1878
СМЕРТЬ Ю. ВРЕВСКОЙ.- ПРОДАЖА КАРТИН ТУРГЕНЕВА.- ТУРГЕНЕВ НА МЕЖДУНАРОДНОМ ЛИТЕРАТУРНОМ КОНГРЕССЕ. - ПРИМИРЕНИЕ С ТОЛСТЫМ.- ТУРГЕНЕВ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ.- ПОЕЗДКА В АНГЛИЮ.
К несчастью, слух о милой Вревской справедлив. Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жаждая жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно-доброе существо*.
* (Ю. Вревская отправилась в 1877 году сестрой милосердия на войну и умерла там от тифа.)
Я сам ежедневно с особым чувством скорби и жалости вспоминаю о бедной баронессе В[ревской]... Чудесное было существо и столь же глубоко несчастное.
Здоровье мое почти поправилось, подагра почти покинула меня, но нравственно я хуже чем калека - я совсем старик, ко всему охладел, и только воспоминания о прежних друзьях и временах немного шевелят меня.
Продал свои картины с аукционного торга и потерял на них ровно половину денег, которые они мне стоили. Счастливая и выгодная операция!
Я хорошо помню его продажу, особенно первую. На другой день утром, т.-е. после продажи, я зашел к нему, он еще лежал на своей кушетке, обтянутой зеленым репсом (ужасный вкус!) "Вот, батенька, Ватерлоо!" - сказал он мне. Действительно, картины его продавались очень плохо.
Вот что я припоминаю про роль Тургенева на международном литературном конгрессе во время парижской выставки в 1878 г...* Первым читал свою речь Эдмонд Абу. Он объяснил понятие о праве литературной собственности и затем сел "ошую" Виктора Гюго [бывшего председателем]. В это время пришел И. С. Тургенев в белом жилете, в белом галстухе, во фраке, с пенснэ и сел по правую руку В. Гюго, в качестве вице-президента собрания... Тургенев и наружностью и всею своею осанкою был величественнее и приятнее Виктора Гюго; а главное коротенькая его речь оказалась проще гремящих фраз Гюго. Он ее прочел своим мягким, симпатичным голосом и показал, что, не имея ни малейшей претензии, все-таки можно заслужить громкие и единодушные аплодисменты.
* (Литературный конгресс 1878 г. занят был, главным образом, выработкой проэкта международного закона об охране авторской литературной собственности.)
Торжественное заседание литературного конгресса, состоявшееся в Шателэ, было... для него триумфом. За исключением речи Гюго, ни одна не была покрыта такими дружными аплодисментами, как коротенькая, просто написанная и еще проще прочитанная аллокуция Тургенева. Иван Сергеевич вспоминал в ней о том, как сто лет назад в Париже Фон-Визин был свидетелем овации, устроенной Вольтеру в театре, и ставил этот факт в параллель с приемом, какой литераторы всего мира делают в его присутствии Гюго. Отправляясь от этого, он обозревал в немногих словах весь ход развития русской словесности от Фонвизина и до Льва Толстого включительно и указывал, что внесено ею нового в литературный капитал человечества. Безыскусственность и искренность, с какими Тургенев произнес все это, сделали на собрание тем большее впечатление, что перед этим ему только и слышались, что громоносные раскаты Гюго: "ambassadeurs de Pesprit humain, rois de la pensee (послы человеческого разума, цари мысли)" - эпитеты, правда, весьма лестные, но которых все же не могли принять за чистую монету девять десятых присутствовавших.
Русская печать славянофильско-шовинистского направления порядком разбранила Тургенева за эту речь, да и тотчас после заседания, в буфете театра Chatelet... некоторые из русских литераторов заметили ему, что он слишком уж много авансов дал французам. "Да ведь они другого языка не понимают, - оправдывался Тургенев,- и никаких иностранных литератур не ценят и не знают" - тут же рассказал анекдот о том, как В. Гюго в разговоре с ним смешал драмы Шиллера и Гете.
Мое первое знакомство с ним [Гюго] довольно оригинально. Надо вам сказать, что он ненавидит Гете: - Что такое Гете, что написал он? Единственная вещь - это "Валленштейн" и только. Я скромно замечаю: "Mon maitre, "Валленштейн" ведь произведение Шиллера, а не Гете".- Ну да. Да это безразлично: он мог написать такую вещь.
Как председатель Тургенев был из рук вон плох. Абу постоянно дергал его сзади, напоминая ему о его обязанностях... Он то вставал, собираясь что-то сказать, и не говорил ничего, то давал голос не в очередь и, наконец, к довершению собственного смущения, уронил звонок. "Что это за председатель, - послышались ему голоса соседей, - когда он не умеет даже держать звонка!" Бедный Иван Сергеевич стал извиняться, ссылаясь на то, что обстановка, в которой он провел большую часть жизни, не могла приучить его к практике "дебатирующих собраний" (assemblers de liberentes).
Иван Сергеевич стал рассказывать, как его однажды выбрали в почетные президенты литературного конгресса.- Ну, я открыл заседание, уселся в председательское кресло, все как следует быть. Заговорил один. Хорошо. Потом его перебил другой. Еще лучше. Мне бы его остановить, а я сижу да слушаю. Все сейчас же смекнули, что на месте председателя сидит старая мокрая курица. Не успел я оглянуться, как поднялось вавилонское столпотворение. Confrer'bi мне шепчут: "Sonnez, sonnez", а я и колокольчика не вижу. Спасибо Edmond About выручил - схватил колокольчик да как затрезвонит! Мигом все пришло в порядок.
Когда В. Гюго перестал, вследствие утомления, появляться на частных собраниях конгресса, его заменил наш Тургенев и руководил прениями, отстаивая не без мужества интересы русских литераторов.
Тургенев, защищая свое предложение [о свободе переводов с иностранного], сказал между прочим и такой аргумент: "В России переводами занимается главным образом учащаяся молодежь. Правительство, которое ее не любит, пожалуй, будет радо признать права иностранных авторов даже над переводами, чтобы лишить эту молодежь заработка". На это один из французов заметил с злобной улыбкой: "Не можем же мы отказаться от наших прав, чтобы способствовать прокормлению расы нигилистов, которую г. Тургенев так удивительно рисует нам в своих превосходных романах".
Я дал завлечь себя во всю эту историю с этим интернациональным конгрессом, который не будет и не может иметь никакого результата; и вот я произношу речи и patati et patata! Друг мой, что за комическая штука всякое совещательное собрание! Вот ваш Гюго, приготовляющий вчера дивную речь: ей рукоплещат, вотируют ее напечатание, как в Учредительном собрании, и пять минут спустя вотируют резолюцию диаметрально противоположную его речи! И он ее сам вотирует, эту резолюцию!!! У нас комиссия, которая заседает ежедневно (я вице-президент). Мы топчемся на одном месте как болваны, и я начинаю думать, что мы и на самом деле таковые. Мне все это выше ушей надоело.
Тургенев сказал нам, что он не явится на [заключительный] банкет. Конгресс видимо надоел ему, да и на банкете пришлось бы опять говорить речь, а на это Тургенев, видимо, был не мастер. На все ваши упрашивания Тургенев ответил последним резоном: "я обещал дамам провожать их в этот вечер в Folies Bergeres".
[Письмо Л. Толстого - И. Тургеневу.] В последнее время, вспоминая о моих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего. Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, в чем я был виноват перед вами.
Мне так естественно помнить о вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как вы любили и мое писание и меня. Может быть, и вы найдете такие же воспоминания обо мне, потому что было время, когда я искренно любил вас. Искренно, если вы можете простить меня, предлагаю вам всю ту дружбу, на которую я способен. В наши годы есть одно только благо - любовные отношения с людьми, и я буду очень рад, если между нами они установятся.
Любезный Лев Николаевич, я только сегодня получил ваше письмо, которое вы отправили poste restante.* Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к вам; если они и были, то давным-давно исчезли - и осталось одно воспоминание о вас как о человеке, к которому я был искренно привязан, и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений. Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию, и тогда мы, конечно, увидимся. А до тех пор желаю вам всего хорошего - и еще раз дружески жму вам руку.
* (До востребования.)
Тургенев не мог забыть этого письма, и сколько раз возвращался к нему! Особенно воззвание Толстого к старому его благорасположению подействовало на него весьма сильно. Это была слабая струна его, и хотя он говорил в припадке раздражения, что никогда в сущности не любил Толстого, но встретить живую память о себе в таком человеке и после 17 лет вражды, всего пережитого наедине, упреков совести и ближайших и горячих упреков друзей... это было счастье, способное вызвать слезу, как оно и случилось в самом деле!
Только-что мы вернулись из Самары (6-го августа*), мы получили телеграмму, что Тургенев будет к нам 8-го числа. Лев Николаевич поехал его встречать в Тулу, и о встрече их я ничего не знаю. Тургенев очень сед, очень смиренен, всех нас прельстил своим красноречием и картинностью изложения самых простых и вместе и возвышенных предметов. Так он описывал статую "Христос" Антокольского, точно мы все видели его, а потом рассказывал о своей любимой собаке Пегас с одинаковым мастерством. В Тургеневе теперь стала очень видна слабость, даже детская, наивная слабость характера. Вместе с тем видна мягкость и доброта. Вся ссора его с Львом Николаевичем мне объяснилась этой слабостью.
* (1878 г.)
Например, он наивно сознается, что боится страшно холеры. Потом нас было 13 за столом, мы шутили о том, на кого падет жребий смерти и кто ее боится. Тургенев, смеясь, поднял руку и говорит: "Que celui qui craint la mort leve la main"*.
* (Кто боится смерти, пусть подымет руку.)
Никто не поднял и только из учтивости Л. Н. поднял и сказал: "Eh bien, moi aussi je ne veux pas mourir".
* (Я тоже не хочу умирать.)
Тургенев пробыл у нас два дня. О прошлом речи не было: были отвлеченные споры и разговоры, и, на мой взгляд, Л. Н. держал себя слегка почтительно и очень любезно, не переходя никакие границы. Тургенев, уезжая, сказал мне: "До свиданья, мне было очень приятно у вас". Он сдержал слово "до свиданья" и опять приезжал в начале сентября.
После в одном письме он написал про Тургенева: "Как Тургенев не боится бояться смерти" (т.-е. ужасного чувства страха смерти).
Он не мог видеть без содрогания всего ползающего, изгибающегося: змей, пауков, тараканов. Не раз он говорил своему камердинеру: "Умру я, Петр, здесь; похоронят меня в мавзолее, и будут ползать по мне пауки - брр!"
- Разве уж так страшно умирать? - сказал я.
- Вы, должно быть, не видали, как люди умирают,- сказал И. С. с нетерпением.- Как не страшно? Ужасно страшно!
Встреча Тургенева с моим отцом была сердечная и радостная. Насколько мне помнится и насколько я была тогда в состоянии наблюдать, между отцом и Тургеневым возобновились самые дружеские и даже нежные отношения, но ни о чем серьезном они не говорили, как будто стараясь касаться только тех предметов, на которых не могло произойти между ними разногласий.
Мне тогда казалось, что отец к нему относился сдержанно, любезно и слегка почтительно, а Тургенев к отцу, несмотря на свою экспансивность,- немножко осторожно.
Помню, как удивительно образно и забавно Тургенев рассказывал. Как-то рассказал он нам о том, как одна известная русская дама заинтересовала его на маскараде. Очарованный умом, грацией, красивой фигурой этой дамы, Тургенев размечтался о том, чтобы увидеть ее лицо. Конечно, он представлял себе его таким же привлекательным, как и все остальное. Долго он молил ее о том, чтобы она сняла маску, и долго она не соглашалась. Наконец, она уступила и подняла маску.
- Представьте себе мой ужас,- воскликнул Тургенев,- когда, вместо того поэтичного образа, который я составил себе,- я увидел чухонского мужика в юбке.
Вечером Иван Сергеевич играл в шахматы со мною и, насколько мне помнится, с отцом и Урусовым. Он был сильный игрок, сильнее отца. Давая мне ладью вперед, он одну партию выиграл, другую проиграл. Он играл особенно искусно слонами (офицерами). "Меня шахматисты называют Le chevalier de fou (рыцарем слона)" - говорил он.
Тургенев был искусный шахматист, теоретически и практически изучил эту игру.
Об этой игре он говорил с увлечением. Помню раз, как он описывал игру какого-то корифея шахматной игры: "Он не играет,- восклицал И. С: - он точно узоры рисует, совершенный Рафаэль!" Сам И. С. играл очень хорошо и даже имел серебряную медаль за игру, полученную им от какого-то общества.
Он рассказывал, что, играя на одном международном шахматном турнире решительную партию с одним поляком, он мог благодаря ошибке своего противника сделать выигрышный ход - открытый шах. Публика с волнением ждала, сделает ли он этот ход. Замешался национальный интерес: русский играл с поляком. Подумавши, И. С. сделал выигрышный ход, и поляк сдался.
Повидимому, свидание с Львом Николаевичем удовлетворило его во всех отношениях, мало того - придало ему какую-то особую бодрость. По крайней мере никогда не видела я его таким веселым и помолодевшим, как в этот его приезд.
Мне было очень весело снова сойтись с Толстым, и я у него провел три приятных дня. Все семейство его очень симпатично, а жена его - прелесть. Он сам очень утих и вырос. Его имя начинает приобретать европейскую известность. Нам, русским, давно известно, что у него соперника нет.
(13 авг. 1878 г., Спасское). Я благополучно прибыл в свою деревню и останусь в ней до половины сентября.
На меня в этот раз Спасское произвело какое-то неопределенное впечатление: ни грустное ни веселое - словно недоумение нашло на мена - еще признак старости.
Не могу не повторить вам еще раз, какое приятное и хорошее впечатление оставило во мне мое посещение Ясной Поляны и как я рад тому, что возникшие между нами недоразумения исчезли так бесследно, как будто их никогда и не было. Я чувствовал очень ясно, что жизнь, состарившая нас, прошла для нас не даром и что и вы и я - мы оба стали лучше, чем 16 лет тому назад, и мне было приятно это почувствовать.
Тогда же Тургенев рекомендовал одну писательницу, кажется госпожу Стечькину. Но про нее отец говорил: "Тургенев постоянно возится с какой-нибудь романисткой".
Я был в Туле по делам и, по приказанию матери, должен был встретить Тургенева на тульском вокзале Сызрано-Вяземской железной дороги и ехать вместе с ним в деревню нашу Алексинского уезда, Тульской губернии. Мне было всего 24 года, и, признаюсь, я до болезни робел первой встречи с Тургеневым. Прибывши на вокзал, я сразу узнал рослую характерную фигуру Тургенева. Я представился, и робость как рукой сняло вследствие простого и милого обращения Тургенева. Полтора часа в вагоне, которые ушли на поездку от Тулы до станции Суходол, лежащей в версте от нашей усадьбы, прошли незаметно. Тургенев не заставлял говорить меня, он говорил больше сам. Редко можно встретить собеседника более приятного. Он совершенно не позировал. Он умел как-то особенно разнообразить свою речь. Он переходил от предмета к предмету, и речь его казалась как бы болтовней, а между тем беседа его составляла одно красивое целое. Он мало-по-малу вводил слушателя в круг своих воззрений, не навязывая их ему.
Попавши после своей парижской квартиры и своего шалэ в Буживале в деревенское великорусское захолустье, с огромным домом и огромным садом, Тургенев чувствовал себя, вероятно, как в своем родном Спасском - Лутовинове... Спорил о сортах яблок в фруктовых куртинах, искал "коричневых)) и "воргулька" и, найдя, добродушно улыбался и ел яблоки за обе щеки, хотя и выражал опасение за последствия невоздержанности. Аппетит у него вообще был превосходный. Как теперь, помню наш общий конфуз, когда горчичный соус к селедке, по недосмотру, оказался с сахаром, но Ивану Сергеевичу именно это и понравилось. Он ел селедку с удовольствием и только похваливал. Он, как оказалось, очень любил сладкое и в стакан чаю клал по шести-семи кусков сахару и по стольку же чайных ложек варенья.
Тургенев... держал себя со всеми и всегда очень просто и приветливо, будучи прекрасно воспитанным и по натуре чрезвычайно добрым и отзывчивым человеком, и в нем никогда не замечалось ни чванливости ни напыщенности.
В том же году мне привелось встретиться с Тургеневым в Лондоне...
Тургенев с обычной своей приветливостью раскрыл мне при встрече свои широкие объятия, и мы троекратно облобызались по русскому обычаю. Англичане с улыбкой следили за нами, как бы отмечая характерную народную черту. Иван Сергеевич говорил по-английски грамматически правильно, но с нескончаемыми запинками; он, видимо, подыскивал слова и выражался уже "чересчур книжно".
Я посетил оба университета: Кембридж и Оксфорд. Пречудная и прехитрая штука эти английские воспитательные учреждения! И как же здорово они нас ненавидят!
Ездил в Англию к одному приятелю, имение которого лежит между Кембриджем и Оксфордом,- и поколотил достаточное число фазанов, куропаток и т. д. Но эта охота, без собаки, в сущности, довольно монотонна. Надо в таком случае превосходно стрелять, а я всегда был посредственный стрелок... да к тому же и отвык.
Я... застываю и затягиваюсь пленкой, как горшок с топленым салом, выставленный на холод; всякой тревоге был бы рад - да что! не тревожится душа уже ничем.
Мне стукнуло шестьдесят лет... Это начало "хвоста" жизни.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'