1876-1877
ЛЕТО В РОССИИ. РАБОТА НАД "НОВЬЮ".- УПРАВЛЕНИЕ СПАССКИМ. ДЕНЕЖНЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ.- ОТНОШЕНИЕ К РОМАНУ ОБЩЕСТВА И КРИТИКИ.- Ю. ВРЕВСКАЯ.
В мае 1876 года я узнал, что Иван Сергеевич в Петербурге и остановился на Конюшенной в так называемых "Волховских банях". Я поспешил туда в надежде с ним повидаться. Застать мне его не удалось. А его камердинер сказал мне, что Тургенев совершает раздел с братом и благодаря этому целый день возится с адвокатами и нотариусами.
- Но обедать Ивана Сергеевича пригласить можно? - спросил я.
Слуга ответил, что его барин каждый день обедает или у принцессы Ольденбургской либо у княжны Воронцовой.
В 1876 году Иван Сергеевич приехал в Спасское в начале июня месяца и думал по обыкновению через неделю уехать... Иван Сергеевич думал, что управляющий по приезде снабдит его деньгами, и что он уедет, но... управляющий объявил, что денег нет, а что если ему очень нужно, то надо продать часть леса.
Несмотря на всю свою непрактичность и незнание всех тонкостей хозяйства Иван Сергеевич сразу убедился, что его хотят провести, и не задумываясь немедленно уволил управляющего*, который много лет пользовался его неограниченным доверием.
* (Н. Н. Кашинского.)
Работал он очень усердно. Писал обыкновенно по ночам, с восьми часов вечера до трех-четырех часов ночи, днем же отдыхал, хлопотал по хозяйству или прогуливался. Иные писатели работают ночью, находя, что это время наиболее благоприятно для умственного труда, требующего участия воображения, Тургенев же выбирал ночное время для писания лишь по чисто практическим соображениям: ночью совершенно тихо и мух нет.
Никогда я не работал так, как с тех пор как нахожусь здесь! я провожу ночи без сна, над письменным столом. Ко мне снова вернулась иллюзия, которая заставляет думать, что можно сказать,- не то, чтоб что-нибудь такое, чего никогда не было сказано,- это-то мне все равно,- но сказать иначе, по-другому!
Романист был очень требователен относительно гармонии наружности действующих лиц с теми образами, которые носились в его голове и соответствовали, по его мнению, ближе всего выводимым им типам. В "Нови" героиня его Марианна последовательно переменила три образа. Сначала она вышла у него чисто русской красавицей. Потом он зачеркнул красавицу и дал Марианне другую, более удовлетворяющую его, наружность. Но затем он еще раз видоизменил портрет девушки, и Марианна вышла уж такой, какой она и фигурирует в повести.
Героиня ее была названа в честь Марианны Виардо.*
* (Младшая дочь Полины Виардо.)
Иван Сергеевич снова завел речь о своем романе.
- Будет в нем одно словечко, которое может сделаться таким же популярным как слово "нигилист" - очень оно уж метко выражает стремление современной молодежи. Только не я его нашел.
- Какое же это словечко? - спросила я.
- Не скажу. Я пока держу его в секрете.
- Кто же его нашел?
- Вообразите: простая мещанка. Когда я останавливался весной в Москве, по дороге в деревню, мне случилось быть в гостях у знакомого мещанина. Позвал он меня на свадьбу сына. На свадебном обеде меня посадили рядом с теткой молодого, бабой бойкой и замечательно умной. Я с ней разговорился, и так как тогда у меня все мой роман бродил в голове, стал я ее спрашивать, не случалось ли ей видеть кого из тех молодых людей, что "в народ ходят".- "А,- говорит,- знаю! Это те, что..." И сказала она это слово,- у меня даже холод по спине пробежал; - вот оно, думаю, слово-то настоящее. Она употребила глагол, а я из него сделал прилагательное. Оно, собственно, означает человека, который совсем желает сделаться простолюдином.
- Какое же это слово может быть? "опростонародиться"?
- Нет. "Опростонародиться" - все-таки заключает в себе нечто от осуждения, а она просто определила... Да, нет, не спрашивайте. Ничего больше не скажу. Узнаете, когда роман прочитаете.
Помню, как меня поразила наружность Ивана Сергеевича, когда я встретился с ним впервые на террасе его деревенского домика. Я никак не ожидал увидеть такую большую широкоплечую и вообще могучую фигуру. Лицо его было мне, конечно, хорошо известно по портретам, но и в нем поразила меня одна особенность, которой портреты не могли передать, а именно удивительно мягкое, как бы мечтательное выражение глаз.
Одет Иван Сергеевич был в синюю просторную блузу французского покроя, носил ее не подпоясывая; гуляя по саду, надевал на голову соломенную шляпу "панаму" и в руки брал ружье или небольшую записную книжку.
Сидели мы втроем за обедом - Иван Сергеевич, Дмитрий Иванович* и я; вдруг входит Захар, камердинер Тургенева, и говорит, что приехал мельник Жижкин... За Жижкиным Иван Сергеевич посылал в виду того, что каленские мужики приходили к нему жаловаться, что Жижкин их притесняет, не позволяет ездить по плотине, и они его просят, как бывшего барина, за них заступиться...
* (Брюханов, землемер, проживший несколько лет в Спасском и приволивший в порядок библиотеку И. С-ча)
Иван Сергеевич сказал Захару, чтобы Жижкин подождал пока отобедаем. Едва затворилась дверь за Захаром, как Иван Сергеевич, смеясь, обратился к нам со следующими словами: "прошу вас, господа, быть моими зрителями: смотрите, как я буду актерствовать". Кончили обед; Иван Сергеевич велел позвать Жижкина. Тот вошел степенно и, поклонившись нам, поглаживая свою жиденькую бородку, подобострастно обратился к Ивану Сергеевичу: "зачем изволили посылать?" Едва произнес он эту фразу, как Иван Сергеевич обрушился на него потоком таких грозных слов, что Жижкин задрожал, как осиновый лист; речь Тургенева лилась плавно, и чего только в ней не было: и Сенатом-то он ему грозил, грозил, что доведет до сведения государя о его притеснениях; Жижкин был бледен как полотно, и едва держался на ногах. Как только Иван Сергеевич кончил, Жижкин повалился в ноги со словами: "не погубите" - и зарыдал как ребенок, Иван Сергеевич растерялся и стал его поднимать; Жижкин поднялся с полу, дал слово, что притеснять больше не будет и шатаясь вышел из столовой...
Впоследствии дело с Жижкиным дошло до суда; Иван Сергеевич велел моему брату [управляющему] пригласить адвоката защищать интересы крестьян; это стоило около 400 р.; но дело Иван Сергеевич проиграл, и Жижкин взял верх.
Вчера вечером я сидел на крыльце моей веранды, а передо мной находилось около шестидесяти крестьянок; почти все они были одеты в красное и все безобразные (за исключением одной только-что вышедшей замуж женщины, лет шестнадцати,- она хворала лихорадкой и до поразительности стала похожа на Дрезденскую Мадонну Сан-Систо). Они плясали, как сурки или медведицы, и пели резкими, пронзительными, но верными голосами. Это был маленький праздник, устроить который они меня просили, что было, впрочем, очень легко: два ведра водки, пирожки, орехи - вот и все. Пока они плясали, я смотрел на них, и мне было страшно грустно. Маленькую Мадонну зовут Мария, как тому и следует быть.
Когда речь зашла о Дрезденской галерее и о знаменитой Мадонне, Тургенев высказал в нескольких словах то впечатление, которое она на него произвела и которое первое кинулось ему в глаза. "Это - соединение полной невинности с недоумением, как это случилось".
Я выезжаю из Спасского разоренным человеком, потерявшим более половины своего имущества по милости мерзавца управляющего, которому я имел глупость слепо довериться; я его прогнал, но что тут было - я и передать вам не могу.
Осенью того же года Тургенев был опять в Петербурге, на возвратном пути из Спасского... Великого писателя я застал сидевшим на широком диване, между двумя мне неизвестными господами с довольно всклокоченной наружностью. Тургенев перед ними видимо лебезил, озираясь то на одного, то на другого с беспокойным выражением в глазах. Это были Антонович и Благосветлов, как раз те двое людей, которые в печати отнеслись к великому писателю с наиболее бесцеремонною грубостью. Он познакомил меня с ними так, как представляют молоденького офицерика коронованной особе.
[Буживаль]. Сижу здесь над перепиской своего громаднейшего романа, что ужасно трудно при невыносимой, царствующей в настоящую пору, жаре!
О своей привычке переписывать самому, не уклоняясь от этого "несносного, но полезного занятия", Иван Сергеевич говаривал и лично. "По-гоголевски,- замечали ему: - перепишите, и пусть полежит; там опять, исправив, перепишите - и пусть опять полежит..." - Ну, куда нам до гоголевских приемов, - отзывался Тургенев: - то - вечное: могло вылеживаться; наше дело уловить современность в ее переходящих образах; слишком запаздывать нельзя. Но переписывая - видишь себя иначе, чем в черновой рукописи; иное не понимаешь, откуда там и взялось, как написалось; другое, напротив, само собою навертывается, тогда как прежде и не снилось. Вдохновение - слишком большое слово, не каждому по плечу; но романистом положительно владеет что-то вне его, и вдруг толкает внезапно. А для рукописей идеал* был бы непременно самому держать корректуру - в печати еще виднее.
Ни одно из моих больших произведений не писалось так скоро, легко (в 3 месяца) - и с меньшим количеством помарок. Вот после этого и суди! (Идея у меня долго вертелась в голове, я несколько раз принимался за исполнение, но наконец написал всю штуку, как говорится, сплеча.) И выходит, что ничего нельзя знать наперед.
Сегодня происходило чтение романа Тургенева в Буживале. Судя по отдельным сценам, которые он прочел мне, роман превзошел все мои ожидания. По моему мнению, Тургенев еще ничего не написал подобного.
Никакого нет сомнения, что если за "Отцов и Детей" меня били палками, за "Новь" меня будут лупить бревнами - и точно также с обеих сторон.
Что же касается до содержания, то могу вас уверить в одном: плуг в моем эпиграфе не значит революция - а просвещение;* и самая мысль романа самая благонамеренная - хотя глупой цензуре может показаться, что я потакаю молодежи; но цензура у нас теперь не глупа.
* ("Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом".)
Книга едва не подверглась сожжению (большинство цензурного комитета высказалось за это), и только председатель его, министр внутренних дел, спас книгу. Спасибо дипломатии издателя, который, несмотря на мое нежелание, из осторожности разделил роман на две части: настоящий яд заключается, собственно во второй, а так все и проскользнуло. Не хотели поднимать скандала. Министр заявил, что прочитай он всю сразу книгу, то без сомнения запретил бы ее, но теперь и т. д.
Молодое поколение было до сих пор представлено в нашей литературе либо как сброд жуликов и мошенников - что, во-первых, несправедливо, а во-вторых могло только оскорбить читателей-юношей как клевета и ложь; либо это поколение было по мере возможности возведено в идеал, что опять несправедливо и сверх того вредно. - Я решился выбрать среднюю дорогу - стать ближе к правде: взять молодых людей, большей частью хороших и честных, и показать, что несмотря на их честность самое дело их так ложно и нежизненно, что не может не привести их к полному фиаско. Насколько мне это удалось - не мне судить; но вот моя мысль - и вы можете видеть, как она в сущности - цензурна и благонамеренна. Во всяком случае молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг; они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне - если не к их целям, то к их личностям.
На-днях я встретил N. N. (он назвал имя одного известного французского историка); он передал мне свои впечатления от моей "Нови". "Я,- говорит,- совсем дезориентирован насчет ваших нигилистов. Я столько слышал о них дурного - что они отрицают собственность, семью, мораль... А в ваших романах нигилисты - единственные честные люди. Особенно поразило меня их целомудрие. Ведь ваши Марианна и Нежданов даже не поцеловались друг с другом ни разу, хотя поселились в уединении рядом. У нас, французов, это вещь невозможная. И отчего это у вас происходит: От холодности темперамента?"
Нет никакого сомнения, что, как ты пишешь, "Новь" провалилась; и я начинаю думать, что эта участь ее - заслуженная. Нельзя же предположить, чтобы все журналы вступили в некоторый заговор против меня; скорее должно сознаться, что я ошибся: взял труд не по силам и упал под его тяжестью. Действительно, нельзя писать о России не живя в ней. Было бы лучше, если б я несколько лет тому назад замолчал; но во всяком случае этот последний урок для меня не пройдет даром: литературная моя карьера прекращается навсегда, и мое имя уже не явится ни под каким самостоятельным трудом.
Когда началась травля на Тургенева по поводу появления "Нови", то он был изумлен: он этого не ожидал.
Не из желания "уловить момент" или популярность взялся я за этот последний сюжет, который, впрочем, давно во мне вертелся; я сознавал, что жизнь бежит в эту сторону; но этого мало: и серьезному художнику остается уйти и предоставить другим действовать и работать, что я и делаю.
Тургенев рассказал, что смысл романа пострадал много от выпуска цензурою двух сцен: одной, где изложен разговор Меркулова с губернатором после ареста, а другой (целая глава), в которой описано "хождение в народ" Марианны. Эта Марианна, как женщина, оказалась более способною подойти к будничной жизни крестьян, чем переодетые студенты,- и возбудила к себе более симпатии и доверия мужиков. Правда, они сразу догадались, что это барышня, однако толковали с нею по душе, и один старик сказал ей: "это все правда, барышня, что ты говоришь о том, как нас обижают баре; мы это и сами знаем,- да ты научи, как нам избавиться от всего этого" и т. д....
На мои вопросы о том, почему же в иностранных переводах романа не пополнены эти пропуски, и на замечание о том, что ни один европейский писатель его славы не позволит цензуре так обращаться с его романами, Тургенев ответил: "Вы хотите от меня борьбы, - а я для нее стар и не чувствую силы для нее, не вижу поддержки. Ведь мне пришлось бы или стать эмигрантом или бы меня арестовали в России.- Ну, арестовать вас! - позволил себе заметить я,- арестовать Ивана Сергеевича Тургенева! Это немножко сильно даже и для русского правительства. Посмотрели бы мы, какими буквами было бы напечатано в парижских, например, газетах: "Arrestation de M. Ivan Tourgueneff"*!
* (Арест г-на Ивана Тургенева.)
- А вы думаете им было бы интересно это,- ответил улыбаясь Тургенев,- думаете, они приняли бы к сердцу это дело?! Да они ничем не интересуются кроме себя и ничего не знают и не понимают в наших русских делах.
Факт, что из 52-х подсудимых [революционеров] 18 женщин - такой удивительный, что французы, например, решительно ничего в нем понять не могут! А меня упрекали критики, что Марианна у меня сделанная!
Есть известие, что Тургенев, для выражения своих чувств, целовал фотографические карточки девушек, осужденных по процессу 50-ти, и имел у себя в письменном столе портреты видных казненных террористов.
(Выписка из дневника). 17/5-го марта. Полночь. Сижу опять за своим столом. Внизу бедная моя приятельница что-то поет своим совершенно разбитым голосом... а у меня на душе темнее темной ночи... Могила словно торопится проглотить меня; как миг какой пролетает день, пустой, бесцельный, бесцветный. Смотришь: опять вались в постель.- Ни права жить, ни охоты нет; делать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать.
- Я по крайней мере - чувствую себя урильником в отставке.
У меня был очень длительный и острый приступ подагры. Я лишь вчера впервые вышел, и у меня ноги человека в девяносто лет. Я боюсь, что стал тем, кого англичане называют confirmed invalid.*
* (Окончательный инвалид.)
[Летом 1877 г. Тургенев приехал в Россию и навестил Я. П. Полонского в Павловске]. С ним вместе приехала дама в костюме сестры милосердия. Необыкновенно симпатичные, чисто русского типа, черты лица ее как-то гармонировали с ее костюмом. Это была баронесса Вревская.
Баронесса Юлия Петровна Вревская... считалась почти в продолжение двадцати лет одной из первых петербургских красавиц; я не могу сказать, чтобы Юлия Петровна, хотя и была очень хороша, вполне удовлетворяла своею наружностью эту лестную репутацию... но я во всю свою жизнь не встречал такой пленительной женщины. Пленительной не только своею наружностью, но своею женственностью, грацией, бесконечной добротой... Никогда эта женщина не сказала ни о ком ничего дурного и у себя не позволяла никому злословить, а, напротив, всегда и в каждом старалась выдвинуть его хорошие стороны.
(Спасское, 13 июня 1874 г.). Я почувствовал живую симпатию к вам, как только в первый раз вас увидел - и она с тех пор не умалялась.
(Спасское, 26 июня 1874 г.). Когда вы сегодня утром прощались со мною, я - так по крайней мере мне кажется - не довольно поблагодарил вас за ваше посещение. Оно оставило глубокий след в моей душе, и я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня, одним существом больше, к которому я искренно привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться.
Мне все кажется, что если бы мы оба встретились молодыми, неискушенными, а главное свободными людьми -
Докончите фразу сами...
Я часто думаю о вашем посещении в Спасском. Как вы были милы! Я искренно полюбил вас с тех пор.
(Париж, 15 ноября 1874 г.). Вы еще настолько молоды, что не можете серьезно думать об устройстве себе гнезда, где бы "состариться и умереть". Во всяком случае мне (я теперь говорю с эгоистической точки зрения) мне бы хотелось встретиться с вами до подобного окончательного устройства вашей судьбы и до окончательного моего превращения в старика (о моей молодости речи быть не может). Пять дней, проведенных нами вместе в деревне, показали мне, что между нами много симпатии: хотелось бы возобновить это сближение без нелепого и досадного аккомпанемента болезни.
(Париж, 25 декабря 1874 г.). Вы пишете, что очень ко мне привязались, но и я вас очень люблю, и много ли, мало ли между нами общего - это в сущности неважно. II у a un attrait mutuel*- вот что важно. Мне очень бы хотелось свидеться с вами, и я надеюсь, что это мое желание весной - im wunderschonen Monat Mai** [исполнится]. Правда, мы оба будем тогда пить богемские воды, что менее поэтично, но что же делать? - Если вам 33 года, мне целых 55 - вот что не следует упускать из вида.
* (У нас взаимное влечение друг к другу.)
** (В прекрасном мае.)
(Париж 1 февраля 1875 г.). Уж как там ни вертись, а должно сознаться, что если и не веревочкой и не чорт - а кто-то связал нас. Вы мне ужасно понравились, как только я с вами познакомился; потом мы как будто несколько разошлись; но со времени посещения в деревне узелок опять затянулся - и на этот раз довольно плотно. Смотрите не вздумайте ни перерубать ни развязывать этот узелок.
Вы меня называете "скрытным"; ну слушайте же - я буду с вами так откровенен, что вы, пожалуй, раскаетесь в вашем эпитете.
С тех пор как я вас встретил, я полюбил вас дружески - и в то же время имел неотступное желание обладать вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да уж и не молод я был), чтобы попросить вашей руки, к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны - я знал хорошо, что вы не согласитесь на то, что французы называют une passade*... Вот вам и объяснение моего поведения. Вы хотите уверить меня, что вы не писали "никаких задних мыслей" - увы! я, к сожалению, слишком был в том уверен. Вы пишете, что ваш женский век, прошел; когда мой мужской пройдет - и ждать мне весьма недолго - тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья, потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь, мне все еще пока становится тепло и несколько жутко при мысли: ну что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски? - и мне хочется спросить, как моя Мария Николаевна в "Вешних водах" - "Санин, вы умеете забывать?"
* (Мимолетная связь.)
Ну, вот вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно?
(Париж.) Сам... я, разумеется, ничего не пишу, да и никакого желания нет. Мне даже странно думать, что я был когда-то литератором.
Он заболел, простудившись на охоте,- это помешало ему уехать в Россию в конце 1877 года, как ему хотелось. У него был сильный припадок подагры.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'