1859-1861
ПОДИНА ТУРГЕНЕВА.- РАБОТА НАД РОМАНОМ "НАКАНУНЕ".- РАЗРЫВ С "СОВРЕМЕННИКОМ".- ПЕРВОЕ ЧТЕНИЕ В ПОЛЬЗУ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА.- ТРЕТЕЙСКИЙ СУД МЕЖДУ ТУРГЕНЕВЫМ И ГОНЧАРОВЫМ.- ТУРГЕНЕВ В СОДЕНЕ.- НА ОСТРОВЕ УАЙТЕ.- ПРОЕКТ ((О-ВА ДЛЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ГРАМОТНОСТИ И ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ОБУЧЕНИЯ".- ЖИЗНЬ С ДОЧЕРЬЮ В ПАРИЖЕ.- ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН.
После 1857 года Полина была взята Тургеневым из семьи Виардо. В характере молодой девушки стали обнаруживаться черты тяжелой неуживчивости, и дальнейшее ее пребывание с детьми Виардо могло неблагоприятно отозваться на последних.
[Париж]. Я нашел свою дочку здоровой и часто ее видел. Она очень хорошая натура, но требует еще некоторой полировки.
Я довольно много видел мою дочь в последнее время и узнал ее. При большом сходстве со мною, - она натура совершенно различная от меня. Художественного начала в ней и следа нет. Она очень положительна, одарена характером, спокойствием, здравым смыслом: она будет хорошая жена, добрая мать семейства, превосходная хозяйка. Романтическое, мечтательное все ей чуждо. У ней много прозорливости и безмолвной наблюдательности. Она будет женщина с правилами и религиозная... Она, вероятно, будет счастлива... Она меня любит страстно, но она будет любить немногих.
Дочь моя одно время стала скучать, хиреть и, видимо, страдала. Я никак не угадывал причины. Наконец, она сама призналась, что влюблена в одного из учителей того пансиона, в котором воспитывалась. Я обратился к молодому человеку, но он отвечал: "Mademoiselle est charmante, mais!..*, но я не расстанусь с своей свободой".
* (Барышня прелестна, но!...)
Я доволен моей дочкой и очень рад тому, что доволен. Она осенью выходит из пансиона.
Я нахожусь в городишке Виши, в средней Франции... пью воду и купаюсь от своей болезни, и до сих пор пользы никакой не ощущаю.
Дела мои идут порядочно, т.-е. болезнь меня не мучит (много помогли воды Виши) и работа подвигается; надеюсь к половине ноября привезти в Москву из деревни (где я буду сидеть взаперти до того времени) роман, который объемом будет больше "Дворянского гнезда". Каков он будет в исполнении - это ведают одни боги. Я должен вам сказать, что я так постоянно занят своим произведением - даже тогда, когда ничего не делаю, что мне почти нечего сообщать приятелю; я ничего не знаю и не ведаю в строгом значении этого слова.
Прожив с нами часть зимы 1858/59 г., Тургенев не раз читал нам по вечерам отрывки из скомканной, неумелой, плохой рукописной повести некоего г. Катранова (псевдоним, как объяснял сам Тургенев), удивляя нас своим участием к произведению, не заслуживающему никакого внимания. Имя это имеет, однако же, право на упоминовение его в воспоминаниях о Тургеневе, так как господин, носивший его, внушил Тургеневу идею романа "Накануне". Повесть Катранова, озаглавленная "Московское семейство", изображала пожилого немца, мучившего свою подругу, добродушную старушку, Аграфену Степановну, и дочь от них, прелестную барышню, Катерину, которая не любила отца за грубое обращение с матерью. Дочь эта оказалась еще хорошей музыкантшей и очаровательной певицей. Повстречавшись на прогулке в окрестностях Москвы с молодым болгарином, Николаем Каменским, приехавшим для образования себя в м. университет, и распознав в нем сразу честную, серьезную натуру, влюбилась в него; но он, по врожденной дикости, сторонился от нее. С помощью пения и музыкальных упражнений она скоро успела развить в нем привязанность к себе, вполне уничтожив его застенчивость и неповоротливость. Затем автору достаточно было трех полустраничек, чтобы поразить болгарина злой чахоткой в Москве, выслать его в Италию и там уморить, да и этого еще было мало. На тех же страничках автор помещает еще велеречивое предсмертное письмо болгарина к Катерине, которая получила его уже в Париже, куда выпросилась у отца для окончания своего музыкального образования, сулившего старику изрядные барыши в недальнем будущем. Вместе с письмом Каменского получено было в Париж и известие о кончине ее матери. Все, что любила Катерина, разом уничтожилось вместе с планами ее явиться к больному в Италию и утешить его последние минуты своим присутствием. Повесть кончалась передачей факта, сухо, как обыкновенно кончаются рассказы, имеющие в виду изобразить "истинное происшествие"; но вот из каких слабых, едва намеченных штрихов создавалась в уме Тургенева сочная картина, развивающаяся в его "Накануне".
[13 ноября 1859 г]. Я на-днях кончил и переписал мою повесть*, но оттого ли, что она мне уже успела надоесть, от другой ли какой причины - мне она не понравилась... В основание моей повести положена мысль о необходимости сознательно - героических натур (стало быть - тут речь не о народе) - для того, чтобы дело подвинулось вперед.
* ("Накануне". Начато в июне 1859 г. Напечатано " 1-ой кн. "Русск. Вестн." за 1860 г.)
Я не имею никакого суждения о том, что я произвел на свет; кажется, эротического много - Шатобрианом пахнет.
- Только однажды случилось мне расчувствоваться собственным произведением. Когда я писал сцену расставания отца с дочерью в "Накануне", я так растрогался, что плакал... Я не могу вам передать, какое это было для меня наслаждение!
Хвалебную часть публики составляла университетская молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных племен - либеральный, возбуждающий тон повести приходился им по нраву, светская часть, наоборот, была встревожена. Она жила спокойно, без особенного волнения, в ожидании реформ, которые, по ее мнению, не могли быть существенны и очень серьезны - и ужаснулась настроению автора, поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности, в некоторых случаях, воюющей оппозиции.
С появлением "Накануне" начались для Тургенева серьезные неприятности и прежде всего формальный разрыв с издателями "Современника".
По поводу вражды к Некрасову Тургенева скажу следующее: Тургенев был в то время уже промотавшийся барин. Появляясь нередко из своего гнезда Парижа в Петербург, он занят был только одним - как бы набрать больше денег; за ними он чаще всего приходил к Некрасову как сотрудник "Современника" и крайне бесцеремонно обращался с своими требованиями: придет, возьмет, положим, пять сот у Некрасова, да еще от имени его явится в кассу к Панаеву и там возьмет столько же. У него была одна любимая поговорка: "запишите в мой счет, Николай Алексеевич", и кончилось это записывание тем, что и счет ему потерялся, и Некрасов никак не мог добиться, кто кому должен: "Современник" Тургеневу или Тургенев "Современнику"? Это попрошайничество Тургенева до того надоело Некрасову, что он, всегда сдержанный и молчаливый, раз даже сказал мне:
- Не знаю, что делать с Тургеневым: замотался человек весь! Он без счету тащил из нашей кассы и до того, что не упомнит ничего. Придется, кажется, скоро эту барскую блажь унять, а кассу закрыть. И чорт знает, куда он мотает столько денег? Не понимаю. Все, я думаю, ненасытная Виардо его обирает! Страсть, сколько денег у старой ведьмы, все старается последние штанишки стащить с несчастного Тургенева. Да, я думаю, вы помните то время, когда Виардо Гарсия пела в Петербурге? Сотни тысяч увезла русских денег в Париж. Да тогда простительно было ей нас обирать: была молода, хороша, и голос удивительный был...
А теперь за что платит Тургенев этой стервозе?
А Тургенев "легок на помине".
Мы не успели еще кончить разговор об отношениях Виардо к Тургеневу, как в кабинет вбегает сам Иван Сергеевич. Всегда веселый и беспечный, как парижанин, он вместо того, чтоб спросить больного хозяина о здоровьи, сразу начал свое:
- Денег, денег!.. Николай Алексеевич, давайте больше... до зарезу нужны!
- Деньги есть, Иван Сергеевич,- начал Некрасов холодно,- только не мешало бы нам счет вести... Скажите только: куда вы такую бездну денег тратите? Давно ли брали, опять пришли.
- Эх, милый Николай Алексеевич, это тоже пустой вопрос: Париж не Петербург; там люди только деньгами и живут; это вы здесь сидите на мешках, копейка не выпрыгнет даром, а там... Тургенев махнул рукой.
- Положим, русские мешки крепки,- заметил Некрасов,- а все-таки и вам не мешало бы покрепче застегивать кошелек.
- Нет! я обычая не имею застегивать покрепче. Да и к чему? от кого?
- А разве баба ваша не заглядывает в него? Тургенев покраснел и покосился на меня.
- Пощадите! О бабе моей не мешало бы отзываться поделикатнее: эта особа известна всему свету!
Некрасов улыбнулся, Тургенев вспылил:
- Да-с, именно достойная особа! Она не позволит себе
заглядывать в мой кошелек, так же как я не позволю себе лазить в ее шкатулку.
Некрасов внушительно ответил:
- Не лазите, а чувствуете, что без денег жить нельзя.
Повторяю: давно ли были, опять пришли.
- Да, да, пришел за делом, а не слушать вашу пустую мораль! Скажите просто: дадите мне денег или нет?
- Теперь нет. Вот на-днях Панаев счеты сведет, тогда прошу пожаловать.
- Вот как! Что ж это значит? Вы Тургеневу не верите, так после этого я вас знать не хочу!
Тургенев схватил шляпу и убежал.
- Каков? - обратился ко мне Некрасов.
Но я так был озадачен выходкой Тургенева, что не нашелся что отвечать.
- Все родовое имение спустил на эту дрянь и еще сердится, что ему правду говорят. Совсем одурел человек, не видит и не чувствует, как она грабит его.
- Правда ли это? Молва гласит, что эта великодушная барыня содержит Тургенева на свой счет.
- Именно на свой! - засмеялся Некрасов. Мы молчали.
- Однако, пока вконец не рассвирепел человек,- без денег он зол,- не мешает сказать Панаеву, чтобы на-днях в самом деле свел счеты Тургенева, и послать этому господину сколько-нибудь на пропитание; сам он теперь не поедет ко мне.
Но по счетам Панаева оказалось, что посылать Тургеневу ничего не приходится: Тургенев сам должен "Современнику" около 9.000 р. Вот что собственно вынудило Некрасова самого ехать к Тургеневу, предъявить счет и просить в уплату долга прислать к новому году роман. Но Тургенев, взглянув на счет, ответил категорически:
- Может быть, может быть, что я и больше должен вам по вашему счету, но у меня есть своя книжка, где тоже записан мой счет. Надеюсь, что позволите мне приехать на-днях и проверить вас?..
- Можете, сколько угодно, - ответил небрежно Некрасов...
Через год я узнал, что Тургенев не приезжал, счетов не проверял и денег не заплатил.
Тип людей, совершенно равнодушных к материальным своим средствам, готовых горстями разбрасывать свое добро и в то же время скупых на копейки и неразборчивых в источниках нового прилива денег,- далеко не новый... Тургенев самым решительным образом... принадлежал к этому типу.
Несомненно, что Некрасов желал иметь повесть в своем журнале по многим причинам и прежде всего по ее либеральному содержанию, а затем и потому, что вторичное появление Тургенева в "Современнике" и на таком близком расстоянии (1859-60) укрепило бы в публике мнение о его намерении принадлежать этому изданию преимущественно перед другими. Уговоры и обольщения, пущенные в ход Некрасовым для этой цели, не имели влияния - Тургенев оставался непреклонен. Однажды утром Некрасов явился к автору с денежными предложениями; Тургенев и в этот раз отринул предложение, прибавив, что повесть уже обещана более другому и он сам не имел на нее никаких прав. Через несколько дней он присоединил к отказу новое огорчение, потребовав в конторе "Современника" полного расчета за все старое время... В течение 12-13 лет он брал у них деньги, выплачивая то своими сочинениями, то наличными суммами, и не справляясь о равновесии уплат с займами. Можно думать, что это неведение коммерческой стороны дела под конец ему надоело. Другая сторона не торопилась исполнить его просьбу, может быть и потому, что понимала выгоду, какую имеет всякий кредитор держать в некоторого рода зависимости своего должника. Но это уже был не старый Тургенев, которого все знали и который легко мог поддаться на всякую ловушку, а другой, гораздо более настойчивый и твердый. Так как он, видимо, не хотел более возвратиться к домашнему, безотчетному ведению своего литературного бюджета, то счет был представлен. Безропотное, покорное очищение его сделалось именно сигналом полного разрыва между старыми друзьями - Тургеневым и Некрасовым.
Некоторые лица, очень близкие к Некрасову, навлекали на себя негодование Тургенева. Из них довольно назвать Добролюбова и меня... Я держал себя с Тургеневым, сколько умел, любезно, но он не мог не замечать, что, в сущности, я думаю о нем точно так же, как Добролюбов.
Старые сотрудники находили, что общество Чернышевского и Добролюбова нагоняет тоску. "Мертвечиной от них несет! - находил Тургенев, ничто их не интересует!"...
Тургенев: - раз за обедом сказал:
- Однако "Современник" скоро сделается исключительно семинарским журналом; что ни статья, то семинарист оказывается автором!
- Не все ли равно, кто бы ни написал статью - раз она дельная,- проговорил Некрасов.
Через несколько времени после того, как вышла книжка "Современника" с статьей Добролюбова о "Накануне", я, разговаривая с Тургеневым... услышал от моего собеседника какие-то суждения о Добролюбове, звучавшие, казалось мне, чем-то враждебным. Тон был мягкий, как вообще у Тургенева, но сквозь комплименты Добролюбову, которыми всегда пересыпал Тургенев свои разговоры со мной о нем, звучало, думалось мне, какое-то озлобление против него. Когда через несколько минут, или через час, через два, остался я один с Некрасовым... я... спросил его, что такое значит показавшийся мне раздраженным тон рассуждений Тургенева о Добролюбове. Некрасов добродушно рассмеялся, удивленный моим вопросом. "Да неужели же вы ничего не видели до сих пор? Тургенев ненавидит Добролюбова"... Дело в том, что давным давно когда-то Добролюбов сказал Тургеневу, который надоедал ему своими то нежными, то умными разговорами: "Иван Сергеевич, мне скучно говорить с вами, и перестанем говорить",- встал и перешел на другую сторону комнаты. Тургенев после этого упорно продолжал заводить разговоры с Добролюбовым каждый раз, когда встречался с ним у Некрасова... но Добролюбов неизменно уходил от него или на другой конец комнаты или в другую комнату. После множества таких случаев Тургенев отстал, наконец, от заискивания задушевных бесед с Добролюбовым, и они обменивались только обыкновенными словами встреч и прощаний...
Понятно, что Тургенев не мог не досадовать на такое обращение с ним. Но, вероятно, он успел бы и дольше скрывать от меня свое неудовольствие на Добролюбова, если б оно не усилилось в последние дни до положительной ненависти по поводу статьи Добролюбова о его романе "Накануне". Тургенев нашел эту статью обидной для себя: Добролюбов третирует его как писателя без таланта, какой был бы надобен для разработки темы романа и без ясного понимания вещей.
Некрасов, по дружбе, висевшей на ниточке, послал автору корректурные листы*, предоставляя указать места неприятные и обещая их сгладить или совсем выбросить. Тургенев, к удивлению, от такого права не отказался.
* (Статьи Добролюбова о "Накануне" ("Когда же придет настоящий день?"), напечатанной в № 3 "Современника" за 1860 г.)
Убедительно тебя прошу, милый Н., не печатать этой статьи: она, кроме неприятностей, ничего мне наделать не может, она несправедлива и резка - я не буду знать, куда бежать, если она напечатается.
Из тех шуток, которыми обменивались мы, осталась в памяти у меня одна острота Тургенева, которую тогда же я похвалил, чем очень порадовал его. И когда стали подходить к нам другие члены комитета*, он повторял ее каждому из них, и я каждый раз поддерживал его удовольствие одобрительным смехом. Вот эта острота с тем местоимением, какое в ней было сказано мне: "Вы - простая змея, а Добролюбов очковая". Когда Тургенев пересказывал это другим, местоимение выходило, конечно, иначе; именно так: "я сказал ему, что он - простая змея, а Добролюбов - очковая". Но другие стали подходить после, а пока мы с ним, посмеявшись этой остроте, продолжали разговор вдвоем, он шутливо развивал совершенно серьезно тему, что со мной он может уживаться и даже имеет расположение ко мне, но что к Добролюбову у него не лежит сердце.
* (Дело происходило на заседании Литературного Фонда.)
Честь открыть первое чтение [Литературного Фонда] выпала на И. С. Тургенева; в течение нескольких минут не умолкали рукоплескания; Тургенев, хотя и с заметной проседью, но еще во всей красе сорокалетнего возраста, только успевал раскланиваться; наконец, установилась тишина. На этот прием Тургенев ответил так: "Как ни глубоко тронут я знаками выказанного мне сочувствия, но не могу всецело принять его на свой счет, а скорее вижу в нем выражение сочувствия к нашей литературе". Новые рукоплескания, и только когда Тургенев дал понять, что хочет приступить к чтению,- мало-по-малу публика затихла.
Первое чтение состоялось 10 января 1861 г. в зале Пассажа. Тургенев выбрал из своих сочинений этюд: "Дон-Кихот и Гамлет". Надобно было присутствовать, чтобы понять впечатление, произведенное его выходом. Он долго не мог начать чтение, встреченный шумными, громкими рукоплесканиями и даже несколько смутился от такого приема, доказавшего, что он был в то время наш излюбленный беллетрист.
По мере того, как с каждым новым произведением Тургенева имя его приобретало больше известности, Гончаров стал явно ему недоброжелательствовать и от него отдаляться.
По возвращении из кругосветного своего путешествия... И. А. Гончаров прочел некоторую часть изготовленного им романа "Обрыв" Тургеневу и рассказал ему содержание этого произведения. При появлении "Дворянского гнезда" Тургенев был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под заглавием "Обрыв", находит поразительное сходство сюжетов между романом и его собственным замыслом, что он и выразил Тургеневу лично. Тургенев, в ответ на это, согласно с указанием И. А. Гончарова, выключил из своего романа одно место, напоминавшее какую-то подробность... С появлением "Накануне" произошло то же самое.
Я его высоко ценил: он ведь европейски образованный человек. Таким образом, я прочитал ему как критику и знатоку искусства главу из "Обрыва". Я ведь медленно пишу, десятками лет. Прочитал - глядь, уж у него напечатаны "Накануне", и "Дворянское гнездо", и "Рудин", и целиком взяты женские типы у меня. Тогда я порвал с Тургеневым. Он прыткий, за ним не угонишься.
Стали распространяться и расти в Петербурге слухи, что оба романа Тургенева суть не более как плагиат неизданной повести Ивана Александровича [Гончарова].
Новая эта повесть, с продолжением темы из Райского ["Обрыва"], вышла под заглавием "Накануне", но я в печати ее не прочел, а знал только по рассказу Тургенева. Мы с Дудышкиным продолжали пересмеиваться между собою, а Тургенев - смущаться при намеках. Однажды я встретил Дудышкина на Невском проспекте и спросил, куда он идет. "К бархатному плуту (так звали мы его про себя) обедать". "Это на мои деньги (разумея гонорарий, полученный за повесть "Накануне"),- заметил я шутя,- будете обедать". "Сказать ему?"- спросил смеючись Дудышкин. "Скажите, скажите!" - шутя же заметил я, и мы разошлись.
Кто же мог думать, что Дудышкин сказал! А он сказал, да еще при пяти или шести собеседниках! Он думал, конечно, что Тургенев опять смутится, а он будет наслаждаться его смущением. Но Тургенев был прижат к стене: ему оставалось или сознаться, чего, конечно, он не сделает никогда, или вступиться за себя. На сцену, разумеется, появился Анненков, его кум, адъютант и наперсник. На другой день оба они явились ко мне, не застали дома и оставили записку с вопросом: "что значат мои слова, переданные мною через Дудышкина?"...
Решено было с обеих сторон объясниться по этому делу окончательно, пригласив несколько других свидетелей. Пригласили, кроме Анненкова и Дудышкина, еще Дружинина и А. В. Никитенко - и объяснение произошло у меня... Тургенев был очень бледен сначала, а я - красен. Он боялся, что я энергично стану защищать, с доказательствами в руках, и напомню все последовательно, указав каждое место, какое взято, как оно изменилось, в чем сходство и т. п.
Но я был смущен не менее его и не рад был, что затеялась вся эта история. Он, конечно, потребовал юридических доказательств, которых не было, кроме моей изветшавшей от времени программы, в которой я один только и мог добраться смысла...
"Обмануть доверие товарища!" - говорил Тургенев по мере того, как я сам, подавленный этой тяжелой сценой, слабо, в нескольких словах, сказал о том, какое сходство вижу у него и у себя,- и неохотно вдавался во все мелочи, памятные мне и Тургеневу и утомительные для прочих... Дружинин и Никитенко старались умиротворить все общими фразами: "вы оба честные, даровитые люди - могли дескать сойтись случайно в сюжетах; один, мол, то же самое изображает так, другой иначе"... и т. д.
Тургенев напирал на то, чтобы указать сходство в повести "Накануне" и, наконец, сказал, что я, верно, не читал ее. Это правда, но я помнил его рассказ. "А вы прочтите, непременно прочтите!" - требовал он. Я обещал.
По поводу этой повести он употребил грубый до смешного прием. Героиню там зовут Еленой и у меня в плане, вместо Веры, прежде была Елена. "Если б захотел взять, так хоть имя-то переменил бы!" - сказал он.
Он приободрился, Анненков тоже стал ликовать, видя, что его патрон и кум выходит сух из воды. Я молчал перед этой беззастенчивостью, видя, что я потерял всякую возможность обличить правду - и пожалел опять, что не бросил сразу все. Все мы встали. "Прощайте,- сказал я,- благодарю вас, господа, за участие". Тургенев первый взялся за шляпу, из бледного и смущенного он сделался красным, довольный тем, что я юридически не мог доказать его plagiat, как он выразился... "Прощайте, И. А.,- эффектно произнес он: - мы видимся в последний раз!" И ушел торжествующий ... Так мы и расстались на несколько лет, не встречались нигде, не кланялись друг другу.
Тургенев потребовал третейского суда. И. А. Гончаров соглашался подчиниться приговору такого суда на одном условии: чтобы суд не обратился к следственной процедуре, так как в последнем случае юридических доказательств не существует ни у одной из обеих сторон, и чтобы судьи выразили свое мнение только по вопросу, признают ли они, за ним, Гончаровым, право на сомнение, которое может зародиться и от внешнего, поверхностного сходства произведений, и помешать автору свободно разрабатывать свой роман... Эксперты, после выбора их, собрались наконец 29 марта 1860 г. в квартире И. А. Гончарова. Это были: С. С. Дудышкин, А. В. Дружинин и П. В. Анненков - люди, сочувствовавшие одинаково обеим сторонам и ничего так не желавшие, как уничтожить и самый предлог к нарушению добрых отношений между лицами, имевшими одинаковое право на уважение к их авторитетному имени. После изложения дела, обмена добавлений сторонами - замечания экспертов все сводились к одному знаменателю. Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны. И. А. Гончаров, казалось, остался доволен этим решением экспертов. Не то, однакоже, случилось с Тургеневым. Лицо его покрылось болезненной бледностью; он пересел на кресло и дрожащим от волнения голосом произнес следующее (я помню каждое его слово, как и выражение его физиономии, ибо никогда не видел его в таком возбужденном состоянии): "Дело наше с вами, Иван Александрович, теперь кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мне ясно, какие опасные последствия могут являться из приятельского обмена мыслей, из простых доверчивых связей. Я остаюсь поклонником вашего таланта и, вероятно, еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не может с этого дня". И, кивнув всем головой, он вышел из комнаты.
Сегодня, в час пополудни, и происходило это знаменитое объяснение. Тургенев был, видимо, взволнован, однако весьма ясно, просто и без малейших порывов гнева, хотя не без прискорбия, изложил весь ход дела, на что Гончаров отвечал как-то смутно и неудовлетворительно. Приводимые им места сходства в повести "Накануне" и в своей программе мало убеждали в его пользу, так что победа явно склонилась на сторону Тургенева, и оказалось, что Гончаров был увлечен, как он сам выразился, своим мнительным характером и преувеличил вещи... Мой друг Иван Александрович в этой истории играл роль не очень завидную; он показал себя каким-то раздражительным, крайне несостоятельным и грубым человеком, тогда как Тургенев вообще, особенно во время этого объяснения, без сомнения для него тягостного, вел себя с большим достоинством, тактом, изяществом и какой-то особенной грацией.
У меня открылось кровохарканье, которое меня несколько сконфузило; доктор Здекауер объявил мне, что у меня какая-то хроническая гадость в горле, что мне надо сидеть дома и пить рыбий жир, что я и делаю.
Что там ни говори о моей мнительности, а я очень хорошо чувствую, что у меня в горле и груди не ладно; кашель не проходит, кровь показывается раза два в неделю, я без намордника (сиречь респиратора) носа не могу показать на двор.
Я теперь еду в Париж, но дней через десять буду в Содене, местечке между Франкфуртом и Висбаденом, где, по совету Здекауера, буду пить воды.
Я нахожусь в Содене, маленьком местечке в недальнем расстоянии от Франкфурта, и пока весьма доволен своим лечением: здешние воды мне решительно полезны. Я живу в небольшом домике, в саду, у добродушной немки. Надо мной живет другая немка с прехорошенькой дочкой; я изредка беседую с ней стариковским манером, много гуляю и время проходит прекрасно.
Здоровье мое процветает, и мне никогда не было так хорошо.
В Содене мы застали Тургенева, который жив-здоров - и здоров так, что сам признается, что он совершенно здоров. Нашел какую-то немочку и восхищается ею.
Я сегодня ходил по здешним полям, пробовал собаку: оказалась тяжелым пильавансом; завтра хотели привести другую: говорят, та гораздо лучше; посмотрим, но сердце чует, что не заменю я ни Дианки ни Бубульки.
Я брал морские ванны в Вентноре, маленьком городке на острове Уайте,- дело было в августе месяце 1860 года,- когда мне пришла в голову первая мысль "Отцов и детей".
Мы с Анненковым, во время пребывания нашего на острове Уайте, придумали проект "Общества для распространения грамотности и первоначального обучения". Я послал несколько копий этого проекта в Россию и буду продолжать посылать.
Усевшись в Вентноре и одолеваемый такою праздностью, что "больно было перо взять в руки", по собственному его выражению, Тургенев задался мыслью основать общество для обучения грамоте народа и распространения в нем первоначального образования с помощью имущих и развитых классов всего государства. Наскоро составлена была им программа общества и предоставлена на обсуждение русской колонии в Вентноре. Она подробно разбиралась, по вечерам, в домике Тургенева, изменялась, переделывалась, и после долгих прений, поправок и дополнений принята была комитетом из выборных лиц кружка. После того принялись за составление и переписку обстоятельного циркуляра, при котором должен быть выслан "проект" общества - всем выдающимся лицам обеих столиц: художникам, литераторам, ревнителям просвещения и влиятельным особам, проживающим дома и за границей. Из одного этого перечня уже видно, какую массу механической работы приняли на себя участники предприятия, но благодаря настойчивости Тургенева и их усердию работа осуществилась. Основная мысль программы, как и всех проектов того времени, поражает своею громадностью, но подобно им и грешит отсутствием практического смысла... Можно было подумать, что программой руководила только мысль доказать нужду, полезность и патриотичность "Общества", а подробности его осуществления предоставить ему самому, как именно и полагал Тургенев.
Он... представлял Россию каким-то параличным телом, которое нужно гальванизировать всеми возможными средствами, стараясь... буравить это тело всяческими буравами, в том числе и грамотностью.
(Куртавнель 12 сент. 1860 г.). Я приехал сюда вчера и нашел все это старое гнездо в порядке, хотя сильно одряхлевшим. Г-жи Виардо и ее дочери здесь нет: они обе в Ирландии. Мы с стариком Виардо после после-завтра только начинаем здесь охоту, которая страшно запоздала по милости дождей. Я дочь свою не сосватал, и даже никого до сих пор не предвидится, хотя, вероятно, в течение зимы кто-нибудь навернется, о чем я думаю не без трепета.
Между моей дочерью и мною мало общего: она не любит ни музыки, ни поэзии, ни природы, ни собак, а я только Это и люблю. С этой точки зрения мне и тяжело жить во Франции, где поэзия мелка и мизерна, природа положительно некрасива, музыка сбивается на водевиль или каламбур, а охота отвратительна.
Собственно, для моей дочери это все очень хорошо, и она заменяет недостающее ей другими, более положительными и полезными, качествами; но для меня она - между нами - тот же Инсаров. Я ее уважаю, а этого мало.
(Париж). Я живу здесь целым домом, с моей дочерью и гувернанткой-англичанкой. У меня маленький рабочий кабинет, очень теплый, но в котором я до сих пор работал довольно мало, хоть затеял большую вещь*. Мысль, что я в Париже, мне очень мешает: эта столица мира весьма мне противна.
* ("Отцы и дети". Начат в окт. 1860 г., окончен в июле 1861 г. Напечатан во 2-ой кн. "Русского Вестника" за 1862 г.)
На-днях мое сердце умерло... Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидал, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним. Тяжело мне было, но я скоро окаменел. И я чувствую теперь, что так жить еще можно. Вот если бы снова возродилась малейшая надежда возврата, она потрясла бы меня до основания.
Женитесь непременно! Это вам советует старый холостяк, который знает, как горько быть холостяком. - Я хотя живу теперь домом, т.-е. с дочерью и гувернанткой (из англичанок, прекрасной женщиной), - но какая разница!
В январе 1860 года "Современник" печатал мою статью ("Дон-Кихот и Гамлет)", и г. Некрасов предлагал мне - при свидетелях - весьма значительную сумму за повесть, запроданную "Русскому Вестнику"; а весною 1861 года тот же г. Некрасов писал мне письмо, в котором, с чувством жалуясь на мое охлаждение, возобновлял свои лестные предложения и между прочим доводил до сведения моего, что он почти каждую ночь видит меня во сне...
Я ему тогда же отвечал положительным отказом, сообщив ему, что не намерен участвовать более в "Современнике", и тут же прибавил, что отныне этому журналу не для чего стесняться в своих суждениях обо мне.
И журнал г. Некрасова немедленно перестал стесняться. Недоброжелательные намеки явились тотчас же и со свойственной всякому русскому прогрессу быстротой - перешли в явные нападения.
[Некрасов] приехал утром ко мне и целый час говорил в кабинете о постоянном присутствии образа Тургенева перед глазами его днем и особенно ночью, во сне, о том, что воспоминания прошлого не дают ему, Некрасову, покоя, и что пора кому-нибудь взяться за их примирение и тем покончить эту безобразную (так он выразился) ссору. Но Тургенев уже не походил на человека, с которым легко помириться по слову постороннего третьего лица.
(15 января 1861 г.). Перед отъездом ты не нашел времени заехать ко мне; сначала я приписал это случайности, а потом пришло в голову, что ты сердишься. За что? Я никогда ничего не имел против тебя, не имею и не могу иметь, разве припомнить то, что некогда любовь моя к тебе доходила до того, что я злился - и был с тобою груб. Это было очень давно, и ты, кажется, понял это. Не могу думать, чтоб ты сердился на меня за то, что в "Современнике" появились вещи, которые могли тебе не нравиться. То есть не то, что относится так лично к тебе,- уверен, что тебя не развели бы с "Современником" и вещи более резкие о тебе собственно. Но ты мог рассердиться за приятелей - а может быть иногда за принцип, - и это чувство, скажу откровенно, могло быть несколько поддержано и усилено иными из друзей,- что ж, ты может быть и прав. Но я тут не виноват: поставь себя на мое место, ты увидишь, что с такими людьми, как Черн[ышевский] и Добролюбов] (людьми честными и самостоятельными, что бы ты ни думал и как бы они сами иногда ни промахивались), сам бы ты так же действовал, т.-е. давал бы им свободу высказываться на их собственный страх.
Г. Добролюбов обвиняет меня, что я преднамеренно из Рудина сделал карикатуру, для того чтобы понравиться моим богатым литературным друзьям, в глазах которых всякий бедняк мерзавец. Это уж слишком - и быть участником в подобном журнале уже не приходится порядочному человеку.
Редакция "Современника" в объявлении о подписке [на 1861 г.] и в особой статье... сообщала подписчикам своим, что принуждена была отказаться от участия и содействия автора "Записок охотника" по разности взглядов и убеждений и уволить его от сотрудничества в журнале. Удар был верно рассчитан. Он возмутил Тургенева, имевшего все доказательства противного; возмутил более, чем все выходки "Свистка", образовавшегося при журнале, более, чем всякие другие уколы, рассеянные на страницах журнала.
В течение моей литературной карьеры я только однажды попробовал "восстановить факты". А именно: когда редакция "Современника" стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я - несмотря на ее просьбы - на что у меня существуют письменные доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня. "Как смел я поднять руку на ее идола! Что за нужда, что я был прав! Я должен был молчать!" Этот урок пошел мне впрок.
Вы не можете себе представить, как мне хочется вернуться в Россию, не теперь, а с первыми днями весны, когда запоют соловьи. Только бы отдать дочь за порядочного человека замуж, и я бы получил свободу. Все другие связи не то что порвались, а истаяли.
Тургенев квартировал напротив Тюильрийского сада, rue Rivoli, 210, в четвертом этаже. Поднявшись по лестнице, не успел я взяться за звонок, как дверь распахнулась и на пороге показалась, в сопровождении пожилой дамы, молодая девушка в изящном темном выходном костюме, с веселыми глазками, некрасивым, но симпатичным личиком и такими типичными чертами, что я невольно заговорил по-русски.
- Можно видеть Ивана Сергеевича? Я желал бы...
- Oui, papa est a la maison, - по - французски перебила девушка:- mais je ne parle pas russe: on a eu beau me l'apprendre, je ne fais que baragouiner. Que voulez vous! une tete de bois!- прибавила она с милой, как бы извиняющейся, улыбкой и быстро продолжала: - Allez tout droit, il est dans sou cabinet de travail, la porte au fond: on n'a pas besoin de vous annoncer; frappez, et voila tout. Bonjour. Nous-nous allona chez m-me Viardot, a une matinee musicaie. Bonjour! On vous verra encore, n'est-ce pas?*.
* (Да, папа дома: но я не говорю по русски: сколько ни учили, я только коверкаю слова. Что делать? Такая уж деревянная голова! Идите прямо, он у себя в кабинете: последняя дверь. Докладывать не нужно, просто постучите. Прощайте, еще ведь увидимся?)
Девушка протянула руку и, будто спохватившись прибавила: - Ah, oui! Ecoutez, je vous pris! Si vous causez Russie, papa ne vous lachera jamais, et m-me Viardot nous attend tous a deux heures. Rappelez le lui, chassez vous-meme papa de sa chambre, autrement il sera en retard, comme toujours*...
* (Ах, да! пожалуйста: разговорившись о России, папа вас не выпустит, а г-жа Виардо всех нас ждет в два часа. Напомните и сами вытащите его из кабинета, иначе он, по обыкновению, запоздает.)
Опасения дочери оправдались: часы на камине давно пробили два, а Иван Сергеевич, несмотря на мои напоминания, все рассказывал или расспрашивал, так что пришлось буквально исполнить обещание: объявить дочерний приказ о насильственном извлечении хозяина из дому.- "Да я все равно опоздал",- отговаривался Тургенев.
Это первое свидание так врезалось в память, что и теперь, более двадцати девяти лет спустя, я слышу каждое произнесенное тогда слово; слышу легкое пришепетывание Ивана Сергеевича, так оригинально-мило оттенявшее его говор; вижу его высокую, плотную, мощную фигуру со светлыми, юношескими глазами, но с сединой в бороде и густых, отброшенных назад, кудрях; вижу его улыбку, домашний костюм - серый пиджак, фуляр на шее, теплые башмаки.
Я увидал необычайно величественную и богатырскую фигуру нашего неподражаемого беллетриста, который внезапно заключил в свои мощные длани мою руку. Хотя я и не был из числа малорослых, но должен был, подняв голову вверх, смотреть на приветливое и в высшей степени привлекательное лицо Ивана Сергеевича, причем меня не мало поразил его тихий голосок, который вовсе не шел к его исполинскому организму.
- Рост у меня, действительно, крупный, неуклюжий и несносный. Вы не можете представить, какая возня с ним в вагоне. Ног девать некуда, и злишься, глядя на соседа, который свернулся клубочком в своем углу: он спит, злодей, от места до места, а ты торчи колодой. Или гуляешь с приятелем: ты шаг - ему нужно отмерять три; ты идешь - он скачет. Хорош выходит "обмен мыслей"... Да, завидую маленькому росту,- прибавил Тургенев и улыбнулся.
Герцен спрашивал И. С. Тургенева: почему он сидит за границей и почему не едет в Россию, где теперь так интересно, где решается вопрос величайшей важности - об освобождении крестьян.
На этот вопрос Тургенев отвечал из Парижа: "Прежде всего должен тебе сказать, что ты ужасный человек. Охота же тебе поворачивать нож в ране! Что же мне делать, коли у меня дочь, которую я должен выдавать замуж, и потому поневоле сижу в Париже. Все мои помыслы, весь я - в России".
Во время праздника, данного русским посольством по поводу освобождения крестьян... граф Орлов (он мой приятель, я был у него на свадьбе шафером) пригласил меня обедать. В России я, может быть, и не первый из писателей, но в Париже, за отсутствием другого, вы согласитесь, что первый - я. Ну, а при этом, знаете ли, где меня посадили? Меня посадили 47-м, ниже попа.
Если бы я обладал такого рода гордостью, я пожелал бы, чтобы на моей могиле написали только о том, что книга моя ["Записки охотника"] содействовала освобождению крестьян. Император Александр велел сказать мне, что моя книга была одним из главных двигателей его решения.
(1 апр. 1861 г.). Я еду в Россию окончательно устроить свои дела. Так как я дочь свою замуж не выдал, то мне придется к осени опять сюда вернуться, но, надеюсь, не надолго.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'