1856-1858
ТУРГЕНЕВ В КУРТАВНЕЛЕ.- В СЕМЬЕ ВИАРДО.- ПЕРЕЕЗД В ПАРИЖ.- БОЛЕЗНЬ.- ЗИМА В РИМЕ.- В СПАССКОМ.- ТУРГЕНЕВ И КРЕСТЬЯНЕ.- "ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО".- ОТНОШЕНИЯ С ГОНЧАРОВЫМ.
Покуда я осматривал парижские диковинки, Тургенев успел уехать...
Недели через две я получил от Тургенева [из Куртавнеля] письмо следующего содержания: "С последнего свидания нашего в Париже я поселился у добрых приятелей и почти ежедневно таскаюсь с хозяином дома на охоту, хотя куропаток в этот год весьма мало. Не знаю, когда буду в Париже. Если вам скучно, садитесь на железную дорогу, взяв предварительно билет в дилижанс, отходящий в Rosay en Brie, куда к вам навстречу вышлют экипаж из Куртавнеля, имения г. Виардо. По крайней мере получите понятие о французской деревенской жизни".
"В самом деле,- подумал я,- отчего же не проехаться и не взглянуть?" И вслед затем написал, что в будущий понедельник выеду. В понедельник, набрав небольшую лукошку персиков и фонтенебльского винограда, до которого Тургенев был большой охотник, я рано утром отправился на железную дорогу. В вагоне места много, да и ехать пришлось только полчаса, следовательно с плодами и с зонтиком возня невелика. Зато при перемещении в дилижанс, в котором пришлось просидеть четыре часа, дело оказалось - хоть брось. В купе места заняты. Заглянул в карету - полна старухами, а небо хмурится, того и гляди - польет дождь. Кондуктор объявил, что я могу выбирать между каретой и империалом. Я подумал: "лучше вымокнуть, чем задохнуться", и полез наверх...
- Вы, смею спросить, в Rosay? - обратился ко мне сидевший на козлах блузник.
- Нет, далее: в Куртавнель.
- А! вы к г. Виардо?
- Да.
- Поздравляю вас! Премилые люди. Г. Виардо пользуется большим уважением в нашем околотке. У него прекрасное состояние... За вами вышлют экипаж,- продолжал он,- но если этого не будет, позвольте, я вас довезу…
Дилижанс остановился перед мелочной лавкой, заменявшей в Rosay контору...
- Видите, тут нет лошадей,- снова заметил мой знакомый блузник.- Я предлагаю свои услуги, и вам выбора не остается.
Через три четверти часа кабриолет остановился у старинных сквозных ворот...
- Дома г. Виардо? "Нет".- А Тургенев? "Тоже нет".- Где же они? "На охоте".- Когда же они вернутся?
- Теперь час; они непременно должны быть к обеду, то есть к шести часам. Позвольте, я снесу пока ваши вещи в его комнату. Пожалуйте.
- Вот ваша комната. Не прикажете ли горячей воды? Мадам приказала спросить, не угодно ли вам завтракать...
Я отказался, лакей вышел... Я закурил сигару и отворил окно,- все та же мертвая тишина...
- Мадам приглашает вас в гостиную, если вам угодно,- проговорил лакей...
В гостиной я заметил... женщину, присевшую у камина и передвигавшую бронзовую решетку. При шуме моих шагов она обернулась, встала; и по свободной грации и той любезно-приветливой улыбке, которою образованные женщины умеют встречать гостя, не было сомнения, что предо мной хозяйка дома. Я извинился в хлопотах, причиненных моим приездом, на который Тургенев, без сомнения, испросил позволения хозяйки.
- Очень рада случаю с вами познакомиться, но Тургенев, по обычной рассеянности, не сказал ни слова... Теперь обычное время наших прогулок. Не хотите ли пойти с нами?.. Когда мы обошли по полям и небольшим лескам вокруг замка, солнце совершенно опустилось к вершинам леса... Версты за полторы раздались выстрелы ...
- А, это наши охотники возвращаются...
Опять раздались выстрелы, но на этот раз ближе к дому. Уверенный, что Тургенев забыл о своем приглашении и во всяком случае не ожидает моего приезда, я предложил дамам не говорить обо мне ни слова, предоставляя ему самому найти меня у себя в кабинете. Заговор составился, и как только завидели охотников, я отправился в комнату Тургенева. Но судьба отметила этот день строгою чертою неудач. Кто-то из прислуги, не участвовавший в заговоре, объявил о моем приезде, и Тургенев встретил меня вопросом: - Разве вы не получали моего письма?
- Какого письма?
- Я писал, что хозяева ожидают на несколько дней приезжих дам, и в доме все лишние комнаты будут заняты. Поэтому я советовал вам приехать дней через десять... Раздался звонок к обеду, и все общество, довольно многочисленное, собралось в угольной зале, в противоположном от гостиной конце дома. Желая сколько-нибудь оправдать в глазах хозяина свой приезд, я громко спросил: "Тургенев! неужели вы ни словом не предупредили хозяйку омоем приезде?" 'la это мадам Виардо шутя воскликнула: "о, он дикарь!" ("Се sont de ses tours de sauvage"). На что Тургенев стал трепать меня по плечу, приговаривая: "Он добрый малый!".. Из-за стола все отправились в гостиную. Приехал домашний доктор; составился домашний вист; хозяйка села за рояль, и долго чудные звуки Моцарта и Бетховена раздавались в комнате.
Так прошел день. На другой почти то же самое; следует только прибавить утренние партии на биллиарде, а к вечеру, кроме музыки и виста, серебряные голоски девиц, прочитывающих вслух роли из Мольера, приготовляемого к домашнему театру. С особенною улыбкой удовольствия Тургенев вслушивался в чтение пятнадцатилетней девушки, с которою он тотчас же познакомил меня как с своей дочерью Полиною. Действительно, она весьма мило читала стихи Мольера; но зато, будучи молодым Иваном Сергеевичем в юбке, не могла представлять ни малейшей претензии на миловидность.
- Полина! - спросил Тургенев девушку,- неужели ты ни слова русского не помнишь? Ну, как по-русски "вода"?
- Не помню.
- А "хлеб"?
- Не знаю.
- Это удивительно! - восклицал Тургенев... На другое утро, когда я спозаранку забрался в комнату Тургенева, у нас завязалась самая оживленная беседа, мало-по-малу перешедшая в громогласный спор...
Впоследствии мы узнали, что дамы в Куртавнеле, поневоле слыша наш оглушительный гам на непонятном и гортанном языке, наперерыв восклицали: "боже мой, они убьют друг друга!" И когда Тургенев, воздевши руки и внезапно воскликнув: "батюшка, Христа ради не говорите этого!" - повалился мне в ноги, и вдруг наступило взаимное молчание, - дамы воскликнули: "вот они убили друг друга!"
Фет... приехал было ко мне (т. е. к m-me Виардо в деревню) и оставил впечатление неприятное. Офицер endimanche*, с кольцами на пальцах и Анненской лентой в петлице, рассказывает ломанным французским языком тупейшие анекдоты - юмор исчез совершенно, глаза круглые, рот круглый, бессмысленное изумление на лице - хоть брось. В моей комнате я с ним спорил до того, что стон стоял во всем доме от диких звуков славянской речи; словом, нехорошо было.
Вырядившийся (в штатское).
* (Вырядившийся (в штатское).)
Рассказывают, как однажды Авдотья Ермолаевна убедительно просила Ивана Сергеевича дать ей возможность съездить в Париж, чтобы повидаться с родною дочерью "хотя однажды".- Поверь мне, Авдотья Ермолаевна,- сказал Иван Сергеевич,- теперь у тебя с дочерью нет ничего общего: она по-русски так же ничего говорить не умеет, как ты не умеешь по-французски, и поверь, что ты ей ничего не растолкуешь и она не поймет, что ты ей мать родная. Еще верь мне, что она будет счастлива, так счастлива, как никогда не могла бы быть счастливою оставаясь при тебе.
Тургенев признавался мне, что Виардо имеет над ним какое-то особое влияние, держа его у своих ног какими-то будто чарами, словно колдовством, что он, когда ее видит, физически не может не подчиниться ей, что это выше его сил и он находится в ее присутствии как бы под сильнейшим гипнозом.
Я люблю ее больше чем когда-либо и больше чем кого-либо на свете.
В бумагах... оказался большой дагерротипный портрет Полины Виардо-Гарсия с любезной надписью. Она изображена на нем в костюме 50-х годов, в гладкой прическе с пробором посредине, закрывающей наполовину уши, и с "височками". Крупные черты ее некрасивого лица, с толстыми губами и энергическим подбородком, тем не менее привлекательны благодаря прекрасным, большим темным глазам с глубоким выражением.
М-me Виардо мне рассказывала, что когда ее дети были маленькими, то Тургенев часто им рассказывал сказки; когда он уставал и говорил, что нечего рассказывать, они его били в спину, приговаривая: "penses, penses!"* Он очень любил детей.
* (Придумай, придумай!)
С маленькими детьми я люблю возиться. Мне доставляет какое-то физическое наслаждение, когда они по мне лазят, когда их маленькие ручки и свеженькие щечки до меня касаются.
Случалось нередко, что он, приехав на вечер и приняв участие в общей беседе, оставлял ее и подсаживался в другой комнате к какому-нибудь мальчугану или девочке на разговор. Ему интересно было подмечать в них проявление смысла, зародыш какого-нибудь дарования.
Мы все в семье были глубоко привязаны к Тургеневу, и я лично всегда его ценила, уважала и любила несмотря на его беззастенчивый эгоизм избалованного великого человека.
[30 октября 1856 г.]. Я не более десяти дней как переехал в Париж, долго не мог найти порядочной квартиры - и был. как говорится, en Fair*; теперь наконец нанял себе комнатку в Rue de Rivoli № 206 и собираюсь приняться за работу довольно серьезно - потому что в деревне я вел жизнь самую праздную.
* (В пространстве.)
Зима 1856/7 г. была чрезвычайно сурова на Западе,- дети ремесленников и других бедных людей замерзали в домах и в колыбелях своих.
Тургенева в его rue de l'Arcade* я застал в нескольких шинелях за письменным столом. Не понимаю, как возможна умственная работа в таких доспехах.
* (Тургенев переехал на Rue de l'Arcade в середине января 1857 г.)
- Надо бы перетащить Тургенева сюда!* - не раз говорил Некрасов и наконец поехал за ним в Париж; но застал Тургенева больным...
* (Некрасов в это время был в Риме.)
- Живет, бедный, в третьем этаже, даже лучший доктор не хочет его лечить: выше второго, говорит, не поднимаюсь. А мы-то на его счет наживаемся! Он нам подписку делает, а сам чуть не на чердаке больной лежит... Это выходит как бы уже и бессовестно...
Я знаю, что Тургеневу были высланы вслед за тем деньги из редакции "Современника".
Глупый мой пузырь, после шестилетнего молчания, вдруг опять разболелся; говорят, невралгии имеют свойство просыпаться в том воздухе, где они привились человеку; и хотя доктор обнадеживает меня, говоря, что это долго продолжаться не может, однако я смущен.
Болезнь моя (увы! уже не гастрит, с которым ладить легко - а прозаически несомненная боль в пузыре) порядком мне мешает; да и кроме того я в этом чужом воздухе разлагаюсь как мерзлая рыба при оттепели. Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома. Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастьи - или, говоря яснее, с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве.
Я с некоторого времени лечу свой пузырь у здешнего доктора Josen de st. Andre и очень доволен им...
Я только по его милости свет увидал; он раз меня пожег, потом вставляет bougies, велит мыться холодной водой и принимать хинин.
Я по милости моего гнусного недуга не скоро что-нибудь сделаю. Чувствую в себе пустоту выпотрошенной рыбы, кислоту непрививного яблока и глупость, подобную - невозможно сыскать сравнения.
Вернется ли ко мне охота писать и вера в свое уменье - не знаю; но теперь я чувствую себя лопнувшим, как те белые грибы с зеленой начинкой, на которые то-и-дело наступаешь во время прогулки у нас в России. Слышится звук: пшшт... И остается несколько вони в воздухе - вот и все.
Вчера я приехал в Париж... и застал тут Тургенева и Некрасова. Они оба блуждают в каком-то мраке, грустят, жалуются на жизнь - празднствуют и тяготятся, как кажется, каждый своими ретроспективными отношениями... Тургенева мнительность становится ужасной болезнью и в соединении его общительностью и добродушием - такое странное тление.
У Тургенева, кажется, действительно сперматорея; он едет на воды, когда и куда - еще не решено. Он жалок ужасно.
Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением.
Третьего дна я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в water-closet все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью - у меня нет - были поэтические струнки - да они прозвучали и отзвучали - повторяться не хочется - в отставку! Это не вспышка досады... это выражение или плод медленно созревших убеждений.
Я хандрю - потому что болен и ничего не делаю. Я вылечусь только тогда, когда брошу Париж.
Я вчера вернулся из Дижона, куда я (без всякой впрочем пользы) ездил для перемены воздуха вместе с Толстым.
С Толстым я все-таки не могу сблизиться окончательно, слишком мы врозь глядим.
Он слишком иначе построен, чем я. Все что я люблю, он не любит - и наоборот.
Сколько я помучился, когда, полюбив Тургенева, желал полюбить то, что он так высоко ставил. Из всех сил старался - и никак не мог.
Он дурной человек по холодности и бесполезности, но очень художественно умный и никому не вредящий.
У него сперматорея, кажется, наверно, а все-таки не лечится и шляется.
Тургенев хандрит, совсем размяк, тоскует в Париже, собирается недели на две в Лондон, потом в Германию на воды и разве к зиме будет в Россию. Он был очень болен, но теперь в обыкновенном своем положении.
Вчера я видел Шипулинского, разговор зашел о тебе; он говорит, что у тебя невралгия - вещь, с которой можно прожить сто лет... Он говорит, что ты очень нервен и мнителен - вот твои болезни, и советует тебе поскорей воротиться домой и жить спокойнее, так как для твоего здоровья теплый климат не составляет необходимого условия.
[Париж]. Шаферами у невесты были ее братья, а у меня И. С. Тургенев... Никогда не испытывал подобного страха, как в этот миг, и с озлоблением смотрел на Тургенева, который неудержимо хохотал, надевая на меня венец из искусственных цветов, так странно противоречивших военной форме... Прямо из церкви мы со всеми приглашенными отправились к Филиппу, где... нас ожидал свадебный обед... Прекрасного вина, в том числе и шампанского, было много, и под конец обеда Тургенев громко воскликнул: "я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать!"
Я с Боткиным еду в Рим, где проживу зиму и только на весну вернусь на родину. Причины, побудившие меня к такой внезапной перемене моих намерений, следующие: 1) соблазнительная мысль провести зиму в Италии, а именно в Риме, прежде чем стукнуло мне 40 лет и я превратился в гриб;
2) надежда, почти несомненная, хорошенько поработать. В Риме нельзя не работать - и часто работа бывает удачна;
3) боязнь возвратиться в Петербург прямо к зиме; 4) наконец, представившийся случай сделать это путешествие вдвоем с Боткиным.
Неистощим он был в повествованиях о сожительстве и встречах с В. Боткиным. "Так,- между прочим рассказывал Тургенев,- сошлись мы с ним за обедом в большом Берлинском отеле. Заговоривши с сидевшим против меня гостем, я упомянул о необычайном приросте городского населения и заметил, что давно ли мы учили по географии, что в Берлине - четыреста тысяч жителей, а вот их уже семьсот тысяч.
- Это несколько преувеличено,- сказал мой собеседник,- так как их всего неполных шестьсот тысяч.
При этом возражавший ссылался на то, что ему, как здешнему жителю, это должно быть хорошо известно.
Я не уступал, и завязалось пари на два золотых, которое немец взялся немедля разрешить, сходивши в свой номер за гидом. Когда он вышел из-за стола, Боткин, сидевший рядом со мною, излил на меня всю желчь, вероятно возбужденную в нем необычным эпизодом во время методического трапезования.
- Вот это чисто-русское растрепанное многознайство! Вот так-то мы по всему свету развозим свое невежество! Мне стыдно подле тебя сидеть. Нашел с кем спорить! С туземцем! Я очень рад, что он тебя оштрафует за твое позорное русское хвастовство!
Я уткнулся носом в тарелку и замер под его беспощадными упреками. Вдруг чувствую руку на своем правом плече, и споривший со мною немец, шепнувши мне на ухо: "извините, я проиграл", положил около моей тарелки два наполеона.
- Кельнер,- сказал я,- бутылку шампанского!
Надо было видеть сладчайший мед, которым мгновенно засияло лицо Боткина.
- Молодец, молодец! - воскликнул он, гладя меня по правому рукаву.
Вместо Петербурга я попал в Рим, и раньше мая месяца в Россию не приеду.
В последнее время я вследствие различных обстоятельств ничего не делал и не мог делать; я почувствовал желание приняться за работу, а в Петербурге это было бы невозможно; меня бы там окружили приятели, которых бы я увидел с истинной радостью, но которые помешали бы мне (да я сам бы себе помешал) уединиться; а без уединения нет работы.
Рим - именно такой город, где легче всего быть одному. А захочешь оглянуться - не пустые рассеяния ожидают тебя, а великие следы великой жизни, которые не подавляют тебя чувством твоей ничтожности перед ними, как бы следовало ожидать, а, напротив, поднимают тебя и дают душе настроение несколько печальное, но высокое и бодрое. Если я и в Риме ничего не сделаю - останется только рукой махнуть.
В человеческой жизни есть мгновенья перелома - мгновенья, в которые прошедшее умирает и зарождается нечто новое.
Природа здешняя очаровательно величава - и нежна и женственна в то же время. Я влюблен в вечно-зеленые дубы, зонтчатые пинии и отдаленные бледно-голубые горы. Увы! я могу только сочувствовать красоте жизни - жить самому мне уже нельзя. Темный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть в то, что я делаю, а то кому оно будет нужно? Да и самому мне оно будет противно.
Вчера ездили мы с Тургеневым во Фраскати, чтоб взглянуть на древний Тускулум и погулять в виллах, насладиться осенней природою.
Раз сидим мы с ним в Риме на Пинчио - проезжает мимо нас в коляске дама, похожая немножко на нее [Виардо], так он, как сумасшедший, вскочил и бросился за коляской, конечно не догнал, вернулся, запыхавшись, и после все мне расписывал, какая она, должно быть, необыкновенная женщина, судя по наружности.
Известие о том, что вы остаетесь в Риме, любезный Иван Сергеевич, огорчило ваших друзей и очень, и дало повод вашим недрузьям, уверяя, что они вас очень любят, осуждать вас в слабости и легкомысленности характера. Ни одного человека я не встречал, который бы не уверял или не считал нужным уверять, что он вас очень любит, но вместе с тем не осуждал бы вас. Писемский говорил, что написал вам ругательное письмо, К. Аксаков говорит, что я напишу ему то, что он сейчас приедет, и т. п.
Давно ожидаемое сбывается - и я счастлив, что дожил до этого времени*... Я написал мемориал, послал его - (это между нами; дело идет об основании журнала, исключительно посвященного разработке крестьянского вопроса)**.
* (В России в это время были созданы комитеты для подготовки положения об освобождении крестьян.)
** (Журнал должен был называться "Хозяйственный Указател".)
В мае месяце я надеюсь прибыть в деревню и не выеду оттуда, пока не устрою моих отношений к крестьянам. Будущей зимой, если бог даст, я буду землевладельцем, но уже не помещиком и не барином.
Вот уже скоро две недели, как я в Риме; погода стоит чудесная; но болезнь моя опять принялась грызть меня. Это очень меня огорчает, потому что, если бы не эта мерзость, я бы работал. Я это чувствую и даже, несмотря на болезнь, уже кое-что сделал*.
* (В Риме Тургенев дописывал "Асю".)
Мне скоро сорок лет: не только первая и вторая, третья молодость прошла, и пора мне сделаться если не дельным человеком, то по крайней мере человеком, знающим, куда он идет и чего хочет достигнуть. Я ничем не могу быть, как только литератором,- но я до сих пор был больше дилетантом. Этого вперед не будет.
Болезнь поймала меня здесь и так больно кусается, что я пожалуй не вытерплю и уеду из Рима, как уже уехал из Парижа и других мест.
Тургенев страдает своею болезнью, которая на день или на два его отпустит, а потом принимается мучить его попрежнему.
После двухмесячной борьбы я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать чорт знает куда - в поганую Вену советоваться с Зигмундом. Здешний климат развил мою невралгию до невероятности, и доктор сам меня отсюда прогоняет.
(Флоренция). Приехал Тургенев, и мы с ним сидим ночи и говорим, говорим...
Тургенев говорит, что готов подписаться под каждым моим началом, а как дошло до последствий - так в сторону; ибо он весь западник - по развитию, и гегелист - по принципу, и светский человек - по воспитанию и манерам.
Я преимущественно реалист и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно, ни в какие абсолюты и системы не верю; люблю больше всего свободу и, насколько могу судить, доступен поэзии. Все человеческое мне дорого, славянофильство чуждо, также как и всякая ортодоксия.
(Вена. Пятница, 9 апреля 1858 г.) - Любезный А.! Сейчас от Зигмунда. Осмотревши меня весьма подробно и сзади и спереди, он объявил мне, что у меня какая-то железа распухла и левый с канал (извините все эти подробности) поражен; что если я не займусь серьезно этой болезнью - худо будет; что я должен в нынешнем же году провести 6 недель в Карлсбаде и 6 недель в Крейцнахе, а здесь должен остаться еще дней 5, в течение которых должен каждое утро к нему ездить, и он будет меня учить ставить себе "bougies".
Уже с 1857 г. Тургенев стал думать о смерти и развивал эту думу в течение 26 лет до 1883 г., когда смерть действительно пришла, оставаясь сам все время, с малыми перерывами, совершенно бодрым и здоровым. Болезнь, на которую он преимущественно жаловался - стеснение в нижней части живота, он принимал за каменную, которая свела в гроб и отца его. С течением времени она миновала окончательно, не оставив после себя и следа.
На другой же день, через 5-7 часов, я был уже в Дрездене и в отеле, и изумился, встретив цветущего пациента в человеке, чуть не приговоренном к смерти. Особенно поразительна была у опасно больного его речь, исполненная юмора, образности и меткости. Я заметил ему это, и получил ответ: "Вот видите ли! Организмы людей, пораженных хроническим, опасным недугом, каков мой, кажутся в спокойные минуты свои более крепкими, чем те, которые не испытывали никаких потрясений. Болезнь тут отдыхает, оставляя природе насыщаться и здороветь для того, чтобы на подготовленной почве разыграться еще с большей силой. Я даже полагаю, что и умру так, что удивлю всех неожиданностью".
[Июнь 1858 г.]. Я увидел вылезшую из тарантаса плечистую, рослую фигуру в серой широкополой шляпе... Через полчаса Тургенев сидел уже в гостиной [в Степановке - именьи Фета] и говорил о совершенном переустройстве своей жизни в Спасском... Он говорил, что во главе всего его хозяйства стоит теперь 65-летний дядя его Николай Николаевич, кавалергардский корнет 1814 г., проживающий в настоящее время в Спасском с молодой женой и свояченицей.
Я занимаюсь, вместе с дядей, упорядочением своих отношений к крестьянам: начиная с осени они все будут переведены на оброк, т.-е. я уступлю им половину всей земли за известную годовую плату, а для возделывания своей земли стану рабочих нанимать.
На другой день нашего приезда в Топки [малоархангельское имение Тургенева] Тургенев, предчувствуя, что к нему придут крестьяне, мучительно томился предстоящею необходимостью выйти к ним на крыльцо... Я из окна смотрел на эту сцену. Красивые и видимо зажиточные крестьяне без шапок окружали крыльцо, на котором стоял Тургенев и, отчасти повернувшись к стенке, царапал ее ногтем. Какой-то мужик ловко подвел Ивану Сергеевичу о недостаче у него тягольной земли и просил о прибавке таковой. Не успел Иван Сергеевич обещать мужику просимую землю, как подобные настоятельные нужды явились у всех, и дело кончилось раздачей всей барской земли крестьянам. Само собой разумеется, что дело это оставалось на этом основании до отъезда Ив. Серг. за границу и приезда Ник. Ник. Тургенева в Топки. С каким добросердечным хохотом говорил он мне впоследствии: "Неужели, господа писатели, все вы такие бестолковые? Вы же с Иваном ездили в Топки и роздали там мужикам всю землю а теперь тот же Иван пишет мне: "дядя, как бы продать Топки?" Ну, что же бы там продавать, когда бы вся земля осталась розданною крестьянам? Спрашиваю двух мужиков-богачей, у которых своей покупной земли по-многу: "Как же ты, Ефим, не постыдился просить?" - "Чего же мне не просить? Слышу - другим дают, чем же я то хуже?"
Бывало, приедет - сейчас к нему идем лесу просить, потому его у нас нет. Придем и скажем: - Здравствуйте, Иван Сергеевич! "Здравствуйте,- говорит,- что надо?" - Леску, Иван Сергеевич... Ведомо дело, просим мы самую малость: на дровишки или там кол какой понадобится.- А он сейчас записку пишет, что десятины две либо три отпустить... Уж мы потом рубим-рубим, - до другого приезду хватит...
С тех пор как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался, что терпит много убытка от распущенности мужиков. "Я им не внушаю никакого страха,- говорил он: - прежде мужик с трепетом шел на барский двор, а теперь лезет смело и разговаривает со мной совершенно запанибрата, да еще с какой-то язвительной улыбочкой смотрит на тебя: "знаю, что ты, мол, тряпка". Что убийственно - сам чувствуешь, что он имеет полное право считать тебя за тряпку, потому что все с нахальством обманывают и обкрадывают меня".
Едет он однажды в своем экипаже, на своих лошадях из Спасского к соседу и спешит. На козлах у него сидят свой кучер и свой лакей, крепостные. Ехали-ехали, долго ли, коротко ли, вдруг перестали "спешить": стали. Иван Сергеевич думает - нужно оправить сбрую: нет, никто не слезает к лошадям или там по надобности. Подождал он, подождал - смотрит: играют в карты - да! кучер и лакей играют в карты... - Что же он? прикрикнул или хоть сказал что-нибудь? - Нет, он забился в угол коляски и сидит, молчит. А те играют. Когда кончили, тогда и поехали.
Хотя я принадлежу более к "тряпкам" ... но ведь и у тряпки есть свое упорство: разорвать ее легко, а молотом - сколько угодно бей по ней, ничего не сделаешь.
Я много работал над романом*, который начал, и надеюсь кончить его к началу зимы; потом я был на охоте за 150 верст отсюда и напрасно потерял пять дней - болота пустовали, потому что время перелета дупелей и бекасов еще не наступило.
* ("Дворянское гнездо". Начато в конце 1857 г., окончено в декабре 1858 г. Напечатано в 1-й кн. " Современника" за 1859 г.)
Все приготовления к охоте уже были окончены... Отправившись из Спасского около полудня, мы прибыли весьма рано на ночлег в Волхов...
В отведенных нам комнатах, с целыми восходящими рядами сияющих образов по углам, Тургенева встретило препятствие, причинившее ему не мало волнения: неразлучную его белую с желтоватыми ушами Бубульку ни за что не хотели впускать в комнату, так как она пес. Над необыкновенною привязанностью Тургенева к этой собаке в свое время достаточно издевался неумолимый Лев Толстой, но со стороны Тургенева такая нежность к Бубульке была извинительна. Когда собака была еще щенком, мадам Виардо, лаская ее говорила: "бубуль, бубуль". Это имя за ней и осталось. Со скорым, верным и в то же время осторожным поиском эта превосходная собака соединяла рассудок, граничащий с умозаключениями. Вот один образчик ее соображения, которого я был очевидцем. Привела она нас по чистому полю к оврагу, поросшему кустарником; вела она так осторожно и решительно, что нельзя было сомневаться, что перед нами большой выводок куропаток. Дело выходило крайне неудобное.
Взлетевшие в кустах куропатки непременно бросятся к самому дну оврага и, защищенные кустарником, незаметно пронесутся вдоль оврага, избегнув выстрела. Но делать было нечего: собака стояла, как мраморная, перед нами, обращая раздувающиеся ноздри к кустам. "Бубуль, але!" вполголоса командовал Тургенев. Собака оставалась неподвижна. После нескольких тщетных понуканий, собака бросилась, но только не в кусты, а по опушке далеко в обход и в порядочном расстоянии уже исчезла в кустах. "Что за притча?" - вполголоса говорил Тургенев. Я тоже ничего не мог понять. "Надо обождать" - шептал Тургенев. Но в ту же минуту большое стадо куропаток, как лопнувшая бомба, с треском и гиликаньем взлетело над нашими головами. Последовало четыре выстрела, и четыре убитых куропатки покатились в кусты.
- Ведь это плакать надо от умиления! - воскликнул Тургенев. Умнейший человек не мог бы ничего лучшего придумать, как, спустившись на дно оврага, гнать куропаток на нас из густоты на чистое поле.
Бубулька всегда спала в спальне Тургенева, на тюфячке, покрытая от мух и холода фланелевым одеялом. И когда по какому-либо случаю одеяло с нее сползало, она шла и бесцеремонно толкала лапой Тургенева. "Вишь ты какая избалованная собака", - говорил он вставая и накрывая ее снова. С большим трудом удалось нам убедить толстую хозяйку с огненного цвета волосами, выбивающимися из-под шелковой повязки, что Бубулька представляет исключение изо всех собак и что поэтому несправедливо считать ее псом. "Пес лает и неопрятен, а она никогда".
На другой день [охоты]... мы к вечеру отправились, по заблаговременному плану Тургенева, ночевать в усадьбу знакомых ему помещиков Опухтиных... В конце ужина появилось освещенное из середины желе. С меня начали обносить блюдо, и я тотчас же увидел, что доморощенный Ватель произвел освещение своего прозрачного Колизея посредством мужского наперстка, прилепленного желтком к середине блюда, со вставленным восковым огарком. Измерив глазами всю опасность предстоящей задачи, я запустил свою ложку с толстого наружного основания желейного венца и торжественно положил свою добычу на тарелку. Затем слуга, обойдя хозяйку, поднес блюдо Тургеневу, за манипуляциями которого я стал смотреть во все глаза. Этот простодушно неосторожный человек, не боясь, вероятно, обременить желудок желеем, смело рассек ложкою венец и положил себе порядочный кусок на тарелку. Но в тот же миг концы, подходящие к бреши, дрожа повалились на огарок, затрещавший и пустивший струйку копоти. При этом Тургенев так жалобно посмотрел на меня, что только при помощи энергических усилий я воздержался от душившего меня смеха.
В один зимний вечер 1858 г. Тургенев пригласил Некрасова, Дружинина и нескольких литераторов в свою квартиру с намерением познакомить их с новым своим произведением*. Сам он читать не мог, нажив себе сильнейший бронхит и получив предписание от врача своего, доктора Шипулинского, не только не читать ничего для публики, но даже и не разговаривать с приятелями. Присужденный к безусловному молчанию, Тургенев завел аспидную доску и вступал посредством нее в беседу с нами, иногда даже очень продолжительную, что с некоторым навыком происходило довольно ловко и быстро. Чтение романа поручено было мне: оно заняло два вечера. Удовлетворенный всеми отзывами о произведении и еще более кой-какими критическими замечаниями, которые тоже все носили сочувственный и хвалебный характер, Тургенев не мог не видеть, что репутация его, как общественного писателя, психолога и живописца нравов, устанавливается окончательно этим романом.
* ("Дворянское гнездо".)
Еще с 1855 года я стал замечать какое-то усиленное внимание ко мне со стороны Тургенева.
Однажды, именно в 1855 году, он пришел ко мне на квартиру... и продолжал молча вслушиваться в мои искренние излияния, искусно расспрашивать, что и как я намерен делать... Я взял - да ни с того ни с сего вдруг и открыл ему не только весь план будущего своего романа ("Обрыв"), но и пересказал все подробности, все готовые у меня на клочках программы, сцены, детали, решительно все, все. "Вот что еще есть у меня в виду!" - сказал я...
Он слушал неподвижно, притаив дыхание, приложив почти ухо к моим губам, сидя близ меня на маленьком диване, в углу кабинета...
Окончив, я сказал следующее: "Вот если бы я умер, вы можете найти тут много для себя! Но пока жив, я сделаю сам!" Тургенев тщательно расспросил меня, не говорил ли я кому-нибудь об этом еще. Я сказал, что никому, но однако вскоре после того я, при Тургеневе же, рассказывал то же самое и Дудышкину, также Дружинину и возвращался к рассказу в несколько приемов...
Однажды осенью, кажется в тот же год, как я готовился печатать "Обломова" [1858 г.], Тургенев приехал из деревни - или из-за границы, не помню,- и привез новую повесть: "Дворянское гнездо", для "Современника". Он нанял квартиру в Большой Конюшенной, в доме Вебера, на дворе.
Все готовились слушать эту повесть, но он сказывался больным (бронхит) и говорил, что читать сам не может. Взялся читать ее П. В. Анненков. Назначили день. Я слышал, что Тургенев приглашает к себе обедать человек восемь или девять и потом слушать повесть. Мне он ни слова не сказал ни об обеде ни о чтении: я обедать и не пошел, а после обеда отправился; так как мы все без церемонии ходили друг к другу, то я нисколько не счел нескромным прийти вечером к чтению. Едва я вошел, все напустились на меня, зачем я не пришел к обеду, потому что все знали, как мы были коротки с Тургеневым. Я сказал, что как люди ни коротки между собою, но когда одних зовут, а других нет, то этим другим к обеду приходить не следует. "Меня не звали к обеду, я и не пришел",- заключил я.
Какое удивленное лицо сделал Иван Сергеевич! Как невинно поглядел на меня. "Я вас звал, как же, я звал вас!" - бормотал он. "Нет, вы меня не звали!" - сказал я решительно. Он больше не возражал, и вскоре Анненков начал читать...
Что же я услышал? То, что за три года я пересказал Тургеневу - именно сжатый, но довольно полный очерк "Обрыва"... Чтение кончилось. Я понял отчего Тургенев не пригласил меня обедать: он надеялся, что я не приду и вечером к чтению, "потом-де,- когда напечатается, говори что хочешь!"... Я дал всем уйти и остался с Тургеневым...
Я остался и сказал Тургеневу прямо, что прослушанная мною повесть есть не что иное, как слепок с моего романа. Как он побелел мгновенно, как клоун в цирке, как заметался, засюсюкал: "Как? что? что вы говорите? неправда, нет! Я брошу в печку!"
Во всяком слове, во всяком движении было признание, которого не могла прикрыть ложь.
"Нет, не бросайте,- сказал я ему:- я вам отдал это, я могу еще что-нибудь сделать. У меня много!" Тем и кончилось. Я ушел. Я увиделся с Дудышкиным, который, кажется, тоже был на чтении. Он захохотал при первых словах и сказал: "Да, он очень искусно повыбрал у вас из рассказа!" Он уже подробно знал весь мой роман...
Отношения с Тургеневым стали у нас натянуты.
Раз, кажется у Майковых, рассказывал он [Гончаров] содержание нового предполагаемого романа, в котором героиня должна была удалиться в монастырь; много лет спустя вышел роман Тургенева "Дворянское гнездо"; главное женское лицо в нем также удалялось в монастырь. Гончаров поднял целую бурю и прямо обвинил Тургенева в плагиате, в присвоении чужой мысли, предполагая, вероятно, что мысль эта, драгоценная по своей новизне, могла явиться только ему, а у Тургенева недостало бы настолько таланта и воображения, чтобы дойти до нее.
Что произошло, когда в "Современнике" 1859 г. явился роман "Дворянское гнездо"! Многие предсказывали автору его овацию со стороны публики, но никто не предвидел, до чего она разовьется. Молодые писатели, начинающие свою карьеру, один за другим являлись к нему, приносили свои произведения и ждали его приговора... Женщины высших кругов петербургского общества открыли ему свои салоны, ввели его в свою среду, заставили отцов, мужей, братьев добиваться его приязни и доверия. Он сделался свой человек между ними и каждый вечер облекался во фрак, надевал белый галстук и являлся на их рауты и causeries удивлять изящным французским языком, блестящим изложением мнений своих... остроумными анекдотами и оригинальной и весьма красивой фигурой.
Некрасов разливал суп в голове длинного стола, Панаев - в хвосте накладывал щи. Разговором, с понаторелостью москвича и светского человека, завладел [Н. Ф.] Павлов, не стесняясь соседством Тургенева, первенство которого, на то время беспрекословно признанное, таким образом как бы упразднялось. Иван Сергеевич делал вид, что тем лучше для него: пусть эту тяготу берут на себя другие. Он прижимал висок концами пальцев и жаловался на мигрень. Напрасно пытались его развлечь и увлечь разговором, который, по общей участи разговоров русских людей, будь они сама соль земли, - никак не переходит в увлекательный. Тщетно подносили Тургеневу вазу с буше-де-дам, которые лакомый Панаев называл "усладою жизни": он от всего отказывался, капризничал как женщина и пришепетывал как дитя. После обеда он повалился на широчайшее кожаное пате, усадил рядом Полонского и принялся расспрашивать, что его жена. Полонский привез тогда из Парижа свою прелестную первую жену, веселую и щебетавшую как птичка.
Тургенев был изящен по манерам, тонок по обращению (когда не ломался), по вкусам, но уже отнюдь не по чертам лица, которые были крупны все, кроме глаз, не по складу тела, тяжелого и мешковатого. За улыбку этих маленьких светлых, подслеповатых глаз женщины обожали его как мужчину, мужчины - почти как женщину.
Он по внешности очень переменился в свою пользу: лицо побледнело, черты удлинились и облагородились; длинные волосы, слегка волнистые, падали с плеч; глаза не имели ничего презрительного, в них просвечивал тонкий, улыбающийся ум.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'