1879
СМЕРТЬ БРАТА.- ЧЕСТВОВАНИЕ ТУРГЕНЕВА В МОСКВЕ И ПЕТЕРБУРГЕ.- ВСТРЕЧА С М. Г. САВИНОЙ.- ТУРГЕНЕВ В ОКСФОРДЕ. ДОКТОР ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА.- СЕМЬЯ ВИАРДО. - ЮБИЛЕЙ КРАШЕВСКОГО.- ПРЕДИСЛОВИЕ ТУРГЕНЕВА К "ЗАПИСКАМ НИГИЛИСТА".
Мой брат умер в несколько раз миллионером, но он оставил все свое состояние родственникам жены. Мне он завещал (как он мне писал) 250.000 франков. Это приблизительно 20-я часть его состояния... Мне, пожалуй, придется немедля отправиться на место действия. Это наследство моего брата может легко исчезнуть как дым!
(1 марта 1879 г.). Я нахожусь в Москве. Я приехал сюда две недели тому назад, вызванный делом о наследстве после покойного брата.
Грустно мне, очень грустно,- говорил он мне,- что сделано было так, что я не был ни при кончине матери ни при кончине брата.
А история его с г. Маляревским, мужем приемной дочери брата Тургенева, оставившего ей после своей смерти восемьсот тысяч, из которых сто тысяч должен был получить Ив. Серг. Приезжает Тургенев в Москву, чтобы получить свою долю наследства, и едет к г. Маляревскому; тот объявляет ему, что на его долю приходится всего двадцать тысяч. "Как так?" - спрашивает удивленный Тургенев.- А так,- отвечает г. Маляревский,- я нахожу, что для вас и этого слишком еще много! "Ну,- отвечает Иван Серг.,- на этот счет позвольте мне думать иначе!" На этом дело и кончилось.
Последний раз я видела Ивана Сергеевича в Москве, в феврале 1879 г. Он остановился у своего друга И. И. Маслова, в Удельной конторе. Он просидел у нас часа два, но впечатление на нас произвел тяжелое. Он страшно постарел, был грустен и казался сильно удрученным. Последние слова, которые я от него слышала, были: "Моя песенка спета! Я свою лавочку закрыл,- открывайте вы, молодые, свою, и дай вам бог успеха".
В 1879 году, в феврале, Тургенев, по случаю смерти брата, вызван был в Москву. Узнавши о его приезде, я пригласил его к себе и представил ему ближайших сотрудников "Критического обозрения". Было нас человек 20. На правах хозяина я провозгласил первый тост за Тургенева, как за любящего и снисходительного наставника молодежи. Тургенев не дослушал этого приветствия и разрыдался! На следующий день я получил от него записку, в которой он, между прочим, писал мне: "Вчерашний день надолго останется в моей памяти, как нечто еще небывалое в моей литературной жизни".
Когда я пришел на обед, я не только не думал говорить речи, но не ожидал ничего... вдруг такая единодушная, шумная демонстрация... Тут не было не только времени радоваться, но я сначала даже не понял в чем дело...
Я была в это время на курсах Герье и помню отношение нас, курсисток, к Ив. С. Оно было критическое по обязанности. Все мы не только ждали, но требовали от него не Неждановых и туманных Соломиных, а определенных и ярких фигур, к которым привыкли, если не в жизни, то в подробных изложениях отчетов политических процессов.
В это самое воскресенье совершилось нечто, совершенно для Тургенева неожиданное. Сдавшись на долгие настояния Алексея Феофилактовича Писемского, Тургенев согласился прибыть в воскресенье на заседание общества любителей российской словесности, в физической аудитории московского университета. Писемский, в заседании этом, должен был читать несколько глав своего нового романа "Масоны"... Физическая аудитория московского университета в то время изображала из себя большой зал в два света, с крутым амфитеатром мест для слушателей и с хорами... Против главной двери, в близком от нее расстоянии, заслоняя ее от зрителей, на эстраде стоял большой белый экран для отбрасывания на нем, при соответственных чтениях, изображений волшебного фонаря.
Тургенев, как действительный член общества любителей российской словесности, вошел на заседание через главную дверь. В момент его входа, по странной случайности, экран упал наперед. Легко может статься, что неуклюжий, неповоротливый, огромный Тургенев неловким движением столкнул это легкое построение. Но, как бы там ни было, его крупная фигура с характерной седой головой внезапно появилась перед многочисленной публикой. Раздались прямо неистовые рукоплескания, и с хор, когда они начали смолкать, послышался голос. Говорил студент (кажется, Викторов по фамилии). Он приветствовал Тургенева, но несколько с высоты своего юного величия, несколько покровительственно. Потом этот оттенок разобрали и отметили, но в то время восторг был общим и единодушным.
"Вас приветствовал недавно кружок молодых профессоров,- сказал он.- Позвольте теперь приветствовать вас нам - нам, учащейся русской молодежи,- приветствовать вас, автора "Записок охотника", появление которых неразрывно связано с историей крестьянского освобождения". Викторов подробно развил ту мысль, что Тургенев никогда не стоял так близко к пониманию общественных задач и стремлений молодежи, как именно в эту юношескую эпоху своей литературной деятельности. Сказанные им слова: "вам не написать более "Записок охотника", были поняты многими в том смысле, будто Викторов вздумал прочесть Тургеневу какую-то нотацию. В действительности же он невидимому хотел сказать только то, что эпоха 40-х-50-х годов была понята Тургеневым глубже и всестороннее, нежели последующая. Ответ Тургенева был как нельзя более кстати: "Я отношу ваши похвалы более к моим намерениям, нежели к исполнению,- сказал он,- от всей души благодарю вас!"
Студенты толпой, кликами и аплодисментами провожали писателя по коридорам до швейцарской и высыпали бы на улицу, если бы полиция не поспешила закрыть дверь, когда Тургенев вышел на подъезд. Пристав предупредительно и почтительно подсадил Ивана Сергеевича под руку в карету.
- С честью провожают! - сказал он смеясь, когда дверка кареты за нами захлопнулась.
Голос его дрожал. Он откинулся в угол кареты и, против обыкновения, молчал, сказав только как бы про себя:
- Мог ли я это предвидеть!
Овации сопровождали каждый его шаг в Москве. По просьбе студентов, он согласился прочесть отрывок из "Записок Охотника" на музыкально-литературном вечере, данном обществом пособия нуждающимся студентам. Толпы студентов провожали его при разъезде, не прекращая своих аплодисментов, пока один из полицейских, под предлогом защиты Тургенева от натиска толпы, схватил его под руку и буквально вывел из зала, в то же время (говорил мне потом Тургенев) уверяя его, что сам принадлежит к числу горячих почитателей его таланта.
Кого только я ни заставал у него по утрам! И студентов, и актеров, и учениц консерватории, и живописцев, которые добивались позволения снять с него портрет и придавали затем кирпичный цвет его коже, и членов английского клуба, которые так-таки расстроили его желудок и сложили его в постель. Едва оправившись от подагры, Тургенев уехал в Петербург.
Молодежь шла к Тургеневу вереницами. У него в номере нередко появлялись депутации за депутациями. Приносили напыщенные или бестолковые адресы, лавровые венки. Некоторые из девиц тащили с собою собрание сочинений Тургенева и просили его поставить подпись на заглавном листе первого тома. Иван Сергеевич не отказывал, и выходило, как будто он подарил этой самой девице полное собрание своих произведений.
В Петербурге я принимал приходивших частным образом. Они шли, шли без конца студенты, студентки... Раз пришло их, этих молодых барышен, слушательниц курсов, человек десять. В это же время у меня была г-жа Я. с приятельницами, и я стал сравнивать женскую молодежь шестидесятых годов с молодежью теперешней. Теперешние женщины далеко выше. Они такие простые, свежие... Знают чего хотят... Нигилистки шестидесятых годов - словно надломленные... сухость какая-то, недостаток жизни, отчужденность от нее.
В Петербурге, в зиму оваций, я был в числе других гостей свидетелем шутливого разговора Тургенева с одной из своих поклонниц.
Он ходил по комнате утомленный, без голоса, и вдруг говорит:
- Ах, если бы мне лет десять с костей, я бы в вас ужасно влюбился.
- А вы попробуйте теперь, - ответили ему,- право можно!..
В номере у Тургенева было несколько экземпляров старого издания, равно как и несколько экземпляров "Нови". Тургенев дарил поклонницам по тому. Они спорили между собою, кому какой том взять, рвали книги из рук друг у друга и кричали как галчата перед вечером. Одна вопияла: "Мне "Новь" досталась! Ах! Как я рада!" Тургенев улыбался в бороду. Он был слишком умен, чтобы не сознавать, что, быть может, полгода назад та же необузданная поклонница предавала его, проклятиям за ту же самую никому не угодившую "Новь".
Вспоминаю я, как раз в Москве Иван Сергеевич пришел к нам усталый и рассказал, что к нему в огромном количестве приходили разные девицы и просили его автографа.
- Целый день просидел, все подписывал свое имя; никак не мог отказывать этим милым, образованным русским девушкам,- говорил Иван Сергеевич.
[9-го марта 1879 г. И. С. участвовал в чтении в пользу Литературного Фонда].
Не обошлось и без маленького скандала. Когда Тургенев прошел за занавес в комнату для чтецов, в коридоре он столкнулся со Щедриным и протянул ему руку; тот слегка взял ее и отворотился. Достоевский сделал то же. "Здесь что-то холодно"! - заметил Тургенев своему спутнику и вышел из комнаты. Те очевидно поняли это и после подходили к Тургеневу заводя с ним разговоры о всякой всячине.
Чтение Тургенева нельзя было назвать выразительным, но когда он читал один повествовательную вещь, то его спокойная манера создавала известную прелесть его передаче.
Я должен сознаться, что эти чтения для меня чистая пытка, потому что я никогда не могу отрешиться от чувства какой-то тайной стыдливости.
Читая, Тургенев остается Тургеневым: он не актерствует, не читает разными голосами, не фиглярствует: он, одним словом, превосходный чтец.
Комические сцены удавались ему лучше лирических. Читал он однако вообще превосходно, просто и отчетливо.
Раздался звонок - оказывается Тургенев с высоким полным мужчиной, постоянным своим спутником (кажется, Топоровым). Большинство знавших уже его окружило и радостно приветствовало... И вот, когда И. С. сел за круглый стол, взял стакан чаю и заговорил, я в него вгляделся и составил о нем первое и, надеюсь, самое верное понятие.
Все портреты, какие только я видел, не передают выражения этого поистине прекрасного лица, прекрасного своей неотразимой симпатичностью... На портретах Тургенев выходит груб, мужиковат, прост. Живой Тургенев, Тургенев польщенный приемом, Тургенев в духе - совсем не то. На чертах лица видна, в голосе слышна порода - это прежде всего бросается в глаза. Во время оживленного рассказа выражение дышит каким-то юношеским оживлением, седой бороды не замечаешь или забываешь. Что-то молодое сквозит и приковывает...
Я стал разглядывать, следя за разговором, за мелочами, на которые, обыкновенно, не обращают никогда внимания. Во время разговора Тургенев иногда делал легкие красивые жесты, и я нашел, что руки у него тоже красивы - аристократические руки, лицо розоватое, рубашка на груди немного замахрилась, и тому подобную ерунду.
Тургенев встретил меня одетым в коротенький серый пиджак; он еще довольно бодрый, но совершенно седой; волосы острижены в кружок и небольшая прядь их, в виде хохла, постоянно спадает на его лоб; небольшие усы и подстриженная бородка - тоже белы. Говорит И. С. громко, не торопясь, беспрестанно поправляя свой хохол и разглаживая усы и, по временам, надевая пенснэ.
В честь Ивана Сергеевича был дан обед, на котором собрались почти все представители литературы и журналистики в Петербурге.
Тургеневский обед отличался от обыкновенных "литературных" обедов тем, что был раз в пять многолюднее... Тургенева встретили аплодисментами, посадили на почетное место; затем начались тосты, речи, чтение стихов и писем тех лиц, которые лично не могли (или не пожелали) участвовать в торжестве...
Я приготовил к этому "торжеству" небольшое стихотворение, в котором, в форме очень вежливой, выразил от лица русской молодежи желание видеть Тургенева живущим в России на более продолжительные сроки. В стихах было лишь вначале несколько щекотливое место. Вот оно:
Ты не забыт ни юностью родной, Ни русской женщиной, ни прессой, Хотя давно живешь в стране чужой, Вдали от "роз" российского прогресса.
Впрочем этот намек на абсентеизм Тургенева смягчался дальше выражением горячего уважения к его таланту и столько же горячего желания чаще видеть его в своей среде как руководителя общественных чувств и дум.
При начале чтения Тургенев прикрыл глаза рукой, как бы смутясь от неловкости вступления, но к концу лицо его прояснилось, а когда стихотворение заставили повторить, он, повидимому вполне искренно, поблагодарил меня, встав с своего места и долго пожимая через стол мою руку своей большой рукой гиганта.
Когда он читал на прошлой неделе в пользу какой-то женской гимназии, то слушательницы Педагогических курсов едва не на руках вынесли его из зала. "Этот день будет незабвенным днем в моей жизни!" - сказал И. С.
- Ничего не может сравниться,- говорил он,- с ощущением тысячи девственных голосов... Что-то могучее и пылкое... невыразимое!
И он вспоминал, с тихим и теплым юмором, как эти девушки кинулись на эстраду, обнимали его, обрывали листы с венков, надевали сами на него шубу, укутывали шарфом.
Женщины поднесли И. С. венок, перед принятием которого он невольно сделал недоумевающий курьезный жест и начал раскланиваться. Публика помирила его с Достоевским, заставив выйти обоих рука об руку.
Ему пришлось с нею [М. Г. Савиной] вместе читать на литературном вечере в пользу "Литературного Фонда" диалог графа Любина и Дарьи Ивановны Ступендьевой из его комедии "Провинциалка", требующий особой тонкости игры со стороны последней, умело, хитро и быстро обращающей холодного петербургского сановника во влюбленного и угодливого старика. Кто видел Савину в "Провинциалке" - не мог не поразиться ее интонациями, игрою ее лица, то томным, то торжествующим блеском ее глаз именно в разговоре с графом, - тот может себе представить Тургенева при виде такого исполнения. Не даром Достоевский сказал ей в тот вечер: - "У вас каждое слово отточено как из слоновой кости",- прибавив не без яда: -"а старичок-то пришепетывает".
Этот вечер ознаменовался, между прочим, маленьким инцидентом, рисующим наши нравы. Когда вышел Достоевский на эстраду, овация приняла бурный характер: кто-то кому-то хотел что-то доказать. Одна известная дама Ф.* подвела к эстраде свою молоденькую красавицу дочь, которая подала Федору Михайловичу огромный букет из роз, чем поставила его в чрезвычайно неловкое положение. Фигура Достоевского с букетом была комична - и он не мог не почувствовать этого, как и того, что букетом хотели сравнять овации. Вышло бестактно по отношению "гостя", для чествования которого все собрались, и Достоевского, которому вовсе не нужно было присутствие "соперника" для возбуждения восторга публики.
* (А. П. Философова.)
Я - еще студент академии - пришел к Тургеневу по делу воспроизведения его портрета, который собирался гравировать мой академический товарищ Маттэ. У Ивана Сергеевича были Григорович и Полонский и жарко говорили о... конституции! Полонский, впрочем, более слушал, покуривая свою бесконечную сигару. Григорович же кричал с пеной у рта, показывая невидимому зрителю на Тургенева.
- У этого человека вместо крови - вата! Это вулкан, начиненный ватой! Это какой-то бешеный голубь!
Я на несколько минут прервал их дебаты. В конце концов Тургенев встал, подошел к письменному столу и хотел написать мне записку, но перо так закорузло от чернил, и чернил было так мало, что исполнить это было затруднительно. Иван Сергеевич беспомощно посмотрел на меня и развел руками.
- Позвать лакея? - спросил Григорович, протягивая руку к кнопке звонка.
- Нет, не стоит,- своим тонко-певучим голосом сказал Тургенев.- А вот у меня тут был перочинный нож...
И он начал скоблить старое перо, стряхивая с него чернильную пыль. Григорович серьезно смотрел на эту операцию, и потом, оборотившись ко мне, сказал:
- Вот, молодой человек,- запомните, как вы были у великого писателя, который никогда не держит при себе ни пера ни чернил...
Когда впоследствии я напомнил Дмитрию Васильевичу эту встречу, он заметил: "Это именно оттого, что он был ватный человек. От этого его съела с потрохами m-me Виардо. От этого он серьезно думал, что его пьесы плохи, а между тем после Грибоедова лучше его никто не писал для сцены.
В 1879 году, затрудняясь в выборе пьесы для бенефиса и отыскивая что-нибудь "литературное", я напала случайно на "Месяц в деревне" Тургенева. Роль Верочки, хотя и не центральная, мне очень понравилась, но пьеса в том виде, как она напечатана, показалась скучна и длинна; тем не менее я твердо решила ее поставить. Сазонов тоже указал мне на этот недостаток и посоветовал попросить Крылова, как знатока сцены, урезать ее, на что я согласилась под условием разрешения автора.
Послав Ивану Сергеевичу телеграмму в Париж, я очень скоро получила ответ:
"Согласен, но сожалею, так как пьеса писана не для сцены и недостойна вашего таланта".
О моем "таланте" Тургенев не имел никакого понятия - и это была банальная любезность.
Пьесу сыграли - и она произвела фурор. Я имела огромный успех в роли Верочки - и она сделалась моей любимой, моим "созданием". Автора вызывали без конца, о чем я на другой день ему телеграфировала. Он ответил:
"Успех приписываю вашему прекрасному таланту и скоро надеюсь лично поблагодарить вас".
Иван Сергеевич, протянув обе руки, направился ко мне. Чем-то таким теплым, милым, родным повеяло от всей его богатырской фигуры. Это был такой симпатичный, элегантный "дедушка", что я сразу освоилась и, забыв свой страх перед "Тургеневым", заговорила как с обыкновенным смертным. "Так вот вы какая молодая! Я представлял вас себе совсем иною. Да вы и не похожи на актрису".
Конечно я пригласила его в театр посмотреть "Месяц в деревне", назначенный в этот день...
Просидела я с четверть часа и уехала как в чаду. Спускаясь с лестницы, я долго видела наклонившуюся над перилами седую голову Ивана Сергеевича, его приветливый прощальный жест и слышала, как он сказал Топорову:
- Она мила и, как видно, умница!..
Я стрелой спустилась вниз, покраснев от восторга, но на последней ступеньке остановилась как громом пораженная. "Я ничего ему не сказала о его сочинениях"! Вот так "умница"!!
Эта мысль совершенно отравила все впечатление моего визита - и я возвратилась домой чрезвычайно огорченная. Но каково же было мое удивление, когда через час явился ко мне Топоров - рассказать впечатление Ивана Сергеевича.
- Ему особенно понравилось, что вы не упомянули о его сочинениях,- сказал Топоров.- Это так банально и так ему надоело.
Как только разговор касался его сочинений, он, видимо не любя толковать на эту тему, старался тотчас прекратить его.
Тургенев поехал [на постановку пьесы "Месяц в деревне"]. Его усадили в директорскую ложу, откуда он и отвечал на рукоплескания публики поклонами. Театр буквально стонал от оваций. Кричали, махали платками. Стар и млад, мужчины и женщины, даже дети, в подражание взрослым, кричали: "Иван Сергеевич! Иван Сергеевич!" Тургенев уже стал привыкать к овациям, немного скучать от них, но вполне отделаться от замешательства при взрыве восторгов не мог.
Когда Верочку-Савину, после одного из актов, стали усиленно вызывать, она, раскланиваясь с публикой, особенно выразительно и благодарно кивала влево, в сторону литерной ложи. Публика угадала в чем дело, и стала настойчиво вызывать "автора"... Мгновение - и в темноте ложи показалась знакомая и дорогая сердцу каждого русского величественная седая голова. Что тут произошло - трудно передать пером... Точно весенний радостный ливень - хлынул в сторону ложи новый неистовый поток рукоплесканий, превратившийся, по окончании пьесы, в настоящую бурю народного восторга.
Я, в экстазе, бросилась в комнату директорской ложи и, бесцеремонно схватив за рукав Ивана Сергеевича, потащила его на сцену ближайшим путем. Мне так хотелось показать его всем, а то сидевшие с правой стороны не могли его видеть. Иван Сергеевич очень решительно заявил, что, выйдя на сцену, он признает себя драматическим писателем, а это "ему и во сне не снилось", и потому он будет кланяться из ложи, что сейчас же и сделал. "Кланяться" ему пришлось целый вечер, так как публика неистовствовала.
После третьего действия (знаменитая сцена Верочки с Натальей Петровной) Иван Сергеевич пришел ко мне в уборную, с широко открытыми глазами. Подошел ко мне, взял меня за обе руки, подвел к газовому рожку, пристально, как будто в первый раз видя меня, стал рассматривать мое лицо и сказал:
- Верочка... Неужели эту Верочку я написал?! ...Я даже не обращал на нее внимания, когда писал... Все дело в Наталье Петровне... Вы живая Верочка... Какой у вас большой талант!
Я, чувствуя себя Верочкой, т.-е. семнадцатилетней девочкой, услыхав такие слова, ничего не могла придумать умнее, как подскочить, обнять и крепко поцеловать этого милого, чудного автора... Он еще раз повторил свои слова и, уходя, опять сказал:
- Неужели это я писал?!
Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: "его величество интересуется знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу".
- А на такой вопрос,- сказал Иван Сергеевич,- может быть только один ответ: "сегодня или завтра", а затем собрать свои вещи и отправиться.
Тургенев уехал.
Провожать Тургенева на вокзал Варшавской железной дороги собралось множество народа. Видимо, ему это было неприятно. Действительно приветливым он был с одной М. Г. Савиной. Но на прощание сказал каждому по нескольку приятных слов, а затем стал подставлять, точно обряд совершая, попеременно свои щеки для поцелуев.
По его возвращении из России после знаменитых оваций, я видел его дня через два по приезде его в Париж. Иван Сергеевич был очень возбужден и весел; казалось, он помолодел лет на двадцать... "Я так же ждал этих оваций,- сказал он мне,- как то, что меня сделают китайским императором. Это, разумеется, делалось не для меня, а для тех идей, которые я защищал в течение всей своей литературной деятельности".
Он рассказал мне о своем пребывании в Москве, о речах, о молодежи и чествовании.
- Ведь я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство.
Тургенев красочным жестом показал, как это делается.
- Ну, и пусть, и пусть, я очень рад,- закончил Иван Сергеевич.
Да, я думал, что в России я лично, прямо, не нужен, что я могу спокойно оставаться в Париже... Но после всего того, что мне пришлось здесь видеть и слышать, я прихожу к заключению, что я должен переселиться в Россию... Я знаю, что это дело, за которое приходится мне взяться,- очень нелегкое дело,- лучше было бы взяться за него молодому энергичному человеку, а не мне ... старику... Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человека, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в обществе и большим политическим тактом, чем я... Вот и приходится мне... Трудно это, конечно, для меня: приходится от многого отказаться... оторваться от семьи, с которой я давно живу... она за мной не поедет... Ну, что же делать! Ведь пришлось же не малым пожертвовать, когда начал писать охотничьи рассказы,- значит и теперь можно.
Я теперь чувствую тягость житья за границей - нельзя отрываться от родины и быть там только наездом, нельзя стоять одной ногой там, а другой здесь. Придется вернуться туда и жить там - конечно, не в Петербурге и не в Москве, а в деревне или во внутренних городах... но тяжело отрываться и от того, с чем сжился здесь...
Иван Сергеевич проговорил эти последние слова тихо, глубоко наклоняя голову над столом, за которым сидел.
После оваций, которыми И. С. встречали и провожали в Москве и Петербурге, он стал немножко важнее. В письмах его многоуважаемый заменился любезным, но он все-таки всегда был приветлив, всегда готов был помочь чем только был в состоянии.
Я уезжаю в Оксфорд - так как тамошний университет вздумал меня произвести в доктора естественного права - Doctor of Common Law! Честь столь же великая, сколь неожиданная.
Иван Сергеевич принят был в Оксфорде, как нельзя лучше: ночевал в доме у Макса Мюллера* и так очаровал всех своею манерою, что на следующий год выбран был оксфордским сенатом в почетные доктора гражданского права. Тургенева очень забавляло то обстоятельство, что он не знавший как заключить наипростейшую сделку, на старости лет попал в доктора гражданского права. Этой чести он был удостоен за ту роль, какую на Западе вообще приписывают ему в деле освобождения крестьян. Некоторые англичане и французы до сих пор не прочь думать, что крестьян у нас освободили потому, что Тургенев написал свои "Записки охотника".
* (Профессор Оксфордского ун-та, знаменитый индианист и мифолог.)
Оксфорд город чрезвычайно интересный; погода была великолепная; в 12 часов дня, мы, новоизбранные доктора, в красных мантиях и четырехугольных шапках, двинулись из квартиры вице-канцлера университета в особое здание, где совершаются эти "commemorations*"; шли мы по два в ряд - народ глазел на нас; здание было наполнено студентами и дамами; нас поочередно представлял вице-канцлеру, восседавшему на бархатном кресле, профессор элоквенции, тоже облеченный в красную мантию, сопровождая каждое представление небольшою латинскою речью, исполненною комплиментов; вице-канцлер отвечал также по-латыни, жал каждому новопожалованному доктору руку - и тот шел сесть на свое место, а публика аплодировала. Когда дошла до меня очередь, я почувствовал довольно сильное волнение; однако все сошло благополучно. Меня предуведомили, что в этот день гг. студенты пользуются правом свистать и шикать, - это нечто вроде университетских сатурналий, дозволенных обычаем,- и так как до сих пор в Англии русских терпеть не могут, то следовало ожидать скандала; однако, вопреки ожиданиям, скандала не произошло, и даже, по уверениям "Таймса", мне хлопали больше других. Никаких речей никто из нас не произнес, диплома не получил. Тамошние профессора в знак особого благоволения подарили мне мою мантию и шапку, и теперь я могу, коли придется разыгрывать шараду, щеголять в докторском одеянии. Были потом обеды, ужины, балы и. т. д., но все это без речей, и слава богу!.. Оказывается, что я всего второй русский, заслуживший подобную честь.
* (Обряд.)
Ох, как плохо идет ученая шапка к моей великорусской роже!
Я вернулся из Оксфорда, где надо мной проделали весь церемониал пожалования в докторский чин.
(Париж). Меня встретил Иван Сергеевич и ввел в свое помещение, состоявшее из двух комнат. На нем была старая, довольно потертая бархатная куртка. Царившая в комнате "оброшенность" неприятно поразила меня. На маленьком закрытом рояле и положенных на него нотах лежал густой слой пыли. Штора старинного прямого образца одним из своих верхних углов оторвалась от палки, к которой была прикреплена, и висела поперек окна, загораживая отчасти свет, очевидно уже давно, так как и на ее складках замечался такой же слой пыли. Расхаживая во время разговора с хозяином по комнате, я не мог не заметить, что в соседней небольшой спальной все было в беспорядке и не убрано, несмотря на то, что был уже второй час дня... Видя, что оживленная беседа с Тургеневым, очень интересовавшимся событиями и ходом дел на родине, может нас задержать, я напомнил ему, что нас ждут. "Да, да,- заторопился он,- сейчас я оденусь!" - и через минуту воротился в темносером пальто, из какой-то материи, напоминавшей толстую парусину. Продолжая говорить, он хотел застегнуться и машинально искал пуговицы, которой уже давно на этом месте не было.- Вы напрасно ищете пуговицы,- заметил я смеясь,- ее нет. "Ах! - воскликнул он: - и в самом деле! Ну, так мы застегнемся на другую",- и он перевел руку на одну петлю ниже, но соответствующая ей пуговица болталась па ниточках, за которыми тянулась выступившая наружу подкладка. Он добродушно улыбнулся и, махнув рукой, просто запахнул пальто, продолжая разговаривать. Когда, спускаясь с лестницы, мы стали приближаться к дверям бельэтажа, за ними раздались звуки сильного контральто, тоже, как казалось, передававшего какое-то вокальное упражнение. Тургенев вдруг замолк, шепнул мне: "ш-ш!" и сменил свои тяжелые шаги тихой поступью, а затем остановился против дверей, быстрым движением взял меня ниже локтя своей большой, покрытой черными редкими волосами, рукой и сказал мне, показывая глазами на дверь: "Какой голос! До сих пор!" Я не могу забыть ни выражения его лица, ни звука его голоса в ту минуту: такой восторг и умиление, такая нежность и глубина чувства выражались в них!
Одевался он очень просто и носил то же зимнее пальто и белый шарф по три и по четыре года, а шляпу по два года, чуть не до разрушения оной.
Наша собеседница как-то затронула вопрос о браке и шутливо просила Тургенева убедить меня наложить на себя брачные узы. Тургенев заговорил не тотчас, и как бы задумался, а потом поднял на меня глаза и сказал серьезным и горячим тоном: "Да, да, женитесь, непременно женитесь. Вы себе представить не можете, как тяжела одинокая старость, когда поневоле приходится приютиться на краешке чужого гнезда, получать ласковое отношение к себе как милостыню и быть в положении старого пса, которого не прогоняют только по привычке и из жалости к нему. Послушайте моего совета! Не обрекайте себя на такое безотрадное будущее!" Все это было сказано с таким затаенным страданием, что мы невольно переглянулись. Тургенев это заметил и вдруг стал собираться уходить, повидимому недовольный вырвавшимся у него заявлением. Мы стали его удерживать, но он сказал: "Нет, я и так засиделся. Мне надо домой. Дочь m-me Виардо больна и в постели. Может оказаться нужным, чтобы я съездил к доктору или сходил в аптеку". И, запахнув свое пальто, он торопливо распростился с нами и ушел.
Я... в Париже живу не один. Вокруг меня целая семья, с которой я прожил уже более тридцати лет, семья Виардо.
Обе дочери г-жи Виардо были красивее ее самой, и я очень восхищалась их наружностью. - Ну вот, посмотрите внимательнее,- сказал Иван Сергеевич, дотрагиваясь рукой до карточек, которые я не переставала держать перед собой.- Эти две молодые женщины... я люблю их обеих, но одну люблю очень, а другую люблю еще больше и больше всего на свете. Угадаете ли вы - которую? Я молча поднесла к нему карточку той, которая казалась мне привлекательнее. Тургенев засмеялся и кивнул головой.- Угадали! Это Марианна, а ту, старшую, зовут Glaudie.
[М-е11е Арнольд] мне однажды сказала, что Тургенев любит Клоди, вторую дочь m-me Виардо, больше всех ее детей. Я стала невольно наблюдать и часто замечала, как бесконечно нежно Иван Сергеевич целовал и ласкал Клоди, когда она здоровалась или прощалась с ним.
Ей приходилось приподниматься на цыпочки, чтобы поцеловать Ивана Сергеевича, который с умиленным выражением лица наклонял к ней голову.
У Клоди были густые, блестящие черные волосы, нежный румянец, тонкие, но вместе с тем резкие, черты лица и притом большие, глубокие синие глаза, под густыми черными бровями, составлявшие резкий контраст с южным типом ее лица.
Когда пела Марианна Виардо, он утирал слезы. Когда m-me Виардо спела "И сладко, и больно" Чайковского, Иван Сергеевич совершенно воодушевился: "Замечательная старуха какая",- обратился он опять к Ар-ву.
Я была поражена и гибкостью, и стремительностью, и грацией, разлитой во всей фигуре Полины Виардо, далеко однако не безукоризненно сложенной ... Прекрасны были у нее нос, лоб, волосы, придававшие верхней части лица, в профиль, вид камеи, изящные маленькие уши и совершенной формы бюст и руки. Глаза, отражавшие каждый оттенок настроения, своей выпуклостью не соответствовали понятиям о красоте; не соответствовали понятиям этим и толстые губы и слишном широкие бедра... Тем не менее общий облик был обаятелен, настолько обаятелен, что эта пятидесятивосьмилетняя женщина заслоняла собой и юную прелесть своих молоденьких дочерей...
- Тургенев постоянно передавал мне приглашения от г-жи Виардо приходить к ней обедать. Но г-жа Виардо, приглашавшая меня, ни разу не упомянула имя моей жены, а я семьянин, муж и отец прежде всего.- Положим, г-жа Виардо принадлежит к тому типу женщин, которые предпочитают мужское общество дамскому. Но это все равно, она обязана соблюдать вежливость. Тургенев очевидно обиделся на меня и сыграл очень плачевную роль.
А. Додэ, найдя в письмах Тургенева, опубликованных после его смерти, отзывы о себе, его не удовлетворившие и огорчившие, проклял память своего русского друга.
У писателей французских я был: раза три-четыре, не более, у Эмиля Зола, раз или два у Виктора Гюго, раз или два. У Альфонса Додэ; но у кого я бывал действительно часто, потому что чувствовал к нему самую искреннюю симпатию, это у Флобера, но именно симпатию не столько как к писателю, а как к человеку.
В изящной курильной комнате, полулежа на диване, с своей знаменитой сигарой в зубах, Гамбетта беседовал с несколькими лицами из политического мира. В это время в комнату вошла г-жа Адаи под руку с Тургеневым и, подойдя к экс-диктатору, представила ему своего "русского друга". Тургенев не успел даже высказать свою просьбу [Тургенев хлопотал о предоставлении Флоберу места хранителя при библиотеке Мазарини], так как президент палаты, пожав руку знаменитого писателя, тотчас же стал продолжать едва прерванный разговор. Эта сцена имела развязку, которой до сих пор, может быть, никто не знал. Через несколько дней Гамбетта снова встретил Тургенева у той же г-жи Адан и тотчас же подошел к нему с следующей фразой: "Я прошу у вас прощения, г. Тургенев, я оттого так отнесся к вам прошлый раз, что не расслышал вашего имени..."
"Докажите,- продолжал Гамбетта,- что вы не сердитесь на меня, и приезжайте завтра ко мне завтракать". На другой день Иван Сергеевич завтракал у президента и, в качестве тонкого ценителя кулинарного искусства, сделал честь его знаменитому повару.
Ожидали Тургенева на юбилей Крашевского в Краков, и он действительно хотел быть, но не был... Мне вздумалось потом спросить Тургенева письменно: "почему он не поехал, будучи свободен и независим ни от каких министерств, ни от какого начальства?" Он отвечал: "Я не поехал в Краков по домашним обстоятельствам; да и кроме того я полагаю, что поступил благоразумно. Мое положение в Кракове было бы самое фальшивое: молчать было бы странно... а говорить пришлось бы либо неосторожно либо противно убеждениям..."
Я хотел объяснить вам причины, удержавшие меня от поездки в Кр(аков). - Несмотря на все меры предосторожности - не будет возможности воздержаться от политики*... - и моя роль становилась бы слишком трудной... Я хочу провести большую часть зимы в Петербурге - и не хочу повредить себе заранее.
* (Тургенев боялся, что юбилейное торжество примет характер австрофильской демонстрации.)
К искреннему сожалению, непредвиденные обстоятельства помешали моему намерению присутствовать на знаменательном торжестве, устраиваемом в Кракове в честь славного ветерана польской литературы. Мне остается просить Вас передать почтенному юбиляру выражение моих горячих поздравлений и пожеланий, с уверенностью, могу прибавить, что в лице моем громадное большинство русской интеллигентной публики приветствует Крашевского и братски жмет его руку. Пускай же он примет этот привет как залог сближения между двумя племенами, столь долго разрозненными прошедшею историею и вступающими наконец в новую и плодотворную эру свободного, дружного и мирного развития. В виду благ, которые сулит близкое будущее, русский писатель, ученик Пушкина, заочно поднимает заздравный кубок в честь польского поэта, сподвижника Мицкевича.
С покойным государем Александром III Тургенев познакомился в Париже. Желая видеть его, государь обратился к Орлову и просил запросто пригласить на завтрак в посольство. Тургенев рассказывал мне следующее об этом свидании: Александр Александрович спросил его, почему он не присутствовал на юбилее Крашевского. Тургенев сослался на болезнь. Его собеседник посмотрел на него многозначительно и сказал: "Хорошо сделали, Иван Сергеевич! хорошо сделали!"
Редкое свидание наше проходило без разговора о России, о русских делах, о правительстве, о либералах и о революционной партии... Безусловно отрицательно относился он к министрам последних лет, хотя было время, когда он как будто ждал чего-то от Меликова. С неподражаемою добродушною иронией говорил он о личностях из царской фамилии, с которыми ему пришлось встречаться в Париже, о сожалении, выраженном однажды нынешней императрицей России (тогда уже давно женою наследника русского престола), что он, Тургенев, пишет свои повести по-русски; об ограниченности, невежестве и неловкостях нынешнего императора и его дядюшек.
Раз он пригласил меня к себе в rue de Douai. "Приходите - потолкуем" - сказал он. Когда я вошел в назначенный час в его комнату,- он сказал мне с видимой радостью: "а знаете, Вера Засулич уже за границей".
Если позволено мне высказаться о впечатлении, какое на меня лично производил Тургенев, то я скажу, что не видал я человека такой широты и свободы мыслей, такой разнородности интересов; с этих сторон у Тургенева была поистине "богоравная" натура, как сказал бы древний грек. Необыкновенна была и доброта Тургенева, который вечно устраивал чьи-нибудь дела, часто людей, не имевших на то никакого права. Но там, где надо было показать какую-нибудь твердость характера, смелость - перед политической ли властью, или перед первым, кто просто накричит на Тургенева или посмеется над человеком, с которым, повидимому, Ив. Сергеевич находятся в самых приятелъских отношениях,- там богоравный Тургенев пасовал и отрекался от мнений, от отношений.
В его встрече не было той изысканной любезности, от которой делается неловко, той покровительственной сладости, с какою встречают большие люди обыкновенных смертных; напротив, в тоне и движениях его сказывались спокойная простота и дружеское радушие, точно в комнату вошел обычный посетитель.
Не только не было никакой, ни малейшей, важности, никакой позы в том, как держал себя Тургенев, но мне, на мой восторженный взгляд, он показался именно как-то чересчур по-стариковски прост.
Он стоял слегка сгорбившись, прислонясь спиной к роялю, разговаривал с незнакомыми мне людьми и среди разговора - о ужас! - вынул из кармана большой пестрый фуляровый платок, точь-в-точь такой, какие вынимали актеры Малого театра, когда играли в пьесах Островского.
Я до сих пор отчетливо помню его красивое доброе лицо, его большие умные глаза, глядевшие на меня с симпатией, но в то же время и испытующе, и его мягкий ласковый голос, становившийся, однако, почти крикливым, когда он с негодованием говорил о жестоких преследованиях молодежи...
Помню сочувственные слова Тургенева: "Наша молодежь - святая молодежь. Это все мученики какие-то... Я не одобряю убийств, но наших революционеров, которые идут в деревню как агнцы на заклание, Третье отделение своим изуверством превращает в отчаянных, способных на всякое злодеяние... Все наши политические преступления - результат жестокости шефа жандармов".
Меня... полиция знает "comme ie loup blanc*" - и наблюдает за мной постоянно, так как я, в ее глазах, самая матка нигилистов.
* (Как белого волка.)
Едва ли у Ивана Сергеевича была своя политическая программа. В этом отношении он, вероятно, находился всегда под большим или меньшим влиянием своих политических друзей, хотя сам он, как человек неспособный уложиться в тесные рамки какой-нибудь исключительной политической доктрины, нередко находил их (т.е. своих друзей) узкими, чересчур доктринальными и односторонними.
(Предисловие И. Тургенева к "En cellule. Impressions d'un nihiliste"*).
* (В одиночке. Впечатления нигилиста.)
Любезный г. Эбрар.
Вот отрывок автобиографических записок, достойный, как мне кажется, быть сообщенным читателям вашей газеты. Автор его - один из тех немалочисленных теперь молодых русских, чьи убеждения правительство моей страны признало опасными и заслуживающими кары. Нисколько не разделяя этих убеждений, я полагаю, что простодушный и искренний рассказ о перенесенных им испытаниях способен не только возбудить интерес к его личности, но и свидетельствовать о том, что предварительное одиночное заключение едва ли может быть оправдываемо с точки зрения разумного законодательства. Надеюсь, что вы, подобно мне, оцените как правдивость, которою дышат эти страницы, так и отсутствие упреков и жалоб, быть может законных, но бесполезных. Вы увидите, что эти нигилисты, о которых говорят последнее время, и не так уж черны, и не так уж ожесточенны, как их обыкновенно изображают.
Примите, любезный г. Эбрар, выражение моей преданности.
В моем коротеньком предисловии я прямо говорю, что, нисколько не одобряя и не разделяя мнений г.г. нигилистов и революционеров, полагаю, что рассказ этот может служить доказательством неуместности предварительного одиночного заключения, "qui ne saurait etre justifiee aux yeux d'une saine legislation*"... И за это запретят мне въезд в Россию??!!
* (Которое не может быть оправдано с точки зрения разумного законодательства.)
(Ответ Тургенева на статью, помещенную в "Московских Ведомостях" Каткова)*.
* (Предисловие Тургенева к "En cellule" (И. Я. Павловского), помещенное в "Le Temps" от 12/XI 1879 г., дало повод консервативным "Московским Ведомостям" поднять кампанию против Тургенева. В № 313, 1879 г., "М. В." помещена корреспонденция "Иногороднего обывателя" (Б. М. Маркевича), обвиняющая Т-ва в нигилизме и заискивании перед революционно-настроенной молодежью. Усиленное подчеркивание "династического либерализма" в ответе Т-ва вызвано стремлением обезопасить себя от возможных последствий статьи-доноса.)
Приписывая мне всяческие неблагородные побуждения и чуть ли не преступные намерения, г. "Иногородний обыватель" обвиняет меня в низкопоклонстве, в заискивании, в "кувыркании" перед некоторой частью нашей молодежи. Такого рода заискивание предполагает отступничество от собственных убеждений и подделывание под чужие. Но, не хвастаясь и не обинуясь, а просто констатируя факт, я имею право утверждать, что убеждения, высказанные мною и печатно и изустно, не изменились ни на иоту в последние сорок лет: я не скрывал их никогда и ни перед кем. В глазах нашей молодежи - так как о ней идет речь - в ее глазах, к какой бы она партии ни принадлежала, я всегда был и до сих пор остался "постепеновцем", либералом старого покроя в английском династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше,- принципиальным противником революций, не говоря уже о безобразиях последнего времени. Молодежь была права в своей оценке - и я почел бы недостойным и ее и самого себя представляться ей в другом свете. Те овации, о которых упоминает г. "Иногородний обыватель", мне были приятны и дороги именно потому, что я не шел к молодому поколению, нерасположение которого я весьма философически переносил в течение пятнадцати лет (со времени появления "Отцов и детей"), но потому, что оно шло ко мне; они были мне дороги, эти овации, как доказательство проявившегося сочувствия к тем убеждениям, которым я всегда был верен и которые громко высказывал в самих речах моих, обращенных к людям, которым угодно было меня чествовать.
Любезнейший М. М. Убедительно прошу вас прилагаемое письмо припечатать в "Вестнике Европы" - если нельзя иначе - отдельной страничкой... Я бы оставил поздний донос г. Маркевича без внимания, если б не предстояла нужда публично объясниться до моего приезда в П., скажу более, приезд мой отчасти зависит от появления этого письма. Мне кажется, оно удовлетворяет всем цензурным требованиям. Было бы странно, если б честному и благонамеренному человеку нельзя было защититься от подобной клеветы.
Я либерал 40-х годов - и больше ничего. Кажется ясно; и я не знаю, чего еще от меня хотят.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'