I

В 1856, то есть в год появления "Рудина" - с чем связывают поворот в жизни самого автора, - начинаются и частые отлучки Тургенева за границу^*1. С переменой царствования наступила и льготная пора для русских путешественников, которые высвобождены были от паспортных стеснений при отъезде, считавшихся прежде нужными для благоденствия и устойчивости порядка, что еще от времени до времени многими повторяется и теперь. Отмена формальностей при добывании паспорта, объявленная в эпоху коронации ими. Александра II, не могла касаться вполне Тургенева: он состоял еще под присмотром полиции, и для него требовалось соблюдение старых порядков ходатайства и особого разрешения². Много помог ему выпутаться из хлопот егермейстер Иван Матвеевич Толстой (впоследствии граф) своим влиянием. Человек этот оказывал несомненные знаки личного расположения и внимания к Тургеневу, сопровождаемые, однако, по временам выговорами и замечаниями, когда последний слишком легко и свободно относился к его словам и наставлениям. Так, однажды, приглашенный И. М. Толстым на охоту и дав ему слово, Тургенев не почел за нужное обременять себя исполнением обещания и на другой же день получил от Толстого записку с замечанием, что поступок этот имеет вид и характер грубой неучтивости, которая, может статься, и находится в привычках автора, но которую не следует прилагать ко всякому.

^* (Просим извинения у наших читателей за продолжительный перерыв в рассказе со времени появления первого нашего очерка "Молодость Тургенева" в "Вестнике Европы", 1884, февраль, 449 стр. Причина замедления заключалась в том, что накануне своей смерти Тургенев уполномочил меня письменно, в случае своей кончины, разобрать его переписку и взять из нее то, что мне будет пригодно, а после его смерти г-жа Полина Виардо, сделавшаяся законной наследницей всего оставшегося после него Я движимого имущества, изъявила готовность исполнить волю покойного немедленно, но была остановлена процессом, возникшим между нею и мужем единственной дочери покойного, по поводу того же самого наследства. Так как процесс уже решен ныне французскими судами в пользу г-жи Виардо, то надежда добавить мой труд весьма важными документами частной переписки Тургенева заставила меня снова приступить к делу, результатом чего и являются эти воспоминания. (Примеч. П. В. Анненкова.))

¹ (В июне 1856 г. Тургенев после шестилетнего перерыва предпринял длительную поездку за границу (во Францию, Англию, Германию, Италию), где пробыл почти три года)

² (О хлопотах, связанных с получением паспорта, см. письма к Д. Я. Колбасину от 8, 13 и 21 мая 1856 г. (Тургенев, Письма, т. II, с. 348, 351, 354))

Около того же времени мы имеем первое письмо Тургенева с дороги. Он внезапно уехал в Москву из Петербурга, вызванный издателем "Русского вестника" г. Катковым. Письмо это довольно любопытно. Оно рисует начало большой распри между писателем и журналистом, не упраздненной и смертию одного из них.

"Москва, 16 января 1856 г.¹

¹ (Ошибка мемуариста. Письмо датируется 16/28 января 1860 г. Неверная датировка повлекла за собой неточности в комментариях мемуариста: в 1856 г. Тургенев не ездил в Москву для свидания с Катковым. Вообще, все письмо Тургенева относится к истории публикации в "Русском вестнике" романа "Накануне")

Любезный П. В. Я приехал сюда хотя не с бронхитом, однако с расстроенной грудью и поселился у милейшего И. И. Маслова, в Удельной конторе, на Пречистенском бульваре. Но оказывается, что я мог еще с неделю оставаться в Петербурге, потому что г-н редактор "Русского вестника", вытребовавший мою повесть 6 недель тому назад, не отвечавший ни слова на мои четыре письма, даже на последнее письмо, в котором я извещал его о моем отъезде и спрашивал о положении этого набора, - велел мне вчера сказать, что моя рукопись только в будущую середу поступит ко мне в корректуре. Вот как следует учить сотрудников, чтобы они не забывались. Некрасов и Краевский¹ никогда не достигали такой олимпийской высоты неделикатности, не заставляли больного человека скакать за 600 верст и т. д. Поделом мне! По слухам, повесть моя признана редакцией "Русского вестника" "образчиком нелепой бездарности". В таком случае, кажется, было бы лучше возвратить ее автору. А впрочем, все это пустяки..."

¹ (Имеются в виду редакторы "Современника" и "Отечественных записок")

Известно, что большая часть крупных ссор начиналась с подобных же пустяков. Дело, однако же, на этот раз уладилось. Нельзя же было предположить, что редакция такого органа, каким был тогда "Русский вестник", обозвала прелестный рассказ Тургенева "Фауст", - ибо о нем идет дело, - образчиком бездарности, а между тем неверный и преувеличенный слух об этом отзыве если породил, то укрепил раздражение автора¹. Возвратясь Петербург, так как более десяти дней он не располагал быть в отсутствии, и известив о том г. Каткова, Тургенев бросил корректуру, прибавляя в том же вышеприведенном письме: "Пусть они распоряжаются, как им угодно!" В Петербурге он отдал свой рассказ в "Современник"" где тот и появился в 10-й книжке журнала: "Фауст, рассказ в девяти письмах" ("Современник", 10-я книжка, 1856). Но и этого мало. В объявлении об издании журнала в следующем 1857 году редакторы "Современника" извещали, что четыре первоклассных литератора, во избежание неудобств конкуренции, согласились печатать свои произведения исключительно в журнале "Современник". Имена этих четырех исключительных сотрудников действительно явились с 1-го журнала на 1857 на его обложке: это были Д. В. Григорович, А. Н. Островский гр. Л. Н. Толстой и И. С. Тургенев. Конвенция продолжалась, однако, недолго, и один шутник, подозревавший ее происхождение, конечно, имел право сказать, что на пороге "Современника" возвышаются четыре загадочные и молчаливые сфинкса. Она была нарушена в следующем же 1858 году одною из сторон. Тургенев именно послал тогда письмо из-за границы в "Атеней", затем в 1859 году напечатал "Обед в обществе английского литературного фонда" в "Библиотеке для чтения"², а в 1860 году предоставил тому же "Русскому вестнику", с которым так недавно поссорился, третью социальную свою повесть "Накануне".

¹ (Неточность. Причиной, развязавшей полемику редактора "Русского вестника" с "Современником", явились "Призраки", а не "Фауст". Катков принял опубликованную в "Современнике" повесть "Фауст" за обещанные ему осенью 1855 г. Тургеневым "Призраки" и в объявлении об издании "Русского вестника" на 1857 г. ("Московские ведомости", 1856, № 140) заявил протест. Тургенев ответил двумя письмами в редакцию "Московских ведомостей" (от 4/16 декабря 1856 г. и 1/13 января 1857 г.), в которых объяснял причины недоразумения (Тургенев, Соч., т. XV, с. 133 - 135). "Призраки" были опубликованы лишь в 1864 г. в журнале "Эпоха" № 1 - 2)

² ("Из-за границы (Письмо первое)" вступление к неосуществленной серии корреспонденций, обещанных Е. Ф. Коршу, напечатано в первом номере "Атенея" за 1858 г., возможно, по просьбе Анненкова, с целью поддержать только что основанный журнал. Статья "Обед в обществе английского литературного фонда" явилась ответом на письмо редактора "Библиотеки для чтения" А. В. Дружинина от 10 августа 1858 г., в котором оп специально просил Тургенева написать об английском литературном фонде. Статья опубликована в январской книжке журнала за 1859 г.)

"Русский вестник" отвечал на объявление-манифест "Современника" чрезвычайно вежливо и уклончиво, сваливая вину непоявления в его журнале повести "Призраки" (это "Фауст" в "Современнике") на медленность и задержки в корректурных исправлениях со стороны самого автора ее и прибавляя, что и он, с своей стороны, отказывается от сотрудничества людей, готовых смущаться всякими случайностями и затруднениями издания и строить на них далекие и несправедливые соображения.

Возвращение Тургенева в Петербург пришлось как раз к появлению первой части "Рудина" в запоздавшей январской книжке "Современника" 1856 года. Вторая часть напечатана была в следующей книжке. Здесь будет уместно привести любопытное примечание, встреченное нами в черновой тетради Тургенева, содержащей "Рудина" Повесть была первоначально озаглавлена: "Гениальная натура", что потом было зачеркнуто, и вместо этого рукой Тургенева начертано просто: "Рудин". Затем оказывается что роман создан и написан в 1855 году в деревне и притом в весьма короткий срок - 7 недель. Примечание гласит именно: "Рудин. Начат 5 июня 1855 г., в воскресенье, в Спасском; кончен 24 июля 1855 г. в воскресенье, там же в 7 недель. Напечатан с большими прибавлениями в январ. и февр. книжках "Современника" 1856 г.". Между прочим, заметка эта подтверждает опасения последнего редактора сочинений Тургенева (посмертное издание) колебавшегося зачислять произведения нашего автора по годам их появления в печати, так как он полагал основательно, что некоторые из них могли быть написаны им ранее их опубликования. Но для приложения хронологической системы к изданию никакого другого средства не оставалось. Выслушав все разнообразные толки о своем " удине", между которыми к восторженным отзывам примешивались уже и обидные подозрения в недоброжелательстве к лицу, скрывавшемуся под именем Рудина¹ Тургенев в августе 1856 года выехал в Париж. Это было первое его путешествие после ареста.

¹ (Имеется в виду М. А. Бакунин; см. наст, т., с. 494 - 495. Последний редактор сочинений Тургенева - М. М. Стасюлевич)

Всю зиму 1856/57 года не было о нем ни слуха ни духа¹, и только 24 октября 1857 получено было от него первое известие, пущенное им 5 октября (23 сентября старого стиля). Письмо носило штемпель "Rosoy en Brie" и пришло из неизвестного нам места Куртавнель, оказавшегося замком, или виллой, г-жи Виардо. Тургенев писал:

¹ (Это неверно. Тургенев в зиму 1856/57 г. часто писал своим русским друзьям - В. П. Боткину, Л. Н. Толстому, А. В. Дружинину, И. И. Панаеву и др. В течение зимы 1857 г. Анненков получил несколько тургеневских писем (см. Тургенев, Письма, т. III))

"Куртавнель, 5 октяб. (23 сент.) 1857

Милый А. На днях я получил письмо от Некрасова с приложением циркуляра на издание альманаха для семейства Белинского, но так как я недавно писал ему, то я предпочитаю поговорить с вами. Прежде всего - скажите Некрасову, что я обещаю ему две статьи - повесть или рассказ и воспоминания о Белинской, Я глазам не верю - неужели позволили наконец альманах с именем Белинского на заглавном листе и с отзывами о нем! Как бы то ни было, я с восторгом впрягаюсь в эту карету и буду везти из всех сил¹.

¹ (Речь идет о письме Некрасова от 10/22 сентября 1857 г. и приложенном к нему обращении, в котором сообщалось о возможном издании сборника памяти В. Г. Белинского (Некрасов, т. X, с. 361 - 362; т. XII, с. 71 - 72). Доход от этого сборника было решено вручить дочери критика. Издание не осуществилось, так как этому воспротивилась вдова Белинского, что ясно из ее переписки с Некрасовым (Некрасов, т. X, с. 369 - 370; "Архив села Карабихи", М., 1916, с. 82). Воспоминания о Белинском были впервые опубликованы в "Вестнике Европы", 1869, № 4)

Что же касается до моего внезапного путешествия в Рим^*, то, поразмыслив хорошенько дело, вы, я надеюсь, убедитесь сами, что для меня, после всех моих треволнений и мук душевных, после ужасной зимы в Париже¹ - тихая, исполненная спокойной работы зима в Риме, среди этой величественной и умирающей обстановки, просто душеспасительна. В Петербурге мне было бы хорошо со всеми вами, друзья мои, но о работе нечего было бы думать; а мне теперь, после такого долгого бездействия, предстоит либо бросить мою литературу совсем и окончательно, либо попытаться: нельзя ли еще раз возродиться духом? Я сперва изумился предложению (В. П. Боткина), потом ухватился за него с жадностью, а теперь я и во сне каждую ночь вижу себя в Риме. Скажу без обиняков: для совершенного моего удовлетворения нужно было бы ваше присутствие в Риме; мне кажется, тогда ничего не оставалось бы желать... Вы, сколько я помню, собирались ехать в Рим; что бы вам именно теперь исполнить это намерение? Право, подумайте-ка об этом. Славно бы мы пожили вместе! Если вы не приедете, я буду часто писать вам и Некрасову. Я надеюсь, что болезнь моя не схватит опять меня за шиворот; в таком случае я, разумеется, буду молчать но я надеюсь, что она не придет снова. Прощайте, друг мой, П. В. Пришлите мне 7-й том Пушкина в Рим². Обнимаю вас!"

^* (Я не мог доискаться в моих бумагах письма Тургенева о по ездке его в Италию, а так как корреспонденция моя с ним вся сохранилась, то считаю письмо это так или иначе погибшим. Зима 1856/57 была чрезвычайно сурова на Западе, - дети ремесленников и других бедных людей замерзали в домах и в колыбелях своих. (Примеч. П. А. Анненкова.))

¹ (Мрачное настроение Тургенева было вызвано разладом его отношений с Полиною Виардо. А. П. Боголюбов в своих воспоминаниях пишет о "горьких испытаниях", которые пришлось пережить Тургеневу в 1857 г. Мемуарист имеет в виду увлечение Полины Виардо принцем Баденским (ЛН, т. 76, с. 460))

² (Тургенев с большим интересом и уважением относился к издательской деятельности П. В. Анненкова. В данном случае оп просит выслать ему седьмой, дополнительный том сочинений Пушкина в анненковском издании, вышедший летом 1857 г)

Болезнь, однако, не замедлила явиться опять и оправдала нерешимость мою склониться на предложение Тургенева и посетить его в Риме. Что касается до альманаха Некрасова, то он не состоялся, а взамен его предпринято было в Москве, большой издательской конторой К. Т. Солдатенкова, полное собрание сочинений Белинского, которое под редакцией И. X. Кетчера и доведено было до конца благополучно. Почти вслед за тем письмом Тургенева получено от него и другое, уже из Рима.

"Рим, 31 октяб. (12 нояб.) 1857

Милый А. Ваше письмо меня очень обрадовало, и я надеюсь, что переписка наша оживится снова. Нам с вами надобно непременно, хотя изредка, писать друг к другу. Вот уже скоро две недели, как я в Риме; погода стоит чудесная; но болезнь моя опять принялась грызть меня. Это очень меня огорчает, потому что, если бы не эта мерзость я бы работал. Я это чувствую, и даже, несмотря на болезнь, уже кое-что сделал. Не буду говорить вам о Риме - мало сказать не стоит, много - невозможно. Я знакомлюсь с ним помаленьку - спешить не для чего, ходил на вашу квартиру в Via Felice; но уже все изменилось с тех пор, и хозяин другой - расспрашивать было некого. Постараюсь исполнить ваше желание и напишу для Корша письмо, то есть два или три письма, не знаю, будет ли интересно^*. "Современник" имеет право на меня сердиться; но, право же, я не виноват. Говорят, Некрасов опять стал играть... Вы воображаете, что мне "со всех сторон" пишут. Никто мне не пишет. А потому давайте мне сведении как можно больше.

^* (Для "Атенея" - издания, предпринятого Е. Ф. Кортом после о разрыва с "Русским вестником". (Примеч. П. В. Анненкова.))

Познакомился я здесь с живописцем Ивановым и видел его картину. По глубине мысли, по силе выражения, по правде и честной строгости исполнения вещь первоклассная. Недаром он положил в нее 25 лет своей жизни. Но есть и недостатки. Колорит вообще сух и резок, нет единства, нет воздуха на первом плане (пейзаж в отдалении удивительный), все как-то пестро и желто¹. Со всем тем я уверен, что картина произведет большое впечатление (будут фанатики, хотя немногие), и главное: должно надеяться, что она подаст знак к противодействию брюлловскому марлинизму. С другой стороны, византийская школа князя Гагарина...² Художеству еще худо на Руси. Остальные здешние русские артисты - плохи. Сорокин кричит, что Рафаэль дрянь и "всё" дрянь, а сам чепуху пишет; знаем мы эту поганую расейскую замашку. Невежество их всех губит. Иванов-тот, напротив, Замечательный человек; оригинальный, умный, правдивый и мыслящий, но мне сдается, что он немножко тронулся: 25-летнее одиночество взяло свое. Не забуду я (но это непременно между нами), как он, во время поездки в Альбано, вдруг начал уверять Боткина и меня, весь побледневши и с принужденным хохотом, что его отравливают медленным ядом, что он часто не ест и т. д. Мы очень часто с ним видимся; он, кажется, расположен к нам.

¹ (Встречу с художником А. А. Ивановым в Италии и свои впечатления от его картины "Явление Христа народу" Тургенев описал в очерке "Поездка в Альбано и Фраскати (Воспоминание об А. А. Иванове)" (1861). Сохранились воспоминания художника А. П. Боголюбова, в которых он полемизирует с тургеневской интерпретацией дарования Иванова (ЛН, т. 76, с. 452 - 453))

² (Тургенев был убежденным противником творчества К. П. Брюллова, равно как и А. А. Бестужева-Марлинского, - представителей, по его мнению, "ложновеличавой" школы (см. "Воспоминания о Белинском", а также "Воспоминания" В. В. Стасова в т. 2 наст. изд.). Художник F. Г. Гагарин, впоследствии вице-президент Академии художеств (с 1856 г.), расписал в 1853 г. в псевдовизантийском стиле Сионский собор в Тифлисе. Подражательное искусство князя Гагарина Тургенев субъективно ставит в один ряд с творчеством Брюллова)

Вы меня хвалите за мое намерение прожить зиму в Риме. Я сам чувствую, что эта мысль была недурная, но как мне тяжело и горько бывает, этого я вам передать не могу. Работа может одна спасти меня, но если она не дастся, худо будет! Прошутил я жизнь, а теперь локтя не укусишь. Но довольно об этом. Все-таки мне здесь лучше, чем в Париже или в Петербурге.

Не знаю, писал ли я вам, что в Париже встретил Ольгу Александровну^*. Она не совсем здорова и зиму будет жить в Ницце. Здесь из русских пока никого нет: ждут Черкасских.

^* (Ольгу Александровну Тургеневу, с которой он недавно разорвал свои дружеские связи. Она вышла замуж, вскоре после того, за Сомова. (Примеч. П. В. Анненкова.))

Боже вас сохрани - не прислать мне 7-го тома Пушкина, переписку Станкевича и ваше письмо о Гоголе¹. Справьтесь у Некрасова и Колбасиных, как сюда пересылались книги, - и так и поступайте.

¹ (Речь идет о книге "Н. В. Станкевич. Переписка его и биография" (М., 1857) и второй части "Воспоминаний о Гоголе" П. В. Анненкова ("Библиотека для чтения", 1857, № 11))

Со вчерашнего дня стал дуть tramontano^*, а то такая теплынь стояла, что сказать нельзя. Третьего дня мы с Боткиным провели удивительный день в villa Pamfili. Природа здешняя очаровательно величава и нежна и женственна в то же время. Я влюблен в вечнозеленые дубы, зончатые пинии и отдаленные, бледно-голубые горы. Увы! я могу только сочувствовать красоте жизни жить самому мне уже нельзя. Темный покров упал на меня и обвил меня; не стряхнуть мне его с плеч долой. Стараюсь, однако, не пускать эту копоть в то, что я делаю; а то кому оно будет нужно? Да и самому мне оно будет противно.

^* (северный ветер (ит.))

Боткин здоров; я с ним ежедневно вижусь, но я не живу с ним. В его характере есть какая-то старческая раздражительность - эпикуреец в нем то и дело пищит и киснет; очень уж он заразился художеством.

Напишите мне все, что узнаете, услышите о Толстом и его сестре. Я не думаю, чтобы вам понравилось его последнее произведение¹, но у него есть другие, хорошие вещи. Он вас очень любит^*.

¹ (Рассказ "Люцерн" ("Современник", 1857, № 9). Тургенев оказался прав, Анненков резко отозвался о "Люцерне", назвав его "ребячески-восторженным" произведением (Труды ГБЛ, вып. III, с. 72))

^* (О семействе гр. Л. Н. Толстого Тургенев всегда отзывался восторженно, не исключая и времени его непродолжительной размолвки с ним, о чем речь еще впереди. Сестру гр. Толстого по мужу тоже Толстую, он называл умной, понимающей все кругом себя и обнаруживающей свое понимание только при случае. О брате Толстого молодом человеке, умершем в чахотке в 1860 году за границей в Гиере, он говорил не иначе, как с умилением. Не помню впечатления, произведенного на меня слабым произведением Толстого, да и кто бы мог сохранить память о неудачных произведениях после позднейших образцовых созданий его и после колоссальной эпопеи его "Война и мир". (Примеч. П. В. Анненкова.))

Познакомились ли вы с графиней Ламберт? Она того желала, и я вам советую. Я опять напишу ей письмо через ваше посредничество. На этот раз пойдите к ней.

Ну вот, переписка благополучно возобновлена; смотрите же, чтобы она не прекратилась. Поклонитесь всем друзьям, а вам я крепко жму руку. Читали ли вы "Историю Рима" Момзена? Я ей здесь упиваюсь. Весь ваш И. Т.

P. S. Напишите мне досконально: Базунов не пострадал от моих повестей? Если нет, мое самолюбие было бы несколько успокоено".

Вопрос о Базунове относится к первому отдельному изданию повестей Тургенева, порученному мне и проданному мною в Москве совсем готовым и отпечатанным в числе 5000 экземпляров старому и уже давно покойному книгопродавцу Базунову за 7500 р. с. Издание представляло три небольших томика, которые тогда и составляли весь литературный багаж Тургенева. В нем еще не обреталась ни одна из социальных его повестей, доставивших ему позже славу художественного комментатора своей эпохи. По условию, полученная от Базунова сумма была разделена на три равные части, и одна из них вручена автору, другая покрыла издержки печатания, третья осталась у продавца¹.

¹ (Анненков писал Тургеневу об издании А. Ф. Базунова: "...Повести давно ему окупились и приносят барыши" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 73). В трехтомное издание "Повестей и рассказов" Тургенева (СПб., 1856) уже входил и "Рудин")

Оба письма из Италии, несмотря на живое описание красот Рима и сочувственное отношение к вековечному городу, носили еще на себе меланхолический оттенок в предчувствии приближающейся к автору болезни; но никто из знавших о письме не обратил на это никакого внимания. Мы уже привыкли к жалобам Тургенева на ожидающую его судьбу, которая никогда не приходила. Впоследствии это разъяснилось больше. Уже с 1857 года Тургенев стал думать о смерти и развивал эту думу в течение 26 лет, до 1883, когда смерть действительно пришла, оставаясь сам все время, с малыми перерывами, совершенно бодрым и здоровым. Болезнь, на которую он преимущественно жаловался, - стеснение в нижней части живота, он принимал за каменную, которая свела в гроб и отца его. С течением времени она миновала окончательно, не оставив после себя и следа. Затем кроме бронхитов и простудных воспалений горла наступила эпоха ужасов перед холерой, когда он не пропускал почти ни одной значительной аптеки в Москве, Петербурге, Париже и Лондоне, чтобы не потребовать у них желудочных капель и укрепляющих лепешек. Случалось, что при расстройстве пищеварения он ложился в постель и объявлял себя потерянным человеком; достаточно было несколько ободрительных слов врача, чтоб поднять его опять на ноги. По действию неустанно работавшего воображения, ему мерещились исключительные бедствия он считал себя то укушенным бешеной собакой, то отравленным и сам смеялся над собой, когда припадок его проходил, оставляя ему в наследство некоторую жизненную робость. Так, он не любил останавливаться в многолюдных отелях, а искал помещения у старых приятелей. Много раз видели мы его изнемогающим под мучительными припадками подагры, которой он был подвержен, и долго думали, что это единственная серьезная болезнь его. Уединение, создаваемое недугом, он употреблял на чтение популярных медицинских сочинений и приобрел столько познаний в медицине, что, по слову Гейне, всегда мог отравить себя, но он желал только знать страдания человечества, а слушался единственно докторов и по временам, более чем нужно было, эмпириков. Умер же он посреди невыразимых мучений, от болезни, приведшей в тупик знаменитейших врачей Парижа, недоумевавших, против чего им следовало бороться, именно от ракового воспаления в спинной кости, пожравшего у него три позвонка, хотя это была не новость для нас: в эпоху Пушкинского юбилея в Москве мы были свидетелями, что каждый вечер он заставлял бить себя но обнаженной спине стальными щетками, подозревая, что там накопился у него, по его словам, какой-то злой материал, и оставаясь днем ликующим и готовым на все труды великого литературного праздника.

Что касается до его суждений о русском искусстве и русских художниках в Риме, то мы оставляем это на памяти критика, если не на ответственности его, ибо отвечать он уже не может. В низкой оценке Брюллова он совершенно сходился с обычным своим возражателем, В. В. Стасовым, который очень горячо и остроумно отстаивал перед ним право русских живописцев не уважать Рафаэля и итальянских идеалистов XVI столетия, так как люди эти и утвердили нашу Академию художеств в том мнении, что с ними кончается свет и за ними нет ничего. По Стасову, отрицание Рафаэля было первым симптомом развития искусства в России и пробуждения в русских художниках сознания о необходимости самостоятельной деятельности и об отыскании новых современных идеалов и предметов для воспроизведения их посредством искусства. Относительно презрительной оценки Брюллова оба противника его совершенно выпускали из виду смелый выбор тем и замечательную виртуозность при их исполнении у художника - качества, которые и сделали его имя необычайно популярным в среде соотечественников. Несмотря на суровый приговор Ивана Сергеевича: "плохо искусству в России", оно незаметно шло вперед. Утомленное идеализмом без содержания, на которое присуждала его академическая практика, оно тихо, но постоянно высвобождалось от нее. Знамя Брюллова, под которым оно шло навстречу запросам академии, было знаменем реформ и прогресса. Месяц спустя после последнего письма получена была отписка Тургенева из Рима, в которой нападки на Брюллова еще усилились.

"Рим, 1 (13) декабря 1857

Любезнейший П. В. Ваше умное как день письмо¹ получено мною вчера - я спешу отвечать вам; чтобы не сбиться и все сказать, что следует и на своем месте, разобью мое письмо на пункты. 1) Литература. Вероятно, вы, по получении этого письма, уже будете знать, что я нарушил мое молчание, то есть написал небольшую повесть, которая вчера отправлена в "Современник"². Я и Панаева и Колбасина просил о том, чтобы до напечатания повесть эта была прочтена вами и напечаталась не иначе, как с вашего одобрения. Не стану вам говорить о ней - лучше я послушаю, что вы о ней скажете. В ней решительно нет ничего общего с современной пряной литературой, а потому она, пожалуй, покажется fade^* Повесть эту я окончил здесь. Я чувствую, что я здесь мог бы работать... (см. ниже пункт: Жалобы на судьбу). Кончивши эту работу, я засел за письмо Корту, которое оказывается затруднительнее, чем я предполагал. Впрочем, непременно одолею все затруднения - и дней через 5 или 6 надеюсь выслать это письмо на ваше имя. 2) Жалобы на судьбу. Если здоровье вообще нужно человеку, то в особенности оно нужно ему тогда, когда он подходит к 40 годам, то есть во время самой сильной его деятельности. Под старость болезнь дело обычное, в пору молодости - интересное. Как же мне не пенять на судьбу, наградившую меня таким мерзким недугом, что по милости его я превращаюсь в Вечного жида. Вы из одного слова поймете мое горе: после двухмесячной борьбы я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать черт знает куда - в поганую Вену советоваться с Зигмундом. Здешний климат развил мою невралгию до невероятности, и доктор меня сам отсюда прогоняет. Ну, скажите - не горько это? Не гадко? Я всячески оттягиваю и откладываю день отъезда, но больше месяца от нынешнего числа я не проживу здесь. Ведь надобно же, чтобы ко мне привязалась такая небывалая болезнь. Поверьте, никакие ретроспективные соображения тут не утешат. Однако, если вы будете отвечать мне тотчас (а это было бы очень мило с вашей стороны, потому что мне хочется поскорее узнать ваше мнение о моей повести), пишите еще пока в 1 им. 3) Рим. Рим - прелесть и прелесть. Зная, что я скоро расстанусь с ним, я еще более полюбил его. Ни в каком городе вы не имеете этого постоянного чувства, что Великое, Прекрасное, Значительное близко, под рукою, постоянно окружает вас и что, следовательно, вам во всякое время возможно войти в святилище. Оттого здесь и работается вкуснее и уединение не тяготит. И потом этот дивный воздух и свет! Прибавьте к этому, что нынешний год феноменальный: каждый день совершается какой-то светлый праздник на небе и на земле; каждое утро, как только я просыпаюсь, голубое сияние улыбается мне в окна. Мы много разъезжаем с Боткиным. Вчера, например, забрались мы в Villa Madama - полуразрушенное и заброшенное строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла - описать невозможно: удивительный вид на Рим, и vestibule такой изящный, богатый, сияющий весь бессмертной рафаэлевской прелестью, что хочется на коленки стать. Через несколько лет все рухнет иные стены едва держатся; но под этим небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь смысл стиха: "Печаль моя светла"³. Одинокий, звучно журчавший фонтан чуть не до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний - и чище и нежнее звучат в ней художественные струны.

^* (пресной (фр.))

¹ (Письмо П. В. Анненкова от 16/28 ноября 1857 г. (Труды ГБЛ, вып. III, с. 71 - 73))

² (Повесть "Ася" ("Современник", 1858, № 1). Анненков, прочитав ее в корректуре, писал Тургеневу: "Это одна из самых доделанных вещей Ваших" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 73))

³ (Из стихотворения Пушкина "На холмах Грузии лежит полная мгла...")

Кстати, я здесь имел страшные "при" с русскими художниками. Представьте, все они (почти без исключения я, разумеется, не говорю об Иванове), как за язык повешенные, бессмысленно лепечут одно имя: Брюллов, а всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками. Здесь есть какой-то Железнов (я его не видал), который всему этому злу корень и матка¹. Я объявил им наконец, что художество у нас начнется только тогда, когда Брюллов будет убит, как был убит Марлинский: delenda est Carthago, delendus Brulovius^*. Брюллов - этот фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор - стал идолом, знаменем наших живописцев! Надобно и то сказать, таланта в них, собственно, ни в ком нет. Они хорошие рисовальщики, то есть знают грамматику - и больше ничего. В одном только из них, Худякове, есть что-то живое; но он, к сожалению, необразован (он из дворовых людей), а умен и не раб - не ленивый и самонадеянный раб духом, как другие, хотя и он молится Брюллову.

¹ (По словам художника М. И. Железнова, Брюллов утверждал, что творчество Рафаэля, "всеобщего учителя", необходимо изучать, постигать его "художественную философию", но и только: "Древние художники были сами по себе, а мы должны быть сами по себе". Такой взгляд на современное искусство автор панегирической статьи о Брюллове считал "благодетельным" (М. И. Железнов. Значение Брюллова в искусстве. - "Современник", 1856, № 7, с. 1 - 12))

^* (как пал Карфаген, так падет Брюллов (лат.))

Удивили вы меня известием о лесных затеях Толстого!¹ Вот человек! С отличными ногами непременно хочет ходить на голове. Он недавно писал Боткину письмо, в котором говорит: "Я очень рад, что не послушался Тургенева, не сделался только литератором". В ответ на это я у него спрашивал, что же он такое: офицер, помещик и т. д.? Оказывается, что он лесовод. Боюсь я только, как бы он этими прыжками не вывихнул хребта своему таланту; в его швейцарской повести уже заметна сильная кривизна. Очень бы это было жаль, но я все-таки еще крепко надеюсь на его здоровую природу. Resume: a) напишите мне тотчас мнение об "Асе" сюда; b) высылайте сюда же Пушкина, Гоголя непременно; с) я вам через неделю пошлю письмо Коршу; d) любите меня, как я вас люблю. Боткин благодарит и кланяется вам. И. Т.".

¹ (Анненков сообщал Тургеневу в письме от 16/28 ноября 1857 г., что Л. Толстым разработан проект "заселения всей России лесами" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 71))

Как ни откладывал Тургенев свой выезд из Рима, сперва на месяц, а потом на 1 (13) марта 1858 (в январе 1858 года он еще был на месте), но только 9 апреля успел свидеться с доктором Зигмундом в Вене. Вообще он медленно отрывался от насиженного места, и никогда нельзя было верить срокам, назначенным им для своего выезда. Зато он не останавливался отдыхать на дороге и пролетал большие расстояния, не выходя из вагона, даже и в припадках одной из своих болезней. Нужно еще удивляться, что он так скоро разорвал свои связи с Римом. Кроме недуга, игравшего тут, конечно, важную роль, но под конец уже и ослабевшего, как увидим, - тут была еще причина психическая. Тургенев не мог быть жильцом Италии, как ни любил ее. Он представлял из себя европейски культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах настоящей минуты - даже анекдоты и говор толпы, конечно, не ради их содержания, а ради того, что они отражают настроение людей, их создавших или повторяющих, и рисуют столько же их самих, сколько и тех, которые сделались предметом их злословия. Чуткость Тургенева к красотам природы, к памятникам искусства, к остаткам древнего величия не подлежит сомнению, свидетельством тому может служить только что приведенное письмо: в нем есть описания высокопоэтического характера и верности почти фотографической. Ему недоставало только мужества заключиться в себе самом и довольствоваться анализом великих ощущений и мыслей, навеваемых Италией. Этой ценой только и покупалось право жить в Италии и репутация мудрости, полученная некоторыми лицами, сделавшими себе удел из блаженного созерцания. Но в натуре Тургенева не было пищи и элементов для долгой поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности действительного, работающего, борющегося существования. Правда, в 1848 году, в эпоху "risorgimento"^*, пульс умственной и общественной жизни в Италии бился сильнее прежнего, но бежать из Франции (Тургенев находился тогда в Париже), которая давала топ всему европейскому движению, было бы нелепостью, кроме разве с специально агитаторскими целями, а Тургенев, что бы ни говорили нынешние клеветники поэта, агитатором никогда не был, да по развитию своему и не мог им быть. Замечательно, что с 1858 года он уже более никогда не возвращался в любимый им Рим, в превозносимую им Италию.

^* (возрождения, обновления (ит.))

Сам Л. Н. Толстой распустил тогда слух о том, будто он предполагает заняться лесоразведением в южной России. Я передавал только его слова, когда сообщал Тургеневу такой слух. Гораздо важнее этого обстоятельства которое могло бы сделаться очень важным предприятием если бы не возникло оно у Толстого из странного отвращения к писательству, к роли, играемой у нас авторами; важнее, говорю, другое явление: усиленное беспокойство Тургенева об участи своего прелестного рассказа "Ася". А Трудно сказать, что заставляло его домогаться с настойчивостью отзывов о такой малой вещице, как "Ася" Вероятнее всего предполагать, что основа "Аси" взята из биографического факта, дорогого почему-то самому автору. Он боялся, что слабая передача его уничтожит или извратит его значение. Я успокоил его, передав ему мнение многих его почитателей, что недостаток "Аси" заключается в одном. Такая поэтическая и вместе реальная характеристика героини, не часто встречающаяся и в более богатых литературах, чем наша, заслуживала бы большего развития, рамки, например, романа, которую она совершенно наполнила бы собою. Тургенев остался доволен отзывом, как это видно и из последнего письма его в Риме которое теперь и приводим здесь.

"Рим, 19 (31) января 1858

Я виноват перед вами, как нельзя более, - не отвечал на ваше письмо от 21 декабря и не переписал совсем конченные два письма (№ 2 и 3) для Корша. С нынешнего дня засел я за эту работу, и через 4 или 5 дней они отправятся к вам. Мысль, что первое письмо вам понравилось, меня ободряет и развязывает руки. Я не хочу только откладывать ответ мой на ваше письмо от 8 января. Причины моего замедления были двоякие: некоторые рассеяния и довольно серьезная и для меня не совсем привычная работа, о которой я поговорю с вами лично и которая касается вопроса, занимающего теперь всю Россию^*1. Очень вам благодарен за доставленные сведения и проч. В ваших письмах наш брат, живущий в отдалении, щупает пульс своей страны и общества.

¹ (Имеется в виду "Записка" Тургенева об издании журнала "Хозяйственный указатель", идея которого возникла, как только пришли первые вести о намерении правительства освободить крестьян (Тургенев, Соч., т. XV, с. 235 - 244))

^* (Дело шло о проекте народного образования и обучения через посредство имущих и развитых классов общества¹. О проекте этом будем говорить сейчас же, а теперь скажем, что он не удался не был приведен в исполнение, даже не поступал на утверждение подлежащего начальства, как требовалось по закону. (Примеч. П. В. Анненкова.))

¹ (Неточность: работа над проектом программы Общества для распространения грамотности и первоначального образования относится к более позднему времени, к августу 1860 г. См. коммент. 75 на с. 488)

Отзыв ваш об "Асе" меня очень радует. Я написал эту маленькую вещь, только что спасшись на берег - пока сушил "ризу влажную мою"¹, а потому я бы вовсе не удивился, если б моя первая - после долгого перерыва работа не удалась. Оказывается, что она вышла изрядная - и я искренне этому радуюсь.

¹ (Из стихотворения Пушкина "Арион" (1827))

Рассеяния, о которых я упомянул выше, состоят во множестве новых знакомств. Из них упомяну великую княгиню Елену Павловну, с которой я уже имел несколько длинных разговоров. Она женщина умная, очень любопытствующая и умеющая расспрашивать и - не стеснять; на конце каждого ее слова сидит как бы штопор и она всё пробки из вас таскает: оно лестно, но под конец немного утомительно. Сошелся я очень близко с кн. Черкасским (Владимиром) и его женой; очень они милые, живые люди. Видаю часто князя Д. Оболенского, г-жу Смирнову... иногда Бакуниных, также Ростовцева, сына Иакова. Трудно выразить, что это за милый, симпатический, честный и откровенный человек. Из художников, после Иванова, самый приятный Сорокин как человек; таланта у него, к сожалению, нет. Изо всех здешних художников талант есть только у одного Худякова, но сам он... необразован, завистлив и надут. Молодой живописец Никитин сделал мой акварельный портрет; все находят его чрезвычайно схожим¹.

¹ (Портрет Тургенева, написанный А. П. Никитиным, хранится в Государственном литературном музее)

Известия об обеде в Москве и т. д. радуют и в то же время несколько пугают. Я не думаю, чтобы теперь такое время, когда нужно шуметь. Вы прочтете в "Nord"^* небольшое письмо, написанное мною в ответ на статью, помещенную об этом обеде; там была несправедливая выходка против славянофилов - как будто они не желают освобождения крестьян, между тем как они-то больше всех и хлопотали о нем. Я в этом письме заступаюсь за них с этой только точки зрения. Я это сделал в угоду Черкасскому, письмо которого не было бы принято. Впрочем, и мое, пожалуй, не примут.

^* (Это юбилейный обед Московского университета, праздновавшего столетие своего основания. Мне не случилось встретить в "Le Nord" письма Тургенева, да оно но попало ни в один из известных и очень подробных библиографических перечней его сочинений. См. "Исторический вестник", 1884 год. (Примеч. П. В. Анненкова.)¹)

¹ (Юбилейный обед, о котором Анненков сообщал Тургеневу 8/20 января 1858 г., был устроен в честь обнародованных рескриптов о подготовке крестьянской реформы. "Письмо к редактору" Тургенева опубликовано в "Le Norcb, № 37, 6 февраля 1858 г. (Тургенев, Соч., т. XV, с. 136 - 137))

Пушкина (то есть издания) еще нет здесь. Гг. "Современники" также не выслали свой декабрьский номер. О свадьбе Ол. Алекс, ничего не слыхал. Она в Ницце, и здоровье ее хорошо. Жаль мне очень бедного Дружинина. Боткин только на днях получил письмо от него (оно провалялось месяца два на почте) и тотчас отвечал ему. Наружность Дружинина мне весьма не понравилась уже в Зинциге. Знаете ли, мне почему-то кажется, что у него должен быть diabete sucre (моча с сахаром), весьма быстро изнуряющая и опасная болезнь. Нельзя ли шепнуть об этом Шипулинскому? "Иногда и слепая свинья набредет на желудь", - гласит немецкая пословица, и, может быть, моя мысль справедлива.

Погода у нас здесь стоит чрезвычайно ясная и холодная. Говорят, в Венеции выпал сильный снег, и лагуны замерзли. Боятся, как бы в карнавал не пошли дожди. Здоровье мое если не хорошо, то, по крайней мере, удовлетворительно. Мучений нет, а уж от malaise'a^* я и не надеюсь отделаться.

^* (недомогания (фр.))

Ждите двух больших пакетов через несколько дней. Да непременно вышлите сюда "Атеней". Если увидите Д. Колбасина, напомните ему, что я жду от него ответа на некоторые мои запросы. Пишите мне пока в Рим, poste restante. Я отсюда окончательно выезжаю только 1 (13) марта. Жму вам дружески руку и остаюсь И. Т.

P. S. Поклонитесь от меня кн. Вяземской, да сходите наконец к графине Ламберт и попросите ее написать мне свое мнение об "Асе" - нужды нет, выгодное или невыгодное"¹.

¹ (В письме от 22 декабря 1857 г./3 января 1858 г. Тургенев просил Е. Е. Ламберт сказать "свое мнение о... небольшой повести под заглавием "Ася" (Тургенев, Письма, т. III, с. 179). Отзыв графини Ламберт неизвестен. Тургенев обращается к друзьям - Некрасову, Л. Толстому, Анненкову - с просьбой высказать свои суждения об "Асе". Тургеневская повесть, "чистое золото поэзии", как отозвался о ней Некрасов, послужила поводом к острой полемике в современной критике о людях сороковых годов и роли дворянской интеллигенции в развитии русского общества. С одной стороны выступил Н. Г. Чернышевский со статьей "Русский человек на rendez-vous", с другой - П. В. Анненков, опубликовавший критический этюд "Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской "Аси")

В 1858 году предпринял и я поездку в Европу, после десятилетнего безвыездного пребывания в России. Любопытно было узнать новые порядки, воцарившиеся на Западе в течение этого времени. Перемен, и нравственных и материальных, было много. За исключением Берлина, где строительная горячка началась только с франко-прусской войны 1870 года, старые города Европы, как Париж, Вена, Дрезден, сделались почти неузнаваемы. Стремление к роскоши существовало и до Второй империи, поддерживаемое громадным торговым производством и обогащением буржуазии; но с Наполеона III оно забыло все приличия. Повсюду возникали великолепные, как общественные, так и частные, здания, опрокидывались памятники старины, уничтожались исторические дома и улицы; по примеру Парижа, каждая столица, каждый значительный пункт населения (за исключением, повторяем, Берлина, остававшегося до поры-времени старым и грязным городом) как бы решились отделаться от своего прошлого, смыть с себя последние остатки средневекового быта и начать для себя новую эру существования со вчерашнего дня. Одобрение со стороны многочисленных рабочих и мещан, заинтересованных в постройках, поддерживало общее одушевление; но когда наступил кризис, капиталы скрылись в банкирских конторах, а фабричное производство, превзошедшее потребности рынков и населения, остановилось; явились для всех - предпринимателей и исполнителей - разочарование и нищета. До тех пор на улицах европейских городов шел постоянный пир и праздник. Увеселительные заведения множились со всех сторон ежедневно, принимая тоже громадные размеры, и в уровень с ними разрастались вкусы и требования рабочих и мещан, которые уже составляли их верную статью дохода. Вид общего благосостояния на Западе обманывал туристов и заставлял их думать, что средства каждого посетителя этих волшебных замков увеличились, по крайней мере, в десять раз за последнее время. Зрелище общего ликования было действительно увлекательное.

В Берлине я получил венскую телеграмму Тургенева, которая, в отмен прежних требований явиться в столицу Австрии для свидания с ним, приказывала не трогаться с места и ждать новых инструкций. Как горячо звал меня Тургенев в Вену, видно из следующего письма:

"Вена, 7 апреля 1858

Милый А. Сегодня в 5 час. вечера я приехал сюда, получил ваше письмо¹ в седьмом и отвечаю в 8. Нечего говорить, как я рад нашему скорому свиданию - все это само собою разумеется, - приступаю к делу.

¹ (Письмо П. В. Анненкова от 23 марта/4 апреля 1858 г. (Труды ГВЛ, вып. III, с. 80 - 81))

Не стану вам повторять моей плачевной истории: вы знаете, что вот уже скоро 1¹/₂ года, как бес в меня вселился в виде болезни пузыря и грызет меня день и ночь. В Италии в течение зимы мне не было облегчения, я не лечился, потому что махнул рукой; однако я теперь хочу попытаться в последний раз, а именно хочу прибегнуть к совету здешнего врача - специалиста по этой части - Зигмунда (для этого я приехал в Вену) и, по крайней мере, месяц лечиться, то есть дать время этому доктору узнать наконец, что у меня такое, и но ограничиться советом ехать на воды или чем-нибудь в этом роде. Вы видите, что мне теперь из Вены выехать невозможно. Я не видал еще Зигмунда - я увижу его завтра и тотчас напишу вам, что он мне скажет, но я знаю наперед, что он потребует моего пребывания здесь... Остается вам приехать сюда; разница всего несколько часов, положим, даже целые сутки, но я надеюсь, что вы пожертвуете ими для меня. Я так был бы рад свидеться с вами! Вы видите, что я прикован здесь; мне уже наскучило попусту советоваться с знаменитостями; я хочу, я должен лечиться - или уже примириться с мыслью, что жизнь моя отравлена. Батюшка, П. В.!.. Приезжайте! А отсюда ступайте в Лондон - я сам вслед за вами поеду. (Я должен 15 мая присутствовать в качестве шафера на свадьбе Орлова и в начале мая на несколько дней буду в Лондоне, куда приедет и Боткин)¹. Одним словом, я вас жду здесь. Вы должны приехать. Это невозможно, чтобы вы не приехали; умоляю вас приехать. Остановился я в гостинице Matshakerhof, Seiler-Gasse, № 33. Я жду вас... Боже что мы переговорим! Завтра от меня еще будет письмо. Весь ваш Ив. Т.".

¹ (Тургенев прибыл в Лондон 16/28 апреля 1858 г.)

Инструкции и явились через два дня в форме письма из Вены от 9 апреля 1858 года, где он описывает свое свидание с доктором Зигмундом и прибавляет, чтобы я тотчас же укладывался и направлялся в Дрезден, так как он сам, после отсылки своего письма, едет туда и будет ждать меня в Hotel de Saxe. Известие было очень приятное. На другой же день, через 5 - 7 часов, я был уже в Дрездене и в отеле и изумился, встретив цветущего пациента в человеке, чуть не приговоренном к смерти. Особенно поразительна была у опасно больного его речь, исполненная юмора, образности и меткости. Я заметил ему это и получил ответ: "Вот видите ли! Организмы людей, пораженных хроническим, опасным недугом, каков мой, кажутся в спокойные минуты свои более крепкими, чем те, которые не испытывали никаких потрясений. Болезнь тут отдыхает, оставляя природе насыщаться и здороветь для того, чтобы на подготовленной почве разыграться еще с большей силой. Я даже полагаю, что и умру так, что удивлю всех неожиданностью". Пророчество, однако же, не сбылось. Он умирал долго и слишком ощутительно для своих друзей и образованной части России и Европы. Прилагаем венское его письмо. Это, как увидит читатель, - скорбный лист Тургенева, продиктованный одною из тогдашних ученых знаменитостей.

"Вена. Пятница, 9 апреля 1858

Любезный А. Сейчас от Зигмунда. Осмотревши меня весьма подробно и сзади и спереди, он объявил мне, что у меня какая-то железа распухла и левый с... канал (извините все эти подробности) поражен; что если я не займусь серьезно этой болезней, худо будет; что я должен в нынешнем же году провести 6 недель в Карлсбаде и 6 недель в Крейцнахе, а здесь должен остаться еще дней 5, в течение которых должен каждое утро к нему ездить, и он будет учить меня ставить себе "bougies"^*. Это, кажется, я на первого доктора наткнулся, который серьезно мною занялся, но какая милая перспектива... Приходится начинать старческий период жизни, то есть заниматься возможным предупреждением или замедлением окончательного разрушения. Что делать... А скоро все выгорело!

^* (свечи (фр.))

Но теперь что предпринять? Ясно, что вам сюда незачем ехать; боюсь только, как бы вы уже не выехали из Берлина. Обдумавши свое положение, я решаюсь на следующее.

Отложить свое возвращение в Россию до конца августа. На лечение употребить 3 месяца - от половины мая до половины августа. Съездить теперь в Париж и Лондон, так как раньше половины мая лечение водами невозможно. Все это мне как кол в горло, но необходимость - не своя сестра. А потому, если мое письмо еще застанет вас в Берлине (оно вас застанет, потому что я сейчас посылаю к вам телеграмму), то знайте, что я во вторник выезжаю отсюда и в среду утром буду в Дрездене, в Hotel de Saxe, куда и вы приезжайте; мы там сговоримся, что нам делать и как ехать. Может быть, я даже в понедельник выеду, но, во всяком случае, в среду утром я в Дрездене. И потому до свидания. Ваш И. Т.".

"А скоро все выгорело!" - воскликнул Тургенев, сообщая диагноз доктора Зигмунда, - однако же не так скоро, как думал сам пациент и его эскулап. Еще целых двадцать шесть лет горела трудовая лампа на письменном столе Тургенева и освещала возникновение один за другим многих и многих капитальных произведений. Но о них не было еще и помина в Дрездене. "Дворянское гнездо" зрело в уме Тургенева, но к нему он еще и не приступал¹. Разговор наш обращался к проектам вояжей и встреч, из которых ни один не осуществился, как и большая часть таких проектов, не принимающих в соображение случайностей и непредвидимых помех. Ни слова не было сказано также и о том, о чем хотел переговорить со мною лично, о проекте обучения и воспитания народа. Взамен литературные новости интересовали Тургенева в высшей степени, и анекдотов о людях и событиях из этой области было множество. Три дня с их обедами и ужинами пролетели незаметно. Тургенев отправился в Лондон, как хотел, а я уехал в Киссинген, а оттуда, по окончании курса, в Мюнхен, Тироль и Зальцбург. Из Зальцбурга через Берхтесгаден, Кенигзее и Линц, праздновавший тогда рождение австрийского кронпринца Рудольфа, далее по Дунаю, в Вену; из Вены я скоро достиг Бреславля, потом Варшавы, а оттуда, сопровождаемый великолепной кометой, не сходившей с неба почти всю ночь, прибыл в Петербург в августе месяце. Тургенев явился туда же почти вслед за мною.

¹ (Замысел "Дворянского гнезда" возник еще в 1856 г. Первое упоминание о нем встречается в письме к И. И. Панаеву от 3/15 октября 1856 г. (Тургенев, Письма, т. III, с. 18). Но затем в работе над ним наступил большой перерыв, который длился до конца следующего года, а не до весны 1858 г., как утверждает Анненков. 22 декабря 1857 г./3 января 1858 г. Тургенев пишет Е. Е. Ламберт, что занят "большою повестью, главное лицо которой - девушка, существо религиозное; я был приведен к этому лицу наблюдениями над русской жизнью" (Тургенев, Письма, т. III, с. 179))

Он привез с собой новинку, именно - "Дворянское гнездо", которую начал еще за границей, а докапчивал уже всю осень в Петербурге на своей квартире - Б. Конюшенная, д. Вебера, - посреди шума и говора приемов и массы посетителей¹. Тургенев обладал способностью в частых и продолжительных своих переездах обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед кругом себя и часто участвуя в них весьма Деятельно. Мы не имеем, к сожалению, чернового подлинника "Гнезда";² но вот какую отметку встречаем на следовавшем за "Дворянским гнездом" романе "Накануне": "Начата в Виши, во вторник 28 (16 июня) 1859; кончена в Спасском в воскресенье 25 октяб. (6 ноября) 1859; напечатана во 2-й книжке "Русского вестника" за 1860 г." - срок вроде больший, чем тот, который потребовал для себя "Рудин" в первоначальной редакции (7 недель), но тоже не очень значительный, если принять в соображение время, употребленное на переезд из Виши в Париж, оттуда в Берлин и Петербург, а оттуда через Москву в деревню Орловской губернии и еще неизбежные остановки в городах. Но что такое было само "Дворянское гнездо", явившееся в январской книжке 1859 года "Современника"?

¹ (Тургенев вернулся в Россию в июне 1858 г., то есть раньше Анненкова. Над "Дворянским гнездом" он работал в Спасском все лето и осень; в Петербург Тургенев привез готовую рукопись в первой половине ноября 1858 г.)

² (Автограф "Дворянского гнезда" хранится в Национальной библиотеке в Париже)

В один зимний вечер 1858 года Тургенев пригласил Некрасова, Дружинина и нескольких литераторов в свою квартиру с намерением познакомить их с новым своим произведением¹. Сам он читать не мог, нажив себе сильнейший бронхит и получив предписание от врача своего, доктора Шипулинского, не только не читать ничего для публики, но даже и не разговаривать с приятелями. Присужденный к безусловному молчанию, Тургенев завел аспидную доску и вступал посредством нее в беседу с нами, иногда даже очень продолжительную, что с некоторым навыком происходило довольно ловко и быстро. Чтение романа поручено было мне; оно заняло два вечера. Удовлетворенный всеми отзывами о произведении и еще более кой-какими критическими замечаниями, которые тоже все носили сочувственный и хвалебный оттенок, Тургенев не мог не видеть, что репутация его как общественного писателя, психолога и живописца нравов устанавливается окончательно этим романом. Совершенно успокоенный, он просил Некрасова припечатать, после оглавления, посвящение его мне, в благодарность за чтение, но Некрасов почему-то не исполнил его желания, и запоздалое посвящение явилось только в 1860 году в "Библиотеке для чтения" при замечательной тоже повести его "Первая любовь"^*.

¹ (Чтение "Дворянского гнезда" состоялось 28 - 29 декабря 1859 г. ст. ст. Помимо Некрасова, Анненкова, Дружинина, на чтении присутствовали: В. Боткин, И. Гончаров, А. Никитенко, И. И. Панаев, Н. Маслов, Н. Тютчев, М. Языков)

^* (на черновой тетради "Первой любви" стоит отметка: "Начата в Петербурге в первых числах 1860; кончена в Петербурге же 10 (22) марта 1860". Он отдал ее в "Библиотеку для чтения" Л. В. Дружинина, где она и явилась в 3-й книжке журнала, почти при самом отъезде за границу ее автора. По стройности всех частей, правде и выдержанности характеров, чрезвычайному искусству рассказа она может быть сравниваема не только с двумя предшествующими capo d'opera <шедеврами> Тургенева, но и с последним, последовавшим за ними через 17 - 18 лет, романом "Новь" (1877 г.). (Примеч. П. В. Анненкова.))

Но что произошло, когда в "Современнике" 1859 года явился роман "Дворянское гнездо"? Многие предсказывали автору его овацию со стороны публики, но никто не предвидел, до чего она разовьется. Молодые писатели, начинающие свою карьеру, один за другим являлись к нему, приносили свои произведения и ждали его приговора, в чем он никогда не отказывал им, стараясь уразуметь их дарования и их наклонности; светские высокопоставленные особы и знаменитости всех родов искали свидания с ним и его знакомства. Особенно, как мы уже имели случай заметить прежде, он сделался любимцем прекрасного пола, упивавшегося чтением его романа. Женщины высших кругов петербургского общества открыли ему свои салоны, ввели его в свою среду, заставили отцов, мужей, братьев добиваться его приязни и доверия. Он сделался свой человек между ними и каждый вечер облекался во фрак, надевал белый галстук и являлся на их рауты и "causeries"^* удивлять изящным французским языком, блестящим изложением мнений своих с применением к понятиям новых его слушательниц и слушателей, остроумными анекдотами и оригинальной и весьма красивой фигурой.

^* ("беседы" (фр.))

Несмотря на многочисленные светские свои обязанности, производительность Тургенева росла вместе с его репутацией. Он не позволил отуманить себя общественными похвалами, а, напротив, под говор их взгляд его на самого себя приобретал особенную трезвость и ясность. Едва напечатав "Дворянское гнездо", он принялся за новое произведение, уже упомянутую повесть "Накануне", которая была совершенной противоположностью с романом, имевшим такой колоссальный успех. Оставайся он при одном и том же счастливом мотиве, проведенном им однажды, имя его как литератора, конечно, пользовалось бы еще заслуженным уважением, но никогда не выросло бы до того значения перед публикой, в каком застала его смерть. Собственно говоря, "Дворянское гнездо" было трогательным прощанием устарелых порядков жизни, отходящих в историю, причем все высшие, идеальные их потребности и стремления выставлены в лучезарном свете, как это бывает почти всегда и с людьми и с порядками, с которыми современники расстаются навсегда. В самом упоении славой и на первых же порах общего одушевления Тургенев почувствовал, что есть опасность продолжать такие же отношения к отжившему времени и далее. Благоуханный цветок, выросший на этой почве и возбуждавший всеобщий восторг, мог свидетельствовать еще и в пользу ее плодородности, чего Тургенев, будучи жарким сторонником грядущих реформ, боялся всего более. Следовало напомнить энтузиастам романа, что характеры, завязка и развязка его, при всей их верности и искусстве обрисовки, зиждутся все-таки на обеспеченном состоянии лиц, огражденных крепостным режимом от труда и богатых досугом, который они и употребили на изумительную обработку своего внутреннего мира. Случай помог Тургеневу найти подходящий сюжет.

Прожив с нами часть зимы 1858/59 года, Тургенев не раз читал нам по вечерам отрывки из скомканной, неумелой, плохой рукописной повести некоего г. Катранова (псевдоним, как объяснял сам Тургенев^*), удивляя нас своим участием к произведению, не заслуживающему никакого внимания. Имя это имеет, однако же, право на упоминание его в воспоминаниях о Тургеневе, так как господин, носивший его, внушил Тургеневу идею романа "Накануне". Повесть Катранова, озаглавленная "Московское семейство", изображала пожилого немца, мучившего свою подругу, добродушную старушку, Аграфену Степановну, и дочь от них, прелестную барышню, Катерину, которая не любила отца за грубое обращение с матерью. Дочь эта оказалась еще хорошей музыкантшей и очаровательной певицей. Повстречавшись на прогулке в окрестностях Москвы с молодым болгарином, Николаем Каменским, приехавшим для образования себя в Московский университет, и распознав в нем сразу честную, серьезную натуру, влюбилась в него; но он, по врожденной дикости, сторонился от нее. С помощью пения и музыкальных упражнений она скоро успела развить в нем привязанность к себе, вполне уничтожив его застенчивость и неповоротливость. Затем автору достаточно было трех полустраничек, чтобы поразить болгарина злой чахоткой в Москве, выслать его в Италию и там уморить, да и этого еще было мало. На тех же страничках автор помещает еще велеречивое предсмертное письмо болгарина к Катерине, которая получила его уже в Париже, куда выпросилась у отца для окончания своего музыкального образования, сулившего старику изрядные барыши в недальнем будущем. Вместе с письмом Каменского получено было в Париже и известие о кончине ее матери. Все, что любила Катерина, разом уничтожилось вместе с планами ее явиться к больному в Италию и утешить его последние минуты своим присутствием. Повесть кончалась передачей факта, сухо, как обыкновенно кончаются рассказы, имеющие в виду изобразить "истинное происшествие", но вот из каких слабых, едва намеченных штрихов создавалась в уме Тургенева сочная картина, развивающаяся в его "Накануне" и украсившая собою второй № "Русского вестника" на 1860 год¹.

^* (В приложении или в предисловии, которое явилось в 3-м издании его сочинений (1880 г.). Там повесть приписывается молодому человеку, но фамилии Каратееву, который рассказал событие, с ним самим случившееся в Москве, передал свой рассказ Тургеневу для обделки, сознавая свою неспособность, и отправился с орловским ополчением в 1855 году в Крым, где и умер. Катрановым назывался сам герой его повести, переименованный им в Николая Каменского, - фамилию, мало напоминавшую его болгарское происхождение. (Примеч. П. В. Анненкова.))

¹ (Роман "Накануне" был опубликован в первой книжке "Русского вестника" за 1860 г. О творческой истории романа и его прототипах см. в "Предисловии" Тургенева к собранию романов к издании 1880 г. (см. также: Тургенев, Соч., т. VIII, с. 496 - 543; Тург. сб., II, 1966 - статья Е. Н. Щепкиной "Накануне". Героиня романа в кругу своих современниц"))

Мы уже знаем, что она начата была в июне предыдущего года, в Виши. Война франко-итальянская формально уже кончилась тогда; но она продолжалась с тайным содействием министерства короля сардинского, на море и на суше, ибо могущество Австрии не было сломлено окончательно в Италии. Виллафранкский трактат оставлял Австрии еще большое влияние на Апеннинском полуострове, устранить которое приходилось уже Гарибальди высадкой в Неаполь и возмущением Сицилии; да император французов не желал и слышать о поколебании римского владычества папы. Италия доделывала то, что Наполеон оставил полуконченным, и притом доделывала на свой страх, не справляясь с видами и намерениями своего покровителя. Некстати медлительный и некстати решительный, Наполеон думал только о том, чтобы пожать новые лавры перед публикой в своем отечестве. Войска, участвовавшие в итальянской кампании, стягивались в Париях, где император готовил им колоссальный смотр - vine revue monstre, имевший все подобие триумфа старых кесарей Римской империи. От этого триумфа именно Тургенев и бежал сперва в Виши, а потом в Куртавнель. От природы Тургенев был ненавистником всего деланного, официально праздничного, декоративного - без теплоты и сердечного участия. Письма его от этой эпохи наполнены восторженными восклицаниями: "Evviva Italia, evviva Garibaldi"^*, которые он считал еще революционными возгласами, как оказывается, да еще насмешками и ироническим отношением к французам и к их национальному безмерному самолюбию, к их самообожанию. Кстати заметить, что он был далек в это время от поклонения гению Франции и, напротив, не признавал за ним и тех заслуг, какие оказали европейской цивилизации лучшие ее умы. 22(10) июня 1859 года получено было от него из Виши письмо, в котором заключались, между прочим, и следующие строки:

^* (Да здравствует Италия, да здравствует Гарибальди (ит.))

"Соллогуба дернуло перевести "Дворянское гнездо" для "Revue Contemporaine" - гнусный журнальчик, - но я отклонил такую великую честь. Все французское для меня воняет, и уж, коли выбирать, лучше возиться с французскими épiciers^*, чем с французскими beaux ésprits^**. Я живу в Виши в скромном отеле, где вижу за table d'hôte'ом несколько французских épiciers; особенно один из них пленителен. Он убежден, что русские мужики продают своих детей - "pour le sérail du Grand Kan des Tartares, monsieur!" (в сераль великого хана Тартарии, государь мой!) - и прибавляет: "Ah, monsieur! quelle sale chose que la religion de Mahomet"^***. Я, разумеется, его не разуверяю. Здешние мужички сильно ругаются и употребляют необыкновенно замысловатые выражения. Недавно одна из них при мне говорила своему двухлетнему сыну: "Satané bougre d'anisette". Удивительное сцепление идей. А что скажете П. В.? Можно кричать: "Evviva ritalia! Evviva Garibaldi!" - черт возьми - "Evviva Napoleone"^*****. Напишите мне непременно и немедленно в Париж poste restante; в Виши вам писать нечего - я остаюсь здесь 25 дней, а письмо мое доползет до вас, в Simbirsk, не раньше месяца".

^* (лавочниками (фр.))

^** (остроумцами (фр.))

^*** (Ах, сударь! Какая гадость религия Магомета (фр.))

^**** (Да здравствует Наполеон (ит.))

Анекдоты о пленительном épicier и о ругающейся матроне могли быть и вымышлены, но они показывают, как тогда смотрел Тургенев на французскую культуру и как относился к стране, которую так любил впоследствии. Замечательно, что относительно результатов французско-германской войны Тургенев спустя 10 лет обнаруживал то же нерасположение к французам, как и тогда, что ясно видно из тогдашних его писем о событии в "С.-Петербургские ведомости"¹. С приятелями и втихомолку он говорил просто: французы возмущены невежливостью немцев, решившихся вырвать победу из рук непобедимой нации и публично осрамить ее тем перед светом.

¹ (Анненков имеет в виду тургеневские "Письма о франкопрусской войне" в "С.-Петербургских ведомостях", 1870, 8, 11, 23 августа, 13 и 26 сентября (Тургенев, Соч., т. XV, с. 14 - 33))

Юмористическое настроение, привитое Тургеневу плагиатами Наполеона III из императорского Рима, длилось более месяца. Так, в письме своем от 1 (13) августа 1859, носившем штемпель "Rosay ей Brie", что доказывало переезд автора его из Виши в Куртавнель - дачу г-жи Виардо, заключаются целые фразы на латинском диалекте, как бы единственно пригодные для выражения его мыслей в годину такого величественного военного праздника! Я оставил в этом письме похвальные отзывы Тургенева о моей корреспонденции, выпущенные во всех других, потому что шутливый тон письма много ослабляет их пафос, а во-вторых, и потому что пристрастие и слабость ко мне составляли у него род физиологического признака, во всяком случае довольно любопытного. Прозвище "ненавистник либерализма" я получил от Тургенева за сочувственное мнение о некоторых обличительных страницах известного германиста и этнографа Риля, направленных против гуманного либерализма немцев в его известной книге¹. Описание самой комнаты, где жил наш автор, на даче г-жи Виардо, составляет биографическую подробность, не лишенную своего рода занимательности. Вот это письмо целиком:

¹ (Речь идет о сочинении немецкого историка В.-Г. Риля "Land und Lcute" ("Страна и люди", Штутгарт, 1853), составившем первую книгу исторической монографии "Naturgeschichte des Volkea als Grundlage einer deutschen Socialpolitik")

"Куртавнель, 1 (13) августа 1859

Ай да умница П. В.! Какие большие и милые письма пишет! Нельзя не погладить по головке и не сказать спасибо! С истинным наслаждением прочел я ваши поучительные и занимательные странички, прочел не в Париже, а здесь, в деревне г-на Виардо, где я нахожусь теперь и где останусь еще месяц, до отъезда в Россию. Ибо я - хотя это вам покажется невероятным - к 14 (26) числу сентября, то есть к Никитину дню, то есть к храмовому празднику в моей деревне, то есть к прилету вальдшнепов, буду, если останусь в живых, в Спасском, и это так верно, что я вас прошу отвечать на это письмо числа 21 не инако, как: Орловской губер. в г. Мценск. Дела мои идут порядочно, то есть болезнь меня не мучит (много помогли воды Виши) и работа подвигается; надеюсь к половине ноября привезти в Москву из деревни (где я буду сидеть взаперти до того времени) роман, который объемом будет больше "Дворянского гнезда". Каков он будет в исполнении - это ведают одни боги. Я должен вам сказать, что я так постоянно занят своим произведением - даже тогда, когда ничего не делаю, - что мне почти нечего сообщать приятелю: я ничего не знаю и не ведаю, в строгом значении этого слова. Знаю, что завтра происходит в Париже великое преториански-цезарское празднество, что все улицы Парижа перерыты, везде наставлены триумфальные ворота, венецианские мачты, статуи, эмблемы, колонны, везде навешаны знамена и цветы: это император будет держать аллокуцию в цесарско-римском духе своим militibus (воинам); так что maxima simiUtudo invenire debet между Galliam hujusce temporis et Roman Trajani necnon Caracallae et aliorum lieliogabalorum. (Разительное сходство должно возникнуть между Францией нынешнего времени и Римом Траяна, а также Каракаллы и разных других Гелиогабалов.) Боюсь продолжать латинскую речь, не знаю, поймете ли вы ее, ученый друг мой, ненавистник либерализма. Я, разумеется, бежал из Парижа в то самое время, как сотни поездов со всех концов Европы, с свистом и треском, мчали тысячи гостей в центр мира; всякое военное торжество ist mir ein Grauel (возмущает мою душу), подавно это: будут штыки, мундиры, крики, дерзкие sergeants de ville^* и потом облитые адъютанты, будет жарко, душно и вонюче - connu, соппи!..^**1 Лучше сидеть перед раскрытым окном и глядеть в неподвижный сад, медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей и далекой родины. В комнате свежо и тихо, в коридоре слышны голоса детей, сверху доносятся звуки Глюка... Чего больше?

^* (полицейские (фр.))

^** (знакомо, знакомо!.. (фр.))

¹ (2/14 августа 1859 г. в Париже состоялись пышные торжества в связи с победой Франции и Италии в войне против Австрии. 11 июля 1859 г. Наполеон III подписал в Вилла-Франко предварительные условия мирного договора. Тургенев иронически отнесся к военным успехам Наполеона III, понимая, что они способствуют укреплению монархического реакционного режима)

Риля я читал с наслаждением и с чувством, подобным вашему чувству, хотя по временам честил его филистером. Гуттена по вашей рекомендации прочту и привезу вам его портрет^*. За описание провинциального брожения, сверху кислого, в середине пресного, внизу горько-горячего, - нижайшее спасибо. Вы мастер резюмировать данный момент эпохи (говоря по-русски).

^* (Биографический очерк Гуттена, составленный Страусом в отдельной брошюре. Книга Риля озаглавлена: "Land und Leute", 1 Band (Riehl, Naturgeschichte des Volkes). (Примеч. П. В. Анненкова.))

Из русских за границей я видел только вашего бывшего киссингенского товарища, Елисея Колбасина; Боткин тайком пробрался в Англию, кажется на остров Уайт, и не дает знать о себе¹. Коты так пробираются украдкой но желобам крыш. Изредка попадаются мне русские журналы; жаль, "Русского слова" никто не выписывает. Говорят, Григорьев написал обо всех нас статью прелюбопытную².

¹ (О пребывании Боткина на о. Уайт (у южных берегов Англии) см. в кн. "Боткин и Тургенев", с. 156 - 160)

² (В обширном цикле статей, объединенных названием "И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа "Дворянское гнездо..." ("Русское слово", 1859, № 4 - 6, 8), Art. Григорьев анализировал творчество Тургенева, а также Гончарова, Григоровича, Островского, Писемского, Толстого. "Рассуждения о Тургеневе и его романе, - утверждал критик, - вовлекают меня неминуемо почти во все вопросы нашей современности" (Ап. Григорьев. Литературная критика. М., "Художественная литература", 1967, с. 326))

Надеюсь, что вы зиму проведете в Петербурге; я постараюсь не иметь никаких ларингитов, и авось не так нам будет скучно, как в прошлом году. А впрочем, наши, батюшка, года такие, что нечего думать от скуки уйти. Хорошо еще, что глаза не отказываются, зубы не падают. Я месяц намерен провести в Москве, так как мой роман явится у Каткова. Сговоримтесь и проведем этот месяц вместе.

Какая каша происходит в Италии!¹ Вот где бы хорошо провести с месяц. Одно беда: пожалуй, досада возьмет нашего брага, исконного зрителя, - и заставит сделать какую-нибудь глупость. Вдруг закричишь: "Viva Garibaldi!" или a basso...^* кого-нибудь другого - и, глядь, с трех сторон розги хлещут по спине. В молодые годы это только кровь полирует; под старость стыдно, или, как говорил при мне один отечески наказанный мужик лет пятидесяти: "Оно не то что больно, а перед бабой зазорно". У нас с вами бабы нет, а все - зазорно.

¹ (Тургенев имеет в виду события в Италии, развернувшиеся после Виллафранкского мира (см. выше коммент. 37), ущемившего интересы итальянского народа. Это послужило к дальнейшему развитию освободительного движения на юге Италии под предводительством Гарибальди)

^* (долой... (ит.))

Satis!^* Преторианский воздух на меня действует - не могу не говорить по-латыни. Ad diabohim mitto multas res, quarum denominationes sunt ad pronuneiandum dif- ficiles. Vale et me ama. I. Turgenevius"^**.

^* (Довольно! (лат.))

^** (Посылаю к черту многие вещи, наименования которых неудобны для произнесения. Прощай и люби меня. И. Тургенев (лат.))

В оценке "Накануне" публика наша разделилась на два лагеря и не сходилась в одном и том же понимании произведения, как то было при "Дворянском гнезде". Хвалебную часть публики составляла университетская молодежь, класс ученых и писателей, энтузиасты освобождения угнетенных племен - либеральный, возбуждающий тон повести приходился им но нраву; светская часть, наоборот, была встревожена. Она жила спокойно, без особенного волнения, в ожидании реформ, которые, по ее мнению, не могли быть существенны и очень серьезны, - и ужаснулась настроению автора, поднимавшего повестью страшные вопросы о правах народа и законности, в некоторых случаях, воюющей оппозиции. Вдохновенная, энтузиастическая Елена казалась этому отделу публики еще аномалией в русском обществе, никогда не видавшем таких женщин. Между ними - членами отдела - ходило чье-то слово: "Это "Накануне" никогда не будет иметь своего завтра". Повесть, однако же, дождалась своего завтра - и притом кровавого - через 17 лет, когда в самой Болгарии русская кровь лилась ручьями за спасение этой несчастной землицы. Многим из возражателей Тургенева казалось даже, что повесть, несмотря на свои русские характеры, яркие черты русского быта и мнения, способные возникать только на нашей почве, вроде выходок Шубина, афоризмов Увара Ивановича, принадлежит очень опытному, смышленому и талантливому иностранному перу. Почти тотчас после прибытия моего из деревни я получил от Тургенева в Петербурге довольно странную записочку:

"Четверг, вечером¹

¹ (Письмо Тургенева от 3/15 декабря 1859 г.)

Любезнейший П. В. Со мной сейчас случилось преоригинальное обстоятельство. У меня сейчас была графиня Ламберт с мужем, и она (прочитавши мой роман) так неопровержимо доказала мне, что он никуда не годится, фальшив и ложен от A до Z, что я серьезно думаю, не бросить ли его в огонь? Не смейтесь, пожалуйста, а приходите-ка ко мне часа в три - и я вам покажу ее написанные замечания, а также передам ее доводы¹. Она, без всякого преувеличения, поселила во мне отвращение к моему продукту - и я, без всяких шуток, только из уважения к вам и веря в ваш вкус, не тот же час уничтожил мою работу. Приходите-ка, мы потолкуем - и, может быть, и вы убедитесь в справедливости ее слов. Лучше теперь уничтожить, чем впоследствии бранить себя. Я все это пишу не без досады, но безо всякой желчи, ей-богу. Жду вас и буду держать огонь в камине. До свидания. Весь ваш И. Т.".

¹ ("Накануне" Тургенев хотел посвятить графине Е. Е. Ламберт. Когда писатель узнал отрицательное мнение Ламберт о "Накануне", то отказался от этой мысли. Отзыв Ламберт, о котором упоминает Тургенев, неизвестен. Однако некоторые критические замечания приведены ею в письмах к Тургеневу, в частности, она находила, что Елена - "бойкая барышня", в которой "мало женственности" (Тургенев, Письма, т. III, с. 637))

Огонь в камине оказался не нужен. Через полчаса размышления сообща автор убедился сам, что непривычка к политическим мотивам в художническом деле была одна из причин недовольства его критика, - точно так же, как заявленная критиком невозможность допустить увлечения болгарской идеей на Руси и особенно в женском сердце породила все те упреки в несообразностях, резкостях и преувеличениях, какие пришлось выслушать от него автору с глазу на глаз. Графиня Ламберт была женщина чрезвычайно умная и чуткая к красоте поэзии, но, как большинство развитых русских женщин, не любила, чтобы искусство искало помощи и содействия политики, философии, чего-либо постороннего, хотя бы даже науки вообще. "Накануне" было, таким образом, спасено и явилось в свое время и на назначенном ему месте. В течение недолгого нашего разговора с автором мне все казалось, что уничтожения романа не желал и он сам, что он обратился к постороннему человеку с целию иметь третье, не заинтересованное в деле лицо, на которое можно бы было при случае сослаться.

С появлением "Накануне" начались для Тургенева серьезные неприятности и прежде всего формальный разрыв с издателями "Современника"¹. Полемика, возникшая позднее по поводу разрыва, преувеличила его размеры в такой степени, какой он сначала вовсе не имел. Несомненно, что Некрасов желал иметь повесть в своем журнале по многим причинам и прежде всего по ее либеральному содержанию, а затем и потому, что вторичное появление Тургенева в "Современнике" и на таком близком расстоянии (1859 - 1860 г.) укрепило бы в публике мнение о его намерении принадлежать этому изданию преимущественно перед другими. Уговоры и обольщения, пущенные в ход Некрасовым для этой цели, не имели влияния - Тургенев оставался непреклонен. Однажды утром Некрасов явился к автору с денежными предложениями; Тургенев и в этот раз отринул предложение, прибавив, что повесть уже обещана другому и он сам не имел более на нее никаких прав. Через несколько дней он присоединил к отказу новое огорчение, потребовав в конторе "Современника" полного расчета за все старое время. Надо заметить, что с года основания журнала (с 1847 года), и даже прежде, существовали между ними счеты дружеского характера, которые потом возросли и запутались до того, что Тургенев уже и не знал, под бременем какого долга он состоит у Некрасова или у журнала. В течение 12 - 13 лет он брал у них деньги, выплачивая то своими сочинениями, то наличными суммами и не справляясь о равновесии уплат с займами. Можно думать, что это неведение коммерческой стороны дела под конец ему надоело. Другая сторона не торопилась исполнить его просьбу, может быть, и потому, что понимала выгоду, какую имеет всякий кредитор держать в некоторого рода зависимости своего должника. Но это уже был не старый Тургенев, которого все знали и который легко мог поддаться на всякую ловушку, а другой, гораздо более настойчивый и твердый. Так как он, видимо, не хотел более возвратиться к домашнему, безотчетному ведению своего литературного бюджета, то счет был представлен. Безропотное, покорное очищение его сделалось именно сигналом полного разрыва между старыми друзьями - Тургеневым и Некрасовым.

¹ (Об истории и причинах разрыва Тургенева с "Современником" см. в наст. т. воспоминания Н. Г. Чернышевского и коммент. к ним. Комментируя одну из самых сложных и тяжелых коллизий в творческой биографии Тургенева, Анненков не говорит о той роли, которую сыграли "либеральные друзья" писателя и, в частности, оп сам в решении автора "Записок охотника" порвать с "Современником" и начать печататься на страницах "Русского вестника")

Справедливость наших слов о том, что не разность мнений была первой причиной разрыва с "Современником", а отказ Тургенева отдать в журнал новую свою повесть и прекратить вообще свои вклады в него, подтверждается и словами самого Тургенева. Я получил от него из села Спасского от 23 октября 1859 года письмо, из которого предлагаю здесь следующие выдержки:

"Теперь несколько объяснений:

1) Конченная повесть (название ей по секрету "Накануне") будет помещена в "Русском вестнике", и нигде иначе. Это несомненно - uiid damit Punctum^*.

^* (и на этом точка (нем.))

2) "Библиотека для чтения" знает, что у меня повести готовой нет, но что я постараюсь и надеюсь написать хоть небольшую вещь для нее.

3) Во время проезда через Петербург Некрасов явился ко мне и, сказав, что знает, что моя повесть будет а "Русском вестнике", просил хоть чего-нибудь и позволения напечатать, что я им дам что-нибудь - новое какое-нибудь произведение. К этому он прибавил местоимение: свое, и вышло, что я им даю свое новое произведение. Но, кроме этих трех слов, они от меня ничего не получат.

Кажется, довольно объяснений. Перехожу к другому.

Рад я очень утверждению литературного фонда и очень бы желал быть в Петербурге к 8 ноября, но у меня та же самая болезнь, как в прошлом году: я нем, как рыба, и кашляю, как овца. В прошлом году эта штука продолжалась 6 недель, а здесь и докторов нет... Я не теряю надежды хоть к 20 ноября быть в Петербурге - и тогда, разумеется, по примеру "Дворянского гнезда", первый прочтете мою повесть - вы. Я теперь не имею никакого суждения о том, что я произвел на свет: кажется, эротического много, Шатобрианом пахнет... Коли не выгорело, брошу - не без сожаления, но с решительностью. Теперь уже нельзя... в грязь садиться: это позволительно только до 30 лет...

А я теперь занят общим пересаживанием крестьян на оброк. Дядя - спасибо ему! - не потерял времени, размежевался и переселил крестьян, так что они теперь сами по себе, и я сам но себе¹. Оброк назначался по 3 руб. сер. с десятины, разумеется безо всяких других повинностей. Но леса истребляются страшно - все продают, пока их не раскрали.

¹ (О размежевании с крестьянами Тургенев более подробно говорит в письме к И. С. Аксакову от 22 октября/3 ноября 1859 г. Дядя - Н. Н. Тургенев, которому, по словам писателя, "новые порядки очень не по нутру, - но который понял, что старые порядки вернуться не могут" (Тургенев, Письма, т. III, с. 357))

Скучно мне, любезный П. В., не быть в Петербурге. Сидел бы в своей комнате, у Вебера, а то здесь живого лица не увидишь. Надо терпеть - а кисло.

Толстой был у меня недели две тому назад, но мы с ним не ладим - хоть ты что! Впрочем, вы, вероятно, имеете о нем известия.

Прощайте... Жму вам крепко руку и кланяюсь всем приятелям. Преданный вам И. Т.".

Постоянные пикировки между Тургеневым и Толстым привели их обоих чуть не к формальному обмену пулями, о чем будем говорить скоро¹. Теперь же мы видим, что, по мысли Тургенева, разрыв с "Современником" был окончательный, и произошел он из намерения его раз навсегда высвободиться из кабалы, в которую попал и которая продолжалась долее, чем можно было терпеть, чего Некрасов, с своей стороны, никак не хотел понять.

¹ (Подробнее о Тургеневе и Толстом см. в наст. т. "Мои воспоминания" А. А. Фета и коммент. 47 к ним, а также в т. 2 - воспоминания С. Л. Толстого "Тургенев в Ясной Поляне")

Но оставалась еще публика. С ней надо было обращаться осмотрительнее. В последнее время "Современник", благодаря искусству своей редакции, получил громадное влияние и распространение. По голосу его уже с 1858 года стали формироваться в литературе мнения и убеждения, которые следовало беречь и не возмущать никаким подобием мелкого расчета. Все шло по-прежнему тихо и прилично. Знаменитая, более остроумная и блестящая, чем неотразимо убедительная, речь Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот", сказанная им в январе 1860 года на вечере литературного фонда, явилась, по обыкновению, на страницах "Современника"¹. Почти вслед за нею Тургенев еще побывал в Москве, повторив свою речь тоже на вечере литературного фонда; добился еще для А. Н. Островского позволения публично прочесть отрывок из комедии "Свои люди - сочтемся", которая много возмущала петербургскую цензуру и дозволена была московскою без особого затруднения. Тургенев выслал в комитет литературного фонда, как результат устроенного им чтения, 1220 р. 50 к., прибавляя: "Комитет должен быть доволен мною". По возвращении в Петербург он прожил еще там до мая месяца и уехал, как назначал сам, сперва в Париж. Русская переписка наша тоже прекратилась или перешла на иностранную почву, ибо спустя месяц и я уехал в Италию. Между тем приближалось для "Современника" время подписки, и являлась необходимость объяснять читателям, почему один из четырех главных сотрудников журнала удалился вовсе из редакции. Надо было подготовить умы к известию о разрыве, и дело началось издалека запоздалым разбором "Рудина", поразившим и огорчившим автора романа. Я убедился в этом из парижского письма Тургенева, полученного в Петербурге 8 октября 1860 года, когда я уже опять был дома. Письмо гласило:

¹ (Речь Тургенева "Гамлет и Дон-Кихот" была его последним произведением, опубликованным в "Современнике" (1860, № 1). См. Тургенев, Соч., т. VIII, с. 169 - 192, 552 - 566, а также сообщение о малоизвестном отклике Н. С. Лескова на речь Тургенева (Typг, сб., Ill, 1967, с. 120 - 123))

"Париж, 12 октября и. с., 1860

...Скажу вам несколько слов о себе. Я нанял квартиру в Rue de Rivoli, 210, и поселился там с моей дочкой и прекраснейшей англичанкой-старушкой, которую бог помог мне найти. Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей - и я жажду за нее приняться¹. Что-то выйдет - не знаю, но Боткин, который находится здесь... весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти ее в Россию. "Век" должен считать меня в числе своих серьезнейших неизменных сотрудников². Пожалуйста, пришлите мне программу, а я в свободные часы от моей большой работы буду писать небольшие статейки, которые постараюсь делать как можно интереснее.

¹ (План романа "Отцы и дети". (См. об истории возникновения замысла в "Литературных и житейских воспоминаниях" очерк "По поводу "Отцов и детей". - Тургенев, Соч., т. XIV.))

² (Анненков усиленно приглашал Тургенева к участию в учреждаемой К. Д. Кавелиным газете "Век" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 98). Вместо газеты в 1861 г. под таким же названием начал выходить еженедельный журнал, в котором был напечатан очерк Тургенева "Поездка в Альбано и Фраскати" (1861, № 15))

Спасибо, батюшка, за книги... И за 40 руб., данных беспутному двоюродному братцу, - благодарю¹. "За все, за все тебя благодарю я"². Этот сумасшедший брандахлыст, прозванный у нас в губернии Шамилем, прошил в одно мгновение очень порядочное имение, был монахом, цыганом, армейским офицером, а теперь, кажется, посвятил себя ремеслу пьяницы и попрошайки <см. рассказ Тургенева от 1881 года "Отчаянный">. Я написал дяде, чтобы он призрел этого беспутного шута в Спасском. Что же касается до 100 сер., пусть вам заплатят издатели "Века", а я им это заслужу ранее месяца.

¹ (Эту помощь Анненков оказал М. А. Тургеневу (прототип героя рассказа Тургенева "Отчаянный"))

² (Строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Благодарность" (1840))

Сообщите прилагаемую записку Ив. Ив. Панаеву. Если бы он хотел узнать настоящую причину моего нежелания быть более сотрудником "Современника", попросите его прочесть в июньской книжке нынешнего года, в "Современном обозрении", стр. 240, 3-я строка сверху, пассаж, где г. Добролюбов обвиняет меня, что я преднамеренно из Рудина сделал карикатуру, для того чтобы понравиться моим богатым литературным друзьям, в глазах которых всякий бедняк мерзавец. Это уже слишком - и быть участником в подобном журнале уже не приходится порядочному человеку¹.

¹ (Имеется в виду рецензия Н. Г. Чернышевского на книгу Н. Готорна "Собрание чудес. Повести, заимствованные из мифологии" ("Современник", 1860, № 6, с. 230). Тургенев ошибочно называет Добролюбова автором этой рецензии)

Пристройте, то есть помогите пристроить через Егора Ковалевского (которому кланяюсь дружески) Марковича <мужа г-жи Марко Вовчок>.

Жена его здесь, не совсем здорова и грустит. Но это пройдет, и она оправится. А главное, она без гроша. Хотя муж ей посылать не будет, но если у него будет порядочное жалованье, так он, по крайней мере, не будет ее грабить. Макаров еще здесь, но скоро возвращается.

Бедный, благородный Николай Толстой скончался в Hyéres'e. Его сестра там зимует, и Лев Николаевич еще там.

Ну, прощайте. Целую вас в уста сахарные и жду ответа. Кланяйтесь всем приятелям... Что делает бедный <Я. П.> Полонский. <У Полонского скончалась в это время первая его жена.> Преданный вам И. Т.".

Характеристика Рудина была предшественницей характеристики Базарова, которую сделал другой рецензент в разборе "Отцов и детей", тоже напечатанном в "Современнике"¹.

¹ (Речь идет о статье М. А. Антоновича "Асмодей нашего времени" ("Современник", 1862, № 3). См. в паст. т. воспоминания Г. З. Елисеева и коммент. к ним)

Полунасмешливая, полувызывающая записочка Тургенева к И. И. Панаеву была следующего содержания:

"1 (13) октября 1860

Любезный Иван Иванович. Хотя, сколько я помню, вы уже перестали объявлять в "Современнике" о своих сотрудниках¹ и хотя, по вашим отзывам обо мне, я должен предполагать, что я вам более не нужен, однако, для верности, прошу тебя не помещать моего имени в числе ваших сотрудников, тем более что у меня ничего готового нет и что большая вещь, за которую я только что принялся теперь и которую не окончу раньше будущего мая, уже назначена в "Русский вестник".

¹ (В объявлении об издании "Современника" на 1861 г. фамилии постоянных сотрудников (кроме Чернышевского и Добролюбова) не были названы)

Я, как ты знаешь, поселился в Париже на зиму. Надеюсь, что ты здоров и весел, и жму тебе руку. Преданный тебе Ив. Тургенев. Париж, Rue de Rivoli, 210"^*.

^* (По получении обоих писем я тотчас же обратился тогда за справками, ибо, пробыв некоторое время за границей, упустил множество журнальных явлений. Сомнение в том, что Тургенев как обиженный человек мог преувеличить смысл места, на которое указывал, было тоже одной из причин проверки его цитаты. Указываем здесь, например, статью, из которой читатель может увидеть, что Тургенев даже и не достиг еще того пафоса, в котором написана статья. Критик разбирал переводную книгу американца Готорна "Собрание чудес - повести из "мифологии" ("Современник", в отделе "Русская литература", июнь, № 6, 1860) г.) и, оставшись недоволен попыткой автора придать нравственный оттенок сказаниям мифологии, в числе разных доказательств своего мнения ссылается и на Рудина. (Примеч. П. В. Анненкова.))

Письмо осталось в моих бумагах. Я не отослал ею по адресу из одного соображения: при разгоравшейся ссоре не следовало подкладывать еще дров и раздувать пламя. Но я ошибся. Редакция "Современника" решилась довести дело до конца. В объявлении о подписке и в особой статье она сообщала подписчикам своим, что принуждена была отказаться от участия и содействия автора "Записок охотника" по разности взглядов и убеждений и уволить его от сотрудничества в журнале¹. Удар был верно рассчитан. Он возмутил Тургенева, имевшего все доказательства противного, возмутил более, чем все выходки "Свистка", образовавшегося при журнале, более чем всякие другие уколы, рассеянные на страницах журнала, как, например, тот, где говорилось о модном писателе, следующем в хвосте странствующей певицы и устраивающем ей овации на подмостках провинциальных театров за границей Тургенев решился публично опровергнуть такое известие, и вот что говорит он в своей статейке по поводу "Отцов и детей" (1868 - 1869) (см. посмертное издание 1883 года, стр. 118): "Друзья мои, не оправдывайтесь никогда какую бы ни взводили на вас клевету; не старайтесь разъяснить недоразумения, не желайте - ни сами сказать, ни услышать последнее слово. Делайте свое дело, а то все перемелется... Пусть следующий пример послужит вам в назидание; в течение моей литературной карьеры я только однажды попробовал "восстановить факты". А именно: когда редакция "Современника" стала в объявлениях своих уверять подписчиков, что она отказала мне по негодности моих убеждений (между тем как отказал ей я, несмотря на ее просьбы, - на что у меня существуют письменные доказательства), я не выдержал характера, я заявил публично, в чем было дело, и, конечно, потерпел полное фиаско. Молодежь еще более вознегодовала на меня... "Как смел я поднимать руку на ее идола! Что за нужда, ню я был прав? Я должен был молчать". Этот урок пошел мне впрок..."²

¹ (См. коммент. 13 на с. 478. Особая статья - по всей вероятности, "Полемические красоты (Коллекция первая)" Н. Г. Чернышевского)

² (Отрывок из статьи "По поводу "Отцов и детей" приводится не точно (см. Тургенев, Сон., т. XIV, с. 108 - 109))

Но если Тургенев каялся в своем вмешательстве в дело, касавшееся до него лично, то еще в сильнейшей степени раскаивался и Некрасов в том, что начал его так смело и решительно. Правда, что, благодаря необыкновенной даровитости своих главных журнальных сотрудников и приобретенной ими чрезвычайной популярности, он торжествовал долгое время победу на всех пунктах. Но все это не мешало Некрасову сознавать грехи своей полемики. Когда составитель краткой биографии Тургенева, приложенной к I тому посмертного издания его сочинений 1883 года, указал Некрасову еще в 1877 году, незадолго до его смерти, некоторые черты этой полемики, то получил от него в извинение замечание, будто он тут без вины виноват и, находясь на охоте, не думал вовсе о статьях "Современника"¹. Не знаем, насколько подобное оправдание может быть принято от редактора влиятельного журнала, знаем только, что обращение к подписчикам состоялось с его согласия и под его влиянием. Гораздо откровеннее был Некрасов со мной лично, когда однажды, возвращаясь поздно ночью от кого-то, он мне неожиданно сказал: "Я вас уважаю особенно за то, что вы не сердитесь, как другие, за выходки "Свистка" против наших литераторов. Могу вас уверить, что я серьезно думаю положить им конец". Но "Свисток" процветал и после того еще пуще, кажется, чем прежде². Несколько дней спустя после замечания Некрасова он сам приехал утром ко мне и целый час говорил в кабинете о постоянном присутствии образа Тургенева перед глазами его днем и особенно ночью, во сне, о том, что воспоминания прошлого не дают ему, Некрасову, покоя и что пора кому-нибудь взяться за их примирение и тем покончить эту безобразную (так он выразился) ссору³. Но Тургенев уже не походил на человека, с которым легко помириться но слову постороннего, третьего лица. Когда я передал ему в письме весь происходивший у нас разговор, он отвечал ссылкой и указанием на новую выходку против него в "Современнике" и более не заикался о предмете. Говоря вообще, никто яснее Некрасова не видел собственных проступков и прегрешений и никто не следовал так постоянно по раз выбранному пути, хотя бы и осуждаемому его совестью. Это была странная настойчивость, которую подчас он старался искупить великодушием и готовностью на многочисленные жертвы. Можно сказать, что он всю жизнь состоял под настоятельной потребностью самоочищения и искупления, не исправляясь от грехов, в которых горячо каялся⁴. Примирение между врагами произошло только тогда, когда Некрасов уже одной ногой стоял в гробу.

¹ (В биографическом очерке, предпосланном первому тому, говорилось, что, помимо идейных расхождений, существовали и другие причины, обострившие конфликт Тургенева с "Современником" и в особенности с Некрасовым: "Тургенев приписывал Некрасову появление в "Современнике" оскорбительных отзывов о лицах, которыми он дорожил более всего на свете, и двусмысленных намеков на обстановку его частной жизни, - вот почему размолвка повела к многолетней разлуке! Некрасов, как он сам выражался, лежа на смертном одре, был тут без вины виноват: оскорбительные для Тургенева строки появились во время его отсутствия на охоте" (И. С. Тургенев. Собр. соч., т. I. СПб., 1883, с. XXXIII))

² (Сатирическое приложение к "Современнику" "Свисток" начал выходить в 1859 г., был закрыт в 1863 г. После смерти Добролюбова одним из ведущих авторов "Свистка" стал Салтыков-Щедрин)

³ (Рассказ Анненкова о разговоре с Некрасовым близок к тому, о чем писал сам поэт Тургеневу 15 января и 5 апреля 1861 г. (Некрасов, т. X, с. 441 - 442 и 448 - 449))

⁴ (Впоследствии, уже после смерти Некрасова, Тургенев писал Анненкову: "Ваша характеристика Некрасова так верна - что я не решаюсь сжечь Ваше письмо, как Вы того желаете..." (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 1, с. 261))

Второй эпизод из жизни Тургенева, немало огорчавший его, относится к тому же времени - литературное недоразумение с романистом-художником Иваном Александровичем Гончаровым¹ - не заслуживал бы и рассказа, если бы не авторитетные имена обоих участников этого спора. Впрочем, мы ограничимся только передачей третейского суда, потребованного Тургеневым, который во всем этом деле усмотрел намерение объявить успех "Дворянского гнезда" и "Накануне" приобретенным неправильно. Дело, без сомнения раздутое услужливыми приятелями, заключалось в следующем. По возвращении из кругосветного своего путешествия или даже и ранее того И. А. Гончаров прочел некоторую часть изготовленного им романа "Обрыв" Тургеневу и рассказал ему содержание этого произведения. При появлении "Дворянского гнезда" Тургенев был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под заглавием "Обрыв", находит поразительное сходство сюжетов между романом и его собственным замыслом, что он и выразил Тургеневу лично. Тургенев в ответ на это, согласно с указанием И. А. Гончарова, выключил из своего романа одно место, напоминавшее какую-то подробность - и "я успокоился", - прибавляет И. А. Гончаров в объяснительном письме к Тургеневу. С появлением "Накануне" произошло то же самое. Прочитав страниц 30 или 40 из романа как говорится в письме И. А. к Тургеневу от 3 марта 1860 года, он выражает сочувствие автору. "Мне очень весело признать в вас смелого и колоссального артиста", - говорит он, но вместе с тем письмо заключало в себе и следующее:

¹ (О своих сложных взаимоотношениях с Тургеневым И. А. Гончаров рассказал в книге воспоминаний "Необыкновенная история" ("Неизданная рукопись И. А. Гончарова". - "Сборник Российской Публичной библиотеки", т. II. Пгр., "Academia", 1924). Гончаров, познакомившийся с Тургеневым еще в начале сороковых годов, чрезвычайно высоко ценил автора "Записок охотника". "Писатель Гончаров... говорил мне, - вспоминал Л. Толстой, - что из народной жизни после "Записок охотника" Тургенева писать уже нечего. Все исчерпано" (Толстой, т. 30, с. 86). Отношения их обострились в зиму 1857/58 г., когда у Гончарова укрепились болезненные подозрения в том, что Тургенев использует в своем творчестве темы и мотивы "Обрыва")

"Как в человеке ценю в вас одну благородную черту - это то радушие и снисходительность, пристальное внимание, с которым вы выслушиваете сочинения других, и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был вам рассказан уже давно, в программе"¹. Вслед за письмом стали распространяться и расти в Петербурге слухи, что оба романа Тургенева суть не более как плагиат неизданной повести Ивана Александровича. Эти слухи, разумеется, скоро дошли до обоих авторов, и на этот раз Тургенев потребовал третейского суда. И. А. Гончаров соглашался подчиниться приговору такого суда на одном условии, чтобы суд не обратился к следственной процедуре, так как в последнем случае юридических доказательств не существует ни у одной из обеих сторон, и чтобы судьи выразили свое мнение только по вопросу, признают ли они за ним, Гончаровым, право на сомнение, которое может зародиться и от внешнего, поверхностного сходства произведений и помешать автору свободно разрабатывать свой роман. На одно замечание Тургенева Гончаров отвечал с достоинством: "На ваше предположение, что меня беспокоят ваши успехи, - позвольте улыбнуться, и только". Эксперты, после выбора их, собрались наконец 29 марта 1860 в квартире И. А. Гончарова - это были: С. С. Дудышкин, А. В. Дружинин и П. В. Анненков - люди, сочувствовавшие одинаково обеим сторонам и ничего так не желавшие, как уничтожить и самый предлог к нарушению добрых отношений между лицами, имевшими одинаковое право на уважение к их авторитетному имени. После изложения дела, обмена добавлений сторонами замечания экспертов все сводились к одному знаменателю. Произведения Тургенева и Гончарова как возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны. И. А. Гончаров, казалось, остался доволен этим решением экспертов. Не то, однако же, случилось с Тургеневым. Лицо его покрылось болезненной бледностью; он пересел на кресло и дрожащим от волнения голосом произнес следующее. Я помню каждое его слово, как и выражение его физиономии, ибо никогда не видел его в таком возбужденном состоянии. "Дело наше с вами, Иван Александрович, теперь кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мне ясно, какие опасные последствия могут являться из приятельского обмена мыслей, из простых, доверчивых связей. Я остаюсь поклонником вашего таланта, и, вероятно, еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не может с этого дня". И, кивнув всем головой, он вышел из комнаты. Заседание наше тем самым было прекращено. Позже они помирились, в 1864 - при похоронах одного из экспертов, именно А. В. Дружинина. Во время самой заупокойной обедни на Смоленском кладбище перед раскрытым гробом журналиста произошло это примирение, которое, к сожалению, все же не могло восстановить вполне прежних добрых их отношений².

¹ (Полностью это письмо см.: И. А. Гончаров. Собр. соч., т. 8, с. 327 - 328. Речь идет об отрывке из романа "Обрыв" - "Бабушка", - который Гончаров читал Тургеневу в феврале 1860 г.)

² (Примирение состоялось в Петербурге 21 января/2 февраля 1864 г. Вскоре по приезде в Париж Тургенев писал Гончарову 14/26 марта: "...Я со своей стороны не менее Вас порадовался возобновлению дружеских отношений с человеком, к которому - не говоря унт об уважении к его таланту - я стою очень близко - в силу общего прошедшего, однородности стремлений и многих других причин. Мы ведь тоже немножко с Вами последние могикане" (Тургенев, Письма, т. V, с. 239). Однако болезненная мнительность Гончарова вновь привела к разладу в отношениях; результатом этого и явились воспоминания "Необыкновенная история", во многом исказившие облик Тургенева)

Третий эпизод из жизни Тургенева касался уже весьма близкого к нему лица - гр. Л. Н. Толстого, но об этом будет сказано ниже.