1867-1870
ССОРА С ДОСТОЕВСКИМ.- ФРАНЦУЗСКИЕ ОПЕРЕТТЫ.- ВИЛЛА ТУРГЕНЕВА.- ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ АУЭРБАХА "ДАЧА НА РЕЙНЕ".- "НЕСЧАСТНАЯ".- ПОДАГРА.- ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С ГЕРЦЕНОМ.- КАЗНЬ ТРОПМАНА.- "СТЕПНОЙ КОРОЛЬ ЛИР".- ШКОЛА В СПАССКОМ.
(Баден 25 июня 1867 г.). Возвращаясь домой [из курзала], по дороге Федя* встретил Гончарова, с которым меня познакомил. Гончаров сказал мне, что Тургенев видел вчера Федю, но не подошел к нему, потому что знает, что играющие не любят, когда к ним подходят. Так как Федя должен Тургеневу 50 .рублей, то ему непременно следует сходить к нему, иначе Тургенев подумает, что Федя не хочет прийти из боязни, что тот потребует свои деньги. Поэтому Федя хочет завтра пойти к Тургеневу.
* (Ф. М. Достоевский.)
Я хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился, наконец, ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно скажу вам: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 1867* года, с Висбадена, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!) Не люблю тоже его аристократически-фарисейское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное его книга "Дым" меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги, состоит в фразе: "Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашел я его страшно раздраженным неудачею "Дыма"... Я не знал, что его везде отхлестали и что в Москве, в клубе, кажется, собирали уже подписку имен, чтобы протестовать против его "Дыма". Он мне это сам рассказывал. Признаюсь вам, что я никак не мог представить себе, что можно так наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев... Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно... Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога - и неминуемая - это цивилизация, и что все попытки руссизма к самостоятельности - свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех руссофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. "Для чего?" - спросил он.
* (Описка: с 1865 г. Эти деньги Достоевский занял у Тургенева, проигравшись в Висбадене в рулетку. Они были возвращены лишь в 1876 г.)
- Отсюда далеко,- отвечал я. Вы наведете на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно.- Он ужасно рассердился. Видя его таким раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностью сказал ему: - А ведь я не ожидал, что все эти критики на вас и неуспех "Дыма" до такой степени раздражат вас; ей бегу не стоит того, плюньте на все. "Да я вовсе не раздражен, что вы" - и покраснел. Я перебил разговор; заговорил о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то совсем без намерения, к слову, высказал все, что накопилось в три месяца в душе от немцев:
- Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются? Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну, вот, вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они могут перед нами похвастаться?
Он побледнел... и сказал мне: "Говоря так, вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!" Я ответил:- Хоть я и читал "Дым" и говорил с вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что вы это скажете, а потому извините, что я вас оскорбил,- Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда.
В десять часов Федя проснулся и не захотел уже спать. Я сказала сделать чай; пришла Мари и принесла карточку Тургенева, который приехал в карете и, спросив ее, здесь ли мы живем, велел передать эту карточку. Вероятно, он не хотел зайти сам, чтоб не говорить с Федей, ну а долг вежливости нельзя было не отдать. Да и странно: кто делает визиты в десять часов утра,- разве это только по-немецки, да и то как-то странно.
Осенью 1867 года... прислано было из Петербурга, от неизвестного лица, в архив "Русского Архива" для хранения на будущие времена в списке письмо Ф. М. Достоевского к лицу тоже мне неизвестному. В то время не был я знаком лично ни с Достоевским ни с Тургеневым. Вскоре затем получил я письмо от Тургенева из Баден-Бадена.
Удивили вы меня сообщением известия о письме Достоевского (что это он - в этом нет ни тени сомнения). Вот после этого и пускай к себе соотечественников.
Милостивый государь Петр Иванович.
До сведения моего дошло, что в Чертковскую библиотеку прислано на Ваше имя письмо с подписью г-на Ф. М. Достоевского и что в этом письме, которое должно явиться в свет не ранее 1890 года, изложены им мнения возмутительные и нелепые о России и русских, которые он приписывает мне. Эти мнения, составляющие будто бы мое задушевное убеждение, были высказаны мною, по уверению г-на Ф. Достоевского, в его присутствии, в Бадене, нынешним летом, во время единственного посещения, которым он меня почтил. Не говоря уже о том, насколько может быть оправдано подобное злоупотребление доверия, я вынужденным нахожусь объявить с своей стороны, что выражать свои задушевные убеждения перед г. Достоевским я уже потому полагал бы неуместным, что считаю его за человека, вследствие болезненных припадков и других причин не вполне обладающего собственными умственными способностями; впрочем, это мнение мое разделяется многими другими лицами. Виделся я с г-ном Достоевским, как уже сказано, всего один раз. Он высидел у меня не более часа и, облегчив свое сердце жестокою бранью против немцев, против меня и моей последней книги, удалился; я почти не имел времени и никакой охоты возражать ему: я, повторяю, обращался с ним как с больным. Вероятно, расстроенному его воображению представились те доводы, которые он предполагал услыхать от меня, и он написал на меня свое... донесение потомству. Не подлежит сомнению, что в 1890 году и г-н Достоевский и я - мы оба не будем обращать на себя внимания соотечественников, а если мы и не будем совершенно забыты, то судить о нас станут не по односторонним изветам, а по результатам целой жизни и деятельности; но я все-таки почел своей обязанностью теперь протестовать против подобного искажения моего образа мыслей.
Мне остается просить Вас извинить меня, что я решился обратиться к Вам, не имея чести быть лично Вам знакомым, а также принять выражение совершенного уважения и преданности, с которыми остаюсь Вашим покорнейшим слугой.
Ив. Тургенев.
Баден-Баден (22 декабря 1867 г.)
Я здоров, хожу на охоту и пишу французские либретто опереток, которые г-жа Виардо кладет на музыку - прелестно! Одна из них - под заглавием: "Trop de femes*" - имела такой успех, что даже прусская королева пожелала ее видеть.
* ("Слишком много женщин".)
Тургенев писал не одни только русские стихотворения для своей приятельницы, которая их перекладывала на музыку, но и сочинил для нее три французские оперетки. Дом госпожи Виардо в Бадене считался в те годы как бы высшей школой пения, куда являлись юные таланты из всех стран, чтобы поучиться у знаменитой артистки, у которой уменье преподавать равнялось ее творческому гению. Особенно старалась она доставить молодым женщинам разных национальностей случаи попробовать себя в маленьких легких драматических партиях. Для этого, однако, нужно было найти оперетки, в которых все роли, за исключением одного или двух лиц, могли быть исполнены певицами. С этой целью Тургенев написал три веселых фантастических оперетки, драматизированные сказки, исполненные грациозного юмора и тонкой прелести: "Le dernier des sorciers", "L'ogre" и "Trop de femmes"*. Госпожа Виардо написала к ним музыку и иногда принимала на себя исполнение роли влюбленного принца, писанной для альта; когда случалось, что в числе друзей Виардо недоставало баритона, Тургенев не считал для себя унизительным играть роль старого колдуна, паши или людоеда, которого дразнили и мучили или прелестные эльфы или слишком многочисленные жены его гарема и, несмотря на его величину и силу, побеждали. Большой зал его замка... легко превращался в сцену. Если г-жа Виардо не участвовала сама, она исполняла роль оркестра и капельмейстера, сидя за роялем.
* ("Последний колдун", "Людоед" и "Слишком много женщин".)
Эти представления долгое время давались в вилле Тургенева, более удобной, чем наша. Наши дома отделялись только садами...
Из актеров мужского персонала нас было только двое: Тургенев и я. Для меня писались роли, подходящие к моему росту...
Король Вильгельм смеялся до слез политическим намекам, которыми Тургенев пересыпал свой текст.
Должен... сознаться, что когда я в роли "паши" лежал на земле - и видел, как на неподвижных губах вашей надменной кронпринцессы медленно играло легкое отвращение холодной насмешки, - что-то во мне дрогнуло! Даже при моем слабом уважении к собственной персоне, мне представилось, что дело зашло уж слишком далеко.
Представление происходит в моем новом доме, в котором я не живу - по милости моего дяди, который дерет с меня не только самую сумму, но и проценты по данному мною ему безденежному (на случай моей смерти) векселю, - где уж тут думать о заведении нового хозяйства! Маленькая сцена устроена в зале, действующие лица - дети г-жи Виардо, ее воспитанницы и пр. Это и ее и меня забавляет, да и другим, повидимому, не скучно. Вот пока вся моя литература.
Тургенев представлял буфона королевы прусской на сцене своей виллы, окруженный немецкими княжнами со старушкой Виардо. Весь Баден-Баден восхищается от его "Ogre". Он лев, да и только. Жаль мне, что он не на дело, а для роли шута треплет свое влияние.
(Париж). Я обедал третьего дня и вчера с Тургеневым. Этот человек обладает такою силою образности ( "une si belle puissance d'Lnages") даже в разговоре, что он показал мне Жорж Санд, облокотившуюся на балконе в замке m-me Виардо, в Розэ. Под башенкою был ров, во рву лодка; Тургенев сидел на скамье в этой лодке и снизу смотрел на вас, а заходящее солнце ударяло вам прямо в черные волосы.
Ламартин в последние годы своей жизни стал знакомить французскую публику с иностранными писателями; он издавал отрывки из их произведений, снабжая их своими предисловиями и послесловиями. Однажды очередь дошла и до Тургенева. Узнавши об этом, Мериме посоветовал Тургеневу заявить лично свою благодарность Ламартину. Тургенев послушался совета, превозмог свою лень и отправился к Ламартину. "Дорогой я стал придумывать, что мне сказать ему,- рассказывал мне Иван Сергеевич,- и придумал следующее: "Как муха, попавши раз в янтарь, переживает столетия, так и я вам обязан тем, что не сразу исчезну в памяти французских читателей".- Фраза-то была придумана недурно,- говорил по этому случаю Иван Сергеевич,- да мало было в ней правды. Ведь не муха же я, и он не янтарь. И что же вышло? Как стал я говорить ему свою фразу, так и смешался; твердил: "муха"... "янтарь"... но кто "муха" и кто "янтарь" - этого Ламартин так себе и не выяснил.
Я был в Париже, а теперь поселился в своем, т.-е. нанятом мною у Виардо, доме (я принужден был продать этот дом),- и помещением доволен.
Он построил обширный дом, во вкусе швейцарских коттеджей, и небольшой домик вроде французских мансард. В этом домике проживал он сам, предоставив большой дом в распоряжение семейства Виардо.
Вилла Тургенева расположена невысоко над Баденом, на Фремербергской улице, или, вернее, на широкой дороге, ведущей в горы. Это красивая двухэтажная постройка во французском стиле, с обширным садом, почти парком, раскинувшимся по склону горы... В узоре железных ворот вплетены косые железные буквы Villa Turgeniew.
... В Спасском я пробыл две недели, и могу сказать, как Марий, что посидел на развалинах Карфагена. В один нынешний год "злополучный старец"*... жамкнул меня на 36.500 руб. сер., не говоря уже о том, что именье оставлено им в хаотическом, омерзительном беспорядке, что он никого не расчел, всех надул... В течение всего времени, проведенного мною в Спасском, я уподоблялся зайцу на угонках; высунуть носа в сад не мог, чтобы на меня из-за деревьев, из-под кустов, чуть не из земли - (не) бросались, нападали: дворовые, мужики, мещане, отставные солдаты, девки, бабы, слепые, хромые, соседние помещики и помещицы, попы, дьячки - свои и чужие - и все шершавые от голоду, с разинутыми ртами, как галчата, кувыркаясь в ноги, сиплым голосом кричали: "батюшка, Иван Сергеевич, спасите, спасите, помираем!" Я должен был, наконец, спастись бегством, чтобы самому не остаться безо всего.
* (Ник. Ник. Тургенев.)
(9 июля 1868 г., Петербург). Нескончаемые дела и хлопоты в деревне, а в Москве припадок подагры, продержавший меня дней десять в постели, помешали мне исполнить мое обещание насчет предисловия к Ауэрбаху; но возвратившись в Баден, я в первые же дни на досуге и спокое напишу предисловие - и обещаю вам, что оно будет находиться в ваших руках до конца месяца.
(23 июля 1868 г., Баден). Телеграмма. Через неделю вы получите предисловие. Тургенев.
(30 июля 1868 г., Баден). Спешу уведомить вас, любезнейший г. Стасюлевич, что предисловие к Ауэрбаху кончено, я принялся за переписывание, и послезавтра будет оно отправлено к вам, в Hotel de Rome в Берлин.
Зашла как-то в нашей компании речь об Ауэрбахе.
Муж сказал Тургеневу:
- Из-за вашего предисловия я начал было читать "Дачу на Рейне" Ауэрбаха. Прочел страниц двадцать, не выдержал и бросил. Что это вы, батюшка, нахвалили?
Тургенев закрыл лицо рукой и проговорил шутливым шопотом:
- Я романа не читал. Видите, как это случилось,- стал объяснять он: - Я пообещался написать предисловие к переводу и - забыл. Приходит время перевод печатать. С меня требуют предисловие. Я - к Пичу: "Так и так,- говорю,- милый друг, выручай. Я ничего не написал и даже романа не читал. Напиши ты за меня".- И я,- говорит,- романа не читал и читать мне некогда. "Ничего,- говорю,- да хоть как-нибудь общими местами, больше насчет прежних сочинений".- Он и написал, а я перевел. И что всего лучше - Ауэрбах, встретившись со мной, горячо благодарил меня и говорил, что "так понять его, как я понял, мог только поэт поэта".
Я должен был перевести ему мое предисловие - и выслушать его остроумные и глубокие замечания-оно появится в печати. (Я ведь просто скопировал немецкий оригинал). Там были такие замечания: "Вот видите, это вы у меня глубоко почувствовали - и это могли только вы". Я сидел с глубоким видом и только думал: "о если б ты знал!" Но и об этом silentium!
Получив дек. книгу "Вестн. Евр.", я тотчас бросился на Ауэрбаха и возвратился к убеждению, что у него нихт рихтих; да и у Тургенева также, коли он говорит, что это лучшее произведение Ауэрбаха.
На вопрос мой: что он теперь печатает,- он отвечал, что пришлет мне корректурные листы; я получил их в тот же вечер, и затем они присылались ко мне несколько дней кряду. Повесть эта, кончающаяся самоубийством молодой девушки, произвела на меня тяжелое впечатление, и я выразил Тургеневу сожаление по поводу того, что последнее время он так часто описывает печальные события. Он отвечал мне на это, что с отвращением принялся за прочтенную мною повесть, но продолжал писать ее, потому что она изображает эпизод из его собственной жизни, и что он этим хочет освободиться от воспоминаний о нем.
Когда он однажды писал небольшой безотрадный роман "Несчастная" из воспоминаний его студенческих лет, сюжет которого развивался почти помимо его воли, при описании особенно запечатлевшейся в его памяти фигуры покинутой девушки, стоящей у окна, он был в течение целого дня совершенно болен. "Что с вами, Тургенев? Что случилось?" - Ах, она должна была отравиться! Ее тело выставлено в открытом гробу в церкви и, как это у нас принято в России, каждый родственник должен целовать мертвую. Я раз присутствовал при таком прощании, а сегодня должен был описать это, и вот у меня весь день испорчен".
В январской книжке "Русского Вестника" будет моя штука. Написана она горячо и без всякой задней мысли, а быть может тоже не понравится. Г-жа Виардо ее не одобрила, и потому в моих глазах суд над нею уже произнесен.
Дочь моя ожидала меня в Париже; мы давно не видались, и потому почти все время проводили вместе. Утром дела, комиссии, а вечером театр Оффенбаха на каждом шагу и прочие безалаберности. Я закружился как в водовороте и теперь только несколько начинаю приходить в обычное положение.
Я сижу теперь над литературными своими "Воспоминаниями" и мысленно переживаю давно прошедшее... Иногда грустно становится, а иногда приятно... но и приятность эта не без грусти. Кто перевалился за 50 лет - не выйти тому из минорного тона.
Я начал повесть, в которой главное действующее лицо, старик-помещик, задумало при жизни своей передать свое родовое имение двум своим дочерям*. Дело происходит в 40 году. Мне нужно знать в подробности, как это делается или делалось, в какое место подавалась просьба, как составлялся акт, как он приводим в исполнение, кто при этом должен был присутствовать в качестве свидетелей, какие полицейские или административные лица (исправник, дворянский предводитель и т. п.). Все это потрудитесь написать мне самым, обстоятельным, деловым образом. Даже, если это вас не затруднит, приложите образчики просьбы, акта (дарственной записи) и т. д.
* ("Степной король Лир".)
Я очень хорошо понимаю, что мое постоянное пребывание за границей вредит моей литературной деятельности, да так вредит, что, пожалуй, и совсем ее уничтожит: но и этого изменить нельзя. Так как я в течение моей сочинительской карьеры никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов... то при более и более оказывающемся недостатке образов - музе моей не с чего будет писать свои картинки. Тогда я - кисть под замок и буду смотреть, как другие подвизаются.
Он жаловался на свою все более и более белеющую седину. "Иней превращается в снег",- полушутил он, полугрустил, и на замечание, что седина - еще не старость и что ему всего-то с небольшим пятьдесят, отвечал:
- Нет, утешитель, я чувствую, что начинаю стареть.
8-го апреля (н. с), в день рождения великой герцогини, ставят на театре нашу вторую оперетку - "Le dernier sorcier". Она переведена на немецкий язык, г-жа Виардо прибавила пять новых музыкальных номеров, и Лист, который чрезвычайно доволен этой опереткой и всячески хлопотал о том, чтоб ее дали, - инструментовал ее. Ожидаю этого события с нетерпением; если будет успех, то это может открыть новую карьеру г-же Виардо.
В Веймар я ездил, чтобы присутствовать на исполнении на веймарском театре оперетки... Все сошло весьма благополучно.
Во франц. журнале рассказывают, что на-днях "Le celebre Mus et russe" (бесценное выражение) ставил сам в Веймаре свою оперу, музыка Viardot, на сцене. Заглавие "Le dernier sorcier". Герцог был в восторге и тут же заказал (a commande!) русскому Мюссу новое либретто. Succes et triomphe*.
* (Грандиозный успех.)
Я воспользовался также моим пребыванием в Веймаре, чтобы посетить собрание оригинальных рисунков Рафаэля, Рубенса, Л. да-Винчи и др., находящееся в великогерцогском дворце... Вечера я проводил в театре и был приятно изумлен естественною и живою игрой труппы.
Со мной случилась прескверная штука, которая на несколько времени сильно меня сконфузила. А именно: у меня открылась - довольно внезапно - болезнь сердца и, сколько я могу судить, развивается все более и более.- Я ездил советоваться с знаменитым врачом Фридрейхом, в Гейдельберге,- и он подтвердил слова здешнего доктора. Мне запрещается всякая усталость,- а потому и охота (можешь вообразить, как это для меня огорчительно): приходится жить чисто растительной жизнью.
Я на-днях ездил в Мюнхен, чтобы посмотреть первое представление оперы Вагнера "Золото Рейна"... Музыка и текст равно невыносимы.
Тургенев был великий поклонник всей новой французской школы, я - далеко не безусловно признавал ее, и это тотчас вело к бесконечным прениям pro и contra. Но сверх того у нас речь шла также и о Листе... Я. .с жаром рассказывал Тургеневу про гениальные его создания "Mephisto-Walzer" и "Danse-macabre"... Тургенев их не знал, да и знать не желал; он застыл на Бетховене и Шумане, и дальше в музыке ничего не признавал.
Музыку я люблю, люблю ее весьма давно, смею думать - знаю и, во имя этого, позволяю себе прямо сказать, что не то что не понимаю, но совершенно не люблю музыку Вагнера. Мелодия Моцарта льется для меня совершенно естественно, так, как льется какой-нибудь прекрасный ручей или источник. Но эти вечные диссонансы Вагнера на меня производят, с первого же звука, самое неприятное впечатление.
У него, по его словам, на нервом представлении в Париже "Тангейзера", жестоко тогда освистанного, имелся тоже на всякий случай ключ в кармане... Помнится, он смеясь уверял, что общий пример его увлек.
Он всегда с восторгом говорил о музыке и жалел, что у него нет голоса.
- "Сейчас бы отдал свой талант писателя за посредственный голос, да, за самый маленький tenorino, не больше. И сколько женщин я бы очаровал, влюбил в себя, сколько супружеского счастья расстроил бы!" - говорил он смеясь.
Здоровье мое недурно; и доктор Бульо в Париже (знаменитость по части сердечных болезней) объявил мне, что у меня органического недостатка нет, но что это подагра шалит - что хотя тоже не совсем приятно, однако менее опасно.
Никакого нет сомнения, что русский писатель, поселившийся в Бадене, тем самым осуждает свое писательство на скорый конец. Я на этот счет не обманываюсь, но так как этого переделать нельзя, то и толковать об этом нечего.
Он совсем было решился прекратить свою деятельность. Говорил он это многим: и приятелям и простым знакомым.
Тургенев был весел и здоров. У него подагра и больше, кажется, ничего; рассказывает анекдоты; сед как лунь.
Рассказывал нам Тургенев о своем последнем свидании с Герценом:
- Когда я узнал, что он опасно болен, я поехал к нему. Застал его почти умирающим. Он мне чрезвычайно обрадовался, и мы без всяких объяснений обнялись... Не могу я забыть его лица перед смертью: это, когда-то такое оживленное, такое знакомое мне лицо было до ужаса измождено, изъедено болезнью.
Во время завтрака доложили Герцену, что приехал Иван Сергеевич Тургенев... Тургенев был весел и мил - Герцен оживился ... Вскоре Герцен вызвал Тургенева в свою комнату, где, поговоривши с ним несколько минут, рассказал ему о статье, вышедшей против него в "Голосе"*. Тургенев шутил и говорил, что Краевский возвратил ему его перевод, потому что нашел не довольно дурно сделанным.
* ("Голос" - газета А. А. Краевского.)
Я видела Тургенева, который много рассказывал мне о Виардо, о Мюллере, Бакунине и др. Он не ложился спать, он присутствовал при туалете и казни Тропмана, который выдержал всю эту историю с большим спокойствием и легкостью. Только под конец хотел вывернуться, охваченный судорогой ужаса, свойственной всем, кто проходит через эту отвратительную машину.
Тургенев ходил (только потому, что не сумел отказаться) смотреть казнь Тропмана...
После казни Тропмана Тургенев пришел к нам нервный, почти больной; он провел несколько дней без сна и пищи. Он вспоминал с содроганием о виденном.
(22 марта 1870 г., Веймар). "Степной король Лир" - кончен. В нем будет от 4 до 5 печатных листов.
Повесть "Степной король Лир" взята Иваном Сергеевичем из действительного происшествия, случившегося недалеко от Спасского. В двух верстах от Спасского-Лутовинова есть сельцо, называемое второе Меркулово (Протасове тож), которое принадлежало прежде мелкопоместным дворянам Ярышевым. Вот один из них, как передавали мне дворовые, Степан Иванович Ярышев, отдал своим дочерям всю свою землю, оставив за собой один только маленький флигелек. Степан Иванович был высокого роста, фигуру имел нескладную, но обладал феноменальною силою; жизнь вел самую простую, зимой носил постоянно полушубок, а летом носил домашнего сукна просторный сюртук. Он часто бывал в Спасском, и мать Ивана Сергеевича любила побеседовать с ним о сельском хозяйстве... Когда зятья выгнали Степана Ивановича из его флигелечка, он, страшно убитый, пришел в Спасское к Варваре Петровне Тургеневой и жаловался на бессердечие дочерей и просил поселиться в Спасском; Варвара Петровна, разумеется, позволила, и Степан Иванович остался в Спасском. Рыбную ловлю совсем забросил, до которой был страстный охотник, и с месяц ходил угрюмый по Спасскому саду, ни с кем не разговаривая. В одно воскресенье он утром куда-то исчез из Спасского, и не прошло трех часов времени его отсутствия, как прискакал из Меркулова верховой, сообщивший, что Степан Иванович разбился на смерть, упав с крыши своего флигелька, которую стал разламывать.
Я закончил повесть; по своей грубости она производит на меня впечатление большого зада, но не в рубенсовском стиле - с розовыми щечками, нет, совсем обыкновенного тучного и бледного русского зада.
Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов, также точно как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма деятельно.
(16 июня 1870 г., Спасское). Я здесь работаю двояко: по части литературы - переправляю и перепахиваю мою повесть и по части финансов - продаю клочки земель и вобще стараюсь извлечь как можно более "пенензы".
Иван Сергеевич сердечно относился к крестьянам, заботился о них. По словам... Михайлова [камердинера И. С], он всегда шел навстречу им, помогал им в их нуждах, выстроил училище, раздавал всегда, будучи в деревне, книжки и детям и взрослым, разумеется, доступные их пониманию.
Школа [в Спасском] была открыта в 1863 году на правах частного сельского училища. Содержалась она всецело на средства, отпускаемые Иваном Сергеевичем. Он и жалованье платил, и покупал учебники и учебные пособия, отпускал дрова на отопление и пр. Сам внимательно следил за ходом преподавания; непременно приходил на экзамен, сам экзаменовал. В 1869 году для школы было выстроено Иваном Сергеевичем новое, более удобное, здание.
Ох, добрый он был человек, и особенно к крестьянам,- сколько лесу передавал: кому починить, кому вовсе на новую избу! Балы затеет, бывало, для крестьян в своем саду; накупит пряников, вина поставит, бабы песни играют.
Для меня было настоящим наслаждением слушать, как он в своей деревне разговаривал с крестьянами, своими бывшими крепостными, с мужиками окрестных сел и с старыми слугами, пришедшими посмотреть на барина, которого знали еще ребенком. "Крестьяне очень довольны Иваном Сергеевичем",- сказал мне один из мужиков соседней деревни, население которой было недовольно своим прежним владельцем.
Одним из отличительных свойств Ивана Сергеевича была его необыкновенная вежливость. Отвечая на поклон, он снимал свою шляпу даже перед восьмилетним крестьянским мальчиком, считая своею обязанностью сказать встретившемуся хоть одно приветливое слово.
Тургенев... подверг себя всяческим неудобствам, раздав десятки десятин прежним дворовым, а в их числе и одному врачу, состарившемуся в доме его матери*. Он раздарил эти земли не где-нибудь на окраинах своего владения, а рядом с своею усадьбою, так что новые землевладельцы стали со всех сторон теснить его.
* (П. Т. Кудряшеву.)
По страсти к охоте, я, конечно, описал бы все сохранившиеся у меня в памяти охотничьи эпизоды с Тургеневым; но отчасти он передал сам их, рассказав, например, как лесной приказчик в Понырах, на вопрос - есть ли дичина? - направляя открытую ладонь к болоту, воскликнул: "А на счет всякой дикой птицы не извольте сумневаться! В отличном изобилии имеется". И как это изобилие оказалось тем, что охотники называют: ни пера. Я бы рассказал, как в Полесье за Карачевым мы, пробравшись с версту по мучительному кочкарнику, по которому из двух шагов один раз нога срывалась с вершины кочки и вязла выше щиколотки в промежуточной грязи, выбрались наконец на громадное и утомительное моховое болото, где я убил одну холостую тетерьку, а Тургенев с Афанасием по одному несчастному бекасу. Я живо помню, когда, отставая на возвратном пути от измучившегося Тургенева, я услыхал его голос: "идите, несчастный! а то вы тут без нас пропадете!" И как с коченеющими ногами мне предстояло пройти обратно версту по убийственному кочкарнику. Я никогда не забуду, как Тургенев, уже в прежние годы дававший заклятья не охотиться более в России, усевшись со мною на истерзанную оводами тройку, едва слышным шепелявым голосом стал уверять меня, что это последняя его охота в России. Совестясь, вероятно, кучера, он давал обеты на французском языке.- Вы и в прошлом году,- возражал я,- говорили то же самое.
"Нет,- отвечал он,- теперь я уж поклялся великою клятвою матери моей. Этой клятве я никогда не изменял. Вот, видите ли, возьмите мою собаку, мое ружье и мои снаряды".
Иван Сергеевич терпеть не мог насекомых (в особенности тараканов), составляющих принадлежность русской избы; один вид их приводил его в какое-то замешательство: веселый, разговорчивый до этого, он как-то сразу приникал, словно потерял что то родное; поэтому он, если позволяла погода, спал обыкновенно в экипаже; в противном случае - в сарае, на сене.
Я встретил около моста идущего к своему экипажу на постоялый двор Тургенева; последний, по присущей ему манере, не преминул воскликнуть, указывая на вереницу выходивших из Зуши на берег гусей: "Какие это жалкие и запачканные гуси! В целой Европе не найдешь таких несчастных гусей".
В русской деревне я с одним не могу примириться - это с рытвиной. Отчего во всей Западной Европе нет рытвин?
Одна знакомая женщина спрашивала его: "Как же вы, обладатель нескольких тысяч десятин земли в России, живете за границей и не заботитесь о крестьянах, населяющих эти тысячи десятин?" Он ответил: - Эта земля орошена потом и кровью крепостных людей, и я не чувствую в себе достаточно силы, чтобы искупить грехи моих отцов.
(20 июля 1870 г., Баден). Здесь до сих пор все тихо. Война, вероятно, не коснется нас. Впрочем, мы на все готовы и в случае нужды уедем в Вильдбад - в каретах, так как все сообщения по железным дорогам прерваны. Я говорю: "мы", т.-е. семейство Виардо и я; я с ними не расстанусь.
Я, "не мудрствуя лукаво", радуюсь поражению Франции, ибо вместе с нею поражается на смерть Наполеоновская империя, существование которой несовместимо с развитием свободы в Европе.
В ту же осень семья Виардо и Тургенев переселились в Лондон.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'