1870-1873
ТУРГЕНЕВ В ЛОНДОНЕ.- ПОЕЗДКА В РОССИЮ.- ОХОТА В ШОТЛАНДИИ.- ВЕРЕСЕЛЕНИЕ С СЕМЬЕЮ ВИАРДО В ПАРИЖ.- УСТРОЙСТВО ПАРИЖСКОГО ДОМА.- СБЛИЖЕНИЕ С ФРАНЦУЗСКИМИ ЛИТЕРАТОРАМИ.- УВЛЕЧЕНИЕ КАРТИНАМИ.- В ГОСТЯХ У ЖОРЖ-САНД.- ТУРГЕНЕВ В КАРЛСБАДЕ.
(15 ноября 1870 г.). Я в Лондоне с воскресенья - приехал вместе с Виардо (отвратительный переезд!) - и нашел, к несчастью, прескверною холодную и дымную квартиру.
Я в Англии не потому, чтобы мне доставляло удовольствие жить здесь, но потому, что мои друзья, почти разорившиеся во время войны, приехали сюда, чтобы постараться заработать сколько-нибудь денег.
Виардо очень умная, очень энергическая женщина. Во время последней французской войны они внезапно потеряли все свое состояние и очутились нищими с кучею детей, но она не упала духом. Она стала давать уроки и таким образом поддержала семью. Теперь к ней съезжаются со всех концов земли и платят по 100 франков за урок: такою она пользуется популярностью.
(Петербург). В этот день первый, кто пришел в мастерскую, был И. С. Тургенев. Я сейчас узнал его по фотографической карточке, имевшейся у меня в альбоме. "Юпитер!" - было первое мое впечатление. Его величественная фигура, полная и красивая, его мягкое лицо, окаймленное густыми серебристыми волосами, его добрый взгляд - имели что-то ласкающее, но вместе с тем и что-то необыкновенное; он напоминал дремлющего льва: одним словом, Юпитер.
Расскажу вам про Тургенева. 16-го февраля [1871 г.], во вторник я кончил статью о нем и пошел обедать к Майкову, по обыкновению. На Невском вижу навстречу идет Тургенев. Был легкий мороз, день солнечный, и Тургенев показался мне помолодевшим и поздоровевшим. Обрадовался я совершенно неизвестно чему и, подходя, поклонился самым вежливым образом. Но у Тургенева что-то блеснуло: он как будто не узнал, лицо стало презрительно-гневным, и он холодно отдал мне небольшой поклон. Дня через два заходит ко мне Полонский и рассказывает: "А у меня вчера был Тургенев".- Кто же еще был? - "Да ЗлатковскиЙ и Покровский - больше никого. Я хотел вас позвать, и говорил Тургеневу, сказал, что вы о нем пишете. Но он - представьте - слышать не хотел, уверял, что никто еще не оскорблял его так, как вы, что вы назвали его злоязычной бабой и пр., что вы говорили не о его таланте, а о нем как о человеке. Наотрез отказался вас видеть". Полонский сплетник и конечно добродушный. Но я был рад, услыхав, что мои слова дошли по адресу.
(19 февраля, 1871 г.). Нынче, в годовщину освобождения крестьян, я получил приглашение на обычный годичный обед, устраиваемый в этот день членами комитета, принимавшими участие в окончательной выработке этой великой реформы. Как оказалось, я был единственным среди членов комитета посторонним гостем: честь большая и в своем роде единственная, доставившая мне большое утешение. Однако этим не ограничились и подняли бокалы за мое здоровье. Возможно, что я должен был ждать этого и приготовить спич, но эта мысль не пришла мне в голову, и я, с присущим мне красноречием, пробормотал только несколько бессвязных слов.
Сегодня, 12 марта, у Аксаковых был преинтересный и забавный спор между князем Черкасским и Тургеневым, которого он и другие обвиняли в совершенном равнодушии к славянскому вопросу, в чем сам Тургенев сознавался, говоря, что нет ему и не должно быть никому из русских никакого дела до хорватов, словаков и пр., отделенных от нас большим пространством, как умственным, так и географическим.
Западник я неисправимый, от одного упоминания о том, что "наш брат - русак, однако"... и т. п. у меня под ложечкой сосет, и внутренность щек наполняется кислой водой тошноты.
Всю эту неделю я часто виделся с Тургеневым, который по-прежнему очень мил и симпатичен; но он состарился и думает только об одном: как бы поскорее вернуться к dame de ses pensees, m-me Viardot*.
* (Даме сердца, мадам Виардо.)
Время без вас идет медленно. Будет приятно вас увидеть. К тем глубоким и неистощимым чувствам, какие я к вам питаю, присоединилась еще какая-то невозможность оставаться без вас; ваше отсутствие причиняет мне какой-то физический страх, как если бы недоставало воздуха. Это тоска тайная, unvel*, от которой я не могу отделаться и которую ничем рассеять невозможно.
* (Губительная.)
Когда вы со мною, я испытываю тихую радость, я чувствую себя в своей тарелке, at home*, мне больше ничего не надо.
* (Дома.)
Любезный Иван Ильич*. Пишу тебе со станции варшавской дороги, за полчаса до отъезда. Анненков прислал мне письмо моей дочери, которое все состоит из одного вопля; если она в скорости не будет иметь 40.000 фр., то она с мужем погибла. И потому я прошу тебя - не дорожиться с имением и, в случае нужды, уступить две-три тысячи рублей, лишь бы поскорее получить деньги.
* (И. И. Маслов - друг Тургенева, исполнявший нередко его деловые поручения.)
Полина Виардо в 1871 г.
(2 апр. 1871 г., Лондон). Ровно неделю тому назад прибыл я сюда - и на другой же день занемог, слег в постель - да вот только сегодня в первый раз вышел из комнаты. Я схватил где-то простуду - присоединились старые подагрические припадки - пузырь туда же расклеился - ну вот я и свихнулся.
Все семейство (и я) отправляемся 29 июля в Булонь, где остаемся до 8 или 10 августа дышать морским воздухом: затем семья переезжает в Баден-Баден, где пробудет два месяца; я же 8-го поеду из Булони в Эдинбург (на празднование 100-летнего юбилея Вальтер-Скотта) - и оттуда на неделю к приятелю в Шотландию; буду там стрелять великолепнейших grouse*. Потом вернусь в Баден и пробуду там до 1-го ноября.
* (Куропаток.)
(Баден). Меня настиг припадок подагры - и на этот раз особенно злобный - в колене. Я три недели как пласт пролежал в постели - и теперь едва ползаю.
Он страдал после приступа подагры. Выражая ему свое соболезнование, я заметил, что подагра считается здоровой болезнью. "Вы напоминаете мне,- сказал он,- одно выражение Пушкина. Однажды, когда он находился в очень тяжелом состоянии, друг утешал его следующей сентенцией: "Несчастье - прекрасная школа". "Но счастье - еще лучший университет" - ответил Пушкин.
(Ноябрь 1871 г.). Я как раз начисто переписал эту певучую, небесноголубую вещицу* - и к величайшему моему удивлению заметил, что она похожа на ядовитый гриб.
* ("Стук... стук... стук...")
(Декабрь 1871 г.). Настрочил большущую повестищу, которая появится в январском № "Вестника Европы"; не знаю, что из нее вышло*.
* ("Вешние воды".)
Моя повесть (говоря между нами) едва ли понравится: это пространственно рассказанная история о любви, в которой нет никакого ни социального, ни политического, ни современного намека.
(Баден). Я все еще сижу здесь, с детьми - г-жа Виардо и г-н Виардо давно уже в Париже, - но дом, в котором мы все должны поселиться, все еще не готов.
[Rue de Douai] - это маленькая, довольно грязненькая улица со старыми домами и множеством лавочек. Entre cour et jardin на самом углу какой то площади стоит домик, четырехэтажный с прямой крышей.
Здесь у нас все благополучно - только дом все еще в хаотическом состоянии. В Париже нет больше рабочих - а те, что есть, не работают. Г-жа Виардо очень занята и бодро настроена. - Я еще почти ни с кем не видался.- Сначала был болен (все проклятая подагра), потом отделывал свою повесть - и ничего не знаю о парижской жизни.
Мне только исполнилось четыре года, когда Тургенев поселился у нас в семейном отеле на улице Дуэ... Что меня тотчас поразило в нем,- это его безупречная внешность, изысканность его туалета и запах одеколона, исходящий от его особы.
[Наружность Тургенева] была изящно-груба, барски-аляповата, в смысле старого настоящего барства, еще по-русски здорового, на привольи наследственных тысяч десятин и тысяч душ, мускульно развитого и только покрытого французским лаком.
Нерешительность, как бы слабость, походки поразила меня не менее высокого роста. Впоследствии, когда я имела случай видеть его во фраке, мне бросилась в глаза тонина, дряблость длинных ног, не соответствующих могучему туловищу, что вероятно и обусловливало отсутствие твердости в походке и легкое раскачивание стана, которое часто принимали за небрежную барскую повадку.
Я начинаю обживаться в своей квартире в Париже, хотя почти никого не видел по милости припадка подагры.
Главным интересом его жизни очевидно стала семья Виардо. Когда вскоре по переселении Тургенева в Париж я в первый раз навестил его, он весь был погружен в размышление о драпировках и занавесках для дверей и окон отеля,- и сколько раз потом встречал я его на улице со свертками под мышкой, бегущего, "по поручению дам", к обойщику или от обойщика, в лавки или из лавок. То он заботился об убранстве и меблировке отеля, то хлопотал о музыкальных сеансах, то выдавал замуж старшую дочь своих друзей, го покупал в подарок им ценные бумаги. Сердце его очевидно обрело свою пристань и ничего более не искало. Ивана Сергеевича поглотила эта семья, он потонул в ней.
Однажды в воскресенье я, как всегда, отправился к нашему старому учителю; Флобер встретил меня на пороге.
"Вы не знаете Тургенева?" - спросил он и, не дожидаясь ответа, втолкнул меня в свою маленькую гостиную.
Там на диване лежала большая славянская фигура с белой бородой; при моем появлении, она приподнялась, оставляя на подушках дивана длинный змеиный след, и устремила на меня громадные удивленные глаза.
Однажды, когда он, огромный, входил под-руку с Флобером, мой маленький сын сказал мне тихо: "это великаны".
(2 марта 1872 г.). Сегодня обедают у Флобера Теофиль Готье, Тургенев и я.
Тургенев - кроткий великан, милый варвар, с седыми волосами, падающими на глаза, с глубокой складкой, пересекающей его лоб от одного виска до другого, с детским говором. Он пленяет нас еще за супом тою смесью наивности и тонкости, из которой состоит главное очарование славянской природы, очарование, еще усиленное у него оригинальностью ума и громадным космополитическим образованием.
В первый раз я встретился с Тургеневым у Густава Флобера. Отворилась дверь,- явился гигант. Гигант с серебряной головой, как гласилось бы в сказке фей. У него были длинные седые волосы, густые седые брови и большая седая голова, настоящей белизны серебра, отливающей блеском, сиянием, и окруженное этой белизной доброе, спокойное лицо, с чертами несколько крупными. И у этого колосса были жесты детские, боязливые и сдержанные. Он говорил очень тихо, голос был несколько мягок. Иногда он испытывал нерешительность, подыскивал точное французское слово для выражения своей мысли, но он всегда находил его с удивительным чутьем, и эта легкая нерешительность придавала его речи особую прелесть. Он умел рассказывать восхитительно, придавая малейшим фактам художественное значение и забавный колорит; но он нравился не столько силой своего ума, сколько своей добродушной простотой и всегда с выражением какого-то удивления.
Тургенев был превосходнейшим знатоком французского языка, так что Тэн говорил о нем, что его язык - язык французских салонов XVIII века.
На всех языках он говорил не свободно (как принято выражаться), а удивительно. Необыкновенно изящно, не утрируя и не копируя национального говора, но выговаривая верно и твердо.
Я стал дедом - наконец-то! Позавчера моя дочь родила здоровенькую девчурку.
Теперь он действительно и значительно постарел, как бы осунулся; и нравственно как будто изменился; восхищался уже не немцами, а французами; умилялся всяким эльзасцем, отказывающимся от германского подданства, устраивал лотереи и подписки в пользу выходцев из оторванных провинций; над французскими политиканами не изощрял свой юмор, как бывало, но уверовал в них; текущей политики не избегал как прежде, причем в разговоре был несколько раздражителен, в суждениях довольно нетерпим, что доселе не было и в помине; вместе с тем к литературе он стал как [будто равнодушнее прежнего, зато с большим против прежнего увлечением отдался слушанию музыки и приобретению картин.
Ты все хочешь, чтобы я обратил внимание (в моих произведениях) на современность.- Во-первых, живя за границей - это трудно; а во-вторых, я кое-что задумал в этом роде - но это появится не раньше года. А пока - так как добродушные редакторы мне еще платят - буду пробавляться небольшими рассказцами и подвергаться снисходительному презрению г-д рецензентов.
Работа у меня совсем не спорится - и я даже не знаю, когда я вышлю мой несчастный рассказец редакции "Недели!"*. Холод старости с каждым днем глубже проникает в мою душу - сильнее охватывает ее; равнодушие ко всему, которое я в себе замечаю, меня самого пугает.
* ("Наши послали")
За несколько недель молодости - самой глупой, изломанной - исковерканной, но молодости - отдал бы я не только мою репутацию, но славу действительного гения, если б я был им. Что бы я тогда сделал? - спросишь ты. А хоть бы десять часов сряду с ружьем пробегал, не останавливаясь, за куропатками! И этого было бы достаточно - и это для меня теперь немыслимо.
"Знаете, в комнате иногда бывает едва заметный запах мускуса, которого никак нельзя выветрить, истребить... Ну вот, вокруг меня есть какой-то запах смерти, уничтожения, разложения"...
Он прибавляет после короткого молчания: "Я объясняю себе это одною причиною: я думаю - это от невозможности, безусловной уже теперь невозможности, любить. Я уже не могу любить, понимаете... А ведь это - смерть. И так как Флобер и я оспариваем значение любви для литератора, русский романист восклицает, беспомощно опуская руки: "Что касается меня, то вся жизнь моя насыщена женственностью. Нет ни книги, ни чего бы то ни было на свете, что бы могло заменить мне женщину. Как это выразить? По-моему одна только любовь дает тот полный расцвет жизни, которого ничто не дает".
Припоминаю я рассказ Тургенева о том, как в одном высокоинтеллигентном французском обществе, где были одни мужчины, зашел разговор о женщинах. Разговор этот был настолько циничен, что я не могу здесь повторить его - разве намекну. Они говорили, что у каждой женщины в некотором отношении есть своя особенная физиономия.
- Я этого не знаю,- сказал Тургенев,- никогда этого не наблюдал.
Тогда один из присутствующих, а именно Альфонс Додэ, наклонился к его уху и сказал ему полу топотом:
- Никогда, mon cher, вы в этом не признавайтесь, иначе вы покажетесь просто смешным - насмешите всех.
В начале 70-х годов новая страсть развилась у Тургенева-страсть... к собиранию коллекций картин и мелочей.
Я, точно, купил весьма красивую нагую женщину (картину) - и вообще я теперь занимаюсь этим делом или бездельем, (покупкою картин) - так как все другое, начиная с литературы, бросил.
Я превратился в ярого художественного amateur'a и варвара, так что в числе других картин приобрел лесной пейзаж Диатца, который затмевает собой все существующее.
Ничего удивительного нету, что мою фигуру поместили в рисунке, представляющем аукцион картин - я в Hotel Drouot известен под именем Grand Gogo Russe. (Gogo называют парижане человека, которого легко надуть).
Тургенев страстно любил музыку и живопись. В кабинете его постоянно можно было видеть картины русских и французских художников... Я помню очень эффектный эскиз марины польского художника Шиндлера: морской берег в Нормандии при закате солнца с одной только маленькой фигурой рыбачки... На мольберте красовался великолепный "Лес" знаменитого Теодора Руссо.
Кабинет его помещался в третьем этаже дома Виардо, что под № 50 на улице Дуэ. Убранство комнаты было самое незамысловатое. Большой письменный стол, заваленный бумагами и газетами. Мебель совсем простая. Небольшие полки с книгами. Тут были Пушкин, Жуковский, Гете, Шекспир, Шиллер, Гейне... Из собственных сочинений Тургенева было в одном экземпляре каждое, старого салаевского издания, за исключением "Записок охотника" и "Дворянского гнезда", которые он уже давно кому-то подарил.
(У Тургенева] я видел на стене, в рамке под стеклом, старую и плохую акварель, изображавшую довольно незамысловатый ландшафт, написанный в молодые годы самою Жорж-Санд с надписью, если память не изменяет: "Georges Sand a son ami I. Tourgueneff*.
* (Жорж Санд-своему другу И. Тургеневу.)
Я сделал, как говорят французы, "des efforts surhumains"* и поехал в замок M-me G. Sand, но мог пробыть там только один день - время достаточное, чтобы оценить добродушие, приветливость и доброе расположение этой замечательной женщины, но недостаточное, чтобы насладиться ее обществом в той мере, в какой бы я хотел. Она живет в старом французском доме, в лесистой местности, вместе с ее сыном, невесткой и двумя очаровательными внуками; все так покойно, просто и "естественно" вокруг нее. Сама она теперь уже совсем старуха, но еще с сохранившейся резвостью (knack) великой поэтессы.
* (Нечеловеческое усилие.)
Я счастлив, что побывал в Ногане и увидел Ж. Санд у себя в доме. Она, конечно, самая любезная женщина, которую только можно вообразить. И все и всё ее окружающее прелестно.
(8 апреля 1873 г., Париж). Вчера вечером я вернулся из поездки в Nohant (имение Ж. Санд).
Я страшно обленился и потому о Жорж Санд скажу тебе только то, что она предобрая, препростая и преумная старушка.
Я уже решился испытать свое счастье с карлсбадскими водами - и отправляюсь туда в половине мая.
(Карлсбад). Я счастливо сюда добрался, занял хорошую комнату, начал сегодня курс лечения - колено мое поправляется. Погода прекрасная - но Карлсбад кажется мне скучнейшей дырой на всем земном шаре!
В дверь маленькой гостиной, где мы сидели, постучались и на наш ответ: "herein!" по немецкому обычаю, в дверях появилась массивная фигура Ивана Сергеевича, в сером костюме, с целой гривой седых волос, обрамлявших его доброе русское лицо... Он прожил в Карлсбаде кажется с месяц, и мы видались каждый день.
Он рассказывал нам, как его лечили от разных болезней, чуть не залечили, как наконец один доктор открыл, что у него подагра и чему-то обрадовался... "И я сам почему-то обрадовался. И отправили меня сюда. Говорят, Писемский обо мне сказал: - "Странное дело! Мы пили, а у Тургенева подагра!"
Сегодня Иван Сергеевич не был у источника,- сказал мне однажды муж, возвратившись домой. - Я зашел к нему справиться о здоровьи. Он сидел в лиловой фуфайке, перед ним куча писем; говорит, что был болен, да теперь выздоровел, а сам так и сияет. Письма все эти из Америки с выражением восторга к его таланту. Переводчик и издатель его сочинений в Америке (Брет-Гарт, кажется), пишет, что издание разошлось быстро, и посылает почтенный куш денег. Один какой-то критик говорит, что американцам особенно нравятся "Отцы и дети", потому что в Базарове они находят что-то "американское". Мы уже съездили с Иваном Сергеевичем в Америку. Говорит, что Диккенс ездил, читал там свои сочинения на публичных чтениях и производил фурор. Мы было совсем уже собрались туда же.
Он постоянно бывал слегка удивлен всяким доказательством уважения к нему... Генри Гольт из Нью-Йорка прислал ему чек, прося принять это как слабый знак признательности и прибавляя, что никогда ни одно из издаваемых им сочинений не доставляло ему такого наслаждения, как переводы романов Тургенева. Тургенев был искренно восхищен этим неожиданным для него признанием его таланта за океаном, как будто бы он был писателем сравнительно неизвестным, а не романистом, сочинения которого переведены чуть не на все языки Европы.
На улицах, на гуляньях - незнакомые люди постоянно осматривали Т-ва, а бесчисленные знакомые то-и-дело кланялись ему, ловили, останавливали. Знакомых своих он избегал.
"Сегодня явился ко мне какой-то барин,- рассказывал Тургенев,- с нарядно переплетенной тетрадкой в руках. "Я,- говорит,- собираю в эту тетрадь автографы современных знаменитостей. Удостойте написать что-нибудь, я вам приготовил почетное место". Место он мне приготовил чуть ли не между Гарибальди и Бисмарком. Прошу покорнейше, пиши ему! А он еще потребовал, чтобы я написал стихами. Я так рассердился, что написал только имя и фамилию".
Горькая участь нас, известных писателей,- люди считают обязанностью вести с нами особенные разговоры, вроде того: что выше, любовь или дружба? Не всегда бываешь в расположении переливать из пустого в порожнее в этом смысле. Тогда единственное средство - круто повернуть разговор на что-нибудь самое обыденное, на цену картофеля, например.
Тургенев часто объявлял, что он "очень болен", и всегда воображал в себе какие-то необыкновенные болезни: то у него внутри головы, в затылке что-то "сдирается", то точно "какие-то вилки выталкивают ему глаза"... Он в такую минуту хохлился, охал, а потом разговорится, развеселится, забудет о своих недугах... В данную минуту он чувствовал "бушевание морских волн в голове".
(Буживаль). Кончив - благополучно или нет, это покажет время - мое карлсбадское лечение, прибыл я на - днях сюда и живу теперь тихо и смирно, как таракан за печкой. Комнатка у меня уютная, воздух и вода здесь отличные, предстоит даже возможность хорошей охоты - чего же больше нужно человеку? Ноги мои поправились и не болят.
Работать - я не работал вовсе; немного ходил на охоту, провел опять несколько дней у Ж. Санд и у Флобера, а впрочем был здоров, хотел было прибавить: "и весел" - да перо не поворачивается. Старость (а я сильно стареюсь) и веселость - не идут друг к другу.
Мне нужно было немного поработать после отъезда всех Виардо и великого Москаля (du grand Moscove), который был очарователен. Он уехал очень веселым и очень благополучно... Какой это приятный, превосходный и достойный человек! И какой скромный талант! Его здесь обожают, и я подаю тому первый пример.
Плошю* верно написал Вам о знатном страхе, заданном нам всем большой мягкой грушей в день нашего путешествия. Слава богу, последствий не было. Третьего дня наш милый большой трус уехал в Круассе, чтобы посетить своего друга Флобера. Он вернется завтра вечером. Надо надеяться, что никто не произнесет слово "холера" во время его тамошнего пребывания, потому что иначе бог знает что может случиться, по меньшей мере расстройство вроде того, что было в дороге, а это неладно, если так часто повторяется.
* (Приятель Ж. Санд, Виардо и Тургенева.)
Я теперь поселился в Париже и до конца нынешнего года намерен сильно работать. Надо же что-нибудь в Россию привезти!
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'