1861-1864
ССОРА С ТОЛСТЫМ.- НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ.- "ОТЦЫ И ДЕТИ".- "ПРОЕКТ КОНСТИТУЦИИ И. С. ТУРГЕНЕВА".- ДЕЛО О СНОШЕНИЯХ С ЛОНДОНСКИМИ ЭМИГРАНТАМИ.- ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В БАДЕН-БАДЕН.- "ПРИЗРАКИ".
Вернувшись из Москвы... я принужден был хлопотать о постановке купленной мной в Москве конной молотилки. Вдруг получаю следующее письмо Тургенева из Спасского 19 мая 1861 г.: Fetie carissime* посылаю вам записку от Толстого, которому я сегодня же написал, чтобы он непременно приехал сюда в начале будущей недели, для того чтобы совокупными силами ударить на вас в вашей Степановке пока еще поют соловьи и весна улыбается "светла, блаженно-равнодушна"...
* (Дражащий Фет.)
Невзирая на любезные обещания, показавшаяся из-за рощи коляска... была для нас неожиданностью; и мы несказанно обрадовались, обнимая Тургенева и Толстого...
Когда гости оправились то дороги... мы пустились в самую оживленную беседу, на какую способны бывают только люди, еще не утомленные жизнью.
После обеда мы с гостями втроем отправились в рощицу... там на опушкемы, разлегшись в высокой траве, продолжали наш прерванный разговор еще с большим оживлением... Когда вечером приезжим были указаны надлежащие ночлеги, Тургенев сказал: "а сами хозяева будут, вероятно, ночевать между небом и землей?"
Утром, в наше обыкновенное время, т.-е. в восемь часов, гости наши вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я, в ожидании кофея, поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой - по левую. Зная важность, которую Тургенев в это время придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стад изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. "Теперь,- сказал Тургенев,- англичанка требует, чтобы дочь моя забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив последнюю, возвращала по принадлежности".
- И вы это считаете хорошим? - спросил Толстой.
- Конечно, это сближает благотворительницу с насущною нуждою.
- А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю театральную сцену.
- Я вас прошу этого не говорить! - воскликнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.
- Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден? - отвечал Толстой.
Не успел я крикнуть Тургеневу: "перестаньте!" - как, бледный от злобы, он сказал: "так я вас заставлю молчать оскорблением!" С этим словом он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся и сказал... обращаясь к жене моей: "Ради бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь!" С этим вместе он снова ушел.
Тургенев сказал: "Стало быть, вы находите, что я дурно воспитываю дочь?" Л. Н. ответил на это, что он думает то, что говорит, и что, не касаясь личностей, просто выражает свою мысль. Тургенев рассердился и вдруг сказал: "А если вы будете так говорить, я вам дам в рожу".
Л. Н. встал и уехал в Богуслов,- станция, находившаяся между нашим именьем - Никольским и именьем Фета - Степановкой. Оттуда Лев Николаевич послал за ружьями и пулями, а к Тургеневу- письмо с вызовом за оскорбление. В письме этом он писал Тургеневу, что не желает стреляться пошлым образом, т.-е. что два литератора приехали с третьим литератором, с пистолетами, и дуэль бы кончилась шампанским, а желает стреляться по - настоящему и просит Тургенева приехать в Богуслов к опушке леса с ружьями.
Всю ночь Лев Николаевич не спал и ждал. К утру пришло письмо от Тургенева, что, напротив, он не согласен стреляться как предлагает Толстой, а желает дуэли по всем правилам. На это Лев Николаевич написал Тургеневу: "Вы меня боитесь, а я вас презираю и никакого дела с вами иметь не хочу".
Сцена, бывшая у него с Толстым, произвела на меня тяжелое впечатление. Но... я думаю, что в сущности у Толстого страстно любящая душа, и он хотел бы любить Тургенева со всей горячностью, но, к несчастью, его порывчатое чувство встречает одно короткое, добродушное равнодушие.
Тургенев во всех своих письмах заявляет, что первым виновником ссоры был он сам своим неосторожным словом, что и должно было предполагать, зная его старую привычку... отвечать ядовитым замечанием на всякую речь, которая ему не нравилась, а таких речей было не мало у Л. Н. Т-го в последних сношениях его с Тургеневым. В одном из своих писем... Тургенев старается уверить, что Толстой его ненавидел с самого начала и сам он, Тургенев, никогда не любил его, но вслед затем являются от Ивана Сергеевича известия совершенно противоположного смысла и характера.
Между нами существовала давнишняя антипатия. Я его всячески избегал, но он, не переставая меня ненавидеть, все меня отыскивал и старался сближаться со мною... Он сходился со мною как будто для того, чтобы дразнить и бесить меня. По поводу совершенно постороннего разговора (дело шло о филантропии) я, уже внутренне взбешенный, сказал ему грубую дерзость. Я ожидал немедленного вызова, но он сначала был весьма мягок и вежлив, и только когда я уже извинился письменно - досада в нем вспыхнула. Словом, вышла неприятная история, которая тянулась несколько дней, в течение которых я был убежден, что поединок будет неизбежен... Кое-как дело уладилось, но мы теперь раззнакомились навсегда.
Виноват был я фактически, хотя в основании лежали причины, меня оправдывающие.
Причины этой ссоры мы не знали - знали только, что отец вызвал Тургенева на дуэль и что Тургенев отказался от нее... Я вполне сочувствовала Тургеневу, отказавшемуся драться с отцом, и не могла понять, почему отказ от дуэли считался позором.
Прошло несколько времени, Лев Николаевич... написал Тургеневу письмо, в котором жалел, что их отношения враждебны, писал: "Если а оскорбил вас, простите меня: мне невыносимо грустно думать, что я имею врага". Письмо было послано в Петербург, к книгопродавцу Давыдову, который имел дела с Тургеневым. Но оно не дошло еще до Тургенева, как он из Парижа написал Льву Николаевичу письмо, в котором упрекал его: "Вы всем рассказываете, что я трус и не хотел с вами драться. Так я требую за это удовлетворения и буду с вами драться, когда приеду в Россию" (что то через восемь месяцев, кажется).
Лев Николаевич написал ему, что это так смешно и глупо вызывать драться через восемь месяцев, что я на это могу ответить вам тем же презрением, как и прежде: а если вам нужно себя оправдать перед публикой, то посылаю вам другое письмо, которое можете показывать кому хотите". В письме этом Лев Николаевич писал: "Вы мне сказали, что вы меня ударите по роже, а я отказался драться".
Письмо это было написано под влиянием чувства, что если у Тургенева нет личной настоящей чести, а нужна честь для публики, то вот ему для этого это письмо; но что Лев Николаевич стоит выше этого и мнение публики презирает. И на это Тургенев сумел быть слаб. Он отвечал, что считает себя удовлетворенным. О письме, посланном через книгопродавца Давыдова, так и неизвестно - получил ли его Тургенев. Тем и кончилась эта ссора.
(Спасское). Я здесь занят и хозяйственными и литературными делами. С моими крестьянами дело идет пока хорошо - потому что я им сделал всевозможные уступки, но затруднения предвидятся впереди.
Имел очень дружелюбное объяснение с мужиками, которые довольны, так как мои условия для них крайне выгодны; но об выкупе, т.-е. о согласии на участие в выкупе, и слышать не хотят... Здесь у нас еще не назначены мировые посредники. Как только это будет сделано, я приступлю к уставным грамотам, а там и к выкупу, без участия мужиков. Беда в том, что многие не хотят итти на оброк.
Роман мой подвигается к концу; явится он в "Русском Вестнике" не прежде зимы.
30-го июля, воскресенье. Часа полтора тому назад я кончил наконец свой роман... Не знаю, каков будет успех.- "Современник", вероятно, обольет меня презреньем за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное влечение...
На зиму еду опять в Париж, где постараюсь выдать дочь замуж, что мне в прошлом году не удалось.
(Париж). Все свои дни проводил Иван Сергеевич у Виардо; перед обедом наведывайся в Cafe de la Regense к шахматной доске, на которой считался одним из первых европейских бойцов. По вечерам сиживал он обыкновенно у Виардо или в салонах Н. И. Тургенева и графа де-Сиркура, где его очень баловали, особенно дамы, отзывчивые на женственность его души и сердца. Сам он посещал гостиные Николая Ивановича и графини де-Сиркур с большим удовольствием, если не забывал приглашений,- явление до того обычное, что радушные хозяева приняли наконец свои меры - поручали кому-нибудь из общих знакомых не только своевременно "напоминать" рассеянному любимцу, но самолично заезжать за ним и "собственноручно" доставлять "le cher distrait"* к месту назначения.
* (Рассеянного друга)
Я работаю очень мало и вообще веду жизнь довольно праздную; познакомился с двумя-тремя новыми лицами, но довольно поверхностно. Прежние мои отношения немного огрубели, но зато и закрепли как кора на стареющем дереве: кажется, теперь ничего их не изменит. Играю в шахматы, слушаю хорошую музыку и плыву по течению реки, все более и более тихой и мелкой.
Я провел зиму как-то вяло и мало работал; кое-что начал, кое-что задумал, но все это не важно. Здоровье было порядочно; только с некоторых пор сердце у меня не совсем исправно.
Болел он действительно: во-первых - замечательной мнительностью, доходившею до того, что в одно время, в 1862 году, он воображал себя пораженным аневризмом и все нянчился с немецкою машинкою,- не помню: Фридрейха или Гейлигенталя,- рисующей на бумажке прыжки сердцебиений, но еще и невралгией пузыря, которая - жаловался он - внедрилась в него с 1849 года... и которая мучила его нестерпимо.
Раз, когда его "схватило" и он беспомощно лежал в своей спаленке близ кабинета, он вдруг приподнялся на постели и с таким страдальческим выражением, что за него стало больно, проговорил:
- Давно уже, на улице, на моих глазах, вытащили из-под омнибуса человека. Он тут же и скончался, но успел сказать, что сам бросился под колеса от невралгических мук.
Он весь был раздавлен, но повторял: "ах, какое облегчение!" Я понимаю этого человека.
Как я состарился, отяжелел и опустился! Последние 15 лет промелькнули как сон: я никак не могу понять, каким образом мне вдруг стало 43 года, и как это я очутился каким-то чужим почти мне самому стариком. Новые чувства - новые ощущения даже невозможны; остается пережевывать старую жвачку.
Принимая у себя, председательствуя на еженедельных обедах, Иван Сергеевич всегда был говорлив, оживлен, весел. И внезапно его передергивало... По лицу облачком пробегала какая-то тень. Тучка эта... навертывалась неожиданно, без всякого видимого повода, при полном телесном здоровьи данной минуты, посреди самого блестящего, иногда юмористического, рассказа. Тургенев на мгновение омрачался, потом, как бы отмахнув что-то от себя или что то пересилив, становился прежним увлекательным собеседником.
Повесть моя отправлена в "Русский Вестник" и вероятно явится в февральской книжке. Жду большей брани, но я на этот счет порядочно равнодушен.
Большая часть молодежи приняла роман "Отцы и дети", который Тургенев считал своим наиболее глубоким произведением, с громким протестом. Она нашла, что нигилист Базаров - отнюдь не представитель молодого поколения. Многие видели даже в нем карикатуру на молодое поколение. Это недоразумение сильно огорчало Тургенева.
В литературной деятельности Тургенева "Отцы и дети", эта история двух поколений, явились рубежом его собственного общественного значения. По ту сторону стоял молодой Тургенев, поклявшийся когда-то бороться против крепостного права, а по сю - Тургенев, протестующий против тех, кто тем же путем пошел дальше.
В том, как оценен был Базаров двумя тогдашними критиками радикальных журналов, сказались опять две ступени развития в молодом поколении.
"Нигилисты" постарше зачитывались статьей Антоновича, где произведение Тургенева сравнивалось с "Асмодеем" тогдашнего обскуранта-ханжи Аскоченского; а более молодые упразднители, в лице Писарева, посмотрели на тургеневского героя совсем другими глазами и признали в нем своего человека.
"Современник" и его главный штаб с особенной резкостью отнеслись к роману Тургенева.
Иван Сергеевич... получил не мало писем обвинительного свойства. В резких выражениях и брани авторы писем не стеснялись... Один из них даже дошел до письменного заявления, что-де... "такого" (следует грубое ругательство) "не зазорно и подстрелить из-за угла".
Герцен не любил антиэстетического проявления нигилизма в России и удивлялся негодованию русской молодежи на Тургенева. Он говаривал иногда соотечественникам: "Помилуйте: Базаров апофеоз нигилизма; нигилисты никогда до него не дойдут. В Базарове есть еще много человеческого. Чего же им оскорбляться?"
Справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов", и поколебал учение материализма и его представителей.
Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатических людях; я получил поздравления, чуть не лобзания, от людей противного мне лагеря, от врагов.
Хотел ли я обругать Базарова или его превознести? Я этого сам не знаю, ибо не знаю, люблю ли я его или ненавижу.
- Я однажды прогуливался и думал о смерти... Вслед за тем предо мной возникла картина умирающего человека. Это был Базаров. Сцена произвела на меня сильное впечатление, и затем начали развиваться остальные действующие лица и само действие.
Без уездного врача Дмитриева не было бы Базарова. Я ехал из Петербурга в Москву во втором классе. Он сидел против меня. Говорили мы мало, о пустяках. Он распространялся о каком-то средстве против сибирской язвы... Меня поражала в нем базаровская манера, и я стал всюду приглядываться к этому нарождающемуся типу. Вскоре после того я узнал, что Дмитриев умер.
- Сочинять... я никогда ничего не мог. Чтобы у меня что-нибудь вышло, надо мне постоянно возиться с людьми, брать их живьем. Мне нужно не только лицо, его прошедшее, вся его обстановка, но и малейшие житейские подробности. Так я всегда писал, и все, что у меня есть порядочного, дано жизнью, а вовсе не создано мною. Настоящего воображения у меня никогда не было.
Едва ли сомнительно, что, изображая впоследствии Базарова, Тургенев (хотя бы и имел в виду другой живой оригинал, как говорят) вложил в это изображение некоторые черты Добролюбова. Базаров в собственном представлении Тургенева был натура почти героическая, суровая, честная и непреклонная, но и с чертами грубыми, не весьма симпатичными.
Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо - а все толкуют: - зачем он так дурен? или - зачем он так хорош?
Приданные ему качества не случайны. Я хотел сделать из него лицо трагическое - тут было не до нежностей. Он честен, правдив и демократ до конца ногтей. Базаров, по моему, постоянно разбивает П. П. [Кирсанова], а не наоборот, и если он называется нигилистом, то надо читать: революционером.
"Ни отцы, ни дети" - сказала мне одна остроумная дама, по прочтении моей книги: - вот настоящее заглавие вашей повести, и вы сами - нигилист.
Если читатель не полюбит Базарова со всею его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью - если он его не полюбит, повторяю я - я виноват, и не достиг своей цели. Но рассыропиться, говоря его словами, я не хотел, хотя через это я бы вероятно тотчас имел молодых людей на моей стороне. Я не хотел накупаться на популярность такого рода уступками. Лучше проиграть сражение (и кажется я его проиграл), чем выиграть его уловкой. Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и все-таки обреченная на погибель, потому что она все-таки стоит еще в преддверии будущего - мне мечтался какой-то странный pendant с Пугачевым и т. д. - а мои молодые современники говорят мне, качая головами: "Ты, братец, опростоволосился и даже нас обидел: вот Аркадий у тебя почище вышел - напрасно ты над ним еще не потрудился". Мне остается сделать как в цыганской песне: "снять шапку да пониже поклониться". До сих пор Базарова совершенно поняли, т.-е. поняли мои намерения, только два человека: Достоевский и Боткин [В. П.].
Как живо рисовались предо мною... выводимые мною типы... Когда я писал заключительные строки "Отцов и Детей", я принужден был отклонять голову, чтобы слезы не капали на рукопись.
Когда я заинтересовываюсь каким-либо характером, он овладевает моим умом, он преследует меня днем и ночью и не оставляет меня в покое, пока я не отделаюсь от него. Когда я читаю, он шепчет мне на ухо свои мнения о прочитанном: когда я иду гулять, он высказывает свои суждения обо всем, что бы я ни услышал и ни увидел. Наконец, мне приходится сдаваться - я сажусь и пишу его биографию. Я спрашиваю себя: кто были его отец и мать, что за люди они были, какого рода семью представляли, каковы были их привычки и т. д. Затем я перехожу к истории воспитания моего героя, к его наружности, к местности, где он провел годы, в которые формируется характер. Иногда я иду даже дальше, как, например, это было с Базаровым. Он так завладел мной, что я вел от его имени дневник, в котором он высказывал свои мнения о важнейших текущих вопросах - религиозных, политических и социальных.
При сочинении Базарова я не только не сердился на него, но чувствовал к нему "влечение, род недуга",- так что Катков на первых порах ужаснулся и увидал в нем апофеозу "Современника" и вследствие этого уговорил меня выбросить не мало смягчающих черт, в чем я раскаиваюсь... Шутка была бы неважная представить его идеалом; а сделать его волком и все таки оправдать его, это было трудно; и в этом я вероятно не успел; но я хочу только отклонить нарекание в раздражении против него.
М. Н. Катков принял меня очень добродушно, но речь его была сдержанна. Он не восхищался романом, а, напротив, с первых же слов заметил: "Как не стыдно Тургеневу было спустить флаг перед радикалом и отдать ему честь как перед заслуженным воином?" - Но, М. Н.,- возражал я,- этого не видно в романе: Базаров возбуждал там ужас и отвращение. "Это правда,- отвечал он, - но в ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме"... - Неужели вы думаете, М. Н., - воскликнул я, - что Тургенев способен унизиться до апофеозы радикализму, до покровительства всякой умственной и нравственной распущенности?.. "Я этого не говорил,- отвечал г. Катков, горячо и видимо воодушевляясь,- а выходит похоже на то. Подумайте только, молодец этот, Базаров, господствует безусловно над всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора. Даже и смерть его есть еще торжество, венец, коронующий эту достославную жизнь, и это, хотя и случайное, но все-таки самопожертвование. Далее итти нельзя!" - Но, М. Н., - заметил я,- в художественном отношении никогда не следует выставлять врагов своих в неприглядном виде, а, напротив, рисовать их с лучшей стороны. - "Прекрасно-с,- полу-иронически и полуубежденно возражал г. Катков: - но тут, кроме искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это, только начало его. Возвеличивать спозаранку и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее впоследствии".
Я готов сознаться (и уже печатно сознался в своих "Воспоминаниях"), что я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможность ухватиться за кличку, за имя; писатель во мне должен был принести эту жертву гражданину - и потому я признаю справедливыми и отчуждение от меня молодежи и всяческие нарекания.
Я чувствовал тогда, что народилось что-то новое; я видел новых людей, но представить, как они будут действовать, что из них выйдет,- я не мог. Мне оставалось или совсем молчать, или написать только то, что я знаю. Я выбрал последнее.
Приехал в Петербург Тургенев, по обыкновению собравшийся проводить лето в России. Он навестил и редакцию "Времени", застал нас в сборе и пригласил Михаила Михайловича, Федора Михайловича и меня к себе обедать, в гостиницу Клея (что ныне "Европейская"). Буря, поднявшаяся против него, очевидно его тревожила. За обедом он говорил с большою живостью и прелестью, и главною темою были отношения иностранцев к русским, живущим за границею. Он рассказывал с художественною картинностью, какие хитрые и подлые уловки употребляют иностранцы, чтобы обирать русских, присвоить себе их имущество, добиться завещания в свою пользу и т. д. Много раз потом мне приходил на мысль этот разговор, и я жалел, что эти тонкие наблюдения и, конечно, множество подобных им, собранных во время долгого житья за границей, остались нерассказанными печатно.
Самарин [Ю. Ф.
в письме к И. С. Аксакову, которого я видел в Москве, упрекает меня - в чем бы вы думали? - в гражданской трусости: ему бы хотелось, чтоб я Базарова смешал с грязью; другие, напротив, ярятся на меня за то, что я будто оклеветал его - словом хаос
За работу я пока не принимался и если напишу что-нибудь, то это будет вроде сказки: приниматься за вещь вроде "Отцов и детей" нет во мне никакой охоты. Господи! Что я вынес толков и споров! Это лестно, но под конец утомительно и, главное, бесполезно.
Я вам когда-нибудь расскажу, если не забуду, все впечатления, вынесенные мною из последнего моего пребывания в России, как меня били руки, которые я бы хотел полгать, и ласкали руки другие, от которых я бы бежал за тридевять земель и т. д.
Мое божество* произвело на меня действие странное: я вижу, что теперь колесо покатилось благополучно вперед - но присутствовать при том, как оно будет то прыгать через камни, то тонуть в грязи - не желаю; довольно с меня знать, что оно пошло.
* (Народ.)
Шли в петербургском литературном мире горячие толки об основании литературного клуба... и мне приходилось чаще обыкновенного бывать в собраниях молодых литераторов и нелитературной молодежи, группировавшейся около них. На одном из вечеров хозяин, мой близкий тогдашний приятель - литератор... познакомил меня с молодым человеком, поляком, которого звали Бени и который только-что приехал тогда из-за границы. Этот же литератор мне говорил, что Бени привез с собою разные бумаги от Тургенева и от Герцена (кажется), и, между прочим, я очень хорошо помню, что говорилось о "проекте конституции", написанном И. С. Тургеневым. Ни одной из этих бумаг я не видал и не читал... Тем не менее мне случилось присутствовать чуть ли не при последней минуте существования этих бумаг. Несколько позже, в период гонения на студентов, арестовали сходку их в квартире литератора Альбертини. Узнал я это немедленно на вечере одного бывшего правоведа... где был и Бени... Бени очень испугался полученного известия, опасаясь, повидимому, того же ареста. Высказана была необходимость сжечь бумаги, которые все еще находились в кармане у Бени (не знаю все ли, но, насколько помнится, тут тоже говорилось и о проекте конституции Ивана Сергеевича). Мой приятель и Бени удалились в другую комнату... Там совершилось, повидимому, ауто-да-фе.
П. Лавров. И. С. Тургенев.
Любезнейший НН.*. Посылаю вам, по обещанию, переданный мне адрес. Вы увидите, что я не сделал никаких изменений: по зрелом соображении я нашел, что мне предстояло почти весь адрес** переделать, на что я, разумеется, не имел никакого права. Я уже излагал вам, в чем я не схожусь с Н. П.*** - считаю нужным повторить вам мои слова и прошу вас доставить это письмо в Лондон.
* (Письмо, повидимому, адресовано Артуру Бени, принимавшему участие в радикальном движении 60-х годов.)
** (Речь идет о подаче Александру II адреса о созыве Земского собора. Земские и дворянские собрания с 1862 г. подавали подобные адреса. Тургенев разбирает проект адреса, составленный при участии редакторов "Колокола".)
*** (Огаревым.)
a) Адрес, по-моему, наполнен фактическими неверностями во всем, что касается введения уставных грамот... выкупа, состояния крестьян и помещиков. Это - род обвинительного акта против Положения, а с Положением начинается новая эра России. Правительство это знает, а потому вся первая половина адреса покажется ему, и, по справедливости, неосновательною.
b) Редакция адреса составлена ясно с целью приобрести несколько сотен или тысяч подписей от крепостников, которые, обрадовавшись случаю высказать свою вражду к эмансипации и Положению, зажмурят глаза на последствия Земского собора. Но, во-первых, это недобросовестно - и не нашей партии заключать какие бы то ни было коалиции. Мы держимся только принципами и ясным и честным высказыванием их. Такая дипломатия никуда не годится.
c) Если этот адрес дойдет до крестьян, а это несомненно, то они, по справедливости, увидят в нем новое нападение дворянства на освобождение. В одной фразе даже выражается как бы сожаление о невозможности барщины. Другие фразы (вроде, например, следующих: "Русская земля остается невозделанной - крестьянин не имеет ни времени ни охоты обрабатывать собственные поля") поразят крестьянина своей явной неправдой, а мысль о Земском соборе не утешит его ни на волос, если даже не испугает его. Главное наше несогласие с Огаревым и Герценом, а также с Бакуниным, состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе; на деле, это - совсем наоборот. Революция, в истинном и живом значении этого слова (я бы мог прибавить: "в самом широком значении этого слова"), существует только в меньшинстве образованного класса,- и это достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем...
Я должен вам признаться, что сам ношусь с мыслью адреса и полагаю составить его в Париже. Нечего и говорить, что я сообщу мой проект в Лондон. Программа адреса вкратце следующая:
"Признав великое благо, основанное Положением, указать на необходимость некоторых дополнений и улучшений, а главное, на настоятельную потребность привести весь остальной состав русского государства в гармонию с совершившимся переворотом, а для этого, раскрыв беспощадной рукой все безобразия нашей администрации, суда, финансов и т. д., требовать созвания Земского собора, как единого спасения России,- одним словом, доказать правительству, что оно должно продолжать дело, им начатое". Я очень хорошо знаю, что правительство не примет подобного адреса - и даже будет готово наказать подписавшихся; но, также как сообщенный мне адрес, он будет написан для возбуждения общественного мнения - и, по крайней мере, всякий будет в состоянии пристать к нему, не изменив своим убеждениям и не скрывая их*.
* (Адрес не был написан Иваном Сергеевичем.)
"Перед моей последней поездкой в Россию,- рассказывал Тургенев,- приходит ко мне Бакунин и просит препроводить к нему каким-нибудь образом его жену, которая находилась тогда в Москве. Я обещал. Накануне моего отъезда из Парижа является он опять, таинственный, с тетрадкой в руках, сует мне тетрадку: "вот тебе наш тайный шрифт на всякий случай.- Зачем мне шрифт? На какой случай? "А чтобы жену мою отправить. Может быть понадобится". Однако шрифта я не взял. Съездил я в Россию, жену ему препроводил и вернулся. А он между тем написал мне вдогонку письмо с какими-то инструкциями и не только прямо по почте, но даже подписался полным именем. Письмо это, конечно, попало куда следует. К счастью, пришло оно в Россию, когда меня уже там не было".
Ты один из противного лагеря остаешься нам другом, и с тобою одним мы можем говорить, выворачивая все сердце наружу. А хорошо, что у тебя есть на Западе свои люди, друзья, и что в западном мире ты создал для своего обихода свой собственный мир. В России между твоими теперешними единомышленниками, людьми "средними", тебе, я думаю, приходилось жутко. Ведь для такого порядочного человека, как ты, не может быть возможности жить с такими дрянными людьми, как все, которым позволено ныне открыто говорить и печатать в России.
Что за человек Бакунин? - спрашиваете Вы.- Я в Рудине представил довольно верный его портрет: теперь это Рудин, не убитый на барикаде. Между нами: это - развалина. Будет еще копошиться помаленьку и стараться поднимать славян - но из этого ничего не выйдет. Жаль его: - тяжелая ноша - жизнь устарелого и выдохшегося агитатора. Вот мое откровенное мнение о нем.
В январе 1863 г. Ивана Сергеевича постигла очень обеспокоившая его неприятность: был заподозрен характер его сношений с лондонскими эмигрантами, преимущественно с Герценом.
Когда я езжу в Россию, я обыкновенно беру с собой особенный чемодан для разных посылок от знакомых. И на этот раз натаскали мне множество свертков бумаг, писем и всего на свете. Я все уложил, конечно, чужих бумаг не читал, чужих писем не распечатывал. Чемодан этот отправил я с другими вещами транспортом. Ждал я его, ждал, так и не дождался; пропал он. А пропал он не даром. Читали вы роман Лескова "Некуда"?
Помните, там есть русский революционер,- не помню, как переделана его фамилия - он еще возбуждает почти всеобщее отвращение, особенно в женщинах? Ну так это действительное лицо: некто Ничипоренко. Ничипоренко этот, когда я уезжал из России, въезжал в нее и вез с собою портфель с прокламациями, письмами и целым списком агитаторов. На границе, на дебаркадере, что-то ему показалось, чего-то он струсил, бросил этот портфель просто под лавку, сам сел поскорее в вагон и укатил в Малороссию. Портфель этот нашли, отыскали его самого, арестовали, и арестовали всех по письмам и списку. Между прочим в одном письме было сказано, что известный писатель Тургенев взялся передать в Россию прокламации, инструкции и пр., и мой чемодан отыскали. А я сижу себе спокойно в Париже, ничего не подозреваю.
В одно прекрасное утро будят меня, говорят - какой-то чиновник из посольства меня спрашивает. Выхожу, вижу - канцелярская фигура. Вынимает он бумагу, развертывает, откашливается и, знаете, этим громким русско-чиновничьим голосом читает. Приказывается мне нимало не медля явиться в Петербург для объяснений, иначе именье мое конфискуется и т. д. - все последствия. Я изумился, взволновался, чиновника выпроводил, а сам прямо к посланнику. Я его лично знаю.- Так и так - говорю.- Что мне делать? "Что делать? Ехать, конечно",- и стал он меня успокаивать, уверять, что это пустяки.- Пустяки ли, нет ли,- говорю,- а я не поеду.- Он так и подпрыгнул: "Как не поедете?" - Так не поеду. Очень вероятно, что все это кончится вздором, но я старик, больной: пока я оправдаюсь, меня там затаскают.- Пробовал он меня урезонить, я стоял на своем. Наконец, он придумал: "Вот что: я знаю, что государь вас любит как писателя. Напишите прямо к нему совершенно откровенно".- Пожалуй, только я к царям писать не умею.- Велел он сочинить послание у себя в канцелярии; приносят мне, чтоб я подписал своей рукой. Читаю: "припадаю униженно к стопам вашего величества..." и т. п. Еду опять к посланику: - Такого письма не подпишу; а сам все-таки сочинить не умею.
Наконец, кое-как сочинил я сам, - отправили...
Меня... Третье отделение требует в Россию, с обычной угрозой конфискации и т. д. в случае неповиновения... Я отвечал письмом государю, в котором прошу его выслать мне допросные пункты: если они удовлетворятся моими ответами - тем лучше, если нет - я не поеду.
Ясно было, что вне бумажных формальностей Тургенева не ожидало ничего худого. И все-таки он очень смутился и встревожился, так что своею криминальною мнительностью, казалось, превзошел свою мнительность санитарную. Особенно удручал его слух о предстоящем вызове в Петербург. Приходилось утешать его и ободрять, доказывая, что из ничего - ничего и выйти не может, кроме неожиданной прогулки в Северную Пальмиру...
Успокоился Иван Сергеевич лишь по получении через посольство извещения, что государь благосклонно, приняв его всеподданнейшее прошение, соизволил на невызов его и на снятие с него в Париже показаний по доставленным сюда вопросным пунктам, - ответ на которые отсюда и был послан.
(Ответ Тургенева на опросные пункты Сената). Я, дворянин, Тульской губернии, отставной коллежский секретарь, называюсь Иван Сергеев Тургенев, имею от роду 44 года, живу теперь в Париже, rue de Rivoli, 210, исповедую православную веру, был у исповеди и причастии в Петербурге, в Москве и в деревне, находился около двух лет на службе в канцелярии министра внутренних дел при графе Перовском, не получил на службе ни знаков отличия ни выговоров; за мною недвижимое имение, населенное 1900 крестьянами. Я женат не был, но имею дочь, которой теперь 21-й год...
С Герценом и Огаревым я познакомился в Москве около 1842 г.; с Бакуниным я познакомился еще ранее, а именно в 1840 г., в Берлине. В то время мы оба занимались изучением философии и, прожив в одном доме, почти в одной комнате, около года, не рассуждали о политических вопросах, считая их делом посторонним и второстепенным. После этого я потерял его из виду, встречался с ним изредка за границей, а в 1848 г. в Париже, во время февральской революции, в которой он играл некоторую роль,- не был у него ни разу и видел его только однажды на улице. Дальнейшая его участь известна; увиделся с ним снова в мае месяце прошлого (1862) года в Лондоне, куда ездил на три дня. Я никогда не разделял его образа мыслей и не участвовал ни прямо ни косвенно ни в одном из его предприятий.
С Огаревым никогда не был близок и мало говорил с ним. Герцена я знал хорошо и находился с ним в приятельских отношениях. Я долгое время не прерывал с ним связи, хотя Знал, что он действует против правительства; нечего прибавлять, что я не принимал никакого участия в этих действиях, будучи, по самому существу своему, врагом всего, что походит на заговор и т. п. Но сознаю необходимость объяснить мои сношения с ним - начну сначала.
Я познакомился с Герценом, как уже сказано, в сороковых годах... В России до 1846 г. я виделся с Герценом весьма редко: я только-что начинал свое литературное поприще, и вопросы чисто политические занимали меня мало. Я встретился с ним в Париже, в самый разгар 1848 г. Зрелище, представляемое тогда Европой, сильно потрясло меня, но и тут я оставался только зрителем поднявшейся бури, да и сам Герцен находился тогда как бы в бездействии: о пропаганде, о влиянии на русскую публику не было и речи... но, возвращаясь в Россию весной 1850 г., я оставлял его политическим писателем, чем-то средним между теоретиком и скептиком, но уже никак не пропагандистом, не проповедником социализма и восстания у нас. Шесть лет, проведенных мною в России, окончательно решили мою судьбу: я сделался писателем, и больше ничем. Я понял, что я призван, по мере сил своих, действовать гласно, действовать словом и образами, и я постоянно трудился на этом поприще, быть может не без пользы. Когда, в 1856 г., я снова приехал за границу,- в Лондоне уже второй год издавался "Колокол", но Герцен все еще не вступал безвозвратно на дорогу, которая "окончательно" привела его к одиночеству, в котором он теперь находится, к полному разъединению со всеми его бывшими друзьями. Он тогда еще только отрицал и обличал: отрицание его было резкое, часто необдуманное, обличение часто несправедливое, но он в душе своей еще верил в возможность правильной и спокойной будущности для России, скорбел о том, что он считал ошибками правительства, радовался его успехам. Я увидел его в Лондоне, и хотя я уже тогда чувствовал, какая глубокая черта меня от него отделяла, однако я не признавал ни необходимым ни даже полезным прекратить с ним сношения, несмотря на то, что эти сношения часто выражались в одних спорах. Герцен все-таки был представителем известных сил и направлений русской жизни, русского ума. Но время шло, и все стало изменяться. Теряя более и более понимание действительных нужд и потребностей России, которой он, впрочем, никогда хорошо не знал, увлекаясь более и более старыми предубеждениями и новыми страстями, враждуя с правительством даже в таком святом деле, каково было освобождение крестьян, подчинившись, наконец, тем самым учениям, от которых здравый смысл отводил его некогда, - Герцен перестал отрицать и начал проповедывать преувеличенно, шумно, как обыкновенно проповедуют скептики, решившие сделаться фанатиками. Реже и реже видаясь с ним в течение последних семи лет (с осени 1860 г. до нынешнего времени я провел с ним всего три дня, в мае месяце прошлого года), я с каждой встречей становился ему более чуждым... В мае месяце прошлого года я видел Герцена в последний раз (он тогда уже прочел "Отцы и дети"), и наши личные сношения прекратились... Мнение его обо мне как об охладевшем эпикурейце и человеке отсталом и отжившем выразилось в письмах, озаглавленных: "Концы и начала". Я ему отвечал с беспощадною искренностью ... Теперь все это стало для меня невозвратным прошедшим.
Я объяснился с полною откровенностью,- что же мне еще остается ответить? Если одни сношения, какого бы рода они ни были, с политическим преступником, с изгнанником считаются преступлением в глазах правительства, то я виноват, и меня следует наказать. Но я надеюсь, что судьи мои до произнесения приговора примут в соображение то обстоятельство, что я был представителем события, совершившегося над целым поколением, - события, которому само правительство не может не сочувствовать, а именно: отрезвления и успокоения умов, происходящего от удовлетворения законных требований; я надеюсь, что мои судьи вспомнят, что сношения, в которых меня обвиняют, носили в последние годы характер полемики, борьбы и что заслуга борьбы с направлением, вредным для государства, не уменьшается от того, что эта борьба и независима и бескорыстна.
Мое дело, кажется, благополучно окончилось. Мне прислали сюда запросы весьма маловажные, я немедленно ответил, и теперь, я думаю, все сдано в архив.
Мы думали было праздновать свадьбу m-elle Pauline, все уже было почти кончено, как дело разладилось вследствие необыкновенной жажды к деньгам, высказанной претендентом.
Виардо, со всей своей семьей, решился уже оставить столицу, пока она будет служить местопребыванием Наполеона III, и Тургенев, конечно, не пожелал остаться один, без друзей, в Париже, где он жил уже несколько лет. После прощального представления, которое м-me Виардо дала в "Theatre Lirique"... все они уехали из Парижа, чтобы поселиться отныне в "Thiergartentahb близ Баден-Бадена.
В конце апреля [1863 г.] Тургенев отправился в Баден, куда переехала на жительство семья Виардо и где Иван Сергеевич с тех пор постоянно оставался при ней до 1870 г., наведываясь в Париж сравнительно редко.
- Разоряет меня мой Иван! - жаловался старик [дядя Тургенева - его управляющий]: вы знаете: кажется, он не дурак и добрый человек, а ничего я в голове его не пойму. Кто у них там в Бадене третье-то лицо? И все: "пришли да пришли денег". А вы сами знаете, где их по теперешним временам взять?
(13 мая 1863 г.). Я начал переписывать вещь - право не знаю, как назвать ее - во всяком случае не повесть - скорее фантазию, под заглавием "Призраки".
В Бадене видел Тургенева. И я был у него два раза и он был у меня... Он хандрит, хотя уже выздоровел с помощью Бадена. Живет с своей дочерью. Рассказывал мне все свои нравственные муки и сомнения. Сомнения философские, перешедшие в живое. Отчасти фат... Давал мне читать "Призраки", а я за игрой не прочел, так и возвратил не прочтя.
"Призраки" произошли случайно. У меня набрался ряд картин, эскизов, пейзажей. Сперва я хотел сделать картинную галерею, по которой проходит художник, рассматривая отдельные картины, но выходило сухо. Поэтому я выбрал ту форму, в которой и появились "Призраки".
Что касается до фантазии ["Призраки"], то я даже дрогнул, прочтя слово "автобиография", и невольно подумал, что когда у доброго легавого пса нос чуток, то ни один тетерев от него не укроется.
Анненков, наконец, прочел мне твои "Призраки". Они оставили во мне какое-то смутное впечатление. Я не говорю о прелести описания и картин, о воздушности колорита,- но эта летающая Иллис - что она? Тут кроется какая-то аллегория,- но эта аллегория остается неразгаданной и производит то, что впечатление целого сводится не то на диссонанс, не то на неразрешенный аккорд какого-то смутного тона. Очевидно, что эта аллегория чего-то внутреннего, личного, тяжелого, глубокого и неразрешенного.
Не довольствуясь вышеозначенными письменными ответами Тургенева и признавая необходимую личную его явку в суд, между прочим и для очной ставки с некоторыми из обвиняемых, Сенат объявил об этом Тургеневу по его жительству в Париже, назначив при этом ему сроком явки в Петербург, согласно выраженному самим Тургеневым ходатайству,- ноябрь месяц 1863 г.
Тургенев, однако, и в этот срок за болезнью прибыть из-за границы не мог.
Ошибочно было бы заключать... будто он и тогда опять особенно тревожился перспективою своей вынужденной поездки в Петербург по "своему политическому делу". Напротив, он уже был так убежден в его благополучном исходе, что именно за два дня до этого письма, при свидании 29 ноября, шутил над своим "казусом", весело изображая, как его "заключат по приезде в узы"; как Боткин будет "хныкать", его (Тургенева) дамы - плакать, "Современник" намекать между строк на "всегдашнюю к нему близость"; как он напишет в подражание Достоевскому - "Сырое помещение" или Сильвио Педдико - "И моя темница"*; как Виардо ее переведет, Европа прочтет, но не возбудит дипломатического заступничества; как потом "его дамы" передадут ему стальную пилочку в вязаном шарфе, и он спасется бегством.
* (Тургенев имеет в виду "Записки из мертвого дома" Достоевского и "Моя темница" ("Le mie prigioni") Сильвио Пеллико, известного итальянского писателя, заключенного в тюрьму за сношения с карбонариями и пробывшего в заточении около 10 лет.)
В январе месяце 1864 г. состояние здоровья Тургенева позволило ему, наконец, приехать в Петербург. 7 января он явился в присутствие Сената, где выслушал высочайшее его императорского величества повеление о предании его суду Сената.
Тургеневу дали возможность заранее ознакомиться с теми вопросами, которые ему будут предложены, и с показаниями о нем. "И я,- рассказывал Тургенев,- читая эти показания и объяснения, так часто слышал в них тот "заячий крик", который так хорошо знаком нам, охотникам".
Привели меня в большую залу. Большой стол, на столе зерцало, кругом сидят генералы и все знакомые. Говорят они мне: "извините, Иван Сергеевич, посадить мы вас не можем". Сделали мне несколько пустых вопросов, препроводили в отдельную комнату, посадили, положили предо мною толстую переплетенную тетрадь. "Видите,- говорят,- тут в нескольких местах заложено бумажками. Где заложено, там дело вас касается. Просим вас письменно ответить на вопросы" Ушли. Вопросы оказались вот в каком роде: "С кем, где, при каких обстоятельствах вы были знакомы? Знаете ли вы политического преступника Герцена? Есть ли у вас его портрет?" и т.д. Я отвечал: "Если бы всю эту тетрадь исписать вдоль и поперек, то не достало бы места, чтобы поместить одни имена всех тех, кого я знал в жизни, и потому отвечать на вопрос о моих знакомых нет для меня физической возможности; Герцена я не только знал, но был с ним дружен; портретов его у меня не один, а несколько" ...
Дело мое кончилось ничем. И вот с тех пор в известных кружках начались обо мне сплетни: не даром, дескать, меня не упекли, должно быть я на кого-нибудь донес.
Корреспондент наш говорит об одной седовласой Магдалине (мужеского рода), писавшей государю, что она лишилась сна и аппетита, покоя, белых волос и зубов, мучась, что государь еще не знает о постигнувшем ее раскаянии, в силу которого "она прервала все связи с друзьями юности".
Об Иване Тургеневе я слышал: он уже очистился на допросе и может уехать, но нездоров.
Ничего не скрывая, я не только не оскорбил никого из друзей своих, но и не думал от них отрекаться: я бы почел это недостойным самого себя.
28 января состоялось постановление Сената о разрешении Тургеневу выехать за границу, с отобранием от него подписки, что он, в случае требования Сената, должен в оный немедленно явиться, а 1 июня 1864 г., Правительствующий сенат, рассмотрев самое дело, по отношению к Тургеневу нашел: прикосновенность Тургенева к настоящему делу состоит в следующем: один из вышепоименованных подсудимых, Налбандов, показал, что Бакунин просил его сообщить Тургеневу, проживающему в Париже, чтобы он принял участие в жене его, касательно выписки ее из Иркутска в Тверскую губернию, а по приезде в Петербург он, по просьбе Тургенева, дал на его счет жене брата Бакунина 300 рублей серебром, в чем и взял с Тургенева расписку, которая находится при деле. Участие Тургенева в упомянутом деле Бакунина видно и из письма Бакунина к невестке его, жене брата, Наталье, привезенного Ветошниковым, в коем Бакунин уведомляет ее, что Тургенев хотел прислать 500 рублей серебром на тот же предмет. Другой подсудимый по делу сему, Ничипоренко, показал, что в Париже получил он от изгнанника Герцена записку с приложением письма к Серно-Соловьевичу и несколько десятков экземпляров перепечаток из "Колокола" о деньгах для русских. Письмо и часть перепечаток он отдал Тургеневу, отъезжавшему тогда из Парижа, для передачи Серно-Соловьевичу. Против сих обстоятельств Тургенев объяснил, что, действительно, он по просьбе Бакунина принимал участие в пересылке жены его из Иркутска в Тверскую губернию, и данную ему Ничипоренком посылку к Серно-Соловьевичу, по приезде в Петербург, отдал в магазине Серно-Соловьевича, не зная содержания оной. В преступных же замыслах Герцена, Огарева и Бакунина против русского правительства он никакого участия не принимал и не сочувствовал идеям их, в доказательство чего представил извлечения из писем их, засвидетельствованные в верности посольством нашим в Париже, из коих видно, что Герцен и Огарев укоряли Тургенева в том, что он не сочувствует идеям их и не принадлежит к их лагерю. При таких обстоятельствах дела Тургенев, по совершенной невинности его, должен быть от всякой по настоящему делу ответственности освобожден. В виду вышеизложенного Сенат определил: коллежского секретаря Ивана Сергеева Тургенева, хотя бывшего в переписке с пропагандистами, но в участии с ними в преступных замыслах их не сознавшегося и собственными письмами их свою невиновность доказавшего, от всякой по настоящему делу ответственности освободить.
Новая полурыбица в русской литературе.
Жил на свете рыцарь модный, Литератор не простой, С виду милый, благородный, Духом робкий и пустой. Он имел одно видение, Ум смутившее ему, Что к свободе направление Поведет его в тюрьму. Но таланта дар отличный Да Белинского слова От падения нрав тряпичный Охраняли в нем сперва. И в пустыне скверно-людной Он сберег сердечный жар. Он возвысил лик народный, Заклеймил позором бар. Но в минуту раздражения Самолюбьицем пустым Молодого поколения Стал врагом он мелочным. Но, тревожась о пощаде,- Сам к царю он написал. Что он, преданности ради, Связи дружбы разорвал. И, холопам подражая, Он представился царю; Царь сказал ему кивая: "Очень вас благодарю". И прием хоть был отраден, Но художник со стыда Скрылся сразу в Баден-Баден, Словно призрак, без следа.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'