1864-1867
ВСТРЕЧА С ЛАССАЛЕМ.- ПОСТРОЙКА ДОМА В ВАДЕНЕ.- ЗАМУЖЕСТВО ДОЧЕРИ.- ОХОТА. ПЕГАС.- ТУРГЕНЕВ В РОССИИ.- ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ХЛОПОТЫ.- СВИДАНИЕ С ПИСАРЕВЫМ.- "ДЫМ".
У сестер Хвощинских в ту самую петербургскую зиму я с ним провел вечер в номере гостиницы (Знаменской), за самоваром.
Туда он явился очень франтоватым, в светлосиреневых (gris perla) перчатках, которые долго не снимал, сидел за столом, тонко беседовал, но оставался слишком "барином", с оттенком западноевропейского джентльмена.
Тургенев держит себя как настоящий джентльмен. Он приятен без усилий, прост и благороден. С ним приятно быть и говорить.
Был у нас мастер высокомерия... Тургенев... Помню один вечер у Полонского, когда у него был он и известный богач-железнодорожник; было еще несколько молодых людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил и перед которыми все-таки расшаркивался. Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника надменностью и брезгливостью невзирая на то, что тот был гостем его друга... А железнодорожник и пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и искренно, несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.
Меня до сих пор удивляет тот тон откровенности, с какой Иван Сергеевич мне - незнакомому человеку, чуть не на двадцать лет моложе его - стал говорить, как он должен будет отказаться от писательства, главным образом потому, что не "свил своего собственного гнезда", а должен был "примоститься к чужому", намекая на свою связь с семейством Виардо. А живя постоянно за границей, он по свойству своего дарования не в состоянии будет ничего "сочинить из себя самого".
Мне и тогда такая, хотя бы и несколько "деланная", простота скорее понравилась... Но я знал, как и все тогда знали, что Тургенев был огорчен той коллизией с молодой публикой и критикой, какая произошла после "Отцов и детей".
В Париже я застал предполагаемый брак моей дочери расстроенным: она вдруг не захотела выходить замуж за того господина, и я, разумеется, не настаивал... Я нанял ей и ее гувернантке хорошенькую квартирку в Пасси, так как ни они не желают ехать в Баден, ни мне этого не хочется после испытания прошлогоднего сезона... Она там будет в соседстве очень доброй и почтенной дамы, знающей пол-Парижа, принимающей живое участие в Полине и обещавшей мне приискать ей жениха. Дай-то бог. А я начинаю терять надежду.
Иван Сергеевич Тургенев время от времени к нам заглядывал, и я помню хорошо тембр его голоса и оживленную и выразительную манеру говорить несколько нараспев. В России тучи все медленно, но беспрерывно надвигались, и наше положение было часто предметом беседы автора "Отцов и детей".
В одно из своих дружеских посещений нашего дома, я помню, как Иван Сергеевич, который, при всей сознательной любви своей к России, всегда болел сердцем за ее недостатки и выражался об этом без обиняков, как-то заметил по поводу нашего тогдашнего общественного настроения, что "мы совсем изолгались".
(Август 1864 г., Женева). В пансион Леове весьма часто приходил один русский эмигрант Н. Являлся он в пансион для свидания с своими русскими знакомыми, вследствие чего последние часто приглашали его к обеду за табль-д'от, где обыкновенно, собирались живущие в пансионе... В тот раз, о котором я говорю, мы все обедали за табль-д'отом; с нами обедал и Тургенев. Едва все стали садиться за стол, как в дверях показался и Н. и, остановившись при входе, начал разыскивать в толпе глазами кого-то из своих знакомых; но убедившись, что того, кого он искал, еще в галерее [где помещалась столовая] нет, что ему подтвердила прислуга, он опять скрылся обратно, причем издали слегка кивнул головою Тургеневу, так как они были несколько знакомы. Почти в тот самый момент, когда Н. скрылся за дверью, один из двух молодых немцев, каких-то померанских "юнкеров", усевшихся по другую сторону стола, несколько наискось от Тургенева, обратился к своему соседу с следующей насмешкою, громко произнесенною на немецком языке: - Мне кажется, что этот русский эмигрант вечно голоден так же, как и его отечество, из которого он бежал и которое постоянно высматривает и выискивает, кого-бы из своих доверчивых и простодушных соседей объесть и проглотить!..
Сенсация вышла общею; многие просто рты разинули от изумления, услышав пошлую выходку немецкого юнкера... Один только Тургенев остался по внешности спокоен, и лишь дрожание побледневших губ выдавало его волнение. Громко и внятно он обратился к нахалу, так что каждое его слово было слышно во всех углах галереи:
- Милостивый государь, не приняв в соображение, что здесь находится много русских, вы осмелились оскорбить и их отечество и одного из их соотечественников. Россия так могуча, что она презирает всех нахалов, как бы они ни назывались, и не нуждается, чтобы ее защищали от них. Иное дело - оскорбление, нанесенное вами моему, находящемуся в несчастии, соотечественнику. Так как его нет в настоящую минуту здесь и он не может себя лично защищать, то я беру эту смелость на себя. Я не требую, чтобы вы взяли свои слова назад; я не требую и того, чтобы вы извинились; но требую одного,- и, надеюсь, меня поддержат в этом требовании все находящиеся здесь порядочные люди: - прошу вас встать из-за стола и удалиться из нашего общества! Человек, позволяющий себе без всякого повода неприличные выходки, не может быть терпим в кругу порядочных людей.
Немецкий юнкер вздумал было защищаться новой дерзостью, но общее негодование против него было так велико, что он, по предложению хозяев отеля, принужден был удалиться из галереи. Его примеру последовал и его товарищ. Оба они в тот же день уехали из пансиона и с тех пор их более нигде не встречали в Женеве.
[Тургенев] узнал от нас о присутствии в Женеве Лассаля. Он едва выслушал рассказ брата о том, что сестры, со слов прислуги, приняли Лассаля за итальянского бандита и, как только чай отпили, немедленно предложил нам сойти в галерею, чтобы взглянуть на знаменитого гостя...
При входе нашем в галерею, он [Лассаль] стоял у растворенного окна и вел разговор с двумя мужчинами, из которых один был наш эмигрант Н...
Я взглянула на Ивана Сергеевича. Полузакрытыми глазами он жадно рассматривал Лассаля и своим глубоким, пытливым взором, кажется, желал проникнув в самую душу стоявшего перед ним гениального народного трибуна...
Лассаль стоял в полоборота к Тургеневу и не мог видеть устремленных на него пытливых взоров Ивана Сергеевича; но эмигрант Н. увидел его и немедленно раскланялся с ним. Тогда и Лассаль обвел медленным взглядом Тургенева и затем, точно внезапно что-то вспомнив, наклонился к Н. и, указывая глазами на Тургенева, спросил его о чем-то. Н. с улыбкой ему ответил; тогда Лассаль вновь окинул Тургенева светлым взглядом и вновь о чем-то попросил Н. Лицо Тургенева страшно заволновалось, так как для него, как и для всех, очевидным было, что Лассаль спрашивает у Н. именно о нем. Чтобы скрыть свое волнение, Тургенев начал было разговор с братом, но в это время к нему подошел Н. и, пожав ему руку, передал ему о желании Лассаля познакомиться с ним. Тургенев, совершенно не ожидавший этого, в первое мгновение был точно озадачен, но затем, извинившись перед нами, что оставляет нас на несколько минут, направился к Лассалю своею мерною, спокойною походкою. Лассаль тоже сделал несколько шагов навстречу нашему писателю, причем глаза его смотрели на Ивана Сергеевича ласково и черты его сложились в ту тонкую, нравящуюся женщинам, улыбку, которая у него появлялась, когда он испытывал внутреннее удовольствие. Он первый протянул руку Ивану Сергеевичу и первый заговорил с ним...
Было видно, что Лассаль произвел на него самое приятное впечатление... Разговор между ним и Лассалем происходил на французском языке...
Лассаль предложил Тургеневу сесть за небольшой стол, стоявший у окна, за которым уже сидели Н. и другой господин, с которым Лассаль беседовал при входе нашем в галерею... и приказал подать для всех кофе. Во время кофе беседа Лассаля с Тургеневым продолжалась с видимым оживлением, причем Тургенев старался держать себя спокойно, тогда как Лассаль, видимо, чем-то был озабочен и изредка поглядывал на входную дверь в галерею.
Беседа их продолжалась не более 7-10 минут, как вошел поспешно кельнер, и разыскав д-ра Генле, подал ему запечатанный пакет. Тот быстро вскрыл его и шепнул что-то Лассалю. Он видимо побледнел и, вставши из-за стола, начал извиняться перед Тургеневым, что его ждет неотложное дело и ему нужно удалиться в свою комнату.
Тургенев, с грустью, горячо пожал протянутую ему руку Лассаля, и когда тот, поклонившись, с приветливою улыбкою скрылся из галереи, он несколько секунд смотрел вслед удалявшемуся трибуну и на глазах его блестели слезы...
Когда он подошел к нам, то был так взволнован, что не мог даже говорить, и на замечание брата, что Лассаль по внешности, действительно, кажется живым человеком,- он лаконически ответил:
- Да, Лассаль - гениальный человек!..
Прошло несколько дней после встречи Тургенева с Лассалем... по всей Женеве распространился слух, что Лассаль смертельно ранен на дуэли... дня через два-три нам пришлось быть очевидцами грандиозной похоронной процессии, устроенной республиканцами знаменитому вождю германских рабочих*.
* (Лассаль был убит на дуэли с валахским дворянином Янко Раковицем, женихом Елены Деннигес, на которой хотел жениться и Лассаль.)
В самый день процессии эмигрант Н. получил от Ивана Сергеевича по переводу 100 франков, с лаконической просьбой возложить на гроб Лассаля венок от "неизвестного почитателя".
Тургенев... приобрел, кажется в 1860 или 1861 году участок земли в Баден-Бадене по Гунценбахерской улице, с намерением поселиться здесь на продолжительное время.
Я не вижу причины, почему мне не поселиться в Бадене: я это делаю не из желания наслаждений (это тоже удел молодости), а просто для того, чтобы свить себе гнездышко, в котором буду дожидаться, пока наступит неизбежный конец.
Я люблю семейство, люблю семейную жизнь, но судьба не послала мне собственного моего семейства и я прикрепился, вошел в состав чуждой семьи, и случайно выпало, что это семья французская. С давних пор моя жизнь переплелась с жизнью этой семьи (артистки Виардо-Гарсия). Там на меня смотрят не как на литератора, а как на человека, и среди ее мне спокойно и тепло. Переменяет она место жительства - и я с нею; отправляется она в Лондон, Баден, Париж - и я переношу свое местопребывание вместе с нею.
Тургенев говаривал, что если бы семья Виардо жила в Стокгольме или Копенгагене, "самых скучных городах мира", то и он бы там жил.
В первые годы пребывания своего в Бадене Тургенев сиживал часто около кургауза, окруженный русскими студентами из Гейдельберга.
На похоронах Дружинина, на Смоленском кладбище, в церкви, ко мне вдруг подошел Анненков и сказал, что "Тургенев желает подать мне руку - как я отвечу".- Подам свою,- отвечал я, и мы опять сошлись как ни в чем не бывало. И опять пошли свидания, разговоры, обеды - я все забыл... Летом я из Мариенбадена два раза приезжал в Баден-Баден, где жил Тургенев, близко семейства Виардо. Я писал и там, но ничего Тургеневу не показывал и не говорил. Однажды только я, по какому-то поводу, вскользь намекнул ему: "помните, в романе у меня"... Он не дал мне договорить, весь изменился в лице и скороговоркой пробормотал: "нет, ничего, ничего не помню!".
Он так brusquement* прервал меня, что я остановился в удивлении и посмотрел на него. Он был бледен и глядел в сторону. Я уже никогда не заговаривал с ним.
* (Резко.)
Мы заговорили об авторском самолюбии, и он рассказал следующий случай. Он ехал однажды где-то за границей по железной дороге, кажется в Баден-Баден. Против него сидела дама и читала, держа книжку в руках; но, вероятно утомленная дорогой, дама поминутно засыпала, потом снова бралась за книжку. Тургенева заинтересовало, что она читает. Когда дама, окончательно заснув, выронила книгу из рук, он поднял ее и увидел... "Асю"!
- Представьте себе, что мне стало ужасно на нее досадно!- говорил Тургенев, улыбаясь своей мягкой улыбкой.- Ведь вот какое мелочное самолюбие! Я закашлялся, чтобы разбудить даму и заставить ее снова приняться за книгу.
Похвалился мне Иван Сергеевич,- рассказывал мне муж*,- что дом хороший себе строит, что Баденом и вообще своею судьбой он очень доволен. "Об одном,- говорит,- молю бога: чтобы батюшка вторник был похож на батюшку понедельника".
* (П. М. Грибовский.)
Поражала меня совершенная неспособность Тургенева понимать самые простые практические вещи, между тем как он видимо принадлежал к числу людей, добивавшихся практических изменений и устройств.
Добродушного старика Ник. Ник. [Тургенева] я застал в неописанном волнении:
- Сокрушает меня Иван,- воскликнул он: - все толкует, что мало доходу, а вы сами теперь знаете, какие в настоящее время доходы с трехрублевою рожью и вольнонаемным хозяйством... Половина нашей земли - в калужских оброчных имениях, приносящих самые скудные лепты. Я пишу ему - "приезжай, огляди сам все и просмотри экономические книги", а он об этом и слышать не хочет, а в каждом письме ноет, что мало доходу.
У Тургенева опять наклевывается свадьба и, может быть, на этот раз состоится. Вот для этого-то он и выезжает из Бадена в Париж. Он писал Анненкову, что надеется приехать в Петербург в марте. Да кто же верит в его надежды и обещания? Сказать между нами, он просит Анненкова приискать ему управляющего и думает, что это очень легко и что такие прииски можно делать заочно. Теперь он сознает, что поступил несколько неосмотрительно (это его выражение), начавши постройку не имея в руках денег.
Я выдаю дочь свою замуж за г-на Гастона Брюэра, молодого и образованного человека, находящегося во главе значительной стеклянной фабрики. Свадьба должна совершиться в конце февраля, т. е. с небольшим через месяц.
Хлопот было пропасть, но я вознагражден вполне убеждением, что дочь моя будет счастлива. Я никогда не видал более сияющего лица, как ее во время свадьбы, в церкви. Зять мой - прекрасный, дельный, простой и добрый малый.
[Тургенев] уверяет, что совсем бросил писать. Ну, да надо надеяться, что это жалкие слова.
Я повесил свое перо на гвоздик... Россия мне стала чужда, и я не знаю, что сказать о ней.
Совсем расползся Иван Сергеевич, и внутренний нерв его завял и сделался дряблым и хилым.
О Тургеневе слухи затихли, но он писал Анненкову, что располагает здесь быть в мае и вероятно будет в Спасском, при виде которого он всегда чувствует невероятную скуку, как он мне говорил.
Раз явился он [Н. Успенский] к Тургеневу в его имение "Спасское" и упросил его дать ему в полное его владение несколько десятин земли, уверяя его, что ему тяжело шляться и ничего не делать, что на земле, уступленной ему Тургеневым, он построит избушку, будет в ней жить и обрабатывать поле, что он разведет огород, будет продавать овощи и как-нибудь проживет без особой нужды. Тургенев дал ему, неподалеку от своей усадьбы, несколько десятин земли (кажется не более пяти), и Успенский был в восторге... Через год или два Тургенев стал получать от своего управляющего известия, что Успенский со своей племянницей поселился у него в доме, что для него готовят обед, что он часто пьян, и что на своих десятинах он ровно ничего не делает. Кончилась эта история тем, что Тургенев взял у него эту землю обратно и Успенский выехал из его усадьбы, ругая Тургенева на все корки и говоря всем, что Тургенев его надул, что он отнял у него то, что было ему подарено, и тому подобное.
- У вас один недостаток,- подхватил Тургенев: - вы пишете очень мало... Где вы больше работаете? В Питере или в деревне?
- Где придется...
- Разве у вас нет никакой оседлости, любимого уголка, где бы вам весело и легко работалось?
- Нет...
- Это очень жаль... Вам бы следовало обзавестись недвижимою собственностью... Хотите я продам вам в своем Спасском десятин 20-30?.. Вы себе выстроите домик и будет писать...
- Все это прекрасно, но у меня нет денег на покупку земли...
- Вздор! Мы с вами как-нибудь сочтемся...
Купив землю, я выстроил себе, среди поля, избенку и нанял караульного, который ходил ко мне ночевать... А была осень... Вокруг моей хижины бушевал порывистый ветер и завывали волки...
Я написал Ивану Сергеевичу письмо, что более не в силах выполнять роль чернского помещика, и просил взять обратно купленную мною землю... Недели через две последовала резолюция Тургенева, в силу которой я вновь очутился на свободе.
Он купил у меня несколько десятин земли, построил домик, но не ужился - и опять мне же ее продал.
(Баден). Я здоров несмотря на приближающуюся холеру, достраиваю свой дом и хожу часто на охоту.
С половины августа на него, также как и на его собаку Пегаса (про которого говорили, что хозяин любил его более, чем людей), нападало особенное беспокойство: они едва могли дождаться первого дня охоты; тогда уже нельзя было удержать их. С Луи Виардо, который всю жизнь был таким же страстным охотником, и с двумя собаками, Тургенев садился в коляску, увозившую их на место, нанятое для охоты, или же в имение кого-нибудь из их друзей. Только вечером всегда с большой, богатой добычей они возвращались на виллу.
Он крикнул: "Пегас! Пегас!" Явилась большая собака темной мохнатой шерсти, помахала хвостом, потянулась и улеглась на ковер. Я наклонилась поласкать ее. "Смотрите,- закричал Авдеев,- он ведь злой, сегодня рычал на меня" - Нет, не бойтесь,- возразил Тургенев,- он строг только к мужчинам, женщинам он, подобно мне, покоряется, хотя, подобно мне, много страдал от них в жизни. (После Авдеев рассказывал нам, что Пегас из женщин одну Виардо терпеть не мог, лаял на нее и не подпускал к себе и этим глубоко огорчал своего хозяина).
Я был приглашен на охоту в Оффенбург, город, лежащий, недалеко от Бадена. Эту охоту содержало целое общество спортсменов из Парижа: дичи в ней, особенно фазанов, было множество. Я, разумеется, взял с собой Пегаса. Нас всех было человек пятнадцать. У многих были отличные, большею частью английские, чистокровные собаки. Переходя с одной облавы на другую, мы вытянулись в линию по дороге вдоль леса; налево от нас зачиналось огромное пустое поле; посредине этого поля - шагах от нас в пятистах - возвышалась небольшая кучка земляных груш (topinambour). Вдруг мой Пегас поднял голову, повел носом по ветру и пошел размеренным шагом прямо на ту отдаленную кучку засохших и вытянутых сплошных стеблей. Я остановился и пригласил г-д охотников итти за моей собакой - ибо "тут наверное что-нибудь есть". Между тем другие собаки подскочили, стали вертеться и сновать около Пегаса, нюхать землю, оглядываться, но ничего не зачуяли; а он, нисколько не смущаясь, продолжал идти, как по струнке. "Заяц, должно быть, где-нибудь в поле залег",- заметил мне один парижанин. Но я по фигуре, по всей повадке Пегаса, видел, что это не заяц, и вторично пригласил г-д охотников итти за ним. "Наши собаки ничего не чуют, - отвечали мне они в один голос: - вероятно ваша ошибается". (В Оффенбурге тогда еще не знали Пегаса). Я промолчал, взвел курки, пошел за Пегасом, который лишь изредка оглядывался на меня через плечо и добрался наконец до кучки земляных груш. Охотники, хотя и не последовали за мною, однако все остановились и издали смотрели на меня. "Ну, если ничего не будет? - подумал я: - осрамимся мы, Пегас, с тобою"... Но в это самое мгновенье целая дюжина самцов-фазанов с оглушительным треском взвилась на воздух - и я, к великой моей радости, сшиб пару, что не всегда со мной случалось, ибо я стреляю посредственно. "Вот, мол, вам, г-да парижане, и вашим чистокровным собакам!" С убитыми фазанами в руках возвратился я к товарищам... Комплименты посыпались на Пегаса и на меня. Я, вероятно, выказал удовольствие на лице; а он - как ни в чем не бывало! даже не скромничал.
"Посмотрела бы ты, что с ним было,- рассказывал мне муж со смехом,- когда он фазана пропуделял: бросился на землю, сел на корточки, машет руками и кричит, что "так жить нельзя". После этой неудачи он все уверял нас, что даже Пегас его презирает".
Позвал нас к себе Тургенев как-то чай пить... В назначенный вечер, ровно в 8 часов, позвонили мы к нему. Нам отворила горничная и сказала, что "der Herr" очень извиняется и просит нас подождать немножко, что он сейчас придет, что за ним присылали. Мы ждать не остались, но пошли погулять и вернулись через четверть часа. На этот раз отворил нам сам хозяин.
- Извините меня за невольную неучтивость. За мной прислали от госпожи Виардо: она заболела. Однако, что же мы здесь стоим? Войдите пожалуйста...
- Что с госпожой Виардо? - спросил мой муж.
- Да что-то вроде той скверной, ужасной болезни, которую я и назвать даже не хочу. Очень ей плохо было. Даже судороги начинались. Теперь ей лучше. Я просил прислать за мной, если припадок повторится. Простите: я пойду предупредить хозяйку, чтобы она сейчас же сказала, если за мной пришлют. Он вышел...
- Да что вы с нами церемонитесь? - сказал мой муж, когда Иван Сергеевич воротился.- Идите туда, а мы зайдем к вам в другой раз.
- Нет, нет! Там теперь делать мне нечего. Она теперь заснула, а мне на людях легче, чем одному.
В комнате мебели было немного: диван, несколько кресел и стульев, стол, около которого мы поместились, и другой, письменный, у стены. Над письменным столом висел портрет, рисованный, кажется, карандашом, и небольшой бюстик... Я подошла к письменному столу: на нем лежал большой портфель, а около чернильницы стояли фотографические портреты госпожи Виардо и ее дочерей. Портрет на стене - оказался ее же; бюстик - также.
Он избегал произносить ее имя - это было для него вроде святотатства.
Иван Сергеевич уверяет, будто она так умна, что сквозь человека видит спинку стула, на котором он сидит.
Мне рассказывала тетка моя, К. С. Бекарюкова, учившаяся у Виардо в Бадене, что Тургенев частенько просиживал на ее уроках, иногда с большой собакой у его ног.
Объявил мне сегодня Иван Сер-ч: "сидел я - сидел, да и принялся за роман". Начал он тогда писать "Дым".
Заехал я на возвратном пути к Тургеневу и провел с ним три дня. Дом его готов, но только одни стены, а внутри ничего еще и не начато, начиная с рам. Дай бог, чтобы он мог быть готов через год.
Раз как-то ходили мы с Авдеевым смотреть дом и сад Тургенева. Внутрь дома мы не входили: внутренняя отделка его еще не начиналась, хотя снаружи он и украсился какими-то башенками. Сад был довольно большой для частного немецкого сада, но особенного в нем ничего не было.
- Смотрите, реку-то заметьте,- смеясь советовал нам Авдеев; - ведь он вас об ней спросит.
- Какую реку? - спросили мы.
- Неужели вы не видите? Вот она! - и он показал нам на маленький ручеек, пробивавшийся между деревьями. Для Ивана Сергеевича крайняя обида, если кто-нибудь ручейка не заметит; он воображает, что это целый поток.
Расходы по постройке дома меня пробирают - но я не раскаиваюсь в моей затее.
Трудно... представить что-нибудь более неправдоподобно-безобразное, чем управление моими имениями. Это становится невозможным, и я с ранней весной отъявляюсь в Спасское, для того чтобы принять посильные меры против околения голодной смертью.
(14 марта 1867 г., Москва). Болезнь моя пришлась некстати. Поездка в Спасское необходима. Пока я послал туда управляющего; мне придется возобновить попытку добраться туда самому. Если бы мой дядя был благоразумен, то он согласился бы ограничиться перепискою, но он этого не пожелает. Тем не менее, я собрался с силами и написал ему сегодня длинное письмо; может быть оно произведет на него некоторое впечатление...
(17 марта). Если бы меня не связывала по рукам и ногам поездка в Спасское, я немедленно улепетнул бы отсюда. Но это путешествие неизбежно несмотря на распутицу и отвратительную погоду...
(18 марта). Я получил недавно не письмо, а рыданье от моего дяди. Он называет меня злодеем за то, что я не приехал в Спасское, и подозревает, что грипп, который я схватил по дороге сюда, выдумка.
(19 марта). Сегодня ночью я написал два длинных письма: одно - дяде, другое - моему новому управляющему. Он, должно быть, находится в ужасно неловком положении. Есть русская пословица, в которой бесполезные увещания сравниваются с горохом, отскакивающим в того, кто его бросает в стену. Боюсь, что моего дядю можно сравнить со стеной, от которой отскочит мне в нос мой же горох.
Очень скверно поступил Иван Серг., не приехав сам в Спасское вследствие своего пустого характера, трусости и легкомыслия. Но в сущности приезд его с новым управляющим, который предназначался заменить Ник. Ник., разве мог позолотить пилюлю, которую в конце концов все-таки должно было проглотить Ник. Ник.?
Проездом через Петербург я видел некоторых тамошних литераторов ... Писарев, великий Писарев... зашел ко мне и оказался человеком вполне не глупым и который еще может выработаться, а главное - il a l'air d'un enfant de bonne maison*, как говорится; ручки имеет прекрасные, а ногти следующей длины, что для нигилиста несколько странно.
* (У него вид мальчика из хорошего дома.)
Когда Писарев пришел навестить меня, он меня удивил своей внешностью: он произвел на меня впечатление юноши из чисто дворянской семьи: нежного, холеного,- руки прекрасные, белые, пальчики тонкие, длинные, манеры деликатные. Я останавливался тогда у В. Боткина. Надо вам сказать, что Боткин бывал частенько очень грубоват. Когда он узнал, что пришел Писарев, он взволновался. "Зачем этот еще пришел? Неужели ты его примешь?" Я говорю: - Конечно приму; если тебе неприятно, ты бы лучше ушел. "Нет,- говорит,- останусь". Мне хотелось, чтобы Боткин ушел: я знал его и боялся, как бы он не выкинул какой штуки... Но делать было нечего: не мог же я гнать хозяина из его собственного дома. Я их познакомил. Боткин едва кивнул головой и уселся в угол. "Ну,- думаю,- быть беде!" И действительно, только-что Писарев что-то сказал, как мой Боткин вскочил, да и начал: "Да вы,- говорит,- мальчишки, молокососы, неучи!.. Да как вы смеете?"... Писарев отвечал учтиво, сдержанно, заявив, что едва ли г. Боткин настолько знает современную молодежь, чтоб называть всю ее, огулом - "неучами". Что же касается самого укора в молодости, то это еще не вина: придет время - и эта молодежь созреет. Таким образом оказалось, что поклонник всего прекрасного, изящного и утонченного - оказался совершенно грубым задирой, а предполагаемый "нигилист", "циник" и т. п. - истым джентльменом.
Не могу выразить вам, как я стремлюсь в Баден! Каждый переживаемый мною день кажется мне невероятно долгим и тоскливым.
Все мое существо устремлено к вам как воронка. Помнится я от вас слышал это сравнение; я не могу им не пользоваться, оно слишком точно подходит ко мне. О, мой горячо любимый друг, я постоянно, день и ночь, думаю о вас, и с какой бесконечной любовью! Каждый раз, когда вы обо мне думаете, вы спокойно можете сказать: "мой образ стоит теперь перед его глазами, и он поклоняется мне". Это буквально так.
Иван Тургенев влюблен, как 18-летний мальчик, в Виардо.
Господи! Как я был счастлив, когда читал вам отрывки из своего романа*. Я буду теперь много писать, исключительно для того, чтобы доставлять себе это счастие. Впечатление, производимое на вас моим чтением, находило в моей душе стократный отклик, подобный горному эхо; и это была не исключительно авторская радость.
* ("Дым".)
Ни одна строка Тургенева с давних пор не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею, - сказала она мне раз. - Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать,- заметила она однажды в шутку.
По всем до меня доходящим известиям - "Дым" возбуждает чуть не ненависть и презрение ко мне в большинстве читателей.
Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне действительно существовавшей личностью, которую я знал лично*.
* (Это была некая Альбединская, жена одного из генералов 60-70 годов.)
- Удались мне генералы в "Дыме", метко попал,- шутил как-то Иван Сергеевич.- Знаете ли: когда вышел "Дым", они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер, в английском клубе, совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества. Никогда не прощу Сологубу, что он отговорил их тогда от этого, растолковав им, что это будет очень глупо. Подумайте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо! Я бы его на стенке в золотой рамке повесил!
Читая "Дым", иные злятся до пены у рта, а иные хвалят притворно, с ехидством.
Читали ли вы "Дым" Тургенева? Не стыдно ли в седине своей... такую дрянь. Я его немного задел.
Тургенев написал новый роман; Салаев по обыкновению спросил, нет ли чего нового. Тургенев сказал, что есть, но Эта новость обещана М. Н. Каткову для "Русского Вестника", и прибавил: - Да вам, Федор Иванович, это окажется дорогим: мне Катков предлагает очень крупную плату за печатный лист!
Салаев подумал, потом встал, открыл шкаф и сказал: - Вот, Иван Сергеевич, у меня тут достаточно денег, чтобы заплатить вам какую угодно сумму за ваш роман.
(26 марта 1867 г.) У меня был длинный разговор с Катковым; наговоривши мне без толку массу комплиментов по поводу моего нового романа, он кончил, выразив опасение, как бы в Ирине не нашли сходства с известной особой и посоветовал мне совсем выпустить это лицо из романа. Я отказал ему наотрез... (28 марта). Катков во что бы то ни стало хочет сделать из Ирины добродетельную матрону, а из всех генералов и мужчин, фигурирующих в романе, - примерных граждан!.. Я уже сделал ему несколько уступок, но сегодня сказал сам себе: "баста, довольно!" Теперь увидим, уступит ли он мне; а что касается до меня, я твердо решил стоять на своем и не поддаваться далее на иоту. Ведь и у художников тоже должна быть совесть, и я не хочу, чтобы моя имела за собой право упрекнуть меня...
(29 марта). С Катковым все улажено: я пожертвовал ему небольшую сценку, не имеющую никакого особенного значения, и тем спас все остальное. Главная суть осталась та же; но вот она, оборотная-то сторона медали в литературе!
Помимо отвращения его темперамента ко всему резкому, к беспощадно-правдивому слову, к грубому колориту, у него была еще прискорбная покорность требованиям издателя.
Я продал новое издание своих сочинений. Мне удалось много кой-чего сделать, и я везу с собой немалый куш денег. Это тем более приятно, что у меня нет надежды что-либо скоро получить из Спасского: мой новый управляющий нашел там в буквальном смысле настоящий хаос и столько долгов на нем, что я и не ожидал.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'