1852-1853
"ПИСЬМО ИЗ ПЕТЕРБУРГА".- ТУРГЕНЕВ НА СЪЕЗЖЕЙ.- ССЫЛКА В ДЕРЕВНЮ.- ЖИЗНЬ В СПАССКОМ.- РОМАН С КРЕПОСТНОЙ ДЕВУШКОЙ.- ОХОТА.- РАБОТА НАД РОМАНОМ.- НЕЛЕГАЛЬНАЯ ПОЕЗДКА В МОСКВУ.- ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ССЫЛКИ.
Среди тогдашнего избранного кружка не встречал я человека, который по самой натуре своей был бы так мало склонен заниматься политикой, как Тургенев, и он сам сознавался в этом. "Для меня главным образом интересно не что, а как и кто" - вот фраза, которую беспрерывно приходилось слышать от него близким ему лицам.
В последних числах февраля месяца... 1852 года я находился на одном утреннем заседании вскоре потом погибшего общества посещения бедных - в зале Дворянского собрания,- и вдруг заметил И. И. Панаева, который с судорожной поспешностью перебегал от одного лица к другому, очевидно сообщая каждому из них неожиданное и невеселое известие, ибо у каждого лицо тотчас выражало удивление и печаль. Панаев, наконец, подбежал и ко мне - и с легкою улыбочкой, равнодушным тоном промолвил: "А ты знаешь, Гоголь помер в Москве. Как же, как же... Все бумаги сжег - да помер",- помчался далее... Под первым впечатлением сообщенного мне известия я написал... небольшую статью: "Письмо из Петербурга"... Я препроводил эту статью в один из петербургских журналов; но именно в то время цензурные строгости стали весьма усиливаться с некоторых пор... Статья моя не появилась ни в один из последовавших за тем дней. Встретившись на улице с издателем, я спросил его, что бы это значило. "Видите, какая погода,- отвечал он мне иносказательною речью:- и думать нечего".- Да ведь статья самая невинная,- заметил я. "Невинная ли, нет ли,- возразил издатель,- дело не в том; вообще, имя Гоголя не велено упоминать"... Вскоре потом я получил от одного приятеля из Москвы письмо, наполненное упреками: "Как! - восклицал он: - Гоголь умер, и хоть бы один журнал у вас в Петербурге отозвался! Это молчание постыдно!" - В ответе моем я объяснил - сознаюсь, в довольно резких выражениях - моему приятелю причину этого молчания, и в доказательство, как документ, приложил мою запрещенную статью.
Тургенев был в отчаянии, когда запретили его статейку, и говорил Некрасову и Панаеву, что пошлет ее в Москву. Панаев не советовал ему этого делать, потому что и так Тургенев был на замечании вследствие того, что носил траур по Гоголе и, делая визиты своим светским знакомым, слишком либерально осуждал петербургское общество в равнодушии к такой потере, как Гоголь, и читал свою статейку, которую носил с собой всюду. Эта статейка была уже перечеркнута красными чернилами цензором. Когда Панаев упрашивал Тургенева быть осторожным, то он на это ответил: "За Гоголя я готов сидеть в крепости".
Вероятно эту фразу он повторил еще где-нибудь, потому что Дубельт, встретясь на вечере в одном доме с Панаевым, с своей улыбкой сказал ему: "Одному из сотрудников вашего журнала хотелось посидеть в крепости, но его лишили этого удовольствия".
Скажу вам без преувеличения: с тех пор, как я себя помню, ничего не произвело на меня такого впечатления, как смерть Гоголя... Эта страшная смерть - историческое событие - понятна не сразу; это тайна, тяжелая, грозная тайна - надо стараться ее разгадать.
Я чувствую, что в этой смерти этого человека кроется более, чем кажется с первого взгляда, и мне хочется проникнуть в эту грозную и горестную тайну... Тяжело... тяжело, мрачно и душно... Мне право, кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой - и иду я на дно, застывая и немея.
Я послал Боткину стихи, внушенные Некрасову вестью о смерти Гоголя*; под впечатлением их написал я несколько слов о ней для "Петербургских Ведомостей", которые посылаю Вам при сем письме, в неизвестности пропустит ли их и не исказит ли их цензура. Я не знаю как они вышли, но я плакал навзрыд, когда писал их.
* ("Блажен незлобливый поэт".)
Статью Тургенев прислал Боткину для помещения в "Московских Ведомостях", но Боткин попросил меня доставить ее М. Н. Каткову, редактору этой газеты, потому что был в ссоре и не видался с ним. Я тем охотнее исполнил это, что и сам получил от Ивана Сергеевича маленькое письмецо, в котором он упоминал о своей статье.
Что касается до впечатления, произведенного здесь его смертью, да будет вам достаточно знать, что попечитель здешнего университета гр. Мусин-Пушкин не устыдился назвать Гоголя публично писателем лакейским. Это случилось на-днях по поводу нескольких слов, написанных мною для "С. Петербургских Ведомостей" о смерти Гоголя. Гр. Мусин-Пушкин не мог довольно надивиться дерзости людей, жалеющих о Гоголе.
Казалось неуместным писать о Гоголе в таких пышных выражениях, едва ли приличных говоря о смерти Державина, Карамзина или некоторых других наших знаменитых писателей, и представить смерть Гоголя как незаменимую потерю, а не разделяющих это мнение - легкомысленными или близорукими.
Я полагал бы пригласить Тургенева в 3-е отделение соб. е. и. в. канцелярии, а Боткина и Феоктистова к московскому военному генерал-губернатору, сделать им внушение, предупредив их, что правительство обратило на них внимание, и учредить за ними секретное наблюдение.
Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр, а с другими поступить предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины.
Тургенева посадили в часть за то, что он напечатал маленькую статейку о Гоголе, которую цензор не пропустил в Петербурге, так как от высшего начальства дано было приказание ничего не пропускать о Гоголе вследствие того, что в Москве на похоронах Гоголя собралась масса народу и присутствовали официальные особы. В то время строго смотрели, чтобы литераторам не оказывали особенных почестей.
Вчера Тургенев, автор "Записок охотника", по высочайшему повелению посажен на съезжую за статью, напечатанную им о Гоголе в "Московских Ведомостях"*, где Гоголь назван великим. Тургенева велено продержать на съезжей месяц, а потом выслать из столицы в деревню под надзор полиции. Сейчас я встретился с Языковым, который говорил мне, что был у Тургенева. Последний действительно сидит в настоящей съезженской тюрьме, но здоров и спокоен. - "Я спокоен,- сказал он Языкову,- потому что не мучаюсь неизвестностью. Мне сказано все, чему я должен подвергнуться, и я уже не опасаюсь, что меня будут истязать" и т. п.
* (№ 32, 13 марта 1852 г.)
Он с большой похвалой отзывается о вежливом, даже почтительном обращении с ним полиции... Частный пристав просто удивил его своей гуманностью. Он из воровской тюрьмы перевел его в чистую, светлую и просторную горницу.
Тюрьмой служил ему архив полицейского участка, где он наводил справки о секретных делах... Он описывает частного пристава, которого он, Тургенев, напоил однажды шампанским и который, подталкивая его локтем, высоко поднял стакан "за Робеспьера".
Начну с того, что если я не покинул Петербург месяц тому назад, то это случилось совершенно против моего желания. Я арестован при полиции, по приказанию государя, за то, что напечатал в одном московском журнале статью, несколько строк о Гоголе. Это, конечно, только предлог, статья сама по себе совершенно ничтожна. На меня уже давно косились. Придрались к первому подвернувшемуся случаю... Желали положить конец всему, что говорилось о смерти Гоголя, и не преминули в то нее время наложить запрещение на мою литературную деятельность.
Через 15 дней меня отправят в деревню, где я должен остаться до нового распоряжения. Все это не очень весело, как вы видите; все-таки я должен сказать, что со мной поступают очень милостиво; у меня хорошая комната, книги; я имею возможность писать. В первые дни я мог даже видеться с людьми. Теперь это запрещено, потому что их приходило очень много...
Наложили также печати на мои бумаги или, лучше сказать, запечатали дверь моей квартиры и открыли десять дней спустя, ничего не тронув. Вероятно, знали что там нет ничего запрещенного.
Арест Тургенева произвел большой переполох. Панаев и Некрасов навещали его сперва ежедневно утром и вечером, но потом реже, потому что Тургенев иногда давал знать рано утром, чтобы к нему не приходил никто из них. Первое такое известие испугало Некрасова и Панаева; они думали, что Тургеневу грозит бог знает какая опасность, но потом оказалось, что в эти дни он ждал посещений своих знакомых из высшего круга.
У Тургенева в его заточении были такие многочисленные съезды знакомых, что наконец сочли нужным запретить приятелям навещать его.
Камера была маленькая, жара удушливая. Два раза в день я переносил 104 карты (две игры), по одной, с одного конца комнаты на другой. Это составляло 208 концов - 416 в день - каждый конец по 8 шагов - составляет более 3.300 шагов, или около 2 километров. В тот день, когда я так не проминался, у меня вся кровь бросалась в голову.
Одна тяжелая подробность этих дней сохранилась в его памяти - ужасное соседство его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг. Написавший "Записки охотника" принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест розг и крики секомых.
Мне позволено было раз в день прогуливаться по тесному двору, но и там меня сторожил огромный унтер-офицер; я было пробовал заискивать в нем, подходил с улыбкой: ну, ничего не берет - ни ответа, ни привета. Это был старый, рослый, широкоплечий солдат; лицо суровое, неподвижное: видно было, что ни лаской ни деньгами, ничего не добьешься и подкупить невозможно.
И администрация и публика одинаково смотрели тогда на сочинения Тургенева как на проповедь освобождения крестьян. Графиня Ростопчина (ур. Сушкова), получив книгу, заметила перед Чаадаевым: "Voila un livre incendiaire". "Потрудитесь перевести фразу по-русски,- отвечал Чаадаев,- так как мы говорим о русской книге". Оказалось, что в переводе фразы - зажигающая книга - получится нестерпимое преувеличение. Можно думать, что арест Тургенева в том же 1852 г. явился наказанием столько же за статью о Гоголе, сколько и за это издание "Записок".
Перечитываю теперь "Записки охотника" и не понимаю, каким образом Львов решился пропустить их. Это - стройный ряд нападений, целый батальонный огонь против помещичьего быта.
Мой покойный отец, будучи цензором, пропустил первое издание "Записок охотника"; кажется, это было в 1852 году, и не только пропустил, но с восторгом читал несколько отрывков в кругу близких друзей. Депешей из Петербурга он был уволен от службы и лишился пенсии, дослужить до которой оставалось всего несколько Месяцев. Это так повлияло на без того уже слабое здоровье отца, что он заболел и слег.
Ваше императорское высочество! Всемилостивейший государь!
Прошедшего 16-го апреля был я, по высочайшему повелению, посажен на месяц под арест, по истечении которого должен быть отправлен на жительство в деревню. Наказанию этому, сколько мне известно, я подвергся за помещение статьи о покойном Гоголе в "Московских Ведомостях". Покоряясь безропотно монаршей воле и желая единственно оправдать себя от обвинения в умышленном ослушании, приемлю смелость представить милостивому воззрению вашего императорского высочества со всею искренностью сущность дела. Узнав о смерти Гоголя, я написал несколько строк, в которых желал выразить горесть, возбужденную во мне этим известием. Статья моя была первоначально передана в "Санкт-Петербургские Ведомости", но в них не явилась; тогда я доставил ее в редакцию "Московских Ведомостей": мне было известно, что статья эта подвергнется и там всем установленным цензурным узаконениям, оттого я и не усомнился сообщить ее журналу, издающемуся в городе, где умер Гоголь. Осмеливаюсь удостоверить ваше императорское высочество, что, отсылая статью свою в Москву, я не только не думал ослушаться начальства или противиться его воле, но не имел даже помышления о том, что делаю что-нибудь противозаконное; я бы тотчас уничтожил эту статью, если бы хотя отдаленно мог предвидеть, что мой поступок будет сочтен за ослушание. Теперь же, не зная за собой никакой другой вины, я состою под арестом в полицейской части, и будущность моя находится в неизвестности, тем более для меня тягостной, что мое здоровье требует частых совещаний со столичными врачами.
В таком положении мне остается только прибегнуть к милостивому снисхождению и высокому предстательству вашего императорского высочества.
С.-Петербургский обер-полицмейстер 22 мая 1852 г. № 399. Секретно. Господину Начальнику Орловской губернии. В феврале месяце жительствовавший в С.-Петербурге помещик Орловской губернии Иван Тургенев написал статью об умершем в Москве литераторе Гоголе и желал поместить ее в "С.-Петербургских Ведомостях". Как Тургенев в этой статье отзывался о Гоголе в выражениях через меру пышных, то попечитель С.-Петербургского Учебного Округа не дозволил ее напечатать. Тургенев, вместо того чтобы покориться решению начальствующего лица, отправил статью свою в Москву, и там, при содействии Почетного Гражданина Боткина и кандидата Феоктистова, напечатал статью в "Московских Ведомостях".
Государь Император на всеподданнейшем докладе о сем г. Генерал-Адъютанта графа Орлова, собственноручно написать изволил: "За явное ослушание посадить его (Тургенева) на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр"...
Во исполнение таковой Монаршей воли... я выслал его из С.-Петербурга 18-го сего мая на родину в Орловскую губернию, с обязанием подпискою ехать туда, нигде не проживая, и о том долгом считаю уведомить Ваше Превосходительство.
(Спасское.) Здесь я еще пока ничего не делаю - вдыхаю целой грудью деревенский воздух - читаю Гоголя - и только.
А, сказать между нами, я рад, что высидел месяц в части; мне удалось там взглянуть на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор.
У Тургенева... я заметил в двух-трех соседних с приемною комнатках кровати и столики, у которых стояли длиннейшие чубуки от трубок, со вспухнувшею золой, хотя сам Тургенев никогда не курил. В этих-то комнатах, видимо, помещались лакеи, при которых, как я узнал впоследствии, состояли казачки для набивания трубок и других послуг.
К своим... мелкопоместным соседям-дворянам Иван Сергеевич относился чрезвычайно дружелюбно и был с ними очень ласков и приветлив.
В первое время ссылки визиты Ивану Сергеевичу соседними помещиками делались как-то нерешительно, с каким-то смущением: приезжали к нему только самые храбрые, и то с оглядкою; но когда первые пионеры побывали в Спасском без каких-либо для себя "последствий", тогда и все другие соседи начали совершать набеги на Спасское безбоязненно. Конечно, посещали Ивана Сергеевича, главным образом, мужчины, но "прекрасный пол", так сказать, духовно находился с ними...
Одна из местных маменек... воображая, что Тургенев, находясь в ссылке, непременно остепенится и пожелает сочетаться "законным браком", возымела решительное намерение влюбить его в одну из своих красавиц... Она решилась прибегнуть к следующему "героическому" средству. Приказала запрячь четверней коляску, разрядила своих девиц и поехала с ними в гости... Путь, как будто совершенно "случайно", пришелся через Спасское. До Спасского все обстояло благополучно... Но только-что въехали в Спасское, как вдруг - о ужас! - ось пополам и коляска повалилась на бок... Понятное дело, что Иван Сергеевич, получив известие о несчастии с его знакомыми барынями, немедленно же явился на место катастрофы и предложил маменьке и девицам пожаловать к нему в дом, пока их коляску приведут в порядок. Маменьке только этого и нужно было. Она вся просияла от радости и внутреннего самодовольствия при мысли, что ее план удается и что "интересный" Иван Сергеевич волей-неволей принужден будет провести несколько часов в обществе ее очаровательных дочерей и при этом познакомиться обстоятельнее со всевозможными умственными и сердечными их качествами. Но Иван Сергеевич был не промах: пригласив к себе в дом мамашу и ее прелестных дочерей, он угостил их фруктами - дело было летом - вареньями, чаем, и, когда наконец коляску привели в порядок, он проводил своих гостей самым любезнейшим образом, но при этом не обнаружил ни единым словом, ни единым взглядом, что прелестные институтки произвели на него впечатление. Барыня была так опечалена неудачным исходом своего "хитрого" плана, что забыла даже сделать своему кучеру обещанный подарок за то, что тот, по ее приказанию, тайком подменил в коляске ось: новую снял, а старую, надломленную привинтил, но в таком расчете, что она непременно должна была отломиться при въезде в Спасское... Озлобленный, обманутый кучер впоследствии всем рассказал о неудачной "хитрости" своей барыни.
После обеда мы отправились пить кофе в гостиную, где стоял широкий, времен Империи, диван самосон, едва ли не единственная мебель в Спасском с пружинным тюфяком. Тургенев тотчас же лег на самосон и только изредка слабым и шепелявым фальцетом вставлял словцо в наш разговор, ведение которого с незнакомыми дамами вполне легло на меня. Конечно, я не помню подробностей разговора; но когда, желая угодить дамам, я заявил, что по своим духовным качествам русская женщина первая в мире, Тургенев внезапно оживился и, спустив ноги с самосона, воскликнул: "вы тут сказали такое словечко, при котором я улежать покойно не мог". И между нами поднялся шуточный спор.
Тургенев любил на нем дремать, уверяя, что диван этот клонит его ко сну всякий раз, когда он на него приляжет, а потому он и есть Самосон.
Уездная и сельская администрация следила буквально за каждым шагом Тургенева: ехал ли он на охоту, в гости к соседям - за ним по пятам, как тень, скользил какой-нибудь "человечек", снабженный инструкцией "смотреть за барином в оба" и "не зевать"... Этот "человечек" был известен окрестным помещикам под кличкою "мценского Цербера".
Рассказывают про такой случай: однажды И. С. охотился на дупелей и, сильно запоздав, решил заночевать в соседнем имении.
Приезжает в имение, его встречают радушно, как доброго друга. За чайным столом, в уютной деревенской столовой, беседа между И. С. и гостеприимными хозяевами затягивается за полночь. Только вдруг Иван Сергеевич замечает, что хозяин чувствует себя как будто не по себе: то молча, серьезный, уйдет из столовой, то вернется со смущенным видом и сидит как на иголках.
- Вы что? - недоумевая спрашивает И. С.
- Да, знаете, Иван Сергеевич... этот человечек, который знаете... Помещик, взволнованный, усиленно дышет, как кузнечный мех.
- Пустить его ночевать под одной крышей с нами,- продолжает он: - да это, Иван Сергеевич, противно законам божеским и человеческим! Как хотите...
И. С. смеется:
- Бог с ним! Пусть его ночует! Надоел он мне, правда, ужасно, но что вы поделаете?
И "мценский цербер" ночевал где-нибудь на сеновале или в людской, неусыпно наблюдая за барином.
Иван Сергеевич сам и уморительно представлял нам, как раз в месяц ему докладывали, что "становой" в передней. Приехал для сыску. Иногда он его отпускал тут же, даже не показавшись ему на глаза, иногда по забывчивости, занятости или отлучке - задерживал. Потом пленник вспомнит и, извинившись, вышлет грозному тюремщику 10 рублей. Добродушный представитель полицейской власти немедленно удалялся с поклонами, пожелав "продолжения его благополучию и успехов во всех желаниях и начинаниях".- "Первому не очень-то сочувствовал я,- смеясь добавлял Тургенев,- а второму - вероятно посылавшие его".
В архиве мценского земского суда, между прочим, имеются прекурьезнейшие дневники этого "наблюдателя".
Вот один из них:
..."И ехали они на охоту. Виду них был бравый. Остановившись в поле, долго с крестьянами изволили говорить о воле. А когда я, к ним подошедши, шапку снял и поклонился, то Иван Сергеевич такой вид приняли, как будто чорта увидели, сделались серьезными" и т. д. Даже что ел, пил Тургенев, какие и от кого получал письма с почты - все вошло в летопись "мценского цербера"... Какие выводы делало из этих наблюдений "высшее начальство" - неизвестно, но такой "собачий надзор", говорят, не раз выводил Тургенева из терпения (однажды он побил цербера хлыстом) и побуждал его усиленно хлопотать о разрешении выезда из Спасского-Лутовинова.
У меня в 1851, 2 и 3 годах, в Петербурге и здесь [в Спасском], жила девушка по имени Феоктиста, с которой я имел связь.
В числе прислуги Елизаветы Алексеевны* находилась дворовая девушка Феоктиста, которую все "по тогдашним обычаям" называли Фетисткой. В первую минуту в ней не усматривалось ничего ровно: сухощавая, недурная собою брюнетка - и только. Но чем более на нее глядели, тем более отыскивалось в чертах ее продолговатого, немного смуглого личика что-то невыразимо-привлекательное и симпатичное. Стройности она была поразительной, руки и ноги у нее были маленькие; походка гордая, величественная. Ни с какой стороны она не напоминала девичью и дворню. Прибавим к этому, что ее барыня... умела отличать свою Фетистку от всех других служанок и одевала как барышню.
* (Тургеневой - двоюродной сестры И. Тургенева.)
В один из своих приездов в Москву Иван Сергеевич Тургенев заглянул как-то к кузине от нечего делать. Фетистка произвела на него сразу сильное впечатление. Он сделал в скором времени еще визит Елизавете Алексеевне. Фетистка еще больше ему понравилась. Он стал бывать у кузины часто - и влюбился в ее горничную по уши... Немного нужно было думать тогдашнему богатому помещику, чтобы додуматься до прозаической мысли: "А что, если я куплю эту девочку?"... Дело кончилось на семистах рублях: цена большая, так как дворовые девки продавались тогда рублей по 25, 30 и не шли далее 50. Последняя цифра даже считалась " сумасшествием ".
Деньги были тут же отданы, а на другой или на третий день Фетистка, обливаясь слезами, перебралась на квартиру Ивана Сергеевича, который ей признался тут же, что "очень ее любит и постарается сделать счастливой". Что он ее любит, Фетистка давно знала, но в счастье с ним не верила... А новый барин накупил ей сейчас же всяких богатых материй, одежд, украшений, белья из тонкого полотна, посадил ее в карету и отправил в Спасское; а потом приехал туда и сам.
Прошел идиллический год... может и меньше... новый барин Фетистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки: прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только о соседских дрязгах и сплетнях. Она была даже безграмотна! Иван Сергеевич пробовал, было, в первые медовые месяцы (когда с нею почти не расставался) поучить ее читать и писать, но, увы! это далеко не пошло: ученица его смертельно скучала за уроками, сердилась... Потом явились на сцену обыкновенные припадки "замужних женщин", а вслед за тем произошло на свет прелестное дитя.
Я в последствии времени помог ей выдти замуж за маленького чиновника Морского Министерства - и она теперь благоденствует в Петербурге. Отъезжав от меня в 53 г., она была беременна и у ней в Москве родился сын Иван, которого она отдала в воспитательный дом. Я имею достаточные причины предполагать, что этот сын не от меня; однако с уверенностью ручаться за это не могу. Он, пожалуй, может быть мое произведение.
Сын этот, по имени Иван, попал в деревню к мужику, которому был отдан на прокормление. Феоктиста, которая ездила к нему... тайком от мужа, не умела мне сказать, где лежит эта деревня и какого она ведомства... Имеет она также причины предполагать, что какая-то дама взяла этого ребенка к себе - которому в деревне житье было плохое, и что эта дама попала в больницу.
(28/Х -1852 г.). Сегодня день моего рождения, мне стукнуло 34. Порядочное количество лет, а куда все эти годы ушли и на что! Опять-таки чорт знает. Впрочем, я не чувствую особенной хандры; что-то дальше будет!
Такой ранней зимы никто не запомнит. Охоту она мою отрубша как топором. 1-го октября еще было множество вальдшнепов. - 2-го они уже почти все исчезли. Я однако на свое ружье убил в течение нынешнего года 304 штуки, а именно - 69 вальдшнепов, 66 бекасов, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатку, 25 перепелов, 16 зайцев, 11 коростелей, 8 курочек, 4 утки, 1 гаршнепа, 1 кулика... Эти числа, кажется, велики - но, приняв в соображение, как много и как далеко я ездил, нельзя сказать, чтобы я охотился удачно. Я ездил за тетеревами в Козельск и Жиздру, за болотной дичью - в Карачев и Епифань.
Я должен сказать, что мое пребывание в деревне не только не кажется мне тягостным, но я нахожу его весьма даже полезным; я никогда так много и так легко не работал, как теперь.
В последнее время написал большую повесть под названием: "Постоялый двор".
У меня на праздниках были маскарады; дворовые люди забавлялись; а фабричные, с бумажной фабрики брата, приехали за 15 верст и представили какую-то ими самими сочиненную разбойничью драму. Уморительнее этого ничего невозможно вообразить.
Часто приезжая на почту [в Мценск], Тургенев любил беседовать с полицмейстером и другими служащими, и когда ему приходилось расписываться, он всегда привозил свои перья.
Могу сказать, что я стараюсь не упускать никакого случая извлекать из провинциальной жизни всевозможную пользу. Я познакомился с великим множеством новых лиц и ближе стал к современному быту, к народу.
Знаете ли, в чем состоит мое главное занятие? Играю в шахматы с соседями или даже один, разбираю шахматные игры по книгам. От упражнения я достиг некоторой силы. Также много занимаюсь музыкой, т. е., говоря правильнее, занимаюсь тем, что слушаю музыку. Жена живущего у нас Тютчева* и сестра ее много играют в четыре руки. Бетховен, Моцарт, Мендельсон и Вебер - наши любимцы.
* (Н. Н. Тютчев, друг Белинского, приятель Тургенева, один из мелких литераторов 40 гг., оставшись без средств в начале 1850 гг., был управляющим в Спасском в 1852-1853 гг.)
Тургенев был большой любитель шахматной игры и первостепенный игрок. Он постоянно следил за развитием этой игры, выписывая иностранные шахматные журналы. Часто, после удачной партии, он говаривал: "нет, положительно мое призвание быть не литератором, а полководцем".
Первую часть романа* кончил. Я ее уже отправил к Анненкову в Петербург.
* (Над этим романом Тургенев работал зиму 1852/53 г. Первая часть романа, отправленная в Петербург, не была одобрена читавшими ее друзьями Тургенева. Под влиянием неодобрительных отзывов Тургенев охладел к роману, а позже и вовсе его забросил. Отрывок из него опубликован под названием "Собственная господская контора".)
Я в Орел повезу также свой роман, который я во многом переделаю. Я немного охладел к нему - однако чувствую, что надо его кончить и развить те характеры и мысли, которые только еще обозначены в первой части.
Во время ссылки Ивана Сергеевича, Виардо была приглашена петь в Петербурге. Все были очень удивлены, что у нее нехватило мужества навестить Тургенева в его Спасском; не повидавшись с ним, она возвратилась за границу.
M-me Viardot производит фурор в Петербурге, - когда она поет - нет мест.
Приехала сюда M-me Viardot прямо из Питера, рассказывала о Тург.,- он приезжал в Москву тайком.
Мы видели подложный паспорт на имя какого-то мещанина, приобретенный им где-то, с которым он явился однажды в Москву, к изумлению и ужасу своих приятелей.
Когда я был сослан в деревню,- рассказывал Тургенев,- раз зимой необходимо мне было во что бы то ни стало съездить в Москву... Как быть? Достал я фальшивый вид на имя купца и отправился. В Москве нанял комнату у вдовы-купчихи. Конечно, дома я не сидел, приходил только ночевать. Раз воротился я из театра и собрался ложиться спать. Вдруг является моя хозяйка с сыном и - бух в ноги. Что такое?! - "Батюшка! - восклицает,- возьми ты моего Гришку на выучку!" И сына толкает: "Кланяйся, дурак, в ноги!.. Возьми, батюшка, выучь всему: как жить, как дело вести. Полную власть тебе над ним даю! Хоть бей, хоть голодом мори, только выучь!" И опять в ноги, и сын в ноги. Парень он был большущий, откормленный, лицо тупое. Что же оказалось? Долго она ко мне присматривалась: что я за купец такой? Дел явных никаких не веду, дома не бываю, ко мне никто не приходит, чем торгую - неизвестно, на других купцов не похож. И вообрази она, что я такой мошенник искусный, каких свет не производил. А сын у нее был малый простой. Вот она и придумала отдать его мне на выучку, чтобы я его мошенничать приучил. Насилу я от нее отделался.
За Ивана Сергеевича именем наследника просил церемониймейстер гр. Толстой. Орлов не хотел не исполнить просьбы, и 14 ноября [1853 г.] представил всеподаннейший доклад о дозволении Тургеневу выехать из деревни и жить в обеих столицах. Николай I положил резолюцию: "согласен, но иметь под строгим здесь присмотром". 16-го числа Орлов уведомил Тургенева о таком исходе дела.
(23 ноября 1853 г.). Сегодня пришло ко мне письмо от гр. Орлова с объявлением мне свободы и позволения въезжать в столицы. Мне также пишут из Петербурга, что мне нужно явиться туда хотя на короткое время для принесения моей благодарности.
После помилования и разрешения на выезд за границу Толстой* посоветовал Тургеневу отправиться к государю-наследнику и благодарить его за ходатайство о его помиловании. При этом Ив. Серг. надел в первый раз дворянский мундир и был довольно смешон в этом наряде.
* (Граф Иван Матвеевич Толстой, хлопотавший о Тургеневе.)
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'