1854-1856
О. А. ТУРГЕНЕВА. НЕРАЗВЕРНУВШИЙСЯ РОМАН.- ТУРГЕНЕВ В ДРУЖЕСКОМ КРУЖКЕ.- ЭПИГРАММЫ.- ТУРГЕНЕВ В РЕДАКЦИИ "СОВРЕМЕННИКА".- "ШКОЛА ГОСТЕПРИИМСТВА".- "РУДИН".- ТОЛСТОЙ У ТУРГЕНЕВА.- НЕДОРАЗУМЕНИЕ С КАТКОВЫМ.
Тургенев приехал в Москву... Я узнал, что он сидит у mad. Салиас, и поехал прямо туда... Тургенев был в темно-зеленом бархатном сюртуке. Очень весел и насмешлив... Рассказывал про Орел, декламировал стихи Фета, которого он очень любил, острил, даже представлял кое-кого в лицах... Полулежа на диване у mad. Салиас и, в какой то львиной позе потрясая своими кудрями, он сказал вот что: "Главное дело для писателя - это уметь во-время слезть с седла. Садиться на коня ему трудно, странно, он не умеет. Потом он овладевает и конем, и собой. Ему легко. Но потом приходит время более трудное, чем приступ: как понять, что пора сойти со сцены с достоинством?"
... Тургенев продолжал утверждать, что ни он, ни Писемский, ни другие им подобные уже ничего больше хорошего не скажут.
Тургенев именно в это время и сам воображал, что он более уже ничего не будет писать, что круг его творчества свершился.
(Петербург). Я здесь веду жизнь хотя не рассеянную, но как-то растраченную на тысячу мелочей и т. д. Впрочем я сделал здесь две хорошие вещи: уговорил Тютчева (Ф. И.) издать в свет собранные свои стихотворения и помог Фету окончательно привести в порядок и выправить свой перевод Горация. Сам же я ничего пока не делаю - надеюсь приняться за дело в деревне.
Никто не замечал меланхолического оттенка в жизни Тургенева, а между тем он был несчастным человеком в собственных глазах: ему недоставало женской любви и привязанности, которых он искал с ранних пор. Не даром повторял он замечание, что общество мужчин без присутствия доброй и умной женщины походит на тяжелый обоз с немазанными колесами, который раздирает уши нестерпимым однообразным своим скрипом.
Летом 1854 г. Тургенев поселился на даче, по петергофской дороге, не далеко от О. А. Т[ургеневой], которая с отцом и теткой жила в самом Петергофе. Общество этой чрезвычайно умной и доброй девушки сделалось для него необходимостью ...
Я поселился здесь в небольшом домике колониста, в двух верстах от Петергофа и в полуверсте от моря, которое видно из моих окон над верхушками соснового леса. Завел себе лошадь и таратайку - и располагаю здесь прожить до осени.
(20 июня 1854 г.). Сегодня я завтракал у Тургенева, между Петергофом и Ораниенбаумом, куда я поехал с Маркевичем, и видел там Анненкова и Некрасова.
Тургенев все тот же, озабоченный своими собственными мыслями, мало обращающий внимания на мысли других: тем не менее, он очень благородный человек... Говорят, что он женится на Тургеневой, но не знаю, правда ли это.
Он не отвечал ни на одну из симпатий, которые шли ему навстречу, за исключением разве трогательной связи его с О. А. Т. в 1854 году, но и она длилась недолго и кончилась как кончаются минутные вспышки, капризы и причуды, на которые он разменял свирепое одушевление истинной страсти, то есть мирным разрывом и поэтическим воспоминанием о прожитом времени.
Нехорошо художнику жениться. Если служить музе, как говорили в старину, так служить ей одной; остальное надо все приносить в жертву. Еще несчастный брак может способствовать развитию таланта, а счастливый никуда не годится. Конечно, страсть к женщине вещь прекрасная, но я вообще не понимал никогда страсти к девушке; я люблю больше женщину замужнюю, опытную, свободную, которая может легче располагать собой и своими страстями... Надо подходить ко всякой с мыслью, что нет недоступной, что и эта может стать вашей любовницей.
В 1854 году я жил в Петергофе на даче; мне было в то время всего 35 лет, но голова моя была уже совсем седа. Раз, гуляя в парке, я вздумал сбежать с горки. Это видел какой-то извозчик: "Вишь, горка-то и старичка поталкивает",- заметил он, вероятно судя о моем возрасте по моей седой голове.
Обеды у Панаева и Тургенева повторялись с обычным шумом и веселостью, не без примеси весьма крупной аттической соли и некоторого злорадства со стороны всегда мягкого и любезного Тургенева. В веселую минуту он сам повторял свои эпиграммы, острие которых обращено было даже на его друзей, например Кетчера и Анненкова.
Про Анненкова, в то время весьма полного, экономного и любителя покушать, Тургенев не раз, возбуждая общее веселье, повторял эпиграмму, из которой помню только последние два стиха:
Чужим наполненным вином Виляет острым животом.
И когда, бывало, Гончаров и Анненков первые подступали к муравленному горшку со свежею икрою от Елисеева, Тургенев вопил:
- Господа, не забудьте, что вы не одни здесь!
Он, при всем своем мягком нраве, доходившем до слабости, бывал иногда весьма ядовит в беседах, рассказах и письмах.
У Тургенева был все-таки где-то запрятан уголок с запасом язвительной остроты, которую он почему-то тщательно скрывал, но пользовался ею по мере надобности. У меня записано до 20 горьких эпиграмм его работы.
Тогда было в моде некоторого рода предательство, состоявшее в том, что за глаза выставлялись карикатурные изображения привычек людей и способов их выражаться, что возбуждало смех и доставляло успех рассказу. Тургенев был большой мастер на такого рода представления... Надо прибавить, что ко всем своим качествам изобретательности, наблюдательности и вдумчивости в явления, Тургенев присоединил еще в значительной доле едкое остроумие и эпиграмматическую способность. Он давал им ход с той же неразборчивостью и с тем же обилием мотивов, как и всему, что выходило от него. Он составлял весьма забавные эпиграммы на выдающихся людей своего времени, не стесняясь их репутацией и серьезностью задач, которые они преследовали и которым он сам сочувствовал. Не удерживали его и дружеские отношения.
Тургенев стал припоминать и свои старые эпиграммы на своих старых приятелей...
Дружинин корчит европейца. Как ошибается, бедняк! Он труп российского гвардейца, Одетый в английский пиджак.
А вот эпиграмма на Кетчера:
Вот еще светило мира! Кетчер, друг шипучих вин; Перепер он нам Шекспира На язык родных осин.
На Никитенко:
Исполненный ненужных слов И мыслей, ставших общим местом, Он красноречья пресным тестом Всю землю вымазать готов...
На В. П. Боткина была большая эпиграмма, пародия на пушкинское стихотворение "Анчар"; но Тургенев тщетно старался ее припомнить, и только один куплет промелькнул в его памяти:
К нему читатель не спешит, И журналист его боится, Панаев сдуру набежит И, корчась в муках, дале мчится...
У Тургенева был прекрасный крепостной повар, купленный им за тысячу рублей. Приглашая по временам приятелей обедать, Тургенев объявил, что не может принять более одиннадцати человек, так как столового сервиза у него только дюжина. В такие дни обед обыкновенно заказывал Боткин, и когда затем какой-либо соус выходил особенно тонок и вкусен, Тургенев спрашивал Боткина:
- А что ты скажешь об этом соусе?
"Надо,- отвечал Боткин,- непременно позвать повара: я буду плакать у него на жилетке".
Степан был поваром у Тургенева и попал к нему следующим образом: однажды явился к нему еще молодой неизвестный человек, отрекомендовался поваром и просил купить его у его барина помещика, с которым, прибавил Степан: "я должен кончить плохо"... Тургенев понял положение бедняка и стал хлопотать о "покупке человека"... Когда все кончилось, Тургенев вручил Степану вольную, но Степан не хотел получить своей свободы и твердо сказал: "пусть моя вольная лежит у вас, а мне позвольте послужить вам". Действительно, он оказался превосходным поваром, и с этих пор не оставлял Тургенева. Этот красивый и здоровый парень просто был влюблен в Ивана Сергеевича, и когда последний уезжал, по обыкновению, на долгие месяцы за границу, Степан служил в лучших клубах за повара и время от времени справлялся то у меня с братом, то у Некрасова или Анненкова о приезде Тургенева. Услыхав, что он приедет такого-то числа, Степан тотчас бросал выгодное место и с веселым видом встречал Тургенева, вступая в свои поварские обязанности. Один раз Тургенев писал мне, что Степан может заключить годовые кондиции в английском клубе, но он отказался, говоря: "А если Иван Сергеевич неожиданно приедет, тогда как будет? Помилуйте, я его не променяю ни на кого, ведь он, когда идет по Невскому, так, ей-богу, целой головой всех выше".
Приходится в числе лиц, принадлежавших к нашему литературному кружку, вспомнить о М. А. Языкове, неизменно присутствовавшем на всех наших беседах, вечерах и попойках, хотя он был человек женатый и занимал прекрасное помещение на казенном фарфоровом заводе. Он был человек весьма дельный... Но когда на своих хромающих и от природы кривых ножках он с улыбкой входил в комнату, каждый, протягивая ему руку, был уверен, что услышит какую-либо нелепость...
Быть может не всем известно, что Тургеневу стоило большого труда выпросить у Тютчева тетрадку его стихотворений для "Современника". Познакомившись впоследствии с Федором Ивановичем, я убедился в необыкновенной его авторской скромности, по которой он тщательно избегал не только разговоров, но даже намеков на его стихотворную деятельность.
Все это приходит мне на память по случаю обеда, данного нами по подписке в честь Тургенева, нередко угощавшего нас прекрасными обедами. За обедом в зале какой-то гостиницы шампанского, а главное дружеского единомыслия, было много, а потому всем было весело. Собеседники не скупились на краткие приветствия, выставлявшие талант и литературные заслуги Тургенева.
- Господа! - воскликнул Тургенев, подымая руку: - позвольте просить вашего внимания. Вы видите, М. А. Языков желает говорить.
- Языков, Языков желает сказать спич! - раздались хихикающие голоса.
Языков, высоко поднимая бокал и озираясь кругом, серьезно произнес:
Хотя мы спичем и не тычем, Но чтоб не быть разбиту параличем...
и сел. Раздался громкий смех, что и требовалось доказать. Мне стало совестно, что я ничего не приготовил и, вытащивши записную книжку, я на коленях написал и затем громко прочел следующее четверостишие:
Поднять бокал в честь дружного союза К Тургеневу мы нынче собрались. Надень ему венок, шалунья муза, Надень и улыбнись.
Минуты две спустя, Тургенев в свою очередь попросил слова и сказал:
Все эти похвалы едва ль ко мне придутся, Но вы одно за мной признать должны: Я Тютчева заставил расстегнуться И Фету вычистил штаны.
Гомерический смех был наградою импровизатору.
Он [Тургенев] постоянно швырял деньги. Ему можно было швырять... Получит из деревни, разбросает в несколько дней все и приедет ко мне за деньгами, а не дашь - сердится.
Полистная плата Тургеневу с каждым новым произведением увеличивалась. Сдав набирать свою повесть или рассказ, Тургенев спрашивал Некрасова, сколько им забрано вперед денег. Он никогда не помнил, что должен журналу.
- Да сочтемся! - отвечал Некрасов.
- Нет! я хочу, наконец, вести аккуратно свои денежные дела. Некрасов говорил цифры тургеневского долга.
- Ох, ой! - восклицал Тургенев,- я, кажется, никогда не добьюсь того, чтобы, дав повесть, получить деньги - вечно должен "Современнику". Как хочешь, Некрасов, а я хочу скорей расквитаться, а потому ты высчитай на этот раз из моего долга дороже за лист; меня тяготит этот долг. Некрасов, хотя морщился, но соглашался, а Тургенев говорил:- "напишу еще повесть и буду чист!"
Но не проходило и трех дней, как получалась записка от Тургенева, что он зайдет завтра и чтоб Некрасов приготовил ему 500 рублей: "До зарезу мне нужны эти деньги",- писал он.
Нет ни малейшего сомнения в том, что Тургенев не только никогда не думал о прочном устройстве своих материальных дел, но был совершенно неспособен обсудить их.
Самым сильным по таланту и самым крупным по литературному значению... в этом кругу ["Современника"] был несомненно Тургенев; по уму и по общественному пониманию - едва ли не превосходил всех Некрасов. Некоторые особенности этих двух характеров бросились мне в глаза, когда я увидел их обоих, придя в первый раз к Некрасову. Некрасов заговорил просто, прямо о деле. Обо мне он знал раньше. С Тургеневым у меня дел никаких не было; мое имя он знал и был любезен, но с некоторым, правда, едва заметным, тоном покровительства - быть может такой тон казался ему естественным относительно молодого человека, впервые вступившего в литературную жизнь. Эта черта известного, хотя и прикрываемого, высокомерия иных прямо раздражала.
По приезде моем из Вятки... я познакомился с г. Тургеневым. Был у него два раза, пользовался пожатием его руки, но посещением его не воспользовался, хотя правила самой простой учтивости требовали, чтобы г. Тургенев уже до конца сделал меня счастливым. В то время меня это задело несколько за живое, но рассуждая сам с собою я порешил это дело тем, что поступок г. Тургенева есть один из видов генеральства, которому не чужды и наши литераторы.
Расскажу один эпизод, случившийся с Тургеневым. Он знал, что на следующий номер "Современника" не имелось ничего хорошего для отдела беллетристики, приходилось печатать плохонькую повесть, и вот он прибегает в редакцию и радостно объявляет Некрасову, что вчера в одном светском обществе он присутствовал при чтении одним молодым автором его первого произведения, что это такая прелесть, после которой он должен изломать свое перо, чтобы не осрамиться перед таким новым талантом, и советовал Некрасову поспешить приобрести эту повесть, заверяя, что она сразу прибавит 500 подписчиков. Некрасов обрадовался, просил Тургенева похлопотать, чтобы эта повесть попала в "Современник", и даже сделал распоряжение в типографии, чтобы прекратили набор данной им раньше повести. Оказалось, что хваленая повесть еще была не окончена и автор сам через полторы недели привез ее в редакцию. Это был московский молодой франтик, подъехавший в карете четверней, потому что остановился у своей тетушки-старушки, которая иначе не выезжала как с форейтором. Некрасов, не прочитав рукописи, немедленно послал в типографию набирать, потому что ожидание этой повести и так задержало выход книжки. Когда принесли из типографии корректуру, Некрасов пришел в отчаяние. Все действующие лица в повести были графы, камергеры, графини, княгини; герой и героиня выражались до того высокопарно, что возбуждали смех; кроме вычурного слога, повесть была пересыпана массой каких-то туманных философских рассуждений.
Когда Тургенев пришел к обеду, Некрасов, не говоря ни слова, прочел ему выдержки из этой повести. Тургенев смеялся до слез и, наконец, сказал: "Это наверно Панаев выкинул такую штуку, не решился отказать какому-нибудь из своих аристократов, который пустился в литературу". Тогда Некрасов объявил, что не Панаев, а он рекомендовал эту повесть. Тургенев привскочил с места и с удивлением воскликнул: "Да это не может быть!" Когда же убедился, что это верно, то схватил себя за голову и жалобно произнес: "Что за помрачение нашло на меня! Как я так опростоволосился?" Тургенев объяснил, что он слушал чтение этой повести в блаженном одурении, сидя близко к одной барыне, которая ему очень нравилась, что он упивался ароматом ее головы, блаженствовал, когда она поворачивала свою голову к нему и тихо сообщала свои восторги о повести, что ее губки так близко были к его щеке. Он был мастер описывать свои ощущения в этом роде.
Некрасов в наказание засадил Тургенева исправлять высокопарные разговоры героини и героя в его хваленой повести.
Тургенев, проработав немного, встал из-за стола, сказав: "Хорошенько надо было бы высечь автора, чтобы он не смел никогда браться за перо! Да уж и меня кстати!"
В это время, около половины пятидесятых годов, он отрекомендовал Краевскому одну повесть, о которой наговорил и своим друзьям в "Современнике"; когда повесть появилась в печати, Боткин прочитал ее и обрушился на Тургенева - как он мог видеть в повести какие-то достоинства, которых в ней вовсе не было, что нельзя судить так легкомысленно, и т. д. Тургенев не находил оправданий.
Тургенев... всегда был рад оказать любезную внимательность начинающим писателям. В начале моей журнальной деятельности испытывал это и я. И тогда и впоследствии я постоянно видывал, что он таков же и со всеми другими начинающими писателями.
Ему... случалось бояться, и совершенно напрасно, каких-то исполинов искусства, которых он сам же открывал. - Пропали мы все! пропали! - кричал он, бывало, по поводу выкопанного им стихотворца или беллетриста: - всех нас лоском положит.- И при этом падает ничком на диван и даже совершенно несоответственно своему росту дрыгает ногами.
Тургенева во сне видеть - предвещает получить тонкую способность суметь откопать талант там, где его вовсе нет.
В нем не было покушений на нетерпимость. Случалось нередко, что в литературных спорах он становился скорей на сторону защиты, чем на сторону нападения.
Как добрый человек он понравился нам [славянофилам], т. е. некоторым. Но как его убеждения совершенно противоположны и как он совершенно равнодушен к тому, что всего дороже для нас, то ты сам можешь судить, какое он оставил впечатление.
Тургенев - огромного роста, с высокими плечами, огромной головой, чертами чрезвычайно крупными; волосы почти седые, хотя ему еще только 35 лет. Вероятно, многие его находят даже красивым, но выражение лица его, особенно глаз, бывает иногда так противно, что с удовольствием можно остановиться на лице отца Гильфердинга. Тургенев мне решительно не понравился, сделал на меня неприятное впечатление. Я со вниманием всматриваюсь в него и прислушиваюсь к его словам, и вот что могу сказать. Это человек... способный только испытывать физические ощущения; все его впечатления проходят через нервы, духовной стороны предмета он но в состоянии ни понять ни почувствовать... У Тургенева мысль есть плод его чисто земных ощущений, а о поэзии он сам выразился, что стихи производят на него физическое впечатление, и он, кажется, потому судит, хороши ли они или нет; и когда он их читает с особенным жаром и одушевлением, этот жар именно передает какое-то внутреннее физическое раздражение, и красоты чистой поэзии уже нечисты выходят из его уст.
Перед обедом все почти повили отдохнуть на верх, а Константин с Гильфердингом-сыном воспользовались этим временем, чтобы наговориться о филологии... Тургенев вскоре сбежал сверху в ужасе от разговоров о филологии, которых был невольным слушателем ... Обед был очень живой, и часто Тургенев возбуждал общий смех своим отвращением к филологии.
Дружинин, Боткин и я согласились совершить поездку в деревню к Тургеневу, который... упрашивал нас приехать к нему в Спасское-Лутовиново.
По утрам Тургенев удалялся в свой маленький кабинет, где находилась также его постель, загороженная ситцевыми ширмами...
После обеда к подъезду подавали длинные-длинные дрожки, так называемые разлюли; мы все усаживались, не выключая Дианки, любимой собаки Тургенева и неразлучной его спутницы, и отправлялись в лес...
По вечерам мы собирались в диванной, и кто-нибудь из нас громко читал новую статью из толстых журналов, присылаемых из Москвы и Петербурга. Вечер проходил иногда в беседе, приправляемой оживленным спором.
Гостили у меня Григорович, Боткин и Дружинин; проводили время очень весело - разыгрывали на доморощенном театре доморощенный же фарс.
Не помню, кто-то из нас коснулся деревенской красавицы, которую так живо описывал нам Тургенев и которая нас так разочаровала. Боткин привязался к этому случаю и стал язвить Тургенева, уверяя, что привычка его усиливать всегда краски против того, что есть в действительности, часто ставит его в комическое положение. Слово за словом - пришли к заключению, что такая слабость легко приводит к последствиям, которые могли бы служить отличным мотивом для сценического представления. Я предложил присесть сейчас и набросал план пьесы; мысль была единогласно одобрена, и Тургенев сел записывать; мы, между тем, кто лежа на диване, кто расхаживая по комнате, старались, перебивая друг друга, развивать сюжет, придумывать действующих лиц и забавные между ними столкновения. Кавардак вышел порядочный. Но на другой день, после исправлений и окончательной редакции, вышел фарс настолько смешной и складный, что тут же решено было разыграть его между собой.
В тени под деревьями они разучивали роли из комедии "Школа гостеприимства", ими всеми сообща состряпанной, а комедия эта была - веселый фарс.
Сюжет фарса не отличался сложностью: выставлялся добряк помещик, не бывавший с детства в деревне и получивший ее в наследство; на радостях он зовет к себе не только друзей, но и всякого встречного; для большего соблазна он каждому описывает в ярких красках неслыханную прелесть сельской жизни и обстановку своего дома. Прибыв к себе в деревню с женою и детьми, помещик с ужасом видит, что ничего нет из того, что он так красноречиво описывал: все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины. Он впадает в ужас при одной мысли, что назвал к себе столько народу. Гости, между тем, начинают съезжаться. Брань, неудовольствие, ссоры, столкновения с лицами, враждующими между собой. Жена, потеряв терпение, в первую же ночь уезжает с детьми. С каждым часом появляются новые лица. Несчастный помещик окончательно теряет голову, и когда вбежавшая кухарка объявляет ему, что за околицей показались еще три тарантаса, он в изнеможении падает на авансцене и говорит ей ослабевшим голосом: "Аксинья, поди скажи им, что мы все умерли!"... Тургенев сам вызвался играть помещика; он добродушно согласился даже произнести выразительную фразу, внесенную в его роль и сказанную будто бы им на пароходе во время пожара: "Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери!"...
Тургенев не остановился на этом: увлеченный мыслью домашнего спектакля в Спасском, он стал уверять, что одного фарса мало будет, необходимо перед тем разыграть что-нибудь классическое; в тот же вечер принес он нам пародию на сцену Эдипа и Антигоны из Озерова...
Эдипа должен был представлять Тургенев, я - Антигону... Намерение потешить только самих себя и двух-трех близких соседей совсем не удалось. Слух о спектакле в Лутовинове быстро распространился по уезду; со всех концов посыпались письма с просьбой получить приглашение... Вечером, в день спектакля, съехалось столько публики, что половина принуждена была слушать стоя.
Сцена из Эдипа не произвела никакого эффекта, несмотря на то, что Тургенев, в своем парике и бороде, делавших его похожим на короля Лира, очень хорошо изобразил расслабленного, выжившего из ума старца. Фарс имел больше успеха; мы лезли из кожи; Боткин был великолепен в роли ворчливого статского советника. Сцена, когда желчный литератор (Дружинин) бросает зажженную спичку на солому, служившую ему постелью, и говорит: "пускай горит, он накормил нас тухлыми яйцами!" и когда на крик: "пожар!" выбежал сам помещик (Тургенев) и произнес свою знаменитую фразу ("спасите, спасите, я единственный сын у матери!"),- вызвала дружные аплодисменты. Но, вообще, сколько можно было заметить, большинство публики осталось не вполне удовлетворенным спектаклем.
Он [Тургенев] рассказывал, как дядя его, человек старого покроя, никак не мог... помириться с шутовскими проделками Дружинина, Боткина, Григоровича, Колбасина и самого Ивана Сергеевича, сочинивших и поставивших на домашнюю сцену смехотворную пьесу, оканчивающуюся смертью всех действующих лиц, тут же падающих на пол.
Боткин... оставил по себе решительное впечатление великого актера. Вообще - о нас обо всех теперь здесь ходят легенды, большею частью, однако, выгодные.
1855 год Тургенев, кажется, весь провел в Спасском, и наша дружба еще более скрепилась, и мы сошлись еще теснее... Мой муж был такой же страстный охотник, как Иван Сергеевич. С охоты они обыкновенно возвращались к нам, и вечер проводили за чтением или беседой.
Тургенев читал очень хорошо: просто, вдумчиво, как бы толкуя, но охотнее читал чужое, любимое им, нежели свое. Свое он читал только-что написанное, даже не отделанное еще. "Так в серьезных домах, - говорил он, - не заставляют гостей любоваться своими детьми. Еще можно, пожалуй, показать их на крестинах, а потом уже нечего их выводить, пока не станут большими".
Тургенев любил охоту и считал это развлечение наилучшим из всех наслаждений.
Природой на охоте я любоваться не могу - это все вздор: ею любуешься, когда ляжешь или присядешь отдохнуть после охоты. Охота - страсть, и я, кроме какой-нибудь куропатки, которая сидит под кустом, ничего не вижу и не могу видеть. Тот не охотник, кто ходит в дичные места с ружьем любоваться природой... Когда птица, я видел, сидит недалеко от меня (будь она в клетке - я к ней равнодушен), и я знал, что собака ее отыщет, сделает стойку, сердце билось 180 раз в минуту.
Иван Сергеевич на охоте был неутомимый ходок. Бывало, только остановятся на привале, разговорятся, а он уже торопит: "Идемте, идемте!"
Если первый выстрел был удачен, остальные шли как по маслу; Иван Сергеевич делался в это время необыкновенно веселым; его шуткам и конца не было. Редко можно было найти такого душевного и предупредительного сотоварища... Но стоило только Ивану Сергеевичу первый раз "пропуделять" (не попасть в цель), он делался неузнаваемым: сердился, нервничал, капризничал - именно капризничал - как женщина. Понятно, что в таком состоянии выстрелы следовали один неудачнее другого, и Иван Сергеевич все обвинял: и ружье, и погоду, и дичь; но, боже упаси, только не самого себя! За каждым промахом он только и твердил: "Так уж и пойдет у меня, коли я не попал в первый раз; так уж и пойдет, так и пойдет!"
После охоты она [собака] требовала отдыха; ей нужен был сон; а чтобы она хорошо выспалась,- уверял Тургенев,- ей необходим был "Journal des Debats". Я сшила ей подушку на кресло, покрывала ее нашими газетами, но противная собака не засыпала, постоянно вздрагивала от мух, ловила их, нервничала и подходила к хозяину, будто жалуясь и зовя его домой. - Вот видите,- говорил Тургенев,- нет "Journal des Debats", нет и сна. Я для нее подписываюсь на него. - Я знала, что секрет заключался в размерах этой самой большой в то время газеты, покрывавшей Бубульку кругом.
У нас везде была холера и довольно сильная; я ее побаиваюсь - дома-то все ничего, а заедешь в какую-нибудь деревню - и вдруг придется умирать в сенном сарае - скверно! Так я и не охотился... Очень меня расстроила эта невозможность предаться моей любимой страсти.
Приходят мне сказать, что в такой-то избе двое холерных - и корчи, и судороги в сильной степени. Я в ужасе чувствую, что у меня у самого начинаются первые приступы болезни,- а к больным итти надо; хотя и знаю, что помочь не могу, но знаю также, что итти обязан. Чего только это мне стоило!
[Тургенев] холеры боялся до полного малодушия.
- Помните, как я обжирался при вас маслом,- а теперь кроме бульона да куска телятины в рот ничего не беру. Холера, голубчики мои, холера свирепствует вокруг нас, похищая ежедневно жертвы; она же, злодейка, помешала мне поехать на охоту - на тетеревей - в Жиздренский уезд - и я сижу дома один, хандрю, прислушиваюсь к бурчанию моей утробы и лишь изредка могу заставить себя работать.
Я слышал, что ты находишься, как говорилось лет 15 тому назад, "в моменте распадения", то-есть считаешь свое писательское поприще конченным и себя выдохшимся!.. Хочешь знать мое мнение? Из всех ныне действующих русских писателей ты, как бы сказать, обязан сделать наиболее, и сложить теперь руки было бы верх стыдовища. Знай, что из всех в России писателей и читателей только один человек думает, что твое поприще кончено - и этот один сам ты. Верь в себя и пиши ...
Я воспользовался уединением и бездействием и написал большую повесть*... Я ни над одним моим произведением так не трудился и не хлопотал, как над этим.
* ("Рудин". Написан летом 1855 г. Напечатан в 1 и 2 кн. "Современника" за 1856 г.)
Тургенев так выражался: "Когда я пишу, я всегда испытываю точно роды".
В основу "Рудина" положен Бакунин. Я его хорошо знал и прожил с ним, будучи студентом, в Берлине целый год в одной комнате. Это был поразительный говорун и замечательный диалектик. Он мог развивать самые блестящие теоретические доводы в течение часов и в то же время не был в состоянии рассказать самого простого эпизода... Еда для него была совершенно безразлична, и вообще внешний мир вкусов, красок, образов для него не существовал. Он жил одними теоретическими построениями.
В "Рудине",- говорил Тургенев,- я действительно хотел изобразить Бакунина; только мне не удалось; Рудин вышел вместе и выше и ниже его. Бакунин был выше по способностям, но таланту, но ниже по характеру. Рудин все-таки хоть погиб на баррикаде, а Бакунин и на это не был способен.
Когда я изобразил Покорского (в "Рудине"), образ Станкевича носился предо мной, но все это только бледный очерк.
В один из очень длинных разговоров втроем, между Некрасовым, Боткиным и мною, случилось Боткину заговорить с Некрасовым о "Рудине". Я вставил в их беседу о нем какие-то маловажные слова, имевшие тот смысл, что портрет Бакунина, начерченный Тургеневым в лице Рудина, едва ли верен. По всей вероятности, сходство утрачено через то, что черты слишком изменены с намерением сделать их дурными. Некрасов на это сказал: "Да, но если бы вы видели, каково был изобраясен Бакунин в третьей или четвертой редакции романа, которую Тургенев хотел отдать в печать как окончательную! Только благодаря Василию Петровичу* он понял, что обесславил бы себя, если бы напечатал роман в том виде. Тургенев переделал роман, выбрасывая слишком чернов из того, что говорилось там о Рудине". Я попросил Боткина рассказать мне, как это было. Боткин стал рассказывать. Тургенев начал писать с намерением изобразить Бакунина в блистательнейшем свете. Это должно было быть апофеозом. Он дописал - или почти дописал - в этом направлении, когда струсил. Ему вообразилось, что репутация его способности понимать людей пострадает, если он изобразит главное действующее лицо только одними светлыми красками. Скажут: "Где же тут анализ, открывающий в человеческом сердце темные уголки. Без темных уголков никакое человеческое сердце не обходится; кто не нашел их, тот не умел глубоко заглянуть в него". Тургенев начал переделывать роман, стирая слишком светлые краски и внося тени. Долго возился он, то стирая слишком много, то опять восстанавливая сияние ореола. В разных стадиях этой колеблющейся переделки он читал совершенствуемый роман тем из приятелей, эстетическому вкусу которых доверял: читал и Некрасову, и ему (Боткину), и Дружинину, и Коршу (Евгению Федоровичу), и Кетчеру, и не помню теперь еще кому-то. Каждый судил, разумеется, по-своему, и Тургенев уступал в чем-нибудь советам каждого. Но в общем переделка шла к тому, что темные краски делались все гуще и гуще... Этим, конечно, сглаживались несообразности остатков прежнего панегирика со вносимыми в него страницами пасквиля. И когда не осталось в романе ничего, кроме пасквиля, Тургенев увидел, что теперь роман хорош: все в нем связно и гармонично. Он объявил приятелям, что вот роман, наконец, готов для печати, он прочтет им его, и начал читать. В собрании приятелей, на котором происходило чтение, был и Василий Петрович. Выслушав, он стал говорить Тургеневу, что напечатать роман в таком виде будет невыгодно для репутации автора... Рудин был в этой окончательной редакции романа с первого слова и поступка до последнего фанфарон, лицемер, мошенник - и только фанфарон, лжец и мошенник, больше ничего. Когда Боткин кончил свою оценку характера, какой дан Рудину в этой редакции романа, Тургенев был смущен до того, что оставался совершенно растерявшимся. Он, невидимому, сам не понимал, что такое вышло из его Рудина...
* (Боткину.)
Боткин тогда сказал Тургеневу, что если он не хочет погубить свою репутацию, то должен вновь переделать Рудина или бросить его. В таком виде, как теперь, роман не может быть напечатан без позора для автора. Тургенев сказал, что переделает. И переделал. По мнению Боткина и Некрасова, роман, испытавший столько перипетий, вышел в том виде, как напечатан, мозаикой клочков противоположных тенденций, в особенности в характере Рудина. На одних страницах или клочках страниц - это человек сильного ума и возвышенного характера, а на других - человек дрянный.
Редко его произведение печаталось прежде, чем он не прочтет его кому-нибудь из близких людей, не посоветуется; замечания возбуждали иногда спор, но принимались всегда без признака самолюбивого укола; рукопись потом сверху донизу перечитывалась, исправлялась и часто переписывалась заново.
Первому Анненкову я всегда показываю свои рукописи. Я верю в его чутье.
Тургенев никогда не упускал случая прочесть Василию Петровичу (Боткину) свою повесть или роман прежде, чем отдать ее в печать.
(Петербург). Вот уже более двух недель как у меня живет Толстой (тогда артиллерийский офицер, приехавший с севастопольских позиций... Я его полюбил каким-то странным чувством, похожим на отеческое.
Граф Толстой тяготился этой опекой... стараясь увлечь и самого Тургенева в свой молодой разгул.
Отношения Льва Николаевича к Тургеневу в первое время литературного поприща Л. Н. в Петербурге были самые хорошие. Тургенев признавал в нем талант, писал к сестре Льва Николаевича, Марье Николаевне, самые лестные о нем отзывы. Они часто видались и были, повидимому, дружны, несмотря на то, что Тургенев был 10-ю годами старше.
В Тургеневе он [Толстой] распознал многосторонний ум и наклонность к эффекту - последнее особенно раздражало его... Он находил подтверждение своего мнения о Тургеневе даже в физиологических его особенностях, и утверждал, например, что он имеет фразистые ляжки.
У нас мало точек соприкосновения; вся ваша жизнь стремится в будущее, моя вся - построена на прошедшем.
Когда я жил у Тургенева в Петербурге, из Москвы приехал Мефодий Катков, который просил меня и Тургенева от имени брата дать что-нибудь в "Русский Вестник". Я не обещал ничего, а Тургенев по свойственной ему доброте - довольно, впрочем, неопределенно - сказал, что, может быть, что-нибудь даст. Вскоре после этого кружок писателей в Петербурге - Некрасов, Тургенев, я, Панаев, Дружинин, Григорович - соединились как бы в союз и решили печататься только в "Современнике". Когда узнал Катков об этом, он печатно выступил с обвинением Тургенева в том, что он будто бы нарушил данное ему слово.
Прошлой осенью я, не назначая, впрочем, определенного срока, обещал г-ну издателю "Русского Вестника" повесть под названием "Призраки", за которую я принялся в то же время, но которую и до сих пор кончить не успел. В начале нынешнего года я заключил с г.г. издателями "Современника" условие, в силу которого я обязался помещать свои произведения исключительно в их журнале, причем однако я выговорил себе право исполнить прежние свои обещания, а именно в отношении к "Русскому Вестнику"... Но г-н Катков, несмотря на то, что, по его словам, он питает ко мне уважение, почел себя в праве намекнуть, что эту самую повесть я поместил под именем "Фауст" в № IX "Современника", тогда как тем из наших общих знакомых, которым я сообщаю планы моих произведений, хорошо известно, что между этими двумя повестями нет никакого сходства.
Он забыл, как происходило дело: этою забывчивостью с его стороны объясняю я и все недоразумение, возникшее между нами. Г. Тургенев писал мне, от 28-го ноября 1855 года, что обещанный им рассказ готов будет к 15-му и непременно уже к 20-му декабря и тотчас же перешлется. Не прежде как получив такое обещание, редакция в свою очередь обещала публике рассказ г-на Тургенева. После того он неоднократно и через общих знакомых и в письмах изъявлял сожаление, что работа его замедлилась разными обстоятельствами, назначал разные сроки и обещал даже не приниматься ни за какую другую работу прежде чем не исполнит этого обязательства. Прошла большая половина года, он уехал за границу, заключив свое известное условие с "Современником" и не бросив в редакцию "Русского Вестника" ни одного объяснительного слова, не дав никакого указания, что сказать ей по этому случаю в своем отчете публике.
Не знаю, писали ли вам о глупой выходке, которую сделал против него [Тургенева] Катков в объявлении о подписке на "Русский Вестник". Смысл выходки таков: Тургенев обещал "Русскому Вестнику" повесть - манил обещаниями до самого отъезда; тогда в "Современнике" явился "Фауст" - вероятно те самые "Призраки", которые обещаны были "Русскому Вестнику",- и "Современник" объявил об исключительном сотрудничестве Тургенева. Это написано с глупой оскорбительностью... Пусть бранят кого хотят; но как осмелиться оскорблять Тургенева, который лучше всех нас и, каковы бы ни были его слабости (если излишняя доброта есть слабость), все-таки честнейший и благороднейший человек между всеми литераторами. Отрадно, по крайней мере, что публика приняла его сторону против Каткова.
Отыскал Тургенева и через него попал в круг петербургских литераторов: Дружинина, Гончарова, Григоровича и Некрасова. Можешь себе представить, какое впечатление эти олимпийцы сделали на меня, бедного офицера. Но Тургенев все прежний, милый, умный и слабый до распущенности человек... Бедняга поседел, это должно быть Виардо ему так удружила, и отказался от больших авторских замыслов. Теперь довольствуется званием патриарха современной литературы, поднесенным ему вышеописанными литераторами.
[В доме историка проф. П. Н. Кудрявцева] были назначенные вечера, помнится, по субботам, и эти вечера принадлежали к числу самых приятных, особенно когда на них появлялся И. С. Тургенев, редко приятный собеседник, вносивший с собою необыкновенное оживление и воодушевление в общество.
В артистических кружках Петербурга распространился слух, что Тургенев, имя которого пользовалось громкою известностью, написал пьесу. В семействе архитектора Штакеншнейдера, жившего тогда в своем доме па широкую ногу, затевался домашний спектакль. Чего же лучше, как угостить публику такою новинкой? С Тургеневым Штакеншнейдеры не были знакомы; его, к тому же, еще не было в Петербурге, Обратились к Дружинину; тот начал отказывать и наконец, раздражившись неотвязчивыми просьбами, отдал рукопись, умолчав почему-то о нашем сотрудничестве. Роли живо разобрали любители. Хозяева дома, не присутствуя на репетициях, рассылали, между тем, приглашения, стараясь собрать по возможности избранную публику; приглашен был, между прочим, Н. И. Греч. Тургенев в это время только вернулся из Спасского. В день представления Дружинин, желая, вероятно, подшутить над Тургеневым, уговорил его ехать вместе к Штакеншнейдерам.
Появление Тургенева в зале было тотчас же всеми замечено; хозяева дома были в восхищении; они начали его упрашивать занять кресло в первом ряду, но тот, к счастью, отказался и сел на скромном месте подле Дружинина. Случилось так, что перед самым началом спектакля актеры, желая, вероятно, придать себе больше смелости, выпили много лишнего; при поднятии занавеса многие из них были совершенно пьяны и понесли страшную чепуху; один из них, игравший роль брюзгливого статского советника, украсил почему-то свою грудь целым рядом орденских звезд; вместо реплики, он неловко толкнул товарища; тот споткнулся и повалился на пол, увлекая за собой стул; другие сочли нужным вступиться; на сцене произошла чистейшая свалка. Публика пришла в смущение. Можно себе представить, что должен был испытывать Тургенев, когда Дружинин шепнул ему, что все считают его автором пьесы, и в подтверждение указал на многих лиц, которые приподнимались с мест, отыскивая глазами автора. Греч, сидевший в первом ряду и как нарочно надевший в этот вечер свою звезду, привстал и с негодованием, указывая публике на сцену, произнес: "Полюбуйтесь мм. гг., вот она натуральная школа!"
Тургенев, стараясь скрыться за спинками кресел, что было не легко для его роста, и частью заслоняясь ближайшими соседями, пробрался наконец к выходной двери. Когда напоминали ему в приятельском кругу об этом спектакле, он бросался на ближайший стул, закрывал лицо руками и начинал стонать как от жесточайшего ревматизма.
Помню забавную выходку Тургенева. Когда мы вечером всходили с ним по освещенной лестнице, я вдруг почувствовал, что он провел у меня рукой вдоль коленки с внутренней стороны ноги. Сделал он это так неожиданно, что я невольно крикнул: "что вы?" - Я думал,- сказал Тургенев,- что ваши рейтузы подбиты кожей.- Пришлось уверять его, что у офицеров рейтуз с кожею не бывает.
Тургенев приглашал его [А. Ф. Писемского] к себе провести вечер. Пришел и Огарев (тогда только-что отпущенный за границу), а хозяин вскоре скрылся. "Он извинился перед ними, что ему надо непременно куда-то ехать в "монд" и обещал пробыть не больше как с час, много полтора. Остались мы вдвоем с Огаревым... Человек подал нам водки и закуски. Мы с ним опорожнили графинчик и спросили второй... И только в час ночи возвращается Тургенев и начинает извиняться. Вот мы его тогда с Огаревым и принялись валять в два жгута. А он только просит прощения... И меня сильно хмельного привез домой и довел до передней".
С Писемским я встречался в нашем литературном кругу и всего чаще у Тургенева, с которым он был очень дружен.
(3 янв. 1855 г. Вечер у Тургенева). Писемский читал один из своих романов, очень скучный и весь составленный из описаний и диалогов, без малейшего действия и без малейшего анализа чувства (психологии). Тургенев восторгался и восклицал: "прекрасно! как верно!" etc. На следующий день я сказал Тургеневу, что вполне отрицаю талант Писемского... и он довольно вяло его защищал.
Раз был он с Писемским где-то на вечере. К концу ужина Писемский, имевший слабость к горячительным напиткам, впал в состояние, близкое к невменяемости. Тургенев взялся проводить его до дому. Когда они вышли на улицу, дождь лил ливмя. Дорогой Писемский, которого Тургенев поддерживал под руку, потерял калошу; Тургенев вытащил ее из грязи и не выпускал ее из рук, пока не довел Писемского до его квартиры и не сдал его прислуге вместе с калошей.
Позволение ехать за границу меня радует... и в то же время я не могу не сознаться... что лучше было бы для меня не ехать. В мои годы уехать за границу - значит определить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить все помышления о семейной жизни. Что делать! Видно такова моя судьба.
Тургенева очень чествовали в Петербурге; великие княгини просили, чтобы им его представили; накануне его отъезда был дан ему большой обед.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'