Воспоминания о И. С. Тургеневе (М. Н. Толстая. В пересказе М. А. Стаховича)

(С Марией Николаевной Толстой (1830 - 1912), сестрой Л. Толстого, Тургенев познакомился в октябре 1854 года, во время пребывания в спасской ссылке. Желание узнать хоть что-нибудь об авторе "Истории моего детства" - повести, пленившей Тургенева, привело его в Нокровское, имение М. Н. и В. П. Толстых, находящееся в соседнем Чернском уезде. "Маша в восхищении от Тургенева"^*, - пишет Н. Н. Толстой брату в Севастополь. М. Н. Толстая - умная, отзывчивая, правдивая, прекрасная музыкантша - скрасила жизнь Тургенева в спасском изгнании; он беседует с ней о своих литературных планах и замыслах, что было для Тургенева знаком особого доверия к человеку. В Покровском он впервые читает главы из "Рудина" и чутко прислушивается к суждению Толстой о герое своего романа. Тургенев называет ее "одним из привлекательнейших существ"^**. Увлечение Тургенева М. Н. Толстой, натурой "необычайно простодушной и безыскусственной"^***, оставило живой след в человеческой и творческой биографии писателя. С М. Н. Толстой связано появление одного из самых поэтических его созданий - повести "Фауст". Современники легко угадывали в облике героини повести Веры Ельцовой черты графини М. Н. Толстой. Это подтверждают и сами "Воспоминания", в них приводятся горячие споры с Тургеневым о стихах, которые М. Н. Толстая, подобно тургеневской героине, не любила и не понимала, в чем откровенно ему и признавалась. Времяпрепровождение в Покровском напоминает дни и вечера в доме Ельцовых: Тургенев самозабвенно слушает игру на фортепьяно хозяйки имения, он, как и герой "Фауста", читает ей "Евгения Онегина".

В настоящем издании воспоминания печатаются по тексту первой публикации)

^* (ЛН, т. 37 - 38, с. 729)

^** (Тургенев, Письма, т. II, с. 239)

^*** ("В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка, 1851 - 1869", М. - Л., 1930, с. 50)

Несколько дней тому назад я говорил в довольно многочисленном обществе очень почтенного дома о готовящемся после двадцати лет незаслуженного и непонятного равнодушия поминании Тургенева его земляками.

Общее сочувствие вызвали воспоминания.

Хозяйка дома обещала даже поделиться ими с, по-видимому, одумавшейся публикой, а хозяин посоветовал мне поискать их в беседе с его сестрою, бывшей здесь, но собиравшейся в этот день уезжать в тот монастырь, в котором она уже более десяти лет жила монахиней.

Я раньше слышал о дружбе ее с покойным писателем, зародившейся из-за соседства, развившейся благодаря своеобразной прелести этой выдающейся женщины, связанной с необыкновенной строгостью ее самостоятельного ума при сердце, способном привязываться глубоко и самоотверженно.

Но беседа представлялась мне уже вперед не плодотворной. Всегдашняя неоживленность семидесятилетней старушки и замкнутость монахини осложнялись сегодня готовящимся прощанием на целый год с родными, тревогой и сборами перед неблизкой дорогой. Ей, очевидно, было не до меня и моих мыслей о Тургеневе. Но и те несколько обрывистых сообщений, которыми она старалась откупиться от моего вопроса, показались мне способными заинтересовать тех, кто будет вспоминать Тургенева 22 августа. Попробую их пересказать "своими словами", вперед извиняясь перед истинным автором этой заметки и перед читателями, что в моем сухом пересказе они утеряли свою убедительную живость.

- Да, я была очень дружна с Иваном Сергеевичем. Одно время мы виделись ежедневно. Потом мы долго переписывались, и у меня было много его писем, очень интересных и, по-моему, великолепно написанных. Они пропали. Один бесцеремонный мой свойственник, посетив мое имение после того, как я переехала в монастырь, подмял стамеской верх письменного стола, в который я их запирала, унес вместе с двумя письмами Некрасова, которыми я очень дорожила, и, говорят, даже напечатал одно или несколько в каком-то журнале. Он, вероятно, приравнял мое монашество к смерти, утвердил себя в нраве наследства и распорядился, как захотел... как я, наверное, никогда не захотела бы распорядиться.

Мы познакомились раньше, но мы очень сошлись с Тургеневым, когда он, сосланный, жил в Спасском, всего в 18 верстах от нашего Покровского, и ежедневно к нам приезжал. Он уверял даже, что ездит к нам с трепетом, с чувством виноватости перед запрещенным, так как Покровское было в Чернском уезде, а он не должен был выезжать из пределов Мценского, и местная полиция обязана была иметь постоянный надзор за этим невыездом и над его занятиями и поведением¹.

¹ (О том, как осуществлялся полицейский надзор за Тургеневым, сохранились весьма любопытные свидетельства современников: "Уездная и сельская администрация следила буквально за каждым шагом Тургенева: ехал ли он на охоту, в гости к соседям - за ним по пятам, как тень, скользил какой-нибудь "человечек", снабженный инструкцией "смотреть за барином в оба" и "не зевать"... "Этот человечек" был известен окрестным помещикам под кличкою "мценского цербера". В архиве Мценского земского суда сохранились дневники этого "наблюдателя" ("Минувшие годы", 1908, № 8))

Но рассуждал он так в шутку. Иван Сергеевич сам и уморительно представлял нам, как раз в месяц ему докладывали, что "становой в передней. Приехал для сыску". Иногда он его отпускал тут же, даже не показавшись ему на глаза; иногда по забывчивости, занятости или отлучке задерживал. Потом пленник вспомнит и, извинившись, вышлет грозному тюремщику 10 рублей. Добродушный представитель полицейской власти немедленно удалялся, несколько раз с поклонами пожелав "продолжения его благополучию и успехов во всех желаниях и начинаниях". Первому не очень-то сочувствовал я, смеясь, добавлял Тургенев, а второму, вероятно, посылавшие его!

Он очень просто и незлобно рассказывал о недолгом своем пребывании на съезжей в Петербурге, предшествовавшем его высылке в Спасское. Вспоминал, что очень многие лица в городе были не менее его самого удивлены такой странной карой, наложенной на уже известного писателя, а еще больше поводом к ней^*. Кроме друзей и знакомых, к нему или с расспросами о нем собиралось в части многочисленное общество. Узенькая улица, на которую она выходила, была заставлена экипажами, и наконец был прислан особый пост для установки и скорейшего пропуска экипажей, так как полицмейстер узнал, что государь Николай Павлович очень недоволен общественным участием и общими симпатиями к арестованному¹.

^* (Некролог о скончавшемся в Москве Гоголе. (Примеч. М. А. Стаховича.))

¹ (Арест писателя вызвал большой резонанс в самых разных кругах русского общества. "Впечатление на всех от заключения Тургенева - самое тяжелое", - записывает в дневнике А. В. Никитенко на четвертый день после ареста писатели (Никитенко, т. I, с. 351, 349 - 352). 24 - 25 апреля писателю были запрещены свидания. "У Тургенева в его заточении были такие многочисленные съезды знакомых, - свидетельствует Никитенко, - что, наконец, сочли нужным запретить приятелям навещать его" (там же, с. 351). Интересные сведения об этом приведены также в статье Н. В. Измайлова (см. Тург. сб., II, 1966, с. 231 - 248))

Одна тяжелая подробность этих дней сохранилась в его памяти: ужасное соседство его комнаты с экзекуционной, где секли присылаемых владельцами на съезжую провинившихся крепостных слуг. Написавший "Записки охотника" принужден был с отвращением и содроганием слушать хлест розг и крики секомых¹.

¹ (Ср. запись в "Дневниках" Гонкуров, т. 2, наст, изд., с. 268)

1855 год Тургенев, кажется, весь провел в Спасском¹, и наша дружба еще более скрепилась, мы сошлись еще теснее. Но мы, семейные люди, реже ездили к нему, нежели он, одинокий, к нам, и, помнится, не проходило у нас дня без встречи. Мой муж был такой же страстный охотник, как Иван Сергеевич. С охоты они обыкновенно возвращались к нам и вечер проводили за чтением или беседой. Тургенев читал очень хорошо: просто, вдумчиво, как бы толкуя, но охотнее читал чужое, любимое им, нежели свое.

¹ (Не точно. Тургенев пробыл в Спасском с 12/24 апреля до 3/15 октября 1855 г)

Свое он читал только что написанное, даже не отделанное еще. "Так в серьезных домах, - говорил он, - не заставляют гостей любоваться своими детьми. Еще можно, пожалуй, показать их на крестинах, а потом уже нечего их выводить, пока не станут большими".

Я помню, как он читал нам "Рудина", который и мне и мужу очень понравился. Мы были поражены небывалой тогда живостью рассказа и содержательностью рассуждений. Автор беспокоился, вышел ли Рудин действительно умным среди остальных, которые больше умничают¹. При этом он считал не только естественной, но и неизбежной растерянность этого человека перед сильнейшей духом Наташею, готовой и способной на жизненный подвиг.

¹ (Беспокойство Тургенева было вызвано критикой друзей - Некрасова, Анненкова, Боткина, читавших первую редакцию романа: по их мнению, писатель слишком "очернил" своего героя. См. воспоминания Н. Г. Чернышевского в наст, т., а также статью М. О. Габель "Творческая история романа "Рудин" - ЛН, т. 76, с. д-70. В одном из писем к М. Н. Толстой (июль - август 1855 г.) Тургенев замечает: "...Я вас очень благодарю за все, что Вы мне пишете о характере Наталии. Все Ваши замечанья верны - и я их приму к сведению и переделаю всю последнюю сцену с матерью..." (Тургенев, Письма, т. II, с. 303))

Такие вечера в деревенской тиши были очаровательны, и я дорожила ими чрезвычайно. Но завелась губительница моей радости - его собака Булька. После охоты она требовала отдыха, ей нужен был сон, а чтобы она хорошо выспалась, уверял Тургенев, ей необходим был "Journal des Debats". Я сшила ей подушку на кресло, покрывала ее нашими газетами, но противная собака не засыпала, постоянно вздрагивала от мух, ловила их, нервничала и подходила к хозяину, будто жалуясь и зовя его домой.

- Вот видите, - говорил Тургенев, - нет "Journal des Debats" - нет и сна. Я для нее подписываюсь на него.

Я знала, что секрет заключался в размерах этой самой большой в то время газеты, покрывавшей Бульку кругом, но все-таки сердилась и на нее, и на Бульку, а иногда доставалось и хозяину.

Но ссоры из-за разлучницы - Бульки, как мы ее прозвали, не нарушали ежедневных сношений. Мы подолгу разговаривали...

- Вы были знакомы с Иваном Сергеевичем? Не правда ли, другого такого собеседника не бывало? Никто живее его не рассказывал. Мне тогда казалось, что не может быть вещи, которой бы он не знал. И на всех языках он говорил не свободно (как принято выражаться), а удивительно. Необыкновенно изящно, не утрируя и не копируя национального говора, но выговаривая верно и твердо.

Чаще всего мы с ним спорили о стихах. Я с детства не любила и не читала стихов; мне казалось, и я говорила ему, что они все - выдуманные сочинения, еще хуже романов, которых я почти не читала и не любила.

Тургенев волновался и спорил со мною "даже до сердцов". Особенно из-за Фета, которым он тогда восхищался и часто цитировал, добавляя: "Под таким стихом ведь Пушкин подписался бы. Понимаете ли, - Пушкин! Сам Пушкин!!"

Из-за прекрасного его чтения, под его влиянием развившись вкусом и умом, я во многом изменила свои взгляды, многое перечитала, даже пристрастилась. Но Фета продолжала не ценить и не понимала его прелести.

Раз наш долгий спор так настойчиво разгорячился, что перешел как-то в упреки, в личности. Тургенев сердился, декламировал, доказывал, повторял отдельные стихи, кричал, умолял. Я возражала, ни в чем не сдаваясь и подсмеиваясь. Вдруг я вижу, что Тургенев вскакивает, берет шляпу и, не прощаясь, уходит прямо с балкона не в дом, а в сад. Я очень испугалась, потому что к балкону не была приделана лестница, ступенек 6 - 8. Но огромный рост помог ему соскочить благополучно.

Приказав запрягать коляску и догнать себя, он сердитой походкой зашагал по полю.

Мне стало жаль, а потом досадно.

Когда вернулся муж и хотел сейчас же за ним ехать, я отговорила, прикидываясь недовольной.

Мы с недоумением прождали его несколько дней. Тургенев не приезжал.

Как часто бывает при размолвках, люди понемногу свыкаются с неожиданной обидой, подыскивают ей основание, и случайное недружелюбие переходит во взаимность, закрепляется. Так мы, через 2 - 3 недели, перестали его ждать и уже избегали даже разговаривать о ссоре: она стала неприятностью, сердившей нас.

Вдруг неожиданно приезжает Тургенев, очень взволнованный, оживленный, но без тени недовольства.

- Да почему вы так долго не показывались?

- А видите ли, - это была хитрость. Никогда так не пишется, как "в сердцах", никогда так прилежно не работаешь, как озлобившись. Я почувствовал тогда это настроение и поскорее ушел, чтоб не сгладить его, не упустить. Мне давно надо было написать одну вещицу. Вот я и написал. Если хотите, я вам вечерком прочитаю.

В тот же вечер он прочел нам эту повесть. Она называлась "Фауст".