1874-1875
ОБЕДЫ ПЯТЕРЫХ.- ТУРГЕНЕВ СУБСИДИРУЕТ ЖУРНАЛ ЛАВРОВА.- "ВПЕРЕД".- ВЕЧЕРА У ВИАРДО.- НАЧАЛО РАБОТЫ НАД "НОВЬЮ".- ТУРГЕНЕВ В РОССИИ. ПОПУЛЯРНОСТЬ.- УСТРОЙСТВО РУССКОЙ ЧИТАЛЬНИ в ПАРИЖЕ.- ТУРГЕНЕВ С СЕМЬЕ ВИАРДО.- ДАЧА "Les Frenes".
Нам пришла мысль организовать ежемесячные заседания, на которых друзья встречались бы вокруг вкусного стола; это называлось "Флоберовским обедом" или "обедом освистанных авторов". Флобер был там за неудачу своего "Кандидата", Зола - за "Розовый бутон", Гонкур - за "Генриэтту Марешаль", я - за "Арлезианку". Жирарден хотел проскользнуть в наше общество, но так как он не был писателем, его не приняли. Что касается Тургенева, то он дал нам слово, что был освистан в России, а так как это очень далеко - мы не стали его проверять...
Как люди опытные, мы были большими гурманами...
Флобер требовал нормандское масло и уток из Руана на жаркое; изысканный и экзотичный Эдмон Гонкур настаивал на имбирсном вареньи; Зола - на морских ежах и раковинах; Тургенев смаковал свою икру...
К столу садились в 7 часов, а к двум еще не кончали. Флобер и Зола обедали без пиджаков, Тургенев растягивался на диване; лакеев выставляли из комнаты - это было излишней предосторожностью, т.-к. "горланье" Флобера было слышно снизу до верху дома.
[Художник А. А. Харламов] много любопытного рассказывал о жизни русской колонии в Париже и особенно об известных литературных "обедах братьев Гонкуров"... Выдающейся фигурой на этих обедах был, конечно, наш Тургенев, за которым все коллеги дружески ухаживали, стараясь посадить поудобнее и так, чтобы около него сидел приятный ему сосед, как например Флобер, которого Тургенев очень любил.
В этой дружбе было нечто трогательное. Между ними было некоторое сходство. Оба были высокие, массивные люди, хотя Тургенев был выше Флобера; оба отличались высокой честностью и искренностью и в характере обоих была печальная ироническая складка. Они горячо были привязаны друг к другу.
У него, по собственному его признанию, было только два истинных друга: в России - Белинский, а во Франции - Густав Флобер.
На этих воскресных собраниях в маленькой гостиной Флобера в компании друзей (Максима Дюкана, Альфонса Додэ, Э. Зола) в полном блеске проявлялся разговорный талант Тургенева. Как и всегда, он в этих случаях был прост, естественен и словоохотлив; о чем бы он ни говорил, предмет разговора окрашивался его блестящим воображением. Главным предметом обсуждения на этих "дымных" собраниях, ибо собеседники беспощадно курили, были вопросы литературного вкуса, вопросы искусства и формы; собеседники, в большинстве случаев, были радикалами в эстетике. Конечно, такие вопросы, как отношение искусства к нравственности, тенденциозность в искусстве и т. п., были разрешены ими давно, и о них не заходило и речи. Они все были убеждены, что искусство и нравственность представляют две совершенно различных категории и что искусство имеет столь же мало общего с нравственностью, как и с астрономией или эмбриологией. Повесть прежде всего должна быть хорошо написана; это достоинство само по себе уже включает и все другие. С особенной яркостью это было высказано в одно воскресенье, когда случился эпизод, непосредственно затронувший одного из членов кружка. "Западня" ("L'Assomoir") Зола была приостановлена печатанием в газете, где этот роман появлялся в форме фельетонов. Приостановка произошла вследствие неоднократных протестов со стороны подписчиков газеты. И вот, подписчик в частности, как тип человеческой глупости и филистерства всякого рода вообще, был предан в это воскресенье проклятью.
Разговор переходит на Аристофана, и Тургенев, не сдерживая восторга, внушенного ему "отцом смеха"... восклицает с губами, влажными от желания: "Подумайте только, если бы отыскали потерянную комедию Кратина - пьесу, которую считают выше всех произведений Аристофана, комедию, слывшую у греков за шедевр комического рода, словом комедию "Бутылка", сочинение этого старого афинского пьяницы... Я, я не знаю, что бы я дал за нее, кажется, все бы отдал"!
Тургенев был весьма не прочь рассказать историю во вкусе Rabelais и делал это мастерски.
Вчера за обедом по поводу отъезда Тургенева за границу, завязался разговор о любви, о любви в книгах... Зола... заявляет, что любовь - это не какое-нибудь особенное чувство, что оно вовсе не так овладевает существом, как это описывают, что те же явления замечаются в дружбе, патриотизме и что интенсивность этого чувства происходит только в ожидании обладания.
Тургенев утверждал, что это не так... Он говорил, что любовь - чувство, совершенно отличающееся от всех других... "Человеку, которым овладела действительная любовь,- говорил он,- представляется, будто из него выхватывают живьем часть его существа"... Он говорит, что тяжесть на сердце, испытываемая влюбленными, превышает человеческие силы... Он говорит о глазах первой женщины, которую он любил, как о предмете сверхъестественном, сверхчувственном... не имеющем ничего общего с материей.
Раз между нами зашла речь о ревности. Он сказал: "Вот не понимаю, как это люди ревнуют! Для меня изменница уподобляется мертвому телу, трупу бездыханному".
Главным дарованием тургеневской речи было вызываемое ею полное доверие, ее свободное и естественное течение и, пожалуй, больше всего - полное отсутствие в ней какого-либо усилия, стремления к блеску и эффекту.
Он рассказывал очень хорошо, но начало его рассказов было всегда немного туманно, натянуто. Это производило такое впечатление, точно не обещало ничего интересного в его рассказе; потом все это сглаживалось, уяснялось и было прелестно.
Он говорил, как и писал, образами. Желая развить мысль, он прибегал не к аргументам, хотя был мастер вести философский спор: он пояснял ее какой-нибудь сценой, переданной в такой художественной форме, как будто бы она была взята из его повести.
Он никогда не довольствовался передачей чего бы то ни было как оно действительно происходило, а считал необходимым всякий факт возвести в перл создания, изукрасить его, ради эффекта, порядочною примесью вымысла.
Тургенев нас приглашал в очень дорогие рестораны. Флобер приходил и говорил нам: "Тургенев приглашает вас!" Мы отправлялись, и нам приходилось платить. А мы в то время были не очень богаты, особенно Зола и я, и нам тягостно было платить по сорок франков за обед. Как сейчас вижу Зола, вытаскивающим из своих карманов 40 франков, а Тургенев, с своей славянской флегматичностью и носовым голосом, говорит ему: "Зола, напрасно вы не носите подтяжек, это некрасиво!"
В натуре Тургенева было столько женственного, что не могло не быть и мелкого; в ней по тому же самому много было и обаятельного.
Тонко поесть он любил и охотно ходил с знакомыми завтракать и обедать в рестораны; знал, какой ресторан чем славится... Насмешка судьбы сделала его данником подагры, а вина он почти не пил. В русской еде выше всего ставил икру и всегда повторял, когда закусывал зернистой икрою, весело озираясь:
- Вот это - дело!
Он любил завтракать au cabaret и всегда торжественно обещал притти к назначенному часу. Но это обещание, увы, никогда не выполнялось. Упоминаю об этой идиосинкразии Тургенева потому, что она по своему постоянству носила забавный характер,- над этим смеялись не только друзья, Тургенева но и сам Тургенев. Но если он, как правило, не попадал к началу завтрака, не менее неизбежно он появлялся к концу его.
Все знакомые Тургенева знали, что он обладал особенной способностью запаздывать.
- Это чисто русская привычка - не держать слова. Из таких русских первый есмь аз, но тем не менее это скверно.
Познакомился я с ним по поводу дел журнала "Вперед". Вам известно, что Тургенев субсидировал этот журнал. Сначала он давал тысячу франков в год, а потом пятьсот... Тургенев далеко не разделял, конечно, программы "Вперед". Но он говорил:
- Это бьет по правительству, и я готов помочь всем, чем могу.
Программу Вашу я прочел два раза со всем подобающим вниманием; со всеми главными положениями я согласен.
Когда я ему нарисовал картину одушевления и готовности к самоотвержению в группах молодежи, примкнувших в Цюрихе к "Вперед", он, без всякого вызова с моей стороны, высказал свою готовность помогать этому изданию, первый том которого был уже около полугода в его руках и программа которого, следовательно, была ему хорошо известна. На другой же день (21 февр. 1874 г.) я получил от него письмо... и взнос за первый год. Следующие Два года взнос происходил через посредников, так как я находился все время в Лондоне.
Любезнейший Петр Лаврович, я вчера сгоряча обещал немножко более, чем позволяют мои средства; 1000 франков я дать не могу, но с удовольствием буду давать ежегодно 500 фр. до тех пор, пока продержится ваше предприятие, которому желаю всяческого успеха. 500 фр. за 1874 год при сем прилагаю.
Иван Сергеевич не был никогда ни социалистом ни революционером. Он никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства, как не верил, чтобы народ мог осуществить свои "сны" "о батюшке Степане Тимофеевиче"; но история его научила, что никакие "реформы свыше" не даются без давления - и энергичного давления - снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление.
Тургенев жадно расспрашивал меня о цюрихской молодежи, о ее содействии предпринимаемому мною делу [изданию "Вперед"], хотел знать подробности, обстановку. Само собой разумеется, что я с удовольствием передавал ему все, что мог, и я видел, как он был взолнован рассказом о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших все свое время, свой труд, свои небольшие средства на дело, в котором они участвовали только как наборщицы.
Об этом намерении [побывать в цюрихской колонии русских студентов] сообщил я как-то И. С. Тургеневу, который тому очень обрадовался и захотел ехать вместе со мною. Он обдумывал тогда свою "Новь" и надеялся, как он выражался, набрать красок в этом сборище разношерстной революционной молодежи. Но желание свое он не исполнил: он побоялся, что молодое поколение, тогда не особенно его долюбливавшее, сделает ему какую-нибудь неприятность. Несмотря на свою скромность, Тургенев был чрезвычайно чувствителен к выражению всякого недоброжелательства. Как я ни убеждал его и сколько ни писал ему Лавров, что ничего подобного не будет и что примут его сочувственно, - он не решился, и я поехал один.
Одному из моих друзей он сказал однажды, что ему необходимо в течение года сделать пятьдесят знакомств для изучения типов и чтобы подметить новые черты характера.
Васильев [приятель Тургенева, живший у него на квартире] рассказывал нам за стаканом чая... о жизни Тургенева, о его взгляде на русскую молодежь. Тургенев, по его словам, отрицательно относился к тогдашнему движению в народ.
Ходил я к Тургеневу по утрам. Принимал он меня у себя наверху в своих маленьких комнатках на улице Дуэ. Приходя к нему, я не раз заставал у него m-me Виардо, с которой Тургенев читал по утрам по-русски. Меня всегда поражали ее черные испанские глаза - вот такие два колеса. Да и вся-то она была "сажа да кости", как говорил Глеб Успенский про одну грузинскую девушку.
Надо сознаться, смотрела на эмигрантскую публику m-me Виардо косо... С обычным появлением таких гостей у Ивана Сергеевича она сейчас же спускалась к себе вниз. Там, внизу, у нее был свой салон, куда допускались русские баре, артисты, художники и в особенности музыканты.
Она была очень некрасива: с длинным желтым лицом, с крупной челюстью, и, действительно, как говорили о ней, напоминала лошадь. Только у нее и было хорошего, что большие черные глаза да свободная легкая походка, да еще я заметила маленькую ножку очень красивой формы.
Про Полину Виардо - Гарсия мне приходилось говорить... с ее бывшими ученицами, моими соотечественницами. Одна из них, г-жа М., особенно много рассказывала мне про знаменитую певицу, вспоминая о ней с большой симпатией. Она говорила, что у Виардо был, правда, довольно тяжелый характер от расстройства нервной системы, вследствие преподавательской деятельности, но что в интимной обстановке она была очаровательна и по натуре добра и отзывчива... В ее доме бывали интересные вечера и домашние маскарады, на которые собирались корифеи художественного и светского Парижа. Там разыгрывались веселые шарады в лицах, или какое-нибудь слово загадывалось и представлялось в действии и надо было его отгадать. Г-жа М. хорошо помнила, как однажды долго не могли разгадать простого слова oxygene (кислород), которое изображали трое: г-н Виардо, Э. Ренан и Тургенев. Г-н Виардо должен был при разговоре с ним ловко вставлять слог "ос" (т.-е. "да" в наречии langue d'oc), Э. Ренан - "ci" (но отнюдь не сказать "oui"), а Тургенев ходил, прихрамывая, по зале, охая и кряхтя, молча, комическим жестом указывал на больную ногу, потом уселся на диван и, при общем веселом смехе, стал стягивать с себя сапог, так как он стесняет больную ногу (gene).
У нас были также приемы по воскресеньям вечером, но эти собрания сильно отличались от четвергов, посвященных серьезному искусству. Половина большой гостиной превращалась в сцену, столовая в уборную, и раздавалась импровизированная увертюра, предшествовавшая шарадам самым шутовским, самым неслыханным! Наш родственник, географ Поль Жоанн, Сен-Санс и Тургенев были неизменными исполнителями первых ролей.
"Легкомысленный старик!" - как справедливо назвал его однажды Салтыков-Щедрин в разговоре со мной! Да и Анненков, давно впрочем, однажды назвал его "седым студентом".
Большой, затеянный мною роман... стал ни тпру ни ну - как лошадь с норовом.
Когда он работал над "Новью", я спросил его, что он пишет.
- Роман,- ответил он,- такой, какого еще, кажется мне, до сих пор не писал... по крайней мере по объему.
- Ну, а по замыслу? - спросил я.
- И по замыслу это будет даже позначительнее "Отцов и детей"; но вы знаете: сам автор не судья...
- Ну, как же не судья?..
- То-есть не во время самой работы; потом, перечитывая через несколько лет, можно и самому верно судить.
Мне иногда потому только досадно на свою лень, не дающую мне окончить начатый мною роман, что две-три фигуры, ожидающие клейма позора, гуляют, хотя с медными, но не выжженными еще лбами. Да авось я еще встряхнусь.
Говорили о России, о ее положении в Европе, о ее будущности, о тех, кто скептически относился к ее судьбам.
- И я бы, может быть, сомневался в них,- заметил Тургенев,- но язык?.. Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? - Поверьте, господа, народ, у которого такой язык - народ великий!
Читал он все и оттуда, из Парижа, следил за текущей литературой внимательнее, нежели это удается многим делать здесь. Ни одно из сколько-нибудь заметных имен не осталось неизвестным ему. Один из главных упреков, которые он делал в то время молодым писателям, относился к пренебрежению формой, к неряшливости языка. По поводу неудачных выражений он мог возмущаться и негодовать, как будто бы дело шло о настоящем преступлении.
Огорчило - и, признаюсь, удивило - меня ваше предположение, что "некоторые" мои повести (какие?) писаны мною по-немецки, " есть его оригинальные повести на французском языке" (!) и т. д. - Это предположение уже не в первый раз появляется в печати., но я всегда видел в нем намерение меня уязвить.- Я никогда ни одной строки в жизни не напечатал не на русском языке; в противном случае, я был бы не художник, а просто - дрянь. Как это возможно писать на чужом языке, когда и на своем-то, на родном, едва можно сладить с образами, мыслями.
Никогда в жизни я не забуду одного вечера в зале Кононова... Тургенев почти накануне приехал в Петербург из Парижа, был у меня и обещал принять участие в этом вечере. Зала была битком набита. Публика ждала Тургенева. Все поминутно оглядывались на входную дверь... Вдруг входит в залу Тургенев... Замечательно, что нас всех толкнуло - все, как один человек, встали и поклонились королю ума!
Как сейчас вижу крупную фигуру писателя... вижу его седины с прядью, спускавшеюся на лоб, его милое русское, мужичье, как у Л. Н. Толстого, лицо, с которым мало гармонировало шелковое кашне, обмотанное но французскому обычаю вокруг шеи, слышу его мягкий "бабий" голос, тоже мало соответствовавший его большому росту и крупному сложению.
Мы пошли обедать в общую залу. Там было много народу. Мы заняли дальний стол. Только-что мы уселись, мимо нас то-и-дело стали проходить разные господа, и лакей вместе с супом принес Николаю Сергеевичу [брату И. С] записку. Тот прочел и подал Ивану Сергеевичу. Иван Сергеевич прочел вслух: "Скажите, пожалуйста, не брат ли ваш с вами?". Он рассмеялся.- Бери, Николай, карандаш и бумагу и пиши, а я диктовать буду: "это мой брат, но не известный писатель".
- Вот и надули! - забавлялся Тургенев совсем по-детски: - ведь не все знают, что нас только двое.
Он, отличаясь такой простотой, естественностью, скромностью, таким отсутсгвием каких-либо личных претензий, так лишен был сознания своей силы, что иногда на мгновенье думалось: действительно ли перед тобой гениальный человек?
По дороге из деревни в Москву, на одной маленькой станции, вышел я на платформу. Вдруг подходят ко мне двое молодых людей; по костюму и по манерам вроде мещан или мастеровых. "Позвольте узнать,- спрашивает один из них,- вы будете Иван Сергеевич Тургенев?" - Я. "Тот самый, что написал "Записки охотника?" - Тот самый.- Они оба сняли шапки и поклонились мне в пояс. - "Кланяемся вам,- сказал один из них,- в знак уважения и благодарности от лица всего русского народа". Другой только молча поклонился. Тут позвонили. Мне бы догадаться сесть с ними в третий класс, но я до того растерялся, что не нашел даже, что мне ответить. На других станциях я их искал, но они пропали. Так и не знаю, кто они были такие.
Мое самолюбие было польщено вчера. Я ездил вчера... в баню. Банщик попался мне расторопный такой и красноречивый. Пока я мылся, все он со мною разговаривал и наконец спросил, как я по фамилии. Я сказал. "Не вы ли будете сочинитель?" - спрашивает. "Да - я",- отвечаю, сам удивляясь своей популярности. "Ах! - говорит,- очень приятно! Читал я об вас в одном листке - весьма ваши сочинения одобряют".
Он стоял посреди комнаты, держа чашку чаю в руках, и разговаривал со своими новыми знакомыми, как вдруг он почувствовал нестерпимые боли в пояснице и в боку. Сначала он только стонал, но скоро потом не мог более сдерживаться и громко кричал. Мы Тургенева увели в кабинет, раздели и уложили: около него стал хлопотать Бородин (он сам был когда-то врач, прежде чем сделаться профессором химии). Тургеневу закутали поясницу горячими салфетками, и это его немного успокоило, но он продолжал стонать и по временам громко вскрикивать от острой боли. Сначала он приписывал свое нездоровье русскому завтраку, которым его угостили в тот день в "колонии малолетних преступников", которую он в тот день посетил. "Это проклятое русское кушанье! - восклицал он страдальческим голосом,- эти жирные пироги, от которых я отвык в Европе. И надо же мне было ездить в эту колонию!" Однако, он скоро убедился, что боль - не желудочного свойства и что это только мучительный, громадно разросшийся припадок той самой болезни, которая так давно ему была знакома,- подагры. Наш вечер расстроился. Все ходили на цыпочках подле комнаты, где лежал Тургенев, все говорили шопотом; о музыке не было и помину.
Я прибыл в Петербург [из Спасского] и тотчас же свалился как сноп, пораженный жесточайшей подагрой.
Накануне моего отъезда из Петербурга вышел я из гостиницы по разным хлопотам; возвращаюсь домой - нахожу у себя букет и визитную карточку: "Анна Павловна Философова". Я, конечно, отправился к ней. Она приняла меня крайне любезно, объяснила мне, что как писатель я ей всегда нравился, но что против меня как человека - хотя она меня и не знала лично - у ней было предубеждение; с некоторого же времени она убедилась, что я "человек хороший".- Я слышала,- говорит,- что вы пишете роман о новых людях, так не хотите ли я вам дам некоторые бумаги, которые вас близко познакомят с этими людьми?
Я, разумеется, не отказался, и вот на-днях получаю от нее целый портфель с письмами разных лиц, а также и ее собственный дневник. Все это в высшей степени интересно для меня - только не с той стороны, с которой она думала. Особенно интересно тут одно лицо, молодой человек, который подписывается не ипаче, как: Ваш Лео, из известного ро-мана Шпильгагена*. Боже мой! Что это за самопоклоняющийся дурак должен быть! Вот вам образец,- он сам о себе говорит: "Я часто сам удивляюсь своим силам: я в двадцать лет постиг до глубины все, что может знать современный человек, я изучил все науки, известные человечеству". Я передаю вам не его словами, но смысл тот же. И все в этом роде. И другие также хороши! Так вот в чем дело: воспользоваться всем этим для моего романа,- я бы очень желал, но только мне пришлось бы жестоко насмеяться над Лео и над многими лицами, тут фигурирующими, а она ведь думала поразить и восхитить меня.
* ("Один в поле не воин".)
Тургенев послал мне вести о себе из глубины Скифии. Он нашел там сведения, нужные ему для книги, которую он собирается писать. Тон его письма игрив, из чего я заключаю, что он здоров. Вернется он в Париж через месяц.
(Карлсбад). Мы застали Ивана Сергеевича еще на ногах, но он жаловался, что ноги разбаливаются.- Неудачна была моя поездка на этот раз. Думал я в деревне над своим романом поработать, а вместо того лежал, лежал и лежал.
Меня должно быть кто-нибудь сглазил** вот уже три месяца я валяюсь с уступа на уступ. После адских страданий в "саrа patria*" меня опять схватило в ноге, здесь, в Карлсбаде!
* (дорогой родине)
Тургенев лежал в шерстяной фуфайке, ноги у него были закутаны в плед, седая грива рассыпалась на подушке, ну, точно, раненый лев!
Вчера был у меня великий С. П. Боткин и, ощупав меня всего, особенно остался недоволен моими коленями, в которых свирепствовала подагра, и присоветовал мне прибегнуть к электричеству.- Я со вчерашнего вечера начал себя тормошить этой новой методой. Посмотрим, что из этого выйдет.
Я в последнее время поправился здоровьем, но уже окончательно бросил всякую работу.
27 февраля* в доме г-жи Виардо дается литературно-музыкальное утро... Вырученные деньги будут употреблены на основание русской читальни для неимущих студентов.
* (1875 г.)
Не знаю, известно ли вам, что Тургенев устроил в Париже русский cabinet de lecture?
[На первом концерте в пользу русской читальни]. Виардо... пела (по-русски) романс Чайковского "Нет, только тот, кто знал". Пела она его восхитительно. Тургенев стоял в дверях, ведущих из залы в гостиную, прислонясь плечом к раме этих дверей и слушал романс пристально глядя на певицу. Я сидела в одном из задних рядов кресел, недалеко от дверей гостиной, и, не знаю почему, слушая этот номер по временам взглядывала на Тургенева и видела, как по прекрасному лицу его скатилась слеза.
Когда m-me Виардо поет, она - сама жизнь, сама страсть, само искусство. Она не чужое передает, она сама как-будто свое переживает.
Устроил я с помощью г-жи Виардо концерт, и на собранные деньги основалась русская библиотека. Библиотека - собственно предлог. Я хотел, чтобы у них было место, где бы они могли проводить несколько часов в теплой комнате и где бы они могли собираться, чтобы не быть совершенно потерянными в большом городе. Заходил я к ним недавно туда. Господи, что за грязь, что за хаос!
Во всей его обстановке поражала, доведенная до педантизма, аккуратность. В его маленькой зеленой гостиной все стояло на надлежащем месте, нигде не было тех следов умственной работы, на которые обыкновенно наталкиваешься в жилище писателя; то же наблюдалось и в его библиотеке в Буживале.
В кабинете лежало лишь несколько книг; казалось, все следы работы были тщательно устранены. В гостиной прежде всего бросались в глаза огромный диван и несколько картин; вся комната дышала огромным комфортом.
Тургенев отличался наклонностью к порядку в окружающих вещах. Он не иначе садился писать самую простую записку, как окончательно прибравши бумаги на письменном столе.
Тургенев сказал, что пойдет за "своими дамами" в концерт... "Его дамы"... это Виардо и ее две дочери, которых он любил как родных детей. В этот гостеприимный дом я пришел его навестить.
Дом был обставлен с изысканной роскошью, большим вкусом и уютом. Проходя мимо нижнего этажа, я увидел в раскрытую дверь картинную галерею. Свежие голоса, голоса молодых девушек, пронзали воздух, сливаясь с пламенным контральто Орфея, заполняли лестницу, поднимались вместе со мною. В третьем этаже маленькая квартира, заставленная, загроможденная и тесная, как будуар. Тургенев перенял у своих друзей вкус к искусству: к музыке - у жены и к картинам-у мужа.
Он лежал на диване.
Я сел рядом с ним. И мы сразу возобновили наш предыдущий разговор.
Я приходил к Тургеневу возмущенный Виардо в глубине души (как и многие русские) и всякий раз хотел быть с ней как можно холоднее и даже сказать ей что-нибудь колкое, язвительное, но, представьте себе: стоило ей только показаться и взглянуть на меня своими громадными черными глазами, как я делался послушен как ягненок и никакие колкости не сходили с языка. А когда она смеялась чудным заразительным смехом, то и я принимался смеяться и был с ней не только не холоден, но, напротив, очень любезен... С Тургеневым, при мне по крайней мере, она обращалась как с добрым старым другом и близким родным. Обращение с такой женщиной, перед которой преклонялась толпа, что нибудь да значит... Гений покоряет.
Однажды Я. П. Полонский начал говорить Тургеневу при мне, что она возбуждает неприязненное к себе чувство уже потому, что оторвала его от России. Тургенев ее защищал. "Мне кажется,- сказал я,- что нападки на пыле Виардо не совсем основательны; не она, так другая: натура ваша такова, что непременно кто-нибудь должен был забрать вас в руки: некоторые люди, в том числе и вы, находят в этом необходимое для них успокоение". Тургенев рассмеялся и обнял меня. "Что делать, это так! - воскликнул он,- вы высказали неопровержимую истину ".
О m-me Виардо он с умилением говорил: "это хрустальная душа".
Тургенев как бы даже с некоторым упорством продолжал говорить о своей привязанности ко всей семье, интересы которой, по его словам, были ему дороже и ближе всяких других интересов собственных, общественных и литературных. Он уверял, что простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Claudie для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи.
Иван Сергеевич принадлежал к числу людей необычайно мнительных. Стоило ему встретить по выходе из дома лошадь той или другой масти, которая могла предвещать нечто нежелательное, стоило ему услышать в разговоре какой-нибудь намек на значение числа 13, как Иван Сергеевич тотчас если не содрогался, то как бы суживался и уходил в себя.
Тургенев рассказывает, что третьего дня, услышав звонок к обеду, он сходил вниз- Проходя мимо уборной Виардо, он видел, как тот, спиною к двери, в охотничьей куртке, мыл себе руки,- и был крайне удивлен, когда, входя в столовую, увидал его же за столом, на обычном месте.
Он рассказывает про другую галлюцинацию. Вернувшись в Россию после долгого отсутствия, он навестил приятеля, который при последнем их свидании был совершенным брюнетом. В ту минуту, как он к нему входил, он видел, как будто белый парик падал с потолка ему на голову, а когда приятель обернулся посмотреть кто входит, Тургенев изумился, видя его совершенно седым.
- Знаете, что со мной было сегодня? - обратился к нам Иван Сергеевич.- Я видел привидение.
Он сказал это таким спокойным тоном, точно сообщал нам самую обыкновенную вещь. Мы, конечно, изумились.
- Как это?
- Да так,- утром, даже при солнечном свете. Я сидел у себя в комнате, ни о чем сверхъестественном и не помышлял. Вдруг, вижу, входит женщина в коричневом капоте. Постояла, сделала несколько шагов и исчезла.
- Что же это?- сказала я.- Верно, болезненное состояние?
- Да, это расстройство глазных нервов.
- Вы испугались? - спросила Н.
- Нет. Чего же бояться! Я знаю, что это обман зрения. Я часто вижу эту женщину. Сегодня она молчала, а то она иногда скажет несколько слов и всегда незначащих, притом еще по-французски. Странно, что по-французски. У меня никогда не было близкой женщины иностранки, из умерших то-есть... Я несколько раз видел привидения в своей жизни.
А то вот еще какая болезнь у меня была: целые месяцы преследовали меня скелеты; как сейчас помню,- это было в Лондоне,- пришел я в гости к одному пастору. Сижу я с ним и с его семейством за круглым столом, разговариваю, а между тем мне все кажется, что я у них через кожу, через мясо вижу кости, череп... Мучительное это было состояние. Потом прошло.
Иван Сергеевич советовал развивать в себе силу взгляда и рассказал про одну княжну в Петербурге, обладавшую магнетической силой взгляда своих громадных черных глаз" Он в обществе друзей-литераторов отправился, в летнее время, в окрестности Петербурга, где жила княжна, чтобы испытать магнетическую силу ее взгляда. Для этого И. С. остановил шедших к нему навстречу четырех крестьян и завел с ними разговор. Княжна, согласившаяся на этот опыт, стояла в это время вдали, с друзьями Ивана Сергеевича и упорно смотрела на затылки крестьян. Во время разговора, один за другим, крестьяне хватались за затылок. Иван Сергеевич, ожидавший воздействия взгляда княжны, тотчас спросил крестьян, что с ними. Крестьяне взглядывали друг на друга и говорили: один - "горит что-то затылок"; другой - "жжет, ваше благородие", третий - "кусает"; четвертый повернулся, словно искал причину неприятного ощущения. Когда княжна стала, по знаку Ивана Сергеевича, приближаться к группе, двое из них даже заохали.
Когда я рассказал ему [Карлейлю], что глаза мои страдают иногда темными пятними - mouches volantes - и что однажды на охоте вдруг показалось мне, что что-то серое пробежало по лугу; я подумал - заяц, поднял ружье и непременно бы выстрелил, если бы сам не догадался, что это в глазу темная подвижная точка ввела меня в заблуждение.
Выслушав это, Карлейль немного подумал и вдруг стал хохотать и долго никак не мог удержаться от хохота. Чего он смеется?! Я сначала понять не мог - ничего смешного в моем рассказе я даже не подозревал.
- Ха-ха-ха! - завопил он, наконец - в свою собственную mouche volante стрелять, в точку... в глазу... Ха-ха-ха!
Тут только я догадался, чем я так рассмешил его. Ни русский, ни француз, ни немец ничего бы смешного не нашли в этом случае.
В то время он решительно отвергал все мистическое... Он много смеялся между прочим над моей боязнью привидений и уверял, что у привидений картонные носы и что стоит крикнуть на них: "у-у" - и они исчезнут...
Но уже в то время он охбтнр и много говорил... о светопреставлении.
Тургенев стал заходить к нам тоже, и раз у него завязался с Толстым [А. К.] спор, которого никогда не забуду.
- Наполеон предсказал,- начал Иван Сергеевич,- что через сотню лет Европа будет либо казацкою либо якобинской. Теперь сомнения уже нет: ее будущее в демократии. Поглядите на Францию - это образец порядка, а между тем она все более и более демократизуется.
Толстой возражал горячо: он был совсем противоположного мнения.
Тургенев настаивал на своем, и в ответ на теплые и убежденные слова Толстого голос его поднимался все выше, доходя почти до взвизгивания. Они были друзьями, а спор между ними грозил принять не совсем дружелюбный характер... Тургенев, как он уверял, весь был на стороне того могучего движения, которое проникало тогда всю европейскою прессу, толкая Францию на путь демократизации.
- Отгадайте, кто навестил меня вчера,- сказал Тургенев, как только пришел к нам на вокзал и уселся.- Помните, я вам рассказывал о дневнике Философовой и об одном молодом человеке, что величал себя Лео? - "Помним".- Ну, так этот самый господин являлся ко мне, нарочно приезжал сюда, чтобы со мной повидаться. И как вы думаете - зачем? Надо вам сказать, я написал тогда Философовой, и в письме между прочим высказался о нем откровенно. Оказывается, она мое письмо показала всем своим знакомым, и этого Лео задразнили, что вот Тургенев находит его не умным. Так он приезжал ко мне, чтобы заставить меня переменить мнение о себе, но я мнения не переменил... И сурово же я с ним разговаривал, даже сам себя не узнал. Он толковал мне: "Вы нас не знаете, мы еще не имели случая действовать"... и все "мы" да "мы"... А я: "Ну вот, когда вы что-нибудь сделаете, вас будут уважать. А до тех пор за что же?" Да я, может быть, и не решился бы быть с ним таким строгим, если бы рот у него не был такой противный... Такие у него губы неприятные!
В Буживале, на мосту, я обратился к дряхлой старухе, собиравшей су за проход, с вопросом, не знает ли она, где живет "monsieur Tourgueneff, un monsieur russe".- Certainement je sais ou il demeure, ce bon monsieur Tourgueneff*,- был ее ответ, и она указала путь к прекрасной даче Виардо aux Frenes.
* (Г-н Тургенев, русский.- Конечно я знаю, где он живет, этот добрый г-н Тургенев.)
Мы с Виардо приобрели здесь прекрасную виллу - в 3/4 часа езды от Парижа - я отстраиваю себе павильон, который будет готов не раньше 20-го августа*, но где я немедленно поселюсь.
* (1875 г.)
["Les Frenes", дача Виардо в Буживале]. Это большая дача, дом стоит на горе вправо; еще выше и правее находится chalet, в котором живет Иван Сергеевич. Гора вся зеленая на заднем плане и по бокам деревья,- посредине луг, на котором разбросаны цветники, наполненные тысячами бегоний и фуксий всех родов и сортов.
"Les Frenes", большое поместье на горе, в былое время принадлежало поэтессе m-me Anais Segalcs. Тургенев приобрел эту землю и дом пополам с m-me Viardot, как он мне это сказал, но говорят в свете иначе: что он один все приобрел и подарил m-me Yiardot. К большому дому две большие дороги, посыпанные крупным песком, ведут в гору... Везде цветы, кусты, расположенные группами по-старинному, с большим вкусом, тропинки под густою листвою великолепных деревьев, но что в особенности придавало какую-то странную прелесть этому уголку - это везде журчащая, поющая вода. Не только в бассейнах, но в кучах искусно набросанного камня, из под мшистых стволов старых деревьев вытекают струйки чистой ключевой воды и журча тихонько текут по разным направлениям. Около большого дома стоит маленький "le chalet", собственность и жилище Ивана Сергеевича.
Он говорил о своих произведениях редко и неохотно, а когда начинал писать, то обыкновенно уезжал в Буживаль, запирался там и кроме самых близких людей никого к себе не пускал.
Тургенева я нашел в вожделенном здравии, но помышляю-щим о бегстве в какое-нибудь забытое место, где можно было бы уединиться. Но, вероятно, это только один разговор, ибо, в сущности, богопочитание вовсе не противно ему. Человек этот одарен всеми дарами природы, кроме одного: нет у него брезгливости. От этого всякое ничтожество находит к нему доступ и, повидимому, даже может занимать и тешить. Был я у него в Буживале - живет как принц крови. Впрочем, отчего же и не жить хорошо, коли средства есть; но все это невольно ставит вопрос: неужели же он никогда не воротится в Россию?
Большой разборчивостью в выборе посетителей Иван Сергеевич не отличался и его нередко можно было застать за приятельской беседой с людьми весьма сомнительными. Этой безразборчивостыо в выборе знакомства и подчас друзей он в значительной степени был обязан преобладанием в нем художественного и эстетического чувства, заставлявшего его иногда сразу облюбовать человека из-за одного красивого жеста, из-за удачного оборота фразы, из-за меткого эпитета, адресованного в чью-либо сторону.
Большой роман свой я отложил в сторону, но заперся на целую неделю и написал целый рассказ, страниц в 40 пе-чатных, для Стасюлевича*. На-днях отправляю; первого января появится в "Вестнике Европы". Не знаю, что вышло; боюсь, что читатели опять найдут, что я выжил из ума и занимаюсь пустяками.
* ("Часы".)
Письмо г-ну Секретарю Общества Любителей Российской Словесности.
21 нояб. 1875 г.
Милостивый государь!
Усматривая из некоторых статей отечественных журналов, а также узнав из других источников, что Общество Любителей Российской Словесности при Московском Университете намерено удостоить меня юбилея, решаюсь обратиться к вам. Смею думать, что вы не откажетесь довести до сведения Общества мою всепокорнейшую просьбу. Она состоит в том, чтобы Общество, приняв от меня живейшую благодарность за столь высокую и мною незаслуженную честь, соблаговолило отказаться от вышесказанного намерения. Меня в нынешнем году в России не будет; да и, сверх того, убеждения мои насчет неуместности юбилеев для авторов еще живых не изменились; я продолжаю ду-мать, что одному потомству доступна настоящая оценка и правильная разверстка литературных талантов. Одной мысли, что человек, удостоенный юбилея во время своей жизни, быть может не получит ничего подобного от потомства - одной этой мысли достаточно, чтобы заранее отказаться от предлагаемой чести и от самой постановки вопроса.
Со всем тем считаю долгом принести, вместе с выражением моей нелицемерной благодарности - и искренние мои извинения Обществу, а также уверить каждого из его членов, равно как и вас, Милостивый государь, в совершенном уважении и преданности, с которыми честь имею пребыть вашим покорным слугою Ив. Тургенев.
Юбилей-то мой был пуф, утка журнальная.- Я написал свой отказ секретарю Общества, и он со всей злорадностью истого славянофила в ответе своем добре поглумился над западником, который отклоняет от себя честь, никем ему не предложенную.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'