому по нескольку лестных слов, дав понять, что он слыхал уже нечто "о молодых талантах" - и попрежнему торжественно удалился.
Мы, несколько человек приятелей (и я в том числе), мечтали о новом журнале, который бы издавался на несколько иных основаниях и преследовал бы несколько иные цели, и Тургенев, узнав об этом, выражал нам сочувствие и пожелал со всеми нами познакомиться. Его вообще интересовали молодые и новые писатели, что они представляют собой и что несут в жизнь, а может быть отчасти - и как к нему относятся... В то время, о котором идет речь (1879-81 годы), он не пользовался особым расположением в тех кружках, к которым я принадлежал...
В назначенный вечер собрались мы, и приехал Тургенев. Первое впечатление, какое он на меня произвел, было следующее: "какой он большой (высокий), а мы какие маленькие". Перезнакомившись со всеми, Тургенев сел и сейчас же овладел разговором. Говорил он прекрасно, просто и образно, слегка пришамкивая по-стариковски.
- Сейчас я со Скобелевым обедал,- сказал он. - Вот красная девушка: поминутно краснеет, скажет слово и покраснеет. И не подумаешь, что такой храбрый. Потом рассказал, что они говорили со Скобелевым, перешел к нашей политике по восточному вопросу, к тому, как смотрят на эту политику в Париже, Вене и Берлине и т. д. Речь лилась почти безостановочно, а мы слушали, попивая чай.
В назначенный вечер мы собрались у Г. И. Успенского человек более десяти, сгрудившись в его маленькой зальце, за обыкновенным раздвижным обеденным столом. К назначенному часу явился и И. С. Тургенев, и появление это теперь совершилось уже без всякой торжественности. Это было приятно, но увы! и теперь не произошло, кажется, того, чего так долго мы все ждали, именно того "по душе", о чем мы сильно мечтали, т.-е. и мы, "новое поколение", и он,- маститый ветеран славного прошлого... Конечно разговоры велись и больше всего опять-таки вел их сам Тургенев, очевидно не любивший натянутых положений,- но не было, насколько мне помнится, ничего захватывающего, сильного, характерного... Тургенев все расспрашивал о "новых", "оригинальных" людях, о существовании которых он мог догадываться, но видеть и знать которых не мог.
На огромном, благообразном, отчищенном лице,- я чуть было не написал "лике",- Тургенева 60 лет не оставили почти ни морщинки. Эффектно-седые волосы, белая борода только еще больше оттеняли поразительную моложавость этого, наполовину библейского, наполовину джентльменского, лица, на котором и свет лампы лежал как-то особенно правильно и мягко. Он и сидя за чайным столом был выше нас целой головой, и его речь плавная, сытая, я бы сказал серебряная, как он сам, лилась на нас сверху. Он сопровождал ее такими же плавными, громадными жестами... И время от времени словно сам убаюкивал себя звуками своего голоса, и его серые глаза, будто прищуриваясь от света лампы, полузакрывались...
Между приглашенными "образцами" был и Р[усанов], совсем еще молодой, горячий и речистый. Тургенев и Р[усанов] сидели на диване рядом, и Р[усанов] целых два часа развивал Тургеневу свои экономическо-социальные идеи; Тургенев молчал и внимательно слушал. Когда Р[усанов] кончил, Тургенев встал, развел руками и сказал: "не понимаю!"...
Он сам говорил, что не понимает хорошо нового русского человека... Я жил в одной с ним гостинице в Петербурге и видел ежедневно вереницу молодых людей (особенно много было девушек), идущих к Ивану Сергеевичу на поклонение и ожидавших толпою на лестнице и коридорах его выхода. Тургенев раздавал карточки свои и с удивлением говорил с молодежью, всматривался в эти новые типы... "Не понимаю я нового русского человека, и потому не могу заставить себя полюбить его",- говорил он неоднократно.
Так называемому нигилизму он, по натуре своей, не только не сочувствовал, но, как сам искренно сознавался, знал только издали и плохо понимал. Не говоря уже о революционерах последнего времени, он даже к мирным пропагандистам на русской почве относился крайне скептически и подчас насмешливо, что не мешало ему в отдельных, близко известных ему, личностях находить много прекрасных качеств.
Единственный лишь раз мне удалось быть... в обществе И. С. Тургенева... Случилось это... на знаменитом обеде, данном в Петербурге в честь И. С. Тургенева... В обеденной зале было многолюдно и тесно. Участвовали почти все наличные представители петербургской литературы, публицистики, художники, артисты... Особенно удачную речь произнес И. Ф. Горбунов от имени прославленного им, всем известного "генерала Дитятина". Его превосходительство заявил, что он давно следит за деятельностью отставного коллежского секретаря Ивана Тургенева и в первые годы относился к ней с понятным сомнением и даже беспокойством, но в настоящее время все недоумения рассеялись и он готов даже поощрить ее, сказать: "продолжайте, хорошо" - в надежде получить в ответ усердный отклик: "рады стараться"... Наконец встал Тургенев с очевидным намерением поблагодарить за чествование и сказать заключительное ответное слово... Тургенев говорил тихо, скромно и как бы стесняясь. Он извинялся, что не умеет и не привык говорить... Затем Тургенев вынул из кармана четвертушку бумаги и прочел коротенькую речь, в которой указывалось, что приветствия его глубоко трогают, что он относит их ко всей литературе, которой желает дальнейшего процветания среди новых и лучших порядков, свойственных всем просвещенным народам... Взрыв рукоплесканий покрыл слова писателя; но громче их раздался шипящий, желчный возглас Ф. М. Достоевского. Он подскочил к Тургеневу с трудно передаваемой раздражительностью и злобно закричал:
- Повторите, повторите, что вы хотели сказать, разъясните прямо, чего вы добиваетесь, что хотите навязать России!.. Тургенев отшатнулся, выпрямился во весь свой рост, подавлявший небольшого и тщедушного Достоевского, и развел руками тем жестом, которым выражают глубочайшее недоумение и негодование.
- Что я хотел сказать, то сказал... Надеюсь, все меня поняли... А на ваш допрос, хотя бы и с пристрастием, отвечать не обязан!
Таков был ответ Тургенева. "Поняли, поняли!" - раздались голоса... Многие были возмущены неуместной выходкой Достоевского, и все были огорчены плохой развязкой тургеневского чествования.
(18 апр. 1880 г. Петербург). Тургенев, кажется, сегодня (в четверг) наверное уезжает в Москву, а то, как ни соберется ехать, кто-нибудь возьмет да и пригласит его - то к обеду, то на вечер; он и остается. Так проходила неделя за неделей, и он кутил не по своей доброй воле.
Апрельский весенний вечер в Ясной Поляне. У нас гостит И. С. Тургенев, приурочивший свой приезд к тяге вальдшнепов.
Как сейчас помню высокую фигуру Тургенева в желтой охотничьей куртке, его большую, седую, красивую голову и мягкий, приятный голос...
Мы садимся на катки и едем па тягу довольно далеко, в лучшие места, за речку Воронку, в казенный лес...
Отец поставил Тургенева на лучшую поляну, на которой было несколько старых пней, а сам пошел дальше...
Тургенев стоял молча, прислушиваясь и держа наготове ружье...
Я сидел на пенушке как очарованный, не смел шевельнуться...
Раздался первый пронзительный свист пролетавшего в стороне вальдшнепа.
- Мимо, далеко,- грустно произнес Тургенев.
И опять тишина и ожидание.
Вдруг громкий выстрел раздался близко, с той стороны, куда пошел отец...
- Ну, конечно, на него летят,- тихо говорит Тургенев.
И в голосе его звучит нотка досады.
Еще свист и карканье.
Тургенев настораживается, но опять вальдшнеп протягивает далеко над макушками берез, вне ружейного выстрела. Мы ждем еще и еще. Но, как нарочно, ни одного вальдшнепа не налетает на нас.
Со стороны отца раздается еще несколько выстрелов, из которых два дуплетами. Совсем темнеет...
Тяга кончится скоро, а Иван Сергеевич еще ни разу не стрелял.
Но вот где-то близко слышно густое карканье и пронзительный свист.
Тургенев вскидывает ружье и стреляет.
Вальдшнеп падает вниз, в густую чащу осинника и кустов. Я стремглав лечу его подбирать. Тургенев идет за мной. Но в темноте ничего не видно. Мы ходим, ищем, зовем отцовскую собаку, ищем вместе с ней, но убитого вальдшнепа не находим... Тургеневу досадно. Он сердится на свою незадачу.
Подходит отец и издали спрашивает:
- Ну, что? Убили?
- Да, но никак не найдем. А вы что сделали?
- Двух убил,- отвечает отец и показывает свой полный ягдташ.
- Нет, положительно этот человек родился в рубашке,- с завистью говорит Тургенев: - счастье во всем и всегда. Так мы и не нашли в этот вечер убитого тургеневского вальдшнепа, и он уехал от нас без него.
Только на другой день утром мы, мальчики, пошли за Митрофанову избу, на "Тургеневскую" поляну, и нашли убитого вальдшнепа, застрявшего между двумя суками осины.
Он приезжал звать Льва Николаевича на торжество открытия памятника Пушкину и очень был огорчен отказом Льва Николаевича участвовать в этом празднестве... Ивана Сергеевича, казалось, все радовало: и русская природа, и деревня, и наша семейная жизнь, и даже русская пища.
Тургенев стоял со мной у большого, еще не одетого листвой, дуба и что-то делал с ружьем, когда я его спросила:
- Отчего вы так давно ничего не писали, Иван Сергеевич? Тургенев оглянулся кругом себя, сделал виноватую улыбку, которая имела особенную прелесть в этом крупном человеке и сказал:
- Никто нас не слышит? Ну, я вам скажу, что всякий раз, как я задумывал писать что-нибудь, меня трясла лихорадка любви. Теперь это прошло; я стар; я не могу больше ни любить, ни писать...
Знаете ли, мне кажется, что человек как только перестает увлекаться красотой и женщиной, становится уже неспособным на художественное творчество. Я уже чужд подобным увлечениям - и вдохновение покинуло меня.
Мне было с ним и тяжело и утешительно. И мы расстались дружелюбно.
(Спасское). По приезде сюда я был встречен следующею новостью: между всеми здешними мужиками и бабами ходили толки, что вследствие взрыва во дворце меня Г[осударь] приказал замуровать в каменный столб и надеть мне на голову двенадцатифунтовую чугунную шапку.
Я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать, да и думаю о разных предметах, а там, где-то на дне души, все звучит одна и та же нота. - Я воображаю, что я размышляю о пушкинском празднике - и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: "Какое бы это могло быть счастье!.. А что было бы потом? - А господь ведает!" - И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет - и я так и отправлюсь в тот "неведомый край", не унеся воспоминания чего-то мною никогда не испытанного.
Когда вчера вечером я вернулся из вокзала, - а вы были у раскрытого окна,- я стоял перед вами молча - и произнес слово: ((отчаянная"... Вы его применили к себе,- а у меня в голове было совсем другое... Меня подмывала уж точно отчаянная мысль... схватить вас и унести в вокзал... Третий звонок раздался бы, вслед за ним крик Раисы Алексеевны [Потехиной] - может быть и ваш,- но было бы уже поздно... И пришлось бы остаться сутки - где и как?.. Вот об этой-то мысли я произнес то слово.
Этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство вы мне внушили. Влюблен ли я в вас - не знаю, прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к полному отданию самого себя, где даже все земное пропадает в каком-то тонком огне... Я, вероятно, вздор говорю, но я был бы несказанно счастлив, если бы... если бы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то, что несчастлив,- я даже особенной меланхолии не чувствую,- но мне глубоко жаль, что этот прелестный миг так и потерян навсегда, не коснувшись меня своим крылом... Жаль для меня - и осмелюсь прибавить - и для вас, потому что уверен, что и вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне.
Ведь я Ивану Сергеевичу не верила. Т.-е. я сомневалась.
- Я ведь дурёхой тогда была. И просто не понимала, чем я могла привлечь внимание "нашего знаменитого"! Женское чутье помогало. Мы, женщины, если хотим, можем очень чуткими быть.
В 1880 году в Москве происходили так называемые "пушкинские" торжества по случаю открытия памятника поэту в начале Тверского бульвара. К этому времени съехались в Москву все литературные знаменитости, и мне выпало на долю видеть и слышать Тургенева, Достоевского, Островского, Гончарова, Григоровича, Писемского и др. на литературно-музыкальном вечере в зале Благородного собрания. Вся программа была посвящена отрывкам из творений Пушкина.
Три дня продолжались торжества и растроганное настроение так или иначе причастных к ним, причем главный живым героем этих торжеств являлся, по общему признанию, Тургенев.
В день открытия памятника Иван Сергеевич был "несказанно счастлив", как сказал он мне позже... Он стоял около памятника Пушкина весь просветленный, и это его настроение сообщалось и окружающим.
Выше всех и краше всего для него был Пушкин. Он способен был говорить о нем целые часы с восторгом и умилением, приводя обширные цитаты и комментируя их с особенной глубиной и оригинальностью.
Это мой идол, мой учитель, мой недосягаемый образец.
Я - ученик Пушкина и у меня всегда было страстное желание, если напишу что-нибудь хорошее, посвятить памяти Пушкина. Теперь мне 61 год, много вещей уже написано, но я всякий раз говорил себе: "нет, еще рано,- вот напишу что-нибудь получше". И так вот до сих пор не нашел ничего достойного его памяти.
Я никогда не видел Тургенева более умиленным, как в ту минуту, когда с памятника упала завеса и перед ним предстал Пушкин, приветствуемый громким "ура", тот самый Пушкин, которого Тургенев живо помнил лежащим в гробу и локон которого он носил на себе.
Иван Сергеевич исполнил свое заветное желание, и сам, своими руками, положил свой венок к подножию памятника.
Это было в момент, когда всё депутации, одна за другой, возлагали венки к подножию памятника. Вблизи Тургенева очутились две дамы, с большим венком в руках. Когда Иван Сергеевич повернулся случайно в их сторону, они с необычайным озлоблением обратились к нему со следующими словами: "Этот венок не вам; не подумайте, пожалуйста, что это вам".
Всем памятно то движение руки, поцелуй, посланный Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из "Дворянского гнезда". Все знали о их неприязненных отношениях, и это была одна из лучших минут этого праздника.
Аксаков в своей речи о Пушкине, восхваляя слово Достоевского, сказал, что речи Федора Михайловича одинаково рукоплескали как он, считаемый главою славянофилов, так и глава западников - Тургенев. Энергичными жестами Тургенев отрицался от западничества и от главенства в этом направлении.
Когда, по окончании церемонии, Тургенев подошел к своему экипажу, молодежь сделала ему овацию, кричала "ура" и провожала до коляски. В этот же день, в торжественном заседании университета, посвященном Пушкину, Иван Сергеевич был провозглашен почетным членом Московского университета. Едва только Н. С. Тихонравов (тогдашний ректор) произнес имя Тургенева, вся зала закричала и зааплодировала. Иван Сергеевич долго стоял и точно нерешительно раскланивался. Он улыбался и не мог, да вероятно и не желал, скрыть своей радости.
В тот же день на обеде, данном городом членам депутаций, произошел эпизод, вызвавший в то время много толков. На обеде, после неизбежных тостов, должны были говорить Аксаков и Катков. Между представителями петербургских литературных кругов стала пропагандироваться мысль о демонстративном выходе из зала, как только начнет говорить редактор "Московских Ведомостей", в это время уже резко порвавший с упованиями и традициями передовой части рус ского общества и начавший свою пагубную проповедь исключительного культа голой власти как самодовлеющей цели, как власти an und fur sich. Но когда, после красивой речи Аксакова, встал Катков и начал своим тихим, но ясным и подкупающим голосом тонкую и умную речь, законченную словами Пушкина: "да здравствует разум, да скроется тьма"! - никто не только не ушел, но большинство - временно примиренное - двинулось к нему с бокалами. Чокаясь направо и налево с окружающими, Катков протянул через стол свой бокал Тургеневу, которого перед тем он допустил жестоко "изобличать" и язвить на страницах своей газеты за денежную помощь, оказанную им бедствовавшему Бакунину. Тургенев отвечал легким наклонением головы, но своего бокала не протянул. Окончив чоканье, Катков сел и во второй раз протянул бокал Тургеневу. Но тот холодно посмотрел на него и покрыл свой бокал ладонью руки. После обеда я подошел к Тургеневу, одновременно с поэтом Майковым. "Эх, Иван Сергеевич, - сказал последний с мягким упреком,- ну, зачем вы не ответили на примирительное движение Каткова? Зачем не чокнулись с ним? В такой день можно все забыть!"
- Ну, нет,- живо отвечал Иван Сергеевич,- я старый воробей, меня на шампанском не обманешь!
Я, помню, не удержался и с искренней горечью молодости сказал Тургеневу: "зачем вы это сделали?"
- А зачем же я буду,- отвечал с раздражением Тургенев,- мириться с ним в праздник, чтобы потом опять ссориться в будни?
Вечером в зале Дворянского собрания был первый из трех устроенных в память Пушкина концертов, с пением и чтением поэтических произведений... Вышел наконец и Тургенев. Приветствуемый особенно шумно, он подошел к рампе и стал декламировать на память - и нельзя сказать, чтобы особенно искусно - "Последнюю тучу рассеянной бури", но на третьем стихе запнулся, очевидно его позабыв, и, беспомощно разведя руками, остановился. Тогда из публики, с разных концов, ему стали подсказывать все громче и громче. Он улыбнулся и сказал конец стихотворения вместе со всею залой. Этот милый эпизод еще более подогрел общее чувство к нему, и когда, в конце вечера, под звуки музыки все участники вышли на сцену вместе с ним во главе и он возложил на голову бюста лавровый венок, а Писемский затем, сняв этот венок, сделал вид, что кладет его на голову Тургенева,- весь зал огласился нескончаемыми рукоплесканиями и громкими криками "браво".
Читал стихи Иван Сергеевич нараспев и с торжественной интонацией, согласно пушкинской традиции.
Слово, сказанное Тургеневым на публичном заседании, устроенном в память Пушкина, по содержанию своему было рассчитано не столько на большую, сколько на избранную публику... Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал в нем Пушкина как художника, отметил редкие особенности его таланта, между прочим способность "брать быка за рога", как говорили древние греки, т.-е. сразу, без подготовления, приступать к главной литературной теме...
Его слова направлялись более к разуму, нежели к чувству толпы. Речь была встречена холодно, и эта холодность еще более оттенила овации, предметом которых сделался говоривший вслед за Тургеневым Достоевский.
Для чтения своего на пушкинском литературном вечере Тургенев выбрал "Опять на родине". Это было весьма удачно. Грустная элегия подходила к сединам этого вечно отсутствующего с родины русского человека. Образ двух сосен, растущих рядом и окруженных молодою порослью, и одинокой сосны был как бы аллегорией личной жизни и судьбы Тургенева. Ему рукоплескали до бесконечности, кричали "бис".
По возвращении его из Москвы (после) пушкинского праздника пришли к нему бывшие (его) крестьяне. "Зачем пришли, братцы?" - К твоей милости, Иван Сергеевич! "Зачем?" - Помоги! Погорели! - "Что же я могу вам помочь? Разве лесу?" - Спасибо тебе и за это.- И он приказ отдал по расспросе сколько пострадавших, отпустить им две десятины лесу строевого. Крестьяне поклонились, поблагодарили и ушли, а в скорости возвратились. "Что вы возвратились?" - Батюшка наш, Иван Сергеевич! Уж будь так добр, прибавь еще одну десятинку.- Эта наглость его возмутила; он про-молчал несколько минут, как бы обдумывая, и приказал отпустить им еще одну десятину. Все это стоило более 1200 р.
Сегодня уедет Тургенев из деревни; в эту субботу он должен ехать за границу, что он сделал бы давно, но в деревне после праздников в Москве заболел. Ему впрочем там и порядочно досталось: как только выдержали его нервы все овации, которые ему сделала Москва!
В последний раз я видел Тургенева в 1880 году и то только мельком. Он как-то особенно торопился в Париж, говоря: "скорей бы добраться до дому, а там заберусь в свою комнату, залезу под диван и буду молчать):.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'