II
В мае 1860 я уехал за границу. Русским туристам должно быть известно чувство, которое весной тянет их далеко от намеченных целей, - гуда, где больше солнца, где природа деятельнее и цветущее. Это случилось и со мной. Приехал я в Берлин, посмотрел из гостиницы на чахоточную растительность его Unter den Linden, съездил в голый, еще не распустившийся Tiergarten - и мною овладела жажда тепла, света, простора: вместо Лондона и свидания с приятелями я направился в северную Италию, где у меня никого не было. Этот внезапный поворот вызвал гомерический хохот у Тургенева. Я получил от него уже в Женеве письмо из Парижа, от 23 мая 1860. "Первое чувство, - пишет он, но получении вашего письма, милейший А., было удовольствие, но второе чувство разразилось хохотом... Как? Этот человек, который мечтал только о том, как бы дорваться до Англии, до Лондона, до тамошних приятелей, примчавшись в Берлин, скачет сломя голову в Женеву и в северную Италию. Узнаю, узнаю ваш обычный Kunstgriff"*. Однако же полагаю, что этот художнический прием не составлял особенности моей природы, а скорее совпал с тем, что постоянно происходило у моего наставника. В письме, только что приведенном, заключалось еще следующее: "Но увлеченный вашим примером, я также, вместо того чтобы съездить в Англию до начала моего лечения, которое будет в Содене, возле Франкфурта, и начнется 15 нюня, думаю, не катнуть ли мне в Женеву, которую я никогда не видел, не пожить ли недельки две с некиим толстым человеком - Пав. Ан.?.. Итак, быть может и весьма вероятно, до скорого свидания..."
* (прием, манеру (нем.))
Но в Женеву Тургенев и не думал ехать, и я, проживши понапрасну, в ожидании его каждый день, целых две недели в скучном городе, выехал из него наконец в Милан. Впрочем, я еще получил письмо от Тургенева из Парижа (3 июня 1860). Он извещал, что выезжает в Соден. "А я, проживши три недели в Париже, - пишет он, - скачу завтра же в Соден. И вот вам мой план:
1. От 5 июня н. с. до 20 июля - я в Содене.
2. От 20 июля по 1 августа - я в Женеве, на озере 4-х Кантонов, на вершинах Юнг-Фрау, где угодно.
3. От 1 августа по 20 августа - на острове Уайт.
4. От 20 августа по 1 сентября - у m-me Виардо, в Куртавнеле.
А там я живу - в Париже.
Изо всего вышеприведенного вы легко можете заключить, даже не будучи Ньютоном или Вольтером, что наши планы могут слиться в одно прекрасное целое и что ничего не помешает нам попорхать вместе от Женевы до Уайта. Главное, надо будет списаться: я вам пришлю из Содена мой точный адрес".
Не успели еще остыть и чернила на этих строках, как план, так настойчиво поставленный, потерпел крушение. Он изменился в сроках пребывания на избранных местах, в выборе новых, в беспричинном упразднении старых проектов, как поездки в Женеву например, и т. д. Все это увидим скоро. Теперь же прилагаем окончание письма, тоже любопытное по портретам, в нем заключающимся. Кстати, надо прибавить, что портреты Тургенева не имеют ничего общего с тем родственным, неделимым сочетанием диффамации и клеветы, какое свойственно памфлетам нашего времени, и никого оскорбить не могут. Это только незлобивое, остроумно-критическое отношение к личностям, во что обратилась его старая привычка определять их карикатурой.
"Здесь появился <В. П.> Боткин, загорелый, здоровый, медом облитый, но не без мгновенных вспышек раздражительности; так, он, зайдя ко мне, чуть не прибил моего портного за то, что он хочет мне сделать пиджак с тальею; портной трепетно извинялся, а Вас. Петр, with а withering smile (с надменной улыбкой): "Mais c'est une infamie, monsieur!" (Ведь это низость, государь мой!) Толстой и Крузе здесь; здесь также и Марко Вовчок1. Это прекрасное, умное, честное и поэтическое существо, но зараженное страстью к самоистреблению: просто так себя обрабатывает, что клочья летят!.. Она также намерена быть в августе на Уайте. Наша коллегия будет так велика, что, право, не худо бы подумать, не завоевать ли кстати этот остров? Кстати, если вы не отыскали, то отыщите в Милане Кашперова и поклонитесь ему от меня. Его легко сыскать - спросите в музыкальных магазинах. Он отличный малый - и жена его милая и умная женщина.
1 (Об И. С. Тургеневе и М. А. Маркович (Марко Вовчок) см. ЛН, т. 73, кн. вторая, с. 250 - 302)
До свидания, лобзаю вас в верх головы, как говорит Кохановская. A-nponò!* Катков обайбородил Евгению Тур за письмо к нему по поводу Свечиной1. Вот междуусобица. Ваш И. Т.".
* (Кстати (фр. à propos))
1 (Речь идет о грубом выступлении М. Н. Каткова против статьи Е. В. Салиас де Турнемир (Евгения Тур) "Госпожа Свечина" ("Русский вестник", 1860, № 4). В этой статье Е. В. Салиас выступила с критикой проповеди католицизма в сочинениях С. П. Свечиной (видной деятельницы католической партии), вышедших в Париже в 1860 г. "Я напала на Свечину<...> потому, что она сделалась проводником теорий, мне ненавистных, потому, что сочинения ее, читаемые всеми наперерыв<...> я считаю вредными, развращающими ум<...> Я всегда ненавидела католических попов, мрак этого учения..." - так объясняла Салиас пафос своей статьи в письме к Каткову (Typг, сб., III, 1967, с. 157). Под псевдонимом "Байбарода" скрывались: М. Н. Катков, М. П. Леонтьев и Ф. М. Дмитриев)
В этом письме останавливают внимание оживленные похвалы г-же Маркович (Марко Вовчку). Он был с нею в то время в самых приятельских отношениях и сделал путешествие с нею и молодым ее сыном в Берлин в почтовой бричке, где они сидели втроем. Железной дороги до Берлина тогда еще не существовало. Тургенев с уморительным юмором рассказывал потом, как резвый мальчик сидел у него всю дорогу на руках, на ногах и спал на шее. В Париже он поместил мальчика в пансион и неустанно покровительствовал его матери. Марко Вовчок принадлежала к кругу малороссов, с поэтом Шевченкой во главе, - кругу, который с журналом "Основа" значительно увеличился и приобрел видное положение в обществе. Тургенев сочувствовал его стремлениям, имевшим целью поднять язык своей страны, развить ее культуру и поставить ее в дружеские, а не подчиненные только отношения к великорусской культуре. Он искал знакомства с поэтом Шевченкой, высказывал искренние симпатии его прошлым страданиям и его таланту, но не разделял его увлечений. Над его привязанностью к Запорожью, казачьему удальству, к гайдаматчине он подсмеивался не раз в приятельском кружку Марко Вовчок была тогда в апогее своей славы за свои грациозные и трогательные повести из крепостного быта - "Украинские народные рассказы", вышедшие к тому же времени (1860) в переводе Тургенева на русский язык1. С тех пор завязались у них те задушевные отношения, свидетельством которых служит его переписка и которые длились до той минуты, когда Тургенев открыл в Марко Вовчке наивную способность поглощать благодеяния как нечто ей должное и требовать новых, не обращая внимания на свои права на них. Это была удивительная натура, без нужных средств для поддержания своих привычек, но с замечательным мастерством изобретать средства для добывания денег, что, в соединении с серьезностию, какую дают человеку труд, талант и горькие опыты жизни, сообщало особый колорит личности г-жи Маркович и держало при ней многих умных и талантливых приверженцев довольно долгое время. Тургенев пока только удивлялся ей. В декабре 1860 года он писал мне: "Марья Алекс, все здесь живет и мила по-прежнему; но что тратит эта женщина, сидя на сухом хлебе, в одном платье, без башмаков, - это невероятно. Это даже превосходит Бакунина. В 11/2 года она ухлопала 30 000 франков совершенно неизвестно куда!" Тургенев мало-помалу отвык от нее, а под конец жизни и вовсе не вспоминал о ней.
1 (Произведения Марко Вовчок пользовались популярностью в кругах русской демократической интеллигенции. О творчестве писательницы одобрительно отзывались Чернышевский и Добролюбов. Герцен, ознакомившись с ее украинскими рассказами, писал: "Прочитавши, мы поняли, почему величайший современный русский художник И. Тургенев перевел их" (Герцен, т. XIV, с. 270))
Из Болоньи я отправился в Равенну осмотреть ее древнехристианские памятники, но при этом только одна случайность помешала мне сделаться свидетелем и участником чисто итальянской черты народного быта. Я пошел в почтамт, чтобы взять единственный остававшийся свободным билет в купе, которое отправлялось в Равенну. Не помню, что помешало мне овладеть им, только я отложил свою поездку до следующего раза. Толпа итальянцев, окружающая обыкновенно все входы и выходы присутственных мест, подметила меня и, вероятно, приняла за англичанина с туго набитым кошельком. На другой день утром я был разбужен лакеем гостиницы, который сообщал мне испуганным голосом следующее: "Вы собираетесь в Равенну - будьте осторожны. Вчера бандиты остановили почтовый дилижанс и, вероятно, ограбили бы его, если бы ехавший с ними офицер не разогнал их своим револьвером". Я пошел тотчас же на разведки - билет, который был уже в моих руках, попал к офицеру итальянской армии, вероятно более меня знавшему об анархии в тогдашней Италии, только что переменившей у себя "правительство"1, и на всякий случай взявшему с собой заряженный револьвер. Угрозой выстрелов он и обратил в бегство мошенников, еще не приученных к ремеслу, как их собраты в Папской области. Рассчитав, что лучшего времени для вояжа и быть не может, я опять взял билет в карету, и мы благополучно достигли Равенны, сопровождаемые отрядом берсальеров с ружьями, в почтовой тележке, приданных нам администрацией для сохранения свободы сообщений; они всю ночь распевали итальянские патриотические песни. Из Равенны я переехал в Сиену, где получил от Тургенева последнее соденское письмо, извещавшее о начавшемся разложении так хорошо обдуманного плана наших встреч. Следовало торопиться, ибо весь план этот со дня на день мог разлететься в пух и оставить меня и мой вояж без цели результатов.
1 (Речь идет об одном из решающих этапов освободительной борьбы за воссоединение Италии, завершившемся свержением владычества Бурбонов и созданием правительства конституционной пьемонтской монархии во главе с графом Кавуром)
Вот письмо Тургенева:
"Соден, 8 июля 1860
Милый П. В. Сейчас получил ваше письмо и отвечаю. Сообщаемые вами подробности очень любопытны. Что бы с нами было, если бы вас застрелили, хотя вы бы, вероятно, защищаться не стали! Но пуля - дура. Много придется поговорить с вами обо всем, что вы видели, поговорить на острове Уайте:1 раньше мы не увидимся. План мой потерпел маленькое изменение, о котором считаю долгом известить вас. Я остаюсь здесь до 16-го числа и еду прямо в Куртавнель, к m-me Виардо, где я пробуду до 1 августа, то есть до эпохи морских купаний на Уайте. М-me Виардо этого желает, а для меня ее воля - закон. Ее сын чуть было не умер, и она много натерпелась2. Ей хочется отдохнуть в спокойном, дружеском обществе. Кстати, о смерти: вообразите, какое горестное известие получил я от Писемского. Миленькая, хорошенькая жена Полонского умерла!3 Я не могу вам выразить, как мне жаль и ее и его, да и вы, вероятно, разделите мою печаль. Кажется, отчего бы ей было не жить, и не следовало ли Полонскому маленькое вознаграждение за все его прошедшее горе? Где же справедливость!
1 (Анненков встретился с Тургеневым на о. Уайт (в городе Вентноре) 9/21 августа 1860 г)
2 (Поль Виардо перенес тяжелое воспаление легких)
3 (Е. В. Полонская скончалась 8/20 июня 1860 г)
Мы здесь в Содене ведем жизнь чрезвычайно тихую. Здоровье мое в отличном положении; к сожалению, погода стоит прехолодная и прескверная: дожди непрерывные. Вы пишете о зное, а я в жизни так не зяб, как третьего дня, ехавши в открытой коляске из Эмса, где я посетил графиню Ламберт, в Швальбах, где поселилась М. А. Маркович <Марко Вовчок>. Это очень милая, умная, хорошая женщина, с поэтическим складом души. Она будет на Уайте, и вы должны непременно сойтись с ней... Чур, не влюбитесь! Что весьма возможно, несмотря, что она не очень красива. Впрочем, мы с вами прокопченные сельди, которых ничего уже не берет. Карташевская промчалась здесь с братом и живет пока в Бонне, в Hôtel Belle-Vue, под руководством Килиана. Она проведет там месяц, я послал ей ваш адрес. Вы можете заехать к ней, когда будете плыть по зеленоводному Рейну.
Здесь я видаюсь чаще всего с братом Льва Толстого, Николаем. Он отличный малый, но положение его горестное: у него безнадежная чахотка. Он ждет сюда брата Льва с сестрой; но бог знает - приедут ли они?1 Я получаю письма от Ростовцева: он на Уайте, в Вентноре. Нету слов на языке человеческом, чтобы выразить, до какой степени я здесь ничего не делаю. Пальцам больно, когда перо держишь. Неужели я занимаюсь литературой?..
1 (Л. Н. Толстой приехал в Соден 14/26 августа 1860 г., где жили уже М. Н. и Н. Н. Толстые)
Ну, прощайте. Авось после всех моих откладываемых свиданий мы увидимся в Вентноре, на Уайте. Я почему-то воображаю, что там будет очень хорошо. Будьте здоровы и старайтесь держать свой круглый и приятный подбородок над поверхностью воды. Ваш И. Т.".
Быстро промчался я на возвратном пути через северную Италию и ночевал в Милане. На другой день мы переехали Симплон. Дорога эта слишком хорошо известна путешественникам, чтобы еще описывать ее. Скажу только, что вторую ночь я ночевал во Франкфурте-на-Майне, третью в Кельне, а четвертую на диване пассажирского парохода, перевозившего нас через канал из Остенде. В Лондоне я застал В. П. Боткина, Тургенева1 и Герцена, еще не уехавшего на дачу. Мы последовали с Тургеневым за ним, когда он наконец поднялся с семейством из города. Целый день проплутали мы по разным дорогам, когда вблизи Сутсгемптона остановились, нашли дилижанс и достигли ночью пригорка с домиком на вершине его. Пригорок лежал на берегу моря и носил гордое название Eagle-nest (Орлиное гнездо). Никакого орла там не было, за исключением хозяина, радушный хохот которого встретил нас у порога и проводил в ярко освещенную залу, где уже готов был ужин. Сколько расточено было при этом рассказов, шуток, замечаний, смеха всего передать нельзя. Тургенев провел всего два дня в Eagle-nest'e и отправился на остров Уайт - нанимать cottage, взяв с меня слово остановиться у него. Я дал ему время устроиться и через три дня явился к нему в чистую и хорошенькую виллу, из которой скоро попросили меня, однако же, выехать. В кабинете Тургенева на письменном его столе с утра лежала записка хозяйки коттеджа, в которой она просила его противодействовать дурной привычке приезжего его сотоварища, то есть моей, - курить в ее доме папиросы. Хозяйка была диссидентка, как большинство всего населения острова. Узнав содержание записки, я предложил Тургеневу позволить мне переселиться в красивый отель на берегу моря и оставить его, таким образом, мирно и безмятежно пользоваться выгодами удобной квартиры, обещая ему являться каждый день у дверей его и не напускать более богопротивного дыма в стенах благословенного его жилища. Но Тургенев и слышать ничего не хотел. "Уступить капризу раскольницы было бы очень глупо", - говорил он. Он попросил меня подождать его возвращения, а сам надел шляпу и ушел. Когда он вернулся назад, квартира была найдена. Прелестный, чистый домик у самого купанья на море уже ожидал нас. Распорядившись переноской наших вещей, мы в нем и поселились. Мы нашли целую колонию русских на Уайте: гр. Алексея Конст. Толстого, гр. Николая Яков. Ростовцева, брата его, гр. Михаила, исследователя древнехристианского искусства Фрикена, бывшего цензора Крузе, Мордвинова, В. П. Боткина и т. д. Г-жи Маркович не было, да она, кажется, и не имела намерения исполнить обещания, данного ею Тургеневу2.
1 (Тургенев пробыл в Лондоне с 28 июля/8 августа по 31 июля/12 августа 1860 г)
2 (М. А. Маркович, которую приглашали в Вентнор Тургенев и Герцен, приехала туда значительно позже, в сентябре 1860 г., и не встретилась с друзьями)
Время, которое мы тогда переживали, было тревожное вообще как у нас дома, так и на Западе. Мы видели уже, как часто Тургенев восклицает в письмах evviva Garibaldi, - обещая себе розгу, если услышат возглас посторонние; но положение России не вызывало никаких возгласов, а было как-то ровно грозящее и сулящее бедствия. С приближением крестьянской реформы напряженное состояние умов все увеличивалось, и сдерживать его уже не могла ни цензура министерства просвещения, изнывавшая под бременем своей ответственности, ни безответственное III Отделение, боявшееся решительными мерами повредить самой мысли о преобразовании и следовавшее издали за общим волнением. Иногда оно неожиданно восставало с прежними, некогда столь страшными, угрозами против разумных требований общества, которых и разобрать правильно не могло, как то было в вопросе о сохранении за крестьянами существующего надела, и, пристыженное, уходило опять за кулисы. Затруднения администрации еще увеличились, когда к этому же времени овладел всей образованной частью общества, всей интеллигенцией России дух реформ и жажда политической деятельности. Придирались ко всякому часто маловажному факту, чтобы раздуть его в политическое или социальное явление и сделать его предметом толков. Сам Тургенев поддался духу времени и препроводил государю императору в 1862 году письмо, в котором защищал арестованного журналиста Огрызко, уличенного в связях с польским восстанием. Журнал, им издаваемый, был запрещен1. Мы видели черновую этого всеподданнейшего письма, очень красноречиво составленного. Решаемся на память передать его содержание. Не зная сущности дела, Тургенев просил не о снисхождении к виноватому, а о восстановлении его во всех его правах. Письмо, между прочим, говорило, что арестованием издателя польской газеты и Упразднением ее самой нарушаются великие принципы Царствования, что мера потрясает надежды и доверие, возлагаемые на него русским обществом как на освободителя крестьян и как на лицо, провозгласившее с высоты престола неразрывное слияние интересов государства с интересами подданных; что он, проситель, считает своим долгом высказаться откровенно, исполняя тем, во-первых, прямую обязанность верноподданного, а во-вторых, выражая своим поступком глубокую признательность за защиту, которую государю угодно было однажды оказать самому составителю письма. Письмо, конечно, не имело никаких последствии для Тургенева и оставлено было без ответа. Тургенев рассказывал только потом, что, встретившись с государем на улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в глазах прочесть как бы упрек: "Не мешайся в дело, которого не разумеешь".
1 (Анненков не точен. Тургенев обращался с письмом к Александру II в защиту И. П. Огрызко, редактора газеты "Слово" ("Slowo"), издававшейся в Петербурге на польском языке, - в 1859 г. За публикацию в газете письма Иоахима Лелевеля (одного из вождей польского национально-освободительного движения) газета была закрыта в феврале 1859 г., а ее редактор посажен на месяц в Петропавловскую крепость (Тургенев, Письма, т. III, с. 397 - 398))
Но ни один из наших импровизированных прожектеров не задавал себе тогда и мысленно никакого вопроса. Все дело казалось очень легким. Стоило только вспомнить безобразия прошлого и своей собственной жизни, противопоставить им идеалы существования, их отрицающие и всегда у нас существовавшие, - и план нового проекта был тотчас же готов. Кроме того, каждый проект обещал с принятием его эру невиданного благоденствия на земле. Канцелярии наши были завалены работами в этом смысле и не оставались в долгу у общества. Они благосклонно относились к поголовному уничтожению всякого зла и заготовляли уже декреты, упразднявшие такое зло, около которого, однако, собирались жизненные интересы управляемых, предоставляя последним выпутываться из дела, как умеют, и не объясняя своих идей, целей, намерений. Контролирующей власти приходилось считаться так же точно с своими собратами по управлению, как и с публикой. Трудно было тогда найти человека во всей России, который ясно и отчетливо сознавал бы и предвидел результаты, какие должны, по местным условиям, выйти из приложения его планов и убеждений. В публике образовался целый класс людей, который всячески поощрял насаждение новых начал и принципов, думая, что из общего переворота выйдет сам собою обновленный строй жизни и упразднит все отребье второстепенных деятелей, их честолюбивые замыслы, их надежды на возвышение и играние ролей, незрелость их мысли. Почти то же самое думали и настоящие герои дня, те колоссы "редакционных КОМИССИЙ", которые, не обращая внимания на шум, вокруг них царствовавший, и одушевленные только жаждой народной пользы, шли впереди всех твердо к своей цели - полному и обдуманному освобождению крепостных1. Трагическое в их положении составляло совсем не то, что, порешив свою задачу, они обратились в простых граждан, а то, что не прошло и двух лет, как их труд, благодаря позднейшим прибавкам и отменам, дал результаты не те и ниже тех, какие от него ожидались.
1 (Речь идет о "редакционных комиссиях", занимавшихся подготовкой крестьянской реформы)
Усевшись в Вентноре и одолеваемый такой праздностью, что "больно было перо взять в руки", но собственному его выражению, Тургенев задался мыслью основать общество для обучения грамоте народа и распространения в нем первоначального образования с помощью имущих и развитых классов всего государства. Наскоро составлена была им программа общества и представлена на обсуждение русской колонии в Вентноре1. Она подробно разбиралась по вечерам в домике Тургенева, изменялась, переделывалась и после многих прений, поправок и дополнений принята была комитетом из выборных лиц кружка. После того принялись за составление и переписку обстоятельного циркуляра, при котором должен быть выслан "проект" общества всем выдающимся лицам обеих столиц - художникам, литераторам, ревнителям просвещения и влиятельным особам, проживающим дома и за границей. Из одного этого перечня уже видно, какую массу механической работы приняли на себя участники предприятия, но благодаря настойчивости Тургенева и их усердию работа осуществилась. Основная мысль программы, как и всех проектов того времени, поражает своею громадностью, но подобно им и грешит отсутствием практического смысла. Она молчала о путях, которыми следовало идти для создания массы учебных заведений и корпорации учителей при них, не указывала на группы людей и на центры, откуда должны были истекать распоряжения о покрытии России народными училищами, и многое другое пропускала без внимания. Можно было подумать, что программой руководила только мысль доказать нужду, полезность и патриотичность общества, а подробности его осуществления предоставить ему самому, как именно и полагал Тургенев.
1 (Проект программы Общества для распространения грамотности и первоначального образования, составленный Тургеневым (при участии П. В. Анненкова, Н. Я. Ростовцева, Н. Ф. Крузе и др.) в августе 1800 г. Одним из непременных условий прогресса страны Тургенев считал распространение грамотности в России. Списки проекта были посланы Герцену, Огареву, Кавелину, Е. П. Ковалевскому, Дружинину, Некрасову, Чернышевскому, Фету и др. (Тургенев, Соч., т. XV, с. 245 - 253). Анненков, в письме от 17 сентября, писал Тургеневу, что его проект стал известен уже "всему образованному Петербургу" (Труды ГИЛ, т. III, с. 98 - 99))
Я уже покинул Уайт и находился в Аахене, когда получил от Тургенева письмо из Вентнора, с приложением и программы и разосланного уже циркуляра:
"Вентнор. Пятница, 31 августа
Вот вам, любезнейший друг П. В., экземпляр проекта и копия с одного из циркуляров. Вы усмотрите из присланного, что проект подвергся незначительным сокращениям, а в одном месте прибавлена оговорка, в предостережение от будущих возражателей. Боюсь только, как бы это письмо не застало вас уже в Аахене, так как, по письму таинственной Марьи Александровны <Марко Вовчок>, Макаров поскакал расстраивать свадьбу Шевченко!*1
* (При моем отъезде из Аахена Н. Я. Макаров еще оставался там, так как свадьба Шевченко с горничной девушкой графини Ка - ой расстроилась сама собой за отказом невесты. (Примеч. П. В. Анненкова.))
1 (Т. Г. Шевченко хотел жениться на Лукерье Полусмаковой, с которой познакомился в доме у В. Я. Карташевской (см. ответное письмо П. В. Анненкова от 5/17 сентября 1800 г, - Труды ГИЛ, вып. III, с. 93))
Я написал на адресе, что в случае вашего проезда письмо послать в Петербург*. Нечего вас просить распространять проект наш, елико возможно. Вы и без того сделаете все, что будет в вашей власти, - в этом Я уверен. Вслед за вашим экземпляром 10 других отправляются в Петербург и Москву. Куйте железо, пока горячо! Вот вам копия циркуляра: "М. г.! NN! Из прилагаемого присем проекта программы общества для распространения грамотности и первоначального образования вы усмотрите цель письма моего к вам. Эта программа составлена при участии и с согласия нескольких русских, случайно съехавшихся в одном заграничном городе, и представляет только первоначальные черты общества. Надеюсь, что вы одобрите мысль, которая лежит ей в основании, и захотите посвятить ей и собственные размышления, и беседы с друзьями. Я бы почел себя счастливым, если бы ко времени моего возвращения в Россию (весной 1861 года) предлагаемая мысль получила обработку, достаточную для приведения ее в исполнение. Обращаясь к вам, я не нуждаюсь в громких словах: я и без того уверен, что вы охотно захотите принять деятельное участие в деле подобной важности или, по крайней мере, выразите свое воззрение. Я уверен также, что вы не откажетесь распространять списки нашего проекта. Предприятие это касается всей России: нам нужно знать, по возможности, мнение всей России о нем. С искренней благодарностью получил бы я всякое возражение или замечание. Мой адрес: в Париж, poste restante. Остаюсь с полным и сердечным уважением преданный вам И. Т.".
* (На конверте стояла приписка рукой Тургенева: "Sollte Herr P. A. durchgereist sein, so wird gebeten diesen Brief nach Russland, S.-Petersburg, Demidoff Pereulok, Haus Wisconti zu schicken".
<Если господин П. А. в отъезде, прошу это письмо переслать в Россию, С.-Петербург, Демидов переулок, дом Висконти (нем.).)>
(Примеч. П. В. Анненкова.))
Кажется, ничего нет ни лишнего, ни неуместного. Над всеми экземплярами будет приписано (и вы так распорядитесь), что всякого рода замечания и возражения с благодарностью принимаются на имя Тургенева - poste restante, в Париже, и на имя П. В. Анненкова в С.-Петербурге.
Желаю вам доехать благополучно и застать все в порядке, поклонитесь всем, и будем переписываться. Адрес мой - в Париж, poste restante, или Rue Laffitte, Hotel Byron".
Большинство из тех, которые получили этот циркуляр, доказывавший, между прочим, какую цену давал Тургенев своему плану, изъявили, конечно, согласие вступить в члены общества, но некоторые замечали при этом, что программу следовало бы начертить с большей ясностью, подробностью и с большим знанием особых условий русской жизни. Знать мнение всей России о плане, как выражался циркуляр, не представляя самого плана или представляя только слабый его очерк, было дело нелегкое и вряд ли удалось бы даже и лицу неизмеримо более влиятельному и вышепоставленному, чем Тургенев. Впрочем, пока собирались приступать к составлению обстоятельного плана, время проектов подобного рода уже миновало; после петербургских пожаров 1862 года, временного закрытия Петербургского университета, упразднения воскресных школ и всяких попыток со стороны частных лиц распространять народное образование, программа не достигла и канцелярского утверждения, а заглохла и рассеялась сама собой, не оставив после себя и следа, кроме воспоминания у немногих современников ее.
Более посчастливилось литературному фонду, основанному год перед тем, в 1859 году, по мысли А. В. Дружинина. Тургенев вложил всю свою душу для доставления ему успеха; он устраивал блестящие литературные вечера, ездил за тем же в Москву, и всякий раз появление его на эстраде сопровождалось громадным стечением публики и энтузиастическим приемом чтеца. Трудно себе представить ныне ту степень благорасположения публики к литературному фонду. Люди, дотоле не признававшие даже и существования литераторов в России, собирались теперь на помощь сословию, от влияния которого старались прежде охранить нашу публику. Дело в том, что в литературном фонде, под руководством и представительством Егора Петровича Ковалевского, видели тогда признак времени и торжество взглядов, с которыми волей-неволей приходилось считаться. Доля участия Тургенева в укреплении литературного фонда и в доставлении ему материальных средств была чрезвычайно значительна. Вместе с императорскими пожертвованиями и приношениями самой публики литературный фонд обязан и Тургеневу тем прочным положением, которым ныне пользуется.
Наступил и великий 1861 год, который своим днем 19 февраля, то есть днем уничтожения крепостного права, изменил всю нравственную физиономию России, а также замечательный и тем, что им следует пометить и полное окончание капитального произведения нашего автора - "Отцы и дети", появившегося вслед за тем во второй книжке "Русского вестника" 1862 года. Надо же было случиться, что в то время произошла перемена и в моей жизни. Виновником перемены был все-таки И. С. Тургенев, познакомивший меня с семейством, где я встретил будущую мою жену1. Я так мало был приготовлен к свадьбе (22 февраля 1861), что позабыл даже известить о ней человека, бессознательно открывшего к ней дорогу, то есть Тургенева, к великому его удивлению и огорчению. Вот что он мне писал:
1 (Тургенев познакомил Анненкова с семьей своих петербургских знакомых Карташевских, где Анненков встретился со своей будущей женой Глафирой Александровной Ракович, родственницей В. Я. Карташевской)
"Париж, 5(17) января 1861
Я собирался уже к вам писать, любезнейший П. В., и выразить мое удивление, что вы, мой аккуратнейший корреспондент, не отвечаете на мое последнее письмо со вложенными тремя фотографиями (получили ли вы это письмо?), - как вдруг до меня дошла весть, столько же поразившая меня, сколько обрадовавшая, - весть, которой я бы не поверил, если бы она не предстала передо мною окруженная всеми признаками несомненной достоверности, но которая и доселе принимает в моих глазах образ сновидения или известных "тающих видов" - "dissolving views"! И как, думал я, если это известие действительно справедливо, - как мог он не написать об этом мне, мне человеку, который почувствует смертельную обиду, если он не будет восприемником будущего Ивана, непременно Ивана Павловича Анненкова? Из этих последних слов вы должны догадаться - если уже не догадались, - на что я намекаю. Вследствие этого я требую безотлагательного и немедленного ответа: правда ли, что вы женитесь, и на той ли особе, про которую могла писать гр. Кочубей. Если да, примите мое искреннее и дружеское поздравление и передайте его кому следует. Если нет... но, кажется, этого нет не может быть, хотя с другой стороны... Словом, я теряюсь и требую "света, более света", как умирающий Гете1.
1 (Эти слова - "Mehr Licht!" ("Больше света!"), якобы сказанные умирающим Гете, приводились его биографами (Тургенев, Письма, т. IV, с. 531))
Ни о чем другом я теперь писать не могу. Скажу вам только, что здоровье мое порядочно, что работа подвигается понемногу, что здесь ужасно холодно и что Основский меня надул1. Засим крепко жму вам руку и с судорожным нетерпением жду вашего ответа. Преданный вам И. Т.".
1 (И. А. Ооновский, издатель нового собрания сочинений Тургенева 1860 г., будучи на грани разорения, недоплатил писателю деньги за непредусмотренную договором часть тиража: вместо 4800 экз. было выпущено около 6000. Однако со временем Ооновский часть долга возвратил)
Я получил еще два-три письма в таком же оживленном духе и с такими же дружескими жалобами и нежными упреками, после чего Тургенев успокоился, получив от меня подробное описание "события".
Нечто подобное случилось и с известием о наступлении дня освобождения крестьян. Я послал телеграмму в Париж, но она никого там не удовлетворила. Как? Ни бешеного восторга, ни энтузиазма, достигающего границ анархии, - ничего подобного. Петербург оставался совершенно покоен. Понятно, что людям, живущим далеко от места события, подготовленным и своим воображением, и журнальными статьями к манифестациям великого дня, не имевшим в руках даже и нового положения о крестьянах, - тишина столицы казалась чем-то необъяснимым; они требовали дальнейших подробностей, заклинали не оставлять их без сведений о том, что совершалось в России, волновались предчувствиями и ожиданиями, но успокоить их рассказом о каком-либо значительном патриотическом движении не было возможности. Правда, по свидетельству многих и разнообразных лиц, почти во всех церквах Петербурга, когда священник или диакон, читавшие высочайший манифест о воле, с амвона, после обедни, подходили к месту: "Православные, осените себя крестным знамением, приступая к свободному труду", - голос их дрожал, и в нем слышались готовые слезы. Судя по частым и ускоренным крестным поклонам толпы, можно было думать, что и она разделяет чувства чтецов; но умиление, как следует назвать это ощущение, совсем не составляло коренной народной принадлежности русской массы и могло быть разделяемо так же точно и иностранцами. Заслуживала удивления, напротив, эта, по наружности, равнодушная встреча - со стороны народа - громадного переворота в его судьбе. Он ожидал его давно, постоянно и никогда в нем не сомневался. С минуты, когда у него отнято было право свободно располагать собою, он каждодневно, в течение 200 лет, думал, что день восстановления права недалеко. То говорил еще и Посошков при Петре I. Лишь только прошел первый пыл волнения и ожидания, Тургенев в Париже и его друзья тоже хорошо поняли, что настоящие результаты "Положения о крестьянах" скажутся только тогда вполне, когда оно обойдет всю империю, проникнет в душу селянина, встретится с невежеством и кривотолком, обнаружит, в чем оно противоречит психическим особенностям народа и в чем не допускает к себе мечтательных поправок. Тогда и наступит время настоящих манифестаций и контрманифестаций. Я получил несколько писем из Парижа в ту эпоху и привожу их но порядку:
"15 (27) февраля 1861. Париж
Любезнейший друг П. В. Мне совестно утруждать вас какой бы то ни было просьбой в нынешнее время, когда у вас, вероятно, голова кругом ходит, но, несмотря на ваши preoccupations*, вы все-таки самый надежный комиссионер, а комиссия моя состоит в следующем: вышлите мне, ради бога, вышедшие томы моего издания, чтобы я имел о нем понятие, sous bande** - это рублей с 5 или с 6 станет - я это охотно заплачу. Пожалуйста, душа моя, сделайте это, не откладывая дела в дальний ящик.
* (заботы (фр.))
** (под бандеролью (фр.))
Когда мое письмо к вам дойдет, вероятно, уже великий указ, - указ, ставящий царя на такую высокую и прекрасную ступень, - выйдет. О, если бы вы имели благую мысль известить меня об этом телеграммой. Но, во всяком случае, я твердо надеюсь, что вы найдете время описать мне вашим энциклопедически-панорамическим пером состояние города Питера накануне этого великого дня и в самый день. Я ужасно на себя досадую, что я раньше не попросил вас о телеграмме. Но я еще утешаю себя надеждою, что вы сами догадаетесь.
В моей парижской жизни, собственно, не происходит ничего нового: работа подвигается помаленьку; статья для "Века" скоро будет окончена1. (Самого журнала я еще не получал; зато "Русская речь" является с остервенелой аккуратностью.) Ну, а в общей парижской жизни происходят скандалы непомерные: дело Миреса растет не по дням, а по часам, преступные банкиры (Richemont, Solar) стреляются и вешаются; сыновья министров (Барош, Фульд, Мань) видят в перспективе Тулон и двухцветную одежду галерных преступников. Мирес, сидящий под секретом в Мазасе, воет a la lettre* как дикий зверь на всю тюрьму. Ждут больших финансовых потрясений, а итальянский корабль понемногу и благополучно спускается в воду.
1 (Имеется в виду очерк "Поездка в Альбано и Фраскати" (см. коммент. 48 на с. 485))
* (буквально (фр.))
На днях приехал сюда из Италии Толстой <Л. Н.>, не без чудачества, но умиротворенный и смягченный. Смерть его брата* сильно на него подействовала. Он мне читал кое-какие отрывки из своих новых литературных трудов, по которым можно заключить, что талант его далеко не выдохся и что у него есть еще большая будущность. Кстати, что это за г. Потанин, о котором так вострубил "Современник"? Действительно он писатель замечательный? Дай-то бог, но я боюсь за него, вспоминая восторженные отзывы Некрасова о гг. Берви, Надеждине, Ип. Панаеве е tutti-qiianli...**1 А гончаровский отрывок в "Отечественных записках" я прочел - и вновь умилился. Это прелесть!
* (Граф Николай Николаевич Толстой, как ужо упоминали, умер в Гиере, близ Ниццы. Свидание это Тургенева с будущим автором "Войны и мира" происходило еще до октябрьской их распри, о чем ниже. (Примеч. П. В. Анненкова.))
** (и всех прочих (ит.))
1 (В первых четырех номерах "Современника" за 1861 г. начал печататься роман Г. Н. Потанина "Старое старится, молодое растет". Повести В. В. Берви и А. Е. Надеждина публиковались в "Современнике" во второй половине пятидесятых годов. В 5 - 7 книжках "Современника" за 1854 г. печатался роман Ип. А. Панаева "Бедная девушка". Высказывания Некрасова в печати о них неизвестны)
Боткину <В. П.> немного лучше, и есть надежда на окончательное выздоровление. Но если бы вы знали, как безобразно грубо... и выступил в нем эгоист. Это даже поразительно!.. Ох, Павел Васильевич, в каждом человеке сидит зверь, укрощаемый одною только любовью. Я вам в скором времени опять напишу. А пока будьте здоровы и веселы и передайте мой дружелюбнейший поклон вашей невесте. Ваш Ив. Т.".
Чем далее шло время, тем более росло нетерпение моего парижского корреспондента и сочувствующих ему друзей. Вот какую записку получил я из Парижа от 6(18) марта 1861:
"Дорогой Павел Васильевич. Спасибо за депешу, от которой у нас у всех головы кругом пошли. Но, к сожалению, ничего положительного неизвестно об условиях нового Положения. Толки ходят разные. Ради бога, пишите мне, что и как у вас все это происходит. Вероятно, я теперь раньше вернусь в Петербург, чем предполагал; может быть, через месяц я уже с вами. Сюда прислал кто-то напечатанный экземпляр Положения, но его никак поймать невозможно. Теперь более чем когда-либо надеюсь на вашу дружбу и жду от вас писем. Я знаю: вы молодой теперь, и вам не до того; но время ведь необыкновенное. Передавайте все ваши впечатления - все это теперь вдвойне дорого. Здесь русские бесятся: хороши представители нашего народа! Дай бог здоровья государю. Судя по тому, что здесь говорится, мы бы никогда ничего путного не дождались. Бешенство бессилья отвратительно, но еще более смешно.
Обнимаю вас от души и поздравляю и с вашей личной, и с нашей общей радостью. Не могу ни о чем другом писать. Я весь превратился в ожидание. Преданный вам Ив. Тургенев".
Присоединяем к этим двум отзывам еще третье письмо, с картиною того, что происходило в Париже.
"Париж, 3 апреля 1861
Еще разит, еще, еще... Погиб, погиб сей муж в плаще!.. -
сказано в какой-то поэме. Так и я - еще, еще благодарю вас, милейший П. В., что вы, несмотря на новую вашу жизнь, нашли время написать мне крайне любопытное и поучительное письмо о первых днях после объявления манифеста1. Двойное вам спасибо! С некоторых пор народы как будто дали себе слово удивлять современников и наблюдателей - и русский народ и в этом отношении едва ли не перещеголял всех своих сверстников. Да, удивил он нас, хотя, подумав и приглядевшись, увидишь, что нечему было удивляться; это всегда случается после так называемых необыкновенных событий и доказывает только нашу близорукость. Сделайте божескую милость, продолжайте извещать нас о состоянии умов в России. Здесь господа русские путешественники очень взволнованы и толкуют о том, что их ограбили (из Положения решительно не видать, каким образом их грабят!), но принимают меры к устроению своих дел. Вероятно, в нынешнем же году прекратится в России барщинная работа. В прошлое воскресение мы затеяли благодарственный молебен в здешней церкви - и священник Васильев произнес нам очень умную и трогательную речь, от которой мы всплакнули. (NB. Много ушло из церкви до молебна.) Передо мной стоял Н. И. Тургенев и тоже утирал слезы; для него это было вроде "Ныне отпущаеши раба твоего"2. Тут же находился старик Волконский (декабрист). "Дожили мы до этого великого дня", - было в уме и на устах у каждого.
1 (Письмо Анненкова Тургеневу от 6/18 марта было озаглавлено им: "На другой день" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 117 - 118))
2 (Н. И. Тургенев, известный декабрист, в своих экономических трудах "Опыт теории налогов" (1818), "Россия и русские" (1847) одним из первых высказал мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости. Смысл приведенного Тургеневым евангельского изречения заключался в том, что теперь, когда цель жизни достигнута, можно спокойно умереть. Об отношениях И. С. Тургенева с Н. И. Тургеневым и его семьей см.: Тург. сб., I, 1964, с. 270 - 278; ЛН, т. 76, с. 359 - 414)
Сгораю жаждою быть в России. Ждите меня через 4 недели - никак не позже. В Петербурге пробуду дня три. Работа моя совсем приостановилась; окончу ее бог даст в деревне. На днях отправляю статейку в "Век".
В теперешнюю минуту я болен. Прошлогодний нервический кашель вернулся ко мне, когда уже я мог думать, что обойдусь без него, так как зима давно минула. Теперь сижу и налепил себе мушку, но весна меня вылечит. Дружески жму вам руку и кланяюсь вашей жене и всем добрым приятелям. Преданный вам И. Т.".
Итак, слезы умиления пролились и в Париже почти одновременно с Петербургом. Ник. Иван. Тургенев и князь Волконский имели основание прослезиться еще и потому, что мечты их молодых годов в эпоху царствования императора Александра I осуществлялись тогда, когда их самих уже ожидала могила.
Этот замечательный год, однако же, начался с дурными предзнаменованиями для Тургенева. Начать с того, что второе издание ею сочинений, порученное г. Основскому, окончилось третейским судом издателя со своими заимодавцами в Москве и полным фиаско. Тургенев роптал, не получая ничего от издателя, а вместо следующих ему сумм к нему беспрестанно приходили жалобы на недобросовестность издателя, занимавшего кругом деньги, чтобы исполнять свои обязательства перед подписчиками, на запоздалые или неудовлетворительные его счеты, даже на некоторые издательские его приемы, имевшие некрасивый вид. Тургенев был раздражен. Впрочем, история с Основским началась еще ранее, и уже можно было предвидеть, чем она кончится. Вот что писал мне Тургенев еще в 1860 году:
"19(31) ноября 1860. Ларине
Любезнейший друг П. В. Доложу вам, что я сильно почесал у себя в затылке после вашего письма1. Если Основский, которого я считал честным человеком, выкинул такую штуку с "Московским вестником", то кто ж ему помешает выкинуть таковую же и со мной, то есть вместо 4800, как сказано в условии, напечатать 6000 и денег мне не выслать? А деньги мне крайне нужны, при теперешних моих больших расходах и при оказавшемся нежелании моих мужичков платить мне оброк, тот самый оброк, за который они хотели, быть благодарны по гроб дней. А потому позвольте поручить вам мои "интересы", как говорят французы, хотя, собственно, я не вижу, что вы можете сделать. Вот, однако, что можно: через московских приятелей, стороной, узнать о поступках Основского; можно прибегнуть к Кетчеру или Ив. Вас. Павлову, одним словом, вам книги в руки. Вы поступите с свойственной вам аккуратностью и деликатностью.
1 (В письме от 12/24 ноября 1860 г. Анненков сообщал Тургеневу о неблаговидных поступках издателя "Московского вестника" Н. А. Основского (Труды ГБЛ, вып. III, с. 103))
Я, наконец серьезно принялся за свою новую повесть, которая размерами превзойдет "Накануне"1. Надо надеяться, что и участь ее будет лучше. А впрочем, это все в руках урны судьбы, как говорил один мой товарищ по университету. Разумеется, как только она окончится (а это будет не скоро), вы первый ее прочтете. А для вашего превосходного баритона изготовляется другая статья, которую я полагаю прочесть сперва здесь для нашего же общества моим сквернейшим дискантом. Также начал я письмо для "Века", в котором описывается заседание медиумов2, где я присутствовал и где происходили необыкновенные, сиречь комические, штуки. Других сторон парижской жизни я не изучал до сих пор, да и вряд ли успею этим заняться при многочисленных предстоящих мне работах.
1 (Новая повесть - роман "Отцы и дети")
2 (Замысел статьи "О медиумах" остался неосуществленным)
...Кстати, не можете ли вы узнать, где, собственно, находятся теперь братья Аксаковы. О них ходят здесь самые разноречащие слухи. Вы, может быть, слышали, что жена Огарева* пропадает без вести вместе с своим ребенком1.
* (Первая и законная жена Огарева, урожденная Рославлева, а не Милославская, как ошибочно напечатано в моей статье "Идеалисты 30-х годов". (Примеч. П. В. Анненкова.))
1 (Имеется в виду Н. А. Тучкова-Огарева и ее старшая дочь Лиза, в это время жившие в Швейцарии)
Спасибо вам за Родионова, Леонтьева1 и т. д. и т. д. Хлопочите также о нашем обществе, против которого, слышно, возражают несколько лиц в журналах. Кстати, извольте немедленно отправиться, по получении сего, к гр. Ламберт (на Фурштатской, в соб. доме). Она говорила о нашем обществе с Мейендорфом2 - и тот пожелал увидаться с вами, и графиня мне пишет, чтобы я вас послал к ней. Теперь уже у вас нет предлога не идти, и я вас убедительно прошу это сделать и предсказываю вам, что если вы это сделаете, вы будете просиживать у ней три вечера в неделю, - и это будет доброе дело (я уже не говорю об удовольствии, которое вы чрез то получите), потому что она одинокая и больная женщина. Слышите, пожалуйста, ступайте к ней.
1 (Тургенев благодарит за денежную помощь, которую Анненков оказал студенту И. Р. Родионову, и за обещание помочь К. Н. Леонтьеву опубликовать роман "Подлинки" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 102))
2 (Имеется в виду Общество для распространения грамотности и первоначального образования. В письме от 9/21 декабря 1860 г. Анненков сообщал Тургеневу, что барон А. К. Мейендорф выразил желание дать 2000 рублей на книги для народного чтения (Труды ГБЛ, вып. III, с. 107))
Гиероглифов - издатель Писемского! В этом есть что-то тупо-величественное, как в пирамиде... Я останавливаюсь и немею1.
1 (Речь идет о продаже прав на сочинения А. Ф. Писемского издателю "Русского мира" А. С. Гиероглифову и Ф. Т. Стелловскому)
Я изредка видаюсь здесь с Чичериным - вот, батюшка, разочарованный человек! Лев Толстой все в Пере (Hyeres), собирается, однако, сюда приехать1.
1 (Л. Н. Толстой приехал в Париж 29 ноября/11 декабря 1860 г. (Толстой, т. 60, с. 364))
Vale et me ama. (Прощай и люби меня - Цицерон так оканчивал свои письма.) Жму вам крепко руку. Ваш Ив. Т.".
Между тем раздражение Тургенева против Основского выросло до такой степени, что разрешилось ругательствами, которые мы выпускаем, хотя Тургенев продолжал молчать великодушно о собственных потерях.
"Париж, 7(19) января 1861
Спасибо за сообщенные известия об издании. Я вчера получил письмо от Плещеева с подробнейшим изложением дела. Я ему сегодня же написал - и поручил ему сговориться с Фетом для обоюдоострого действия. Но, кажется, я останусь в дураках, хотя особенной грусти по этому поводу не чувствую. Так и быть! Но кто бы подумал, что Основе кий...
Потешание надо мною "Свистка" не удивляет меня, и могу прибавить, не обинуясь, - нисколько меня не оскорбляет1. Все это в порядке вещей. Но описание ваше нравственного состояния петербургской жизни есть capo d'opera*. Размышляя о нем, начинаешь понимать, как в разлагающемся животном зарождаются черви. Старый порядок разваливается, и вызванные к жизни брожением гнили выползают на свет божий разные гниды, в лицах которых мы, к сожалению, слишком часто узнаем своих знакомых... Я на днях видел засыпающего, хотя дельного, Слепцова2. Из его слов я мог заключить, что "общество" наше провалилось (я говорю об обществе распространения грамотности). Он не отчаивался провести эту мысль в другом виде, но это, кажется, вздор. Лишь бы наше другое общество (то есть литературного фонда) продолжало преуспевать! Я надеюсь недель через 6 устроить для него здесь чтение, а пока извините меня перед комитетом, что я до сих пор не выслал должных мною 5 проц. с прошлогодней литературной выручки и уверьте их, что это будет исполнено очень скоро. Мне придется заплатить 250 р. сер. Нельзя ли доставить по почте биографию Шамиля? Меня об этом просят для одной здешней Revue. Кстати, поклонитесь от меня земно Макарову за высылку "Искры". Хотя интересного в ней мало, но она поддерживает в моем носе запах петербургской жизни, а это важно. На днях здесь проехал человеконенавидец Успенский (Николай) и обедал у меня. И он счел долгом бранить Пушкина, уверяя, что Пушкин во всех своих стихотворениях только и делал, что кричал: "На бой, на бой за святую Русь". Он, однако, не вполне одобряет Добролюбова3. Мне почему-то кажется, что он с ума сойдет.
* (образцовое произведение, шедевр (ит.))
1 (Имеется в виду статья Добролюбова "Два графа" ("Современник", 1860, № 12, "Свисток", с. 4), в которой автор иронически отозвался о намерении Тургенева написать статью "Кольцов и Бернс" (об этом тургеневском замысле сообщалось в мартовской книжке журнала "Русское слово" за 1860 г.). Анненков в письме от 10 января н. ст. 1861 г. заметил, что выходка Добролюбова в "безобразнейшем "Свистке" "оскорбила здесь многих" (Труды ГБЛ, вып. III, с. 109). Творчество Кольцова, "подлинно народного поэта", по словам Тургенева, привлекало писателя еще с молодых лет. Встречу с Кольцовым Тургенев описал в "Литературных и житейских воспоминаниях" (очерк "Литературный вечер у П. А. Плетнева". - Тургенев, Соч., т. XIV, с. 15). "Если для него <Кольцова> слишком большая честь сравнение с Бернсом, натура и дарование которого значительно богаче и ярче, - писал Тургенев В. Рольстону 19 октября 1866 г., - то у них имеются все же и черты сходства, и десятка два из его стихотворений не умрут, пока будет жив русский язык" (Тургенев, Письма, т. VI, с. 389). Возможно, что полемический выпад в "Свистке" оказался одной из причин, помешавших Тургеневу написать статью о народных поэтах России и Шотландии)
2 (Имеется в виду А. А. Слепцов, один из организаторов и руководителей революционного общества "Земля и воля". Он виделся с Тургеневым в Париже по пути из Лондона, куда ездил в 1860 г. для свидания с Герценом и Огаревым. Слепцов пользовался репутацией опытного организатора воскресных школ)
3 (Писатель Н. В. Успенский - автор талантливых повестей и рассказов из народного быта, отличавшихся мрачным колоритом. Печатался в "Современнике" Некрасова. Тургенев одно время пытался помочь Успенскому, испытывающему крайнюю нужду (см. воспоминания Я. П. Полонского "К биографии Н. В. Успенского". - "Исторический вестник", 1898, № 4, с. 150). О своих встречах с Тургеневым Успенский рассказал в книге воспоминаний ("Из прошлого", М., 1889, с. 16 - 50). Приведенную реплику Успенского Тургенев использовал в "Отцах и детях" (гл. XXI). Замечая, что и Успенский "не одобряет Добролюбова", Тургенев имеет в виду полемические высказывания критика о творчестве Пушкина в его статьях 1857 - 1860 гг)
Ну, прощайте пока. Жду вашего письма с необычайным нетерпением. Будьте здоровы и кланяйтесь всем друзьям. Преданный вам Ив. Т.".
Бывший лицеист, молодой и в высшей степени честный Слепцов не засыпал, когда нужно было ходатайствовать за ближнего или оказать ему деятельную помощь. Можно только пожалеть, что энергия и выдержка у него не были в уровень с добрыми намерениями и пожеланиями его благородного характера. Николай Успенский, неожиданно замолкший после ссоры с первым издателем своих рассказов, Н. А. Некрасовым, кажется, здравствует и до сих пор, в полном обладании своих умственных способностей.
Как удивились приятели Тургенева, рассчитывавшие на его поддержку в их расчете с Основским, когда получили от него формальный отказ участвовать в каких-либо заявлениях и протестах против издателя, нанесшего такой ущерб ему и погубившего целое предприятие! В числе негодующих тогда находился один из заимодавцев Основского и горячий энтузиаст самого Тургенева, которого он называл основателем русского женского Олимпа, населенного богинями непогрешимой нравственной чистоты и прямой, неуклонной воли, - именно известный умный, даровитый писатель Иван Вас. Павлов1. Г. Павлов разорвал дружелюбные сношения с Тургеневым, не понимая, как можно потворствовать явному нарушению своих обязанностей и покрывать их молчанием и своим именем. Но у Тургенева были и логические, а всего более гуманные причины поступать так, как он сделал. Прежде всего первой причиной неудачи "издания своих сочинений" был он сам: он поручил дело человеку, не отвечавшему идеалу литературного деятеля, но очень хорошо отвечавшему старой привычке Тургенева предполагать в простых, малоразвитых людях основы иногда тупой и досадной, но всегда стойкой и неизменной честности. Что касается до высокогуманных оснований его поведения, мы даже решаемся выделить из переписки одно задушевное письмо его, вовсе не предназначавшееся для публики, но разоблачающее в сильной и блестящей степени правила и начала Тургенева. Пусть упрек в нескромности падет на меня, но скрыть одну черту его характера я не мог.
1 (Сотрудник "Московского вестника" И. В. Павлов познакомился с Тургеневым в период спасской ссылки писателя. С этого времени Тургенев поддерживал дружеские связи с И. В. Павловым)
"Париж, 16(28) января 1861
Наконец получил я столь давно ожиданное от вас письмо1, милый друг, - и вы, вероятно, не будете сомневаться в моих словах, когда я скажу вам, что никто изо всех ваших приятелей так искренне не обрадовался сообщенному вами известию, как я. Моя привязанность к вам старинная, сердечная, а потому и радость была большая. Вам известны также мои чувства к вашей будущей жене, которой прошу передать мой самый дружеский и горячий привет. Теперь это событие - столь неожиданное с первого разу - кажется мне совершенно естественным и необходимым - и чем больше я о нем думаю, тем отраднее и прекраснее представляется мне ваша будущая жизнь. Слава богу! Свил себе человек гнездо, вошел в пристань - не все мы, стало быть, еще пропали! То, о чем я иногда мечтал для самого себя, что носилось передо мною, когда я рисовал образ Лаврецкого, - свершилось над вами, и я могу признать всё, что дружба имеет благородного и чистого, в том светлом чувстве, с которым я благословляю вас на долгое и полное счастье. Это чувство тем светлее, чем гуще ложатся тени на собственное мое будущее; я это сознаю и радуюсь бескорыстию своего сердца.
1 (Письмо Анненкова от 7/19 января 1861 г. (Труды ГБЛ, т. III, с. 110 - 111))
Марья Алекс. <Марко Вовчок>, которой я сообщил ваше письмо, от души вас поздравляет. Я непременно хочу увидеть вас обоих перед вашим отъездом в деревню. Я и без того хотел вернуться в Россию в апреле месяце, а теперь это уже дело решенное. 15 (27) апреля я в Петербурге - может быть, даже раньше1. Посмотрю на вас, прочту вам свою новую повесть и отпущу вас - с богом - "к четырехугольным грибам"*. Итак, ждите меня через три месяца.
1 (Тургенев приехал в Петербург 30 апреля/12 мая 1861 г)
* (Четырехугольные грибы, такие же пруды, толстые корни и другие принадлежности деревни, где я жил летом, выдуманы были Тургеневым для того, чтобы привести в соответствие обстановку моей резиденции с ее хозяином или предполагаемым наружным его видом. Они много потешали общих наших друзей. (Примеч. П. В. Анненкова.))
Я получил длинное письмо от Основского, и оказывается, что он действительно был оклеветан - и достоин сожаления. До него, между прочим, дошли слухи, будто я поручал вам употребить против него полицейские меры; будьте так добры, напишите ему в двух словах, что я ничего подобного вам не поручал: это поднимет этого придавленного человека, который в одно и то же время разорен и опозорен. Зная ваше доброе сердце, я не сомневаюсь в том, что вы немедленно это сделаете. Я не мог не усомниться в нем, вследствие писем от его же приятелей, но я никогда не позволил бы себе осудить окончательно человека бездоказательно.
Ну, а засим - прощайте. Еще и еще поздравляю вас и крепко вас обнимаю и лобызаю в обе ланиты; а вашей невесте позволяю себе поцеловать руку. Кланяйтесь всем приятелям и будьте здоровы и благополучны. Любящий вас Ив. Т.".
Особый эпизод - устранение распри с гр. Л. Н. Толстым - приходится к этому же времени. С апреля месяца Тургенев находился уже в своей деревне, Спасском, где и произошла сцена их столкновения. Тургенев во всех своих письмах заявляет, что первым виновником ссоры был он сам своим неосторожным словом, что и должно было предполагать, зная его старую привычку, некстати возобновившуюся тогда, а именно отвечать ядовитым замечанием на всякую речь, которая ему не нравилась, а таких речей было немало у гр. Л. Н. Толстого в последних сношениях его с Тургеневым. В одном из своих писем, которое сейчас же увидим, Тургенев старается уверить, что Толстой его ненавидел с самого начала и сам он, Тургенев, никогда не любил его, но вслед за тем являются от Ивана Сергеевича известия совершенно противоположного смысла и характера. Такие повороты мысли встречаются очень часто у него, да и в переписке, какая далее прилагается, не редкость найти то же самое. Им объясняются также и насмешливые отзывы его о лицах, горячо и искрение им любимых. Смущаться или останавливаться перед таким явлением может только тот, кто незнаком с обыкновенным, природным, так сказать, свойством всякой переписки. Людям, занимающимся составлением характеристик замечательных современников на основании таких, по-видимому, несомненных документов, как подлинные письма, можно только рекомендовать большую осторожность при выводах, к каким документы эти дают повод. В иностранных литературах мы имеем многочисленные примеры, к каким ложным заключениям приводят даже любопытные, а особенно весьма пикантные издания, опубликованные вскоре после смерти замечательных личностей и содержащие их интимную и задушевную переписку! (См. Lettres de Mérimée à ime inconnue*, переписку Варнгагена ф. Энзе с Алекс. Гумбольдтом, изданную г-жой Ассинг, и проч., проч.) Каждая переписка заключает в себе столько случайных настроений автора, столько желания сказать более того, что находилось в мысли и чувстве ее автора, что часто приговоры ее о людях и вещах противоречат действительному их значению. Издателю необходимо знать сущность коренных нравственных основ писателя, чтоб исправлять мимолетные увлечения его пера и не давать им смысла общественных обличений, чистосердечных откровений.
* (Письма Мериме к незнакомке (фр.))
"Село Спасское, 7(19) июня 1861
Не ожидал я, carissimo mio Annenkovio*, что вы так и проедете через Москву, не обрадовав меня присылкой ваших достолюбезных "паттдемушей"**, несмотря на привет и поклон, посланные вам от меня через ленивейшего из хохлов, Ивана Ильича (Маслова)! Но, видно, Москва вас закружила вихрем, и я посылаю вам сию мою цидулу в Симбирскую губернию, в страну четырехугольных грибов, толстых корней etc., etc. Надеюсь, что в уединении и тишине деревенской вы найдете более времени отозваться на мой голос.
* (дражайший мой Ашюнков (ит.))
** (каракулей (от фр. pattes de mouche))
Так как я жду от вас подробностей о вашем житье-бытье, то я дерзаю предполагать, что и от меня вы ждете таковых же новостей, а потому приступаю к передаванию оных. (Замечаете ли вы, как я подражаю вашему стилю!)
Я здоров - это главное; работаю потихоньку - это не совсем хорошо; гуляю в ожидании охоты; вижусь с некоими соседями. Объясняемся с мужиками, которые изъявили мне свое благоволение: мои уступки доходят почти до подлости. Но вы знаете сами (и, вероятно, в деревне узнаете еще лучше), что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа - безумие. Они даже на оброк не переходят, чтобы, во-1-х, не "обвязаться", во-2-х, не лишить себя возможности прескверно справлять трехдневную барщину. Всякие доводы теперь бессильны. Вы им сто раз докажете, что на барщине они теряют сто на сто; они вам все-таки ответят, что "несогласны, мол". Оброчные даже завидуют барщинным, что вот нм вышла льгота, а нам - нет. К счастью, здесь в Спасском мужики с прошлого года на оброке.
Я видел Фета и даже был у него. Он приобрел себе за фабулозную сумму в 70 верстах отсюда 200 десятин голой, безлесной, безводной земли с небольшим домом, который виднеется кругом на 5 верст и возле которого он вырыл пруд, который ушел, и посадил березки, которые не принялись... Не знаю, как он выдержит эту жизнь (точно в пирог себя запек), и, главное, как его жена не сойдет с ума от тоски. Малый он, по-прежнему, превосходный, милый, забавный - и, по-своему, весьма умный.
В этой же деревне совершилось неприятное событие... Я окончательно рассорился с Л. Н. Толстым (дело, entre nous*, на волоске висело от дуэли... и теперь еще этот волосок не порвался)1. Виноват был я, но взрыв был, говоря ученым языком, обусловлен нашей давнишней неприязнью и антипатией наших обеих натур. Я чувствовал, что он меня ненавидел, и не понимал, почему он нет-нет и возвратится ко мне. Я должен был, по-прежнему, держаться в отдалении, попробовал сойтись - и чуть было не сошелся с ним на барьере. И я его не любил никогда, - к чему же было давным-давно не понять все это?..
* (между нами (фр.))
1 (О ссоре Тургенева с Л. Н. Толстым см. коммент. 47 на с. 466. В ответном письме 29 июня/11 июля 1861 г. Анненков выразил свое резко отрицательное отношение к дуэлям вообще. "Кроме граф чинов, - писал он, - дерутся только шулера да офицеры после волосяной потасовки... словом, известие о дуэли вызвало у меня ряд очень неприятных мыслей..." (Тургенев, Письма, т. IV, с. 572))
Я постараюсь вам переслать первую (переписанную) половину моего романа. Разумеется, вы должны мне сказать всю правду. Но сперва напишите мне... Помнится, из Симбирска в Орел, то есть в Мценск, почта шла чуть не полтора года. Авось в нынешнее время, когда и т. д., произойдет улучшение.
Передайте мой самый задушевный поклон вашей жене. Говорят, москвичи ее на руках носили. В этом нет ничего удивительного, но это меня радует тем не менее.
Не забудьте, что будущей весной я у вас крещу сына Ивана. Ну, прощайте, милый мой. Жду ответа от вас и дружески, крепко жму вам руку. Ваш И. Т.".
Для понимания этого письма необходимо вспомнить, что оно написано тогда, когда "Положение о крестьянах" еще не знало "обязательного выкупа" наделов и требовало предварительного переведения земледельцев на оброк, а потом уже допускало сделки с ними. Вот этого двойного соглашения и трудно было добиться у обеих сторон, владетельской и крестьянской, так что обе пришли к убеждению, что и освобождение крестьян есть война, а не мир. Имение Тургенева принадлежало еще к счастливым по отношению к освобождению. Управляющий им, дядя И. С. Тургенева, упоминаемый в записках г-жи Житовой о семье Тургеневых, Николай Николаевич Тургенев, был опытный хозяин1. Покамест помещик увещевал бывших своих подчиненных, он отмежевал во всех имениях своего доверителя крестьянские наделы согласно "уставным грамотам" и тем приготовил их переход на оброк и на выкуп. Последний и состоялся почти вслед за тем. Ива! Сергеевич мог гордиться, что он был один из первых, рассчитавшихся окончательно с крестьянами, кроме благодеяний и услуг, на которые он был щедр и которые всегда оказывал и потом своим ех-крепостным.
1 (Об отношениях писателя с Н. Н. Тургеневым см. статью Р. Б. Заборовой "Тургенев и его дядя Н. Н. Тургенев". - Тург. сб., 111, 1967, с. 221 - 234)
Впоследствии отношения между владельцем села Спасского и его управителем значительно спутались. Трудно сказать, не имея под рукой документов, кто был из них нрав. По слухам и ходячим толкам, управляющий Н. Н. Тургенев будто бы воспользовался безденежным векселем в 50000, данным ему владельцем с целью обеспечения его на случай преждевременной смерти И. С. Тургенева, и представил вексель ко взысканию при жизни племянника, будучи еще даже управляющим всеми его имениями. Неизбежным следствием того являлась или продажа части этого имения, или того добра, какое в нем находилось. Иван Сергеевич искал занять такую сумму и, не успев в том, принужден был продать великолепную виллу, построенную им в Бадене, московскому банкиру Ахенбаху и, таким образом, расквитался с фиктивным своим долгом.
Но все это только слухи; переходим опять к фактам. В сентябре 1861 года Тургенев покинул Спасское и явился в Петербург, а в начале октября находим его опять в Париже, откуда он и послал следующее письмо. В нем он уведомляет о получении моего отчета о романе "Отцы и дети"1, много занимавшем его, как увидим, все лето в Спасском, а также продолжает рассказ о своей истории с Л. Н. Толстым.
1 (Письмо Анненкова, в котором дан "отчет" о романе "Отцы и дети", опубликовано в журнале "Русская литература", 1958, № 1, с. 147 - 149)
"Париж, 1(13) октября 1861. Rue de Rivoli, 210
Любезнейший П. В., примите от меня искреннюю благодарность за ваше письмо, в котором высказывается мнение о моей повести. Оно меня очень порадовало, тем более что доверие к собственному труду было сильно потрясено во мне. Со всеми замечаниями вашими я вполне согласен (тем более что и В. П. Боткин находит их справедливыми) и с завтрашнего дня принимаюсь за исправления и переделки, которые примут, вероятно, довольно большие размеры, о чем уже я писал к Каткову1. Времени у меня еще много впереди. Боткин, который, видимо, поправляется, сделал мне тоже несколько дельных замечаний и расходится с вами только в одном: ему лицо Анны Сергеевны мало нравится. Но, мне кажется, я вижу, как и что надо сделать, чтобы привести всю штуку в надлежащее равновесие. По окончании работы я вам ее пришлю, а вы доставите ее Каткову. Но довольно об этом и еще раз искреннее и горячее спасибо.
1 (Тургенев сообщал М. Н. Каткову в письме от 1/13 октября 1861 г., что в связи с замечаниями Анненкова и Боткина "переделки в "Отцах и детях" будут значительнее", чем он предполагал раньше (Тургенев, Письма, т. IV, с. 295))
Остальные известия, сообщенные вами, невеселы. Что делать! Дай бог, чтобы хуже не было! Пожалуйста, tenezmoi au courant*. Это очень важно, и я опять-таки надеюсь на ваше всегдашнее и старинное благодушие.
* (держите меня в курсе дела (фр.))
Здесь (то есть у меня) идет все порядочно, и здоровье мое недурно... Только и я имею вам сообщить не совсем веселое известие: после долгой борьбы с самим собою я послал Толстому вызов и сообщил его Кетчеру для того, чтобы он противодействовал распущенным в Москве слухам1. В этой истории, кроме начала, в котором я виноват, я сделал все, чтобы избегнуть этой глупой развязки; но Толстому угодно было поставить меня au pied da mar* (Тютчевы могут вам подробно рассказать все) - и я не мог поступить иначе. Весною в Туле мы станем друг перед другом. Впрочем, вот вам копия моего письма к нему:2
* (в безвыходное положение (фр.))
1 (Письмо Н. X. Кетчеру от 26 сентября/8 октября 1861 г. (Тургенев, Письма, т. IV, с. 292 - 293). Ознакомившись с текстом письма Тургенева к Л. Толстому, о котором говорится в мемуарах, Кетчер писал Анненкову: "В Москве я ничего и ни от кого не слыхал. Все это отзывается какой-то сплетней..." (там же, с. 589))
2 (Письмо Л. Н. Толстому от 26 сентября/8 октября 1861 г. (Тургенев, Письма, т. IV, с. 291))
"М. г. Перед самым моим отъездом из Петербурга я узнал, что вы распространили в Москве копию с последнего вашего письма ко мне, причем называете меня трусом, не желавшим драться с вами, и г. д. Вернуться в Тульскую губ. было мне невозможно, и я продолжал свое путешествие. Но так как я считаю подобный ваш поступок, после всего того, что я сделал, чтобы загладить сорвавшееся у меня слово, - и оскорбительным, и бесчестным, то предваряю вас, что на этот раз не оставлю его без внимания и, возвращаясь будущей весной в Россию, потребую от вас удовлетворения. Считаю нужным уведомить вас, что я известил о моем намерении моих друзей в Москве для того, чтобы они противодействовали распущенным вами слухам. И. Т.".
Вот и выйдет, что сам я посмеивался над дворянской замашкой драться (в Павле Петровиче)*1, и сам же поступлю, как он. Но, видно, так уже было написано в книге судеб.
* (Кирсанове из "Отцов и детей". Павел Петрович Кирсанов дрался, как помнит читатель, на дуэли с Базаровым и, легко раненный, возвратился лечиться в деревню и эффектно выздоравливать. (Примеч. Н. В. Анненкова.))
1 (См. в XXIV гл. романа "Отцы и дети")
Ну, прощайте, мой милый П. В. Поклонитесь вашей жене и всем приятелям и примите от меня самый крепкий shakehand*. Ваш И. Т.
* (рукопожатие (англ.))
P. S. Арапетов здесь... Как мы обедали вчера с ним и с Боткиным!"
Итак, еще в Петербурге застало Тургенева известие о слухе, гулявшем по Москве уже давно, но картель Толстому он послал уже из Парижа. Может быть, что усилия его примириться с оскорбленным другом и были первой причиной зародившейся сплетни. Гораздо труднее разъяснить, что московские друзья, вероятно лучше знавшие основы происшедшего столкновения, советовали Тургеневу раз навсегда, так или иначе, покончить с Толстым и настаивали на принятии и ускорении дуэли. Тургенев действовал наоборот. После сцены в Спасском1 Толстой тотчас же уехал, оставив там только свой вызов. На другой день Иван Сергеевич послал доверенного человека в соседнюю деревню к Толстому выразить ему глубочайшее сожаление о происшедшем накануне и, в случае если он не примет извинения, условиться о месте и часе их встречи и об условиях боя. Доверенное лицо не застало Толстого дома; он уехал в Тульскую губернию, в другую свою деревню, чуть ли не в известную Ясную Поляну. Доверенное лицо исполнило точно свое поручение. Толстой объявил, что драться с Тургеневым он теперь не намерен для того, чтобы не сделать их обоих сказкой читающей русской публики, которую он питать скандалами не имеет ни охоты, ни повода. Извинений Тургенева он, однако же, как было слышно тогда, не принял, а вместо того отвечал письмом2, которое и дало повод Тургеневу сказать: "Дело висело на волосок от дуэли, и теперь еще волосок не порвался"; он и порвался бы действительно, если бы не случилось совершенно неожиданного обстоятельства. Оказалось, что вся история о письме и весь слух об изворотливости и трусости Ивана Сергеевича суть не более как произведения фантазии чьего-то досужего ума. Проживая еще в деревне, я получил из Петербурга и почти вслед за приведенным выше письмом из Парижа еще записку от Тургенева из Петербурга такого содержания:*
1 (Ссора произошла не в Спасском, а в имении Фета Степановке)
2 (Это письмо Л. Н. Толстого к Тургеневу неизвестно)
* (Мы изъясняем то обстоятельство, что записка помечена: "С.-Петербург"), после того как на предыдущем письме сделана отметка: "Париж", предположением следующего рода. Слух о московской сплетне застал еще Тургенева на берегах Невы, как знаем. Он тогда же написал Толстому письмо, копию с которого переслал мне из Парижа, и тогда же получил ответ от последнего, который сообщал мне теперь из Петербурга, еще им не покинутого. (Примеч. П. В. Анненкова.))
"26 ноября (7 ноября) 1861 г. С.-Петербург
Любезный П. В. Я начинаю терять надежду получить от вас письмо, хотя бы с простым извещением, что вы здоровы; и если я теперь пишу к вам, то единственно с целью известить вас о следующем: я получил от Л. Н. Толстого письмо, в котором он объявляет мне, что слух о распространении им копии оскорбительного для меня письма есть чистая выдумка, вследствие чего мой вызов становится недействительным, - и мы драться не будем, чему я, конечно, очень рад. Сообщите это Колбасину - и пусть он менее верит своим друзьям. Желал бы я также узнать ваше мнение насчет печатания моей повести1. но на вас нашла немота, и я очень был бы рад узнать, что вы, по крайней мере, живы и здоровы. Кланяюсь всем вашим и жму вам руку. И. Т.".
1 (В письме от 22 октября/3 ноября 1861 г. Анненков выразил свое мнение относительно несвоевременности печатания "Отцов и детей": "Я думаю... что с романом <Отцы и дети> надо повременить..." (Тургенев, Письма, т. IV, с. 591))
Так и кончилось дело, которому и начинаться не следовало бы. Полное примирение между врагами произошло за год или за два до смерти одного из них, и притом произошло по письму гр. Л. Н. Толстого, которого, к сожалению, не имею под рукой1. Тургенев сохранял до последнего дня своего воспоминания о нем как о трогательнейшем сердечном вопле человека, призывающего старые, простые, дружеские связи и сношения. Он их получил вполне и охотно, так что прежние уверения Тургенева, что он никогда не любил Толстого, должно опять считать не более как вспышкою и увлечениями приятельской переписки.
1 (Письмо Л. Н. Толстого от 6 апреля 1878 г)
Так прошли первые полгода. Остальная половина посвящена была преимущественно созданию "Отцов и детей" и выражает в переписке все перипетии, чрез которые роман проходил в его уме, да беседам с мужиками, а наконец, с ноября, известиям о Париже. Сведенные вместе и поставленные рядом друг с другом данные эти представляют очень занимательную и довольно пеструю картину. Относительно "Положения о крестьянах" и Тургенев пришел наконец к заключению, что всякие выводы из него в эту эпоху оригинального усвоения его народом были бы и преждевременны и ложны. Я получил от него, по лету, такое письмо:
"Село Спасское, 10 июля 1861
Милый П. В., давно мне следовало отвечать на ваше письмо из Чирькова1, но я только что вернулся с охотничьей экспедиции, совершенной нами вместе с Фетом, - экспедиции, которая, кроме ряда самых неприятно-комических несчастий и неудач, не представила ничего замечательного. Я потерял собаку, зашиб себе ногу, ночью в карповском трактире чуть не умер, - одним словом, чепуха вышла несуразная, как говорит Фет. Теперь я снова под кровом спасского дома и отдыхаю от всех этих треволнений, - следовательно, настало лучшее время, чтоб перекинуться с вами двумя-тремя словами.
1 (В письме от 4/16 июня 1861 г. (см. Труды ГБЛ, вып. III, с. 121) Анненков рассказывает о недовольстве крестьян тем, как осуществляется реформа)
Но прежде всего - ни слова о крестьянском деле (хотя я очень вам благодарен за доставленные подробности). Это дело растет, ширится, движется во весь простор российской жизни, принимая формы большей частью безобразные. И хотеть теперь сделать ему какой-нибудь путный resume - было бы безумием, даже предвидеть задолго ничего нельзя. Мы все окружены этими волнами, и они несут нас. Пока можно только сказать, что здесь все тихо, волости учреждены, и сельские старосты введены, а мужички поняли одно, - что их бить нельзя и что барская власть вообще послаблена, вследствие чего должно "не забывать себя"; мелкопоместные дворяне вопят, а исправники стегают ежедневно, но понемногу. Общая картина, при предстоящем худом урожае, не из самых красивых, но бывают и хуже. На оброк крестьяне не идут и на новые свои власти смотрят странными глазами... но в работниках пока нет недостатка, а это главное. Будем выжидать дальнейшего.
Работа моя быстро подвигается к концу1. Как бы я был рад показать ее вам и послушать вашего суждения!.. Но как это сделать? Я хотел было послать вам первую часть, но теперь, когда уже обе части почти готовы, мне но хочется подвергать мою работу впечатлениям и суждениям вразбивку. Умудрюсь как-нибудь послать вам всю штуку, о которой я, разумеется, в теперешнее время совершенно не знаю, что сказать.
1 (Роман "Отцы и дети")
Ну-с, а как идет ваша женатая жизнь? Должно быть, отлично... Дай вам бог всяких удовольствий побольше, начиная, разумеется, с удовольствия быть родителем.
Нелепое мое дело с Толстым окончательно замерло, то есть мы окончательно разошлись, но драться уже не будем*. То-то была чепуха! Но я повторяю, что виноватым в ней был я. Когда-нибудь; на досуге, расскажу вам всю эту ерунду, выражаясь слогом писателей "Современника".
* (Писано еще до разрешения всего вопроса в октябре, о чем уже было говорено. (Примеч. П. В. Анненкова.))
От моей дочки письма приходят довольно аккуратно. Она в Швейцарии1. Как бы я желал выдать ее замуж* осенью или в первые зимние месяцы, чтобы хотя к новому году прибыть в Петербург!
1 (Письма Полины Тургеневой к отцу неизвестны)
* (С. П. Б - ъ в своих "Воспоминаниях о селе Спасском-Лутовинове и И. С. Тургеневе", изданных в январской книжке "Русского вестника", и тут делает ошибку, говоря, что Тургенев выдал свою дочь за "французского фабриканта Шамера", разорившегося будто бы при франко-прусской войне. Г-н Шамеро женат на одной из дочерей г-жи Виардо и никогда не был фабрикантом: он владел и теперь владеет одною из первых типографий в Париже, основанной в прошедшем столетии Фирменом Дидо, - известная издательская фирма. (Примеч. Л. В. Анненкова.))
Прощайте, carissimo; жму вашу лапку и целую ручку вашей жены. Ваш И. Т.".
Последние письма из Спасского относятся к 18 и 28 августа 1861 года. В одном из них он извещает об окончании романа "Отцы и дети", 20 июля. Судя по сведениям, какие имеем, роман писался почти около года, часто прерываясь, и шел то ускоренными, то медленными шагами. Ему предстояли еще целые полгода поправок, изменений, переговоров, пока он явился в печати и произвел то впечатление, о котором еще будем говорить. Недаром, замечал сам автор, что он работал над ним усердно, долго, добросовестно. Значительная доля труда и таланта, положенная на его создание, только и могли упрочить ему тот громадный успех и ту враждебность, какими он пользовался в свое время. Представляем покамест последние письма из Спасского:
"Село Спасское, 6(18) августа 1861
Мне давно следовало написать вам, дорогой П. В., - но черт знает, как это выходило: собирался беспрестанно, а пишу только теперь. Извините великодушно и выслушайте снисходительно.
О моей глупости с Толстым говорить не стану, она давно упала в Лету, оставив во мне ощущение стыда и конфуза, которое возобновляется всякий раз, как только воспоминание коснется всей этой нелепой проделки. Мимо!
Мой труд окончен наконец. 20 июля написал я блаженное последнее слово. Работал я усердно, долго, добросовестно: вышла длинная вещь (листами двумя печатными длиннее "Дворянского гнезда"). Цель я, кажется, поставил себе верно, а попал ли в нее - бог знает.
А отсюда выезжаю около 25-го, и, передавая рукопись Каткову, непременно потребую, чтобы он дал вам ее прочесть (так как, вероятно, раньше ноября эта вещь не явится*), а вы непременно напишите мне подробную критику в Париж poste restante. Так как у меня будет черновая тетрадь, то мне можно будет сделать нужные изменения и выслать их заблаговременно в Москву. Если вы не скоро приедете в сей последний город, то я скажу Каткову, чтобы он велел переписать и послать вам рукопись.
* (Она явилась в марте 1862, во второй книжке "Русского вестника", как знаем. Все слова курсивом назначены автором письма. (Примеч. П. В. Анненкова.))
Провел я лето здесь порядочно; ни разу не болел, но охотился очень несчастливо. Дела по крестьянскому вопросу (что касается до меня) остаются в statas quo* до будущего года; надеюсь, однако, уломать здешних крестьян на подписание уставной грамоты. До сих пор они очень упорствуют и носятся с разными задними мыслями, которых, разумеется, не высказывают.
* (в том же положении (лат.))
Читаю я мало, и то, что мне попадается из русских журналов, не очень способно возбудить желание подобного упражнения. Совершился какой-то наплыв бездарных и рьяных семинаров - и появилась новая, лающая и рыкающая литература. Что из этого выйдет - неизвестно, но вот и мы попали в старое поколение, не понимающее новых дел и новых слов. А "Век"-то, "Век"! Хуже этого нашего журнала еще не бывало.
Вы еще успеете написать мне, если ответите тотчас, сюда: долго ли вы думаете еще прожить в деревне и какие ваши планы на зиму? Мои же планы но от меня зависят, а от того, когда и как выдам я свою дочь и выдам ли ее. Очень бы хотелось хотя в январе вернуться в Питер.
Здесь я очень часто вижу Фета. Он, по-прежнему, очень хороший малый. Впрочем, новых знакомств, как и новых чувств, новых намерений - нет. Мы уж рады теперь, когда продолжаем безбедно.
Ну, прощайте, милый П. В. Когда увидимся - бог весть. А вы не оставляйте меня своими письмами, на которые я буду отвечать исправно, по-старому. Обнимаю вас - преданный вам И. Т.".
Через 10 дней получена была из Спасского коротенькая записка, которую здесь прилагаем, несмотря на то что она содержит похвальный отзыв об одной из моих статеек, по биографическое ее значение от этого не уменьшается.
"Село Спасское, 28 августа 1861
Милый П. В. Я не могу уехать из Спасского (это событие совершится завтра), не отозвавшись хотя коротеньким словом на ваше дружелюбное письмо. Мне очень жаль, что не увижу вас перед моим путешествием за границу; авось свидимся в феврале, потому что я лишней минуты не пробуду в Париже. Моя повесть будет вручена Каткову, с особенной инструкцией, а именно: по прибытии вашем в Москву рукопись должна быть вручена вам, и вы, по прочтении, напишите мне в Париж подробное ваше мнение, с критикою того, что вы найдете недостаточным; я сейчас же примусь за поправки, и к новому году все будет давным-давно готово. Вы, я уверен, исполните мою просьбу с обычным вашим благодушием и беспристрастьем. А адрес мой пока: в Париж, poste restante.
Я вам из Парижа напишу в Москву на имя Маслова. Ну, будьте здоровы, вы оба с вашей женою, которой я усердно кланяюсь, - и пусть долго продолжается ваше счастливое и тихое житье. Да, кстати... Я прочел вашу статью о "двух национальных школах" и нашел ее превосходной. И я уверен, что на нее обратили бы гораздо больше внимания, если бы она явилась не в этой темной и глухой дыре, называемой "Библиотека для чтения"1. По милости этой статьи я съезжу в Бельгию. Ну, еще раз обнимаю вас. Преданный И. Т.".
1 (В "Библиотеке для чтения" (1861, № 2) была опубликована статья И. В. Анненкова "О двух национальных школах живописи в XV столетии (Заметка по поводу последних художественных выставок в Петербурге)")
В сентябре я сам был в Москве. Тургенев уже проехал в Петербург, а оттуда в Париж. Все так и произошло, как он наметил и указал. Едва успел я дать знать о моем прибытии в редакцию "Русского вестника", как из нее явился какой-то молодой человек с рукописью, которую и оставил у меня, прося не задержать. Зачем нужно было это предостережение, когда рукопись предназначалась к печати еще в феврале будущего 1862 года, но оно объясняется опасением редакции утерять капитальную вещь, приобретенную ею. С ней это случалось - вспомним о "Фаусте" того же Тургенева. Исполняя предписание, я в два дня проглотил роман, который мне показался грандиозным созданием, каким он действительно и был. Помню, что меня поразила одна особенность в характере Базарова: он относится с таким же холодным презрением к собственному своему искреннему чувству, как к идеям и обществу, между которыми живет. Эта монотонность, прямолинейность отрицания мешает в него вглядеться и распознать его психическую основу. Кажется, я тотчас же и передал это замечание автору романа, но в общем известии о получении отзыва моего не видно, чтобы он дал ему какую-либо цену. То же самое было почти и со всеми другими отзывами: Тургенев был доволен романом и не принимал в соображение замечаний, которые могли бы изменить физиономию лиц или расстроить план романа. Между тем при отъезде из Москвы он оставил еще у Маслова, для передачи мне, записочку, в которой поручает взять обратно у Каткова согласие, данное им на разделение и напечатание его труда в двух или трех частях. "Я скорее соглашусь, - говорил Тургенев, - чтобы он напечатал мою вещь в нынешнем году, с обещанием выдать ее отдельной книжкой новым подписчикам. Вообще поручаю себя и свое детище вам в совершенное распоряжение".
Необходимость личного объяснения с г. Катковым была очевидна. В одно утро я собрался и явился у его дверей. М. Н. Катков принял меня очень добродушно, по речь его была сдержанна. Он не восхищался романом, а, напротив, с первых же слов заметил: "Как не стыдно Тургеневу было спустить флаг перед радикалом и отдать ему честь, как перед заслуженным воином". - "Но, М. Н., - возражал я, - этого не видно в романе, Базаров возбуждает там ужас и отвращение". - "Это правда, - отвечал он, - но в ужас и отвращение может рядиться и затаенное благоволение, а опытный глаз узнает птицу в этой форме..." - "Неужели вы думаете, М. Н., - воскликнул я, - что Тургенев способен унизиться до апофеозы радикализму, до покровительства всякой умственной и нравственной распущенности?.." - "Я этого не говорил, - отвечал г. Катков горячо и, видимо, одушевляясь, - а выходит похоже на то. Подумайте только, молодец этот, Базаров, господствует безусловно надо всеми и нигде не встречает себе никакого дельного отпора. Даже и смерть его есть еще торжество, венец, коронующий эту достославную жизнь, и это, хотя и случайное, но все-таки самопожертвование. Далее идти нельзя!" - "Но, М. Н., - замечал я, - в художественном отношении никогда не следует выставлять врагов своих в неприглядном виде, а, напротив, рисовать их с лучших сторон". - "Прекрасно-с, - полуиронически и полуубежденно возражал г. Катков, - но тут, кроме искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это только начало его. Возвеличивать спозаранку и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее впоследствии. Впрочем, - добавил г. Катков, подымаясь с дивана, - я напишу об этом Тургеневу и подожду его ответа".
Мы можем сослаться на самого почтенного издателя "Московских ведомостей", что сущность нашего разговора о романе Тургенева была именно такова, как здесь изложено. Из полемики, возгоревшейся после появления "Отцов и детей", причем Тургенев дал и отрывок из письма к нему г. Каткова, видно, что последний писал именно в том смысле, как говорил со мной. Множество искушений должен был пережить Тургенев в Париже относительно лучшего, совершеннейшего своего произведения, начиная с совета предать его огню, данного семьей Тютчевых, которую он очень уважал, а особенно хозяйку его, весьма умную, развитую и свободную духом женщину Александру Петровну Тютчеву1. Восемь дней спустя после первого парижского, уже знакомого нам, письма я получил от него записочку такого содержания:
1 (Отрывок из письма М. Н. Каткова к Тургеневу см. в ст. "По поводу "Отцов и детей" (Тургенев, Сон., т. XIV, с. 104). Впоследствии Тютчевы изменили свое отношение к роману "Отцы и дети" ("Тургенев и круг "Современника", с. 360))
"Париж, 8 октября н. с. 1861
Что же это вы, батюшка П. В., изволите хранить такое упорное молчанье, когда вы знаете, что я во всякое время, и теперь в особенности, ожидаю ваших писем. Предполагаю, что вы уже прибыли в Петербург, и пишу вам через Тютчевых, которые (как они уже, вероятно, вам сообщали) осудили мою повесть на сожжение или, по крайней мере, на отложение ее в дальний ящик. Я желаю выйти из неизвестности - и если ваше мнение и мнение других московских друзей подтвердит мнение Тютчевых, то "Отцы и дети" отправятся к... Пожалуйста, напишите мне, не мешкая. Адрес мой: Rue de Rivoli, 210.
Здесь я нашел все в порядке: погода стоит летняя, иначе нельзя ходить, как в летних панталонах. Из русских почти никого нет, кроме В. П. Боткина, который, entre nous soit dit*, окончательно превратился в безобразно эгоистического, цинического и грубого старика. Впрочем, вкус у него все еще не выдохся - и так как он лично ко мне нс благоволит, то его суждению о моем детище можно будет поверить. Сегодня начинаю читать ему.
* (между нами говоря (фр.))
Сообщите мне ради бога, что у вас там делается. В самое время моего отъезда стояла странная погода. Все ли здоровы?
Пришлите мне ваш адрес. Кланяюсь ватной жене, всей вашей родне и всем знакомым. Ваш И. Т.".
Приговор Тютчевых вышел из начал, совершенно противуположных тем, которые руководили мнением г. Каткова; они боялись за антилиберальный дух, который отделялся от Базарова, и отчасти предвидели неприятные последствия для Тургенева из этого обстоятельства. Таким образом, накануне появления "Отцов и детей" обозначились ясно два полюса, между которыми действительно и вращалось долгое время суждение публики о романе. Одни осуждали автора за идеализацию своего героя, другие упрекали его в том, что он олицетворил в нем не самые существенные черты современного настроения. Время обнаружило, что обе точки зрения были одинаково несостоятельны, и поставило роман на его настоящую почву, признав в нем художественное отражение целой эпохи, которое всегда вызывает подобные упреки и недоразумения. Кажется, и сам Тургенев, встретив эти противуположные течения общественной мысли, был сконфужен. Он хотел остановить печатание романа и переделать лицо Базарова с начала до конца, как о том и писал даже к г. Каткову1. К счастью, этого не случилось: "Отцы и дети" явились в печати в том виде, как сошли с его пера2. В записке встречаются загадочные фразы: "В самое время моего отъезда стояла странная погода. Все ли вы здоровы?" Объясняются они как намек на первую уличную манифестацию студентов в Петербурге, тогда же происшедшую и тогда же подавленную3. Печальная история эта чрезвычайно заинтересовала заграничных корреспондентов наших. Множество английских, немецких и французских газет говорили о студенческой манифестации с участием, но, но обыкновению, извращая и преувеличивая факты. Тургенев даже испугался и спрашивал в коротенькой записочке: не приостановить ли печатание романа? Таким образом, роман до своего появления пережил уже три решения или катастрофы, которые ему предстояли: сожжение в камине, переделка сызнова лица Базарова, приостановление появления в печати. Для характеристики времени считаем нужным передать содержание записочки:
1 (30 октября/11 ноября 1861 г. Тургенев писал Каткову о своем желании на время задержать публикацию "Отцов и детей" (Тургенев, Письма, т. VI, с. 303))
2 (Не точно. Тургенев под давлением Каткова внес некоторые изменения в журнальный текст романа. Но в отдельном издании он в ряде случаев вернулся к первоначальной редакции (см. Тургенев, Соч., т. VIII, с. 583 - 589))
3 (В письме от 22 октября/3 ноября Анненков подробно писал о студенческих волнениях в Петербурге, происходивших осенью 1861 г. (Тургенев, Письма, т. IV, с. 590 - 591))
"Суббота, Париж, 14(26) октября 1861 г.
Любезный друг, пишу вам несколько слов для того только, чтобы убедительнейше просить вас написать мне. Я знаю, как это теперь должно быть тяжело и трудно, - но возьмите в соображение, в каком мы здесь находимся состоянии. Самые печальные слухи доходят до нас - не знаешь, чему верить и что думать. Сообщите, хотя вкратце, перечень фактов, совершающихся около вас.
Прошу также вашего совета: не думаете ли вы, что при теперешних обстоятельствах следует отложить печатание моей повести? Поправки все почти окончены, но мне кажется, что надо подождать. Ваше мнение на этот счет решит дело - и я тотчас же дам знать Каткову.
Говорить о том, что я чувствую, невозможно, да и, кажется, не нужно. Утешать себя тем, что "я, мол, все это предвидел и предсказывал", доставляет мало удовольствия. Богом вас умоляю, окажите на деле вашу старинную дружбу и - напишите.
О себе сказать вам пока нечего: я здоров и живу по-прежнему. Русских вижу немного. В. П. Боткин процветает и объедается. Кланяюсь всем вашим и вам, и вашей жене жму руки. Ваш И. Т. Rue de Rivoli, 210".
Вторая записка, полученная из Парижа, была непонятного характера для меня лично. В ней сообщалось, что туда дошел слух о том, что я предпринял издание журнала и даже получил на это разрешение. Поводом к этому слуху, удивившему меня более, чем друзей моих, как следует полагать, было следующее обстоятельство. Министр внутренних дел, П. А. Валуев, искал редактора для предпринятой им официальной газеты "Правительственный вестник", которая, кроме прямых сообщений правительства, должна была поправлять все неверные слухи о намерениях администрации, опровергать несправедливые толки о тех мерах ее, которые уже явились на свет, и вообще наблюдать за журналами и восстановлять истину, когда она попиралась ими. В числе многих имен кандидатов на редакторство, вероятно, находилось и мое; это было, как полагаю, первым толчком к слуху, о котором я ничего не знал1. Между тем выбор был сделан - в лице А. В. Никитенко, и, по-моему, очень удачный, ибо под его редакцией газета обратилась просто в официальную справочную газету и никаких других затей, о которых так много говорили, не предъявила, а всего менее заявляла претензию быть руководительницей и наставницей других изданий. Городская молва привязалась также и к имени А. В. Никитенко, наградив его жалованьем в 10 000 с., что было нелепо - ввиду громадности и необычайности суммы. Раздраженный, я написал Тургеневу насмешливое письмо, где и рассказал процедуру возникновения нового органа и великого шума без всякого результата, им произведенного2. Вторая записка его гласила:
1 (4/16 декабря 1861 г. Анненков писал Тургеневу: "Никогда никакого журнала я издавать не намеревался и не намерен..." (Тургенев, Письма, т. IV, с. 597))
2 (Письмо П. В. Анненкова от 4/16 декабря 1861 г. (Тургенев, Письма, т. IV, с. 602))
"Париж, 3 дек. (21 ноября) 1861 г.
Любезнейший А. Во-первых, благодарите от моего имени Тютчева за высылку трех экземпляров моих сочинений1, которые я получил исправно. Во-вторых, правда ли, что вы собираетесь издавать журнал и уже получили разрешение? Я этому не совсем верю - по той причине, что вы, вероятно бы, уже известили меня об этом; но, вспомнив вашу скрытность перед вступлением в брак, я колеблюсь. В-третьих, взяли ли вы от тою же Тютчева 100 сер. для стипендии двум бедным студентам и отдали ли кому следует? Напишите словечко2. А если вы точно собираетесь издавать журнал, то эта мысль у вас отличная. Я бы, разумеется, стал вашим исключительным сотрудником, насколько хватило бы сил. Правда, этим немного сказано, потому что я очень ослабеваю в литературном отношении и пера в руки не беру. Каткову я дал знать о нежелании моем печатать "Базарова" в теперешнем виде - да и он, кажется, этого не желает, а переделка, между нами, еще далеко не кончена.
1 (Речь идет о четырехтомном Собрании сочинений Тургенева в издании Н. А. Ооновского (1860 - 1861 гг.))
2 (На просьбу Тургенева передать 100 рублей двум бедным студентам под видом "стипендии" Анненков в ответном письмо от 21 ноября/3 декабря 1861 г. выразил сомнение, благоразумно ли это делать в момент вновь вспыхнувших студенческих волнений в Петербургском университете (Тургенев, Письма, т, IV, с. 600 - 601))
У вас, в Петербурге, кажется, все понемногу утихает. Напишите об этом. Правда ли, что Добролюбов опасно болен. Очень было бы жаль, если б он умер1. Вы, наверное, видите Дружинина и Писемского: поклонитесь им от меня. Вы знаете, бедная гр. Ламберт потеряла своего единственного сына... Она не переживет этого удара2.
1 (Н. А. Добролюбов умер 17/29 ноября 1861 г)
2 (Я. И. Ламберт умер семнадцати лет 3/15 ноября 1861 г)
Я в довольно грустном настроении духа, тем более что вот уже третий день, как моя старая болезнь, о которой я уже забыл думать, вернулась ко мне. А эта штука очень скверная. Нет ли чего-нибудь нового в беллетристике? Прощайте, милый П. В. Будьте здоровы - это главное. Жму вам руку и кланяюсь вашей жене. Преданный вам И. Т."
Наконец прилагаем и последнее письмо Тургенева того же года из Парижа, полученное в декабре 1861 г.
"11(23) декабря 1861. Париж, Rue de Rivoli, 210
Получил я ваше сурово-юмористическое письмо, любезнейший П. В., и, по обыкновению, узнав из него лучше всю суть современного положения петербургского общества, чем из чтения журнальных корреспонденций и т. д., говорю вам спасибо, но удивляюсь начальной вашей фразе, из которой я должен заключить, что, по крайней мере, одно мое письмо к вам затерялось. Но, видно, что с возу упало, то пропало, и не нам тужить о неисправностях почты. Это в сторону. Сто рублей в Москву посылать нечего: там сияет великий Чичерин - чего же еще?1 Возьмите из этих денег недостающее на подписку журналов, а остальное храните у себя до времени. Кстати, узнайте из бумаг архива, взнес ли я в нынешнем году весной при проезде 40 р. от имени Ханыкова2. Если нет - значит, я забыл, и вы взнесите.
1 (О деньгах, предназначенных Тургеневым двум студентам (см. выше, коммент. 120), Анненков писал: "Разве послать их в Москву, - там порядок, благодаря вмешательству профессоров, которые на петербургское движение смотрят как на мутную струю пошлого и антинаучного либерализма... Чичерин открыл лекции объявлением, что всякий ревнитель просвещения в России ничего другого сделать не может лучшего, как следовать в эту минуту указаниям прогрессивной нашей администрации" (Тургенев, Письма, т. IV, с. 601))
2 (Речь идет о взносе в кассу Литературного фонда от имени Н. В. Ханыкова (см. ст. А. 3. Розенфельда "Тургенев и Ханыков" в сб.: "Тургенев и его современники", Л., 1977, с. 77 - 88))
Огорчила меня смерть Добролюбова, хотя он собирался меня съесть живым. Последняя его статья, как нарочно, очень умна, спокойна и дельна1. Вы мне ничего не пишете о литературе - видно, о ней нечего писать. А я прочел в "Современнике" повесть Помяловского "Молотов" и порадовался появлению чего-то нового и свежего, хотя недостатков много, но это все недостатки молодости. Познакомились ли вы с ним? Что это за человек?2
1 (Статья Н. А. Добролюбова "Забитые люди" ("Современник", 1861, № 9) о творчестве Ф. М. Достоевского)
2 (Повесть Н. Г. Помяловского "Молотов" была опубликована в 10-й книжке "Современника" за 1861 г)
А я, кажется, обречен в жертву сплетням. На днях должен был послать успокоительную телеграмму Каткову в ответ на исполненное брани и упреков письмо... Все дело возгорелось по поводу моей злополучной повести, поправки которой все еще не кончены. Судя по охватывающей меня со всех сторон апатии, это будет, вероятно, последнее произведение моего красноречивого пера. Пора натягивать на себя одеяло - и спать.
Здесь жизнь идет как по маслу, безобразно, но тихо.
Правительство ждет и желает войны с Америкой1. На днях один мой знакомый протестантский пастор был призываем в министерство и тамо угрожаем за помещение в своем журнальце, коего название "Piete-Charite"*, статьи о невольничестве. Статья эта состоит из четырех страничек и была написана дочерью Н. И. Тургенева2. Ему объявили, что в предвидении войны - на невольничество не должно сметь нападать... A m-r Pelletan осужден на 3 месяца тюремного заключения за то, что пожелал Франции свободу, которою пользуется Австрия3. Как же туг не умиляться!
* ("Набожность и милосердие" (фр.))
1 (Тургенев имеет в виду планы Наполеона III, мечтавшего о захвате Мексики, а затем и всей Южной Америки)
2 (Имеется в виду Ф. Н. Тургенева)
3 (Французский публицист Эжен Пелльтан выступил со статьей, в которой утверждал, что в Австрии существует большая свобода печати, чем во Франции, ибо там вообще нет цензуры. Газета "Courrier du Dimanche", опубликовавшая статью, "подверглась судебному преследованию", а Пелльтан был приговорен к трем месяцам тюрьмы ("С.-Петербургские ведомости", 1862, № 38, 43 от 21 и 27 февраля))
Здоровье мое порядочно: это главное. Кланяйтесь жене вашей и всем приятелям. Ваш И. Т.
P. S. 1-е. Слышал я, что разрешили представить "Нахлебника"; в таком случае передаю вам все свои права и прошу в особенности обратить внимание на то, чтобы "Нахлебника" не давали без прибавочной сцены во 2 акте, которую я давным-давно выслал Щепкину и которую могу выслать вам теперь1.
1 (В течение тринадцати лет цензура не разрешала ставить в театре тургеневского "Нахлебника". Запрет был снят лишь в октябре 1861 г. благодаря вмешательству И. В. Анненкова, брага мемуариста, и ту пору временно исполнявшего обязанности начальника III Отделения (см. Тургенев, Соч., т. II, с. 596 - 600))
P. S. 2-е. Никитенко*, получающий 10 000 руб. сер. за редакторство журнала, есть факт, достойный остромыслия Щедрина".
* (Слух, оказавшийся неверным, как уже упоминали. (Примеч. П. В. Анненкова.))
Наконец наступил и 1862 год, которым кончился второй период деятельности Тургенева, а также кончается и наша статья. О третьем и последнем периоде надеемся говорить вскоре. Жизненные периоды у замечательных литераторов обозначаются резко их произведениями. "Рудин" в 1856 году завершил собою всю подготовительную эпоху искания психических и социальных мотивов, пробуя открыть их источник то в картинах сельского быта, то в биографических данных собственной семьи, то в явлениях жизни, возведенных до значения руководящих начал. Рудин был олицетворением глубоких убеждений, но без нравственных сил, необходимых для их осуществления и даваемых только историей, характером национальности, свойствами культуры, личными свойствами. Базаров в 1862 году явился уже законченным типом человека, верующего только в себя и надеющегося только на самого себя, но смелым по незнанию жизни, решительным и на все готовым - по отсутствию опыта, резким в суждениях и поступках - по ограниченному пониманию людей и света. Это был истинный представитель своей эпохи, который еще долго жил и после того, как сошел со сцены, но его неспособность к творчеству и к серьезному делу, равно и его последователей, обнаружилась вполне. Много лет прошло, пока Базаров изжил все свое содержание, а молодежь, отшатнувшаяся было от Тургенева за одно произнесенное им слово, возвратилась к нему опять. Здесь у места будет сказать, что Тургенев не входил ни в какие сделки с молодым поколением, не делал ему никаких уступок, как утверждали и утверждают еще враги его; он разъяснял свои намерения при создании тех или других лиц, а это еще далеко до заискивания, и всегда с негодованием он отвергал предположение, что питал злобу и недоброжелательство к типам, им же и выведенным. В 1877 году он заключил третий и последний период развития, опубликовав знаменитую "Новь"1, где явился даже провозвестником будущих движений, что опять подало повод тем же врагам заподозрить его - о, нелепость! - в знании тайн заговора. Художественное провидение, свойственное одним высокоодаренным натурам, и политическое укрывательство подведены были под одну рубрику, но Тургенев не обращал никакого внимания на злобные толки. Он шел своей дорогой, рассыпая по пути такие ценные цветы, как "Ася", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Первая любовь"; начиная же с "Отцов и детей" и вплоть до "Нови", отдавая публике такие капитальные произведения, как "Дым", "Бригадир", "Вешние воды", изумительные "Живые мощи" и т. д. Оставляя за собою право или, лучше, привилегию ознакомить публику, по многочисленным письмам, еще остающимся в наших руках, с тем, что он думал и делал вплоть до "Нови", позволяем себе сказать теперь, что "Новь", - успех которой будет расти с годами, как думаем, - заслуживает не менее своих великих предшественниц названия выразительницы общественного строя в известную, данную минуту. В ней встречаем поэтическую Марианну, девушку-энтузиастку, которую любовь, восторженность ведут неудержимо в процесс революционного движения, и простого, малогероичного, бесцветного, мещански-осторожного фабриканта Соломина, который под покровом спекуляции делает упорно и со смыслом дело разрушения и пропаганды, на которое посвятил себя. Изящная Марианна променивает своего взбалмошного Нежданова на эту деловитую, лимфатическую фигуру и соединяет с ним свою судьбу. Хождение в народ Нежданова представляет замечательную страницу из истории внутреннего быта России, и надо удивляться, что нашлись люди, которые прозвали все это поэтически-реальное создание "водевилем с переодеваниями"2, не обращая ни малейшего внимания на художественные черты, входящие постоянно в изображение лиц, в описания их отношений друг к другу, в картину их волнений, страданий и надежд.
1 ("Новь" появилась в 1-й и 2-й книгах "Вестника Европы" за 1877 г)
2 (Имеется в виду М. Е. Салтыков-Щедрин, резко отзывавшийся о "Нови" в письмах к П. В. Анненкову (Щедрин, т. 19, кн. 1, с. 44, 49))
Но возвращаемся к "Отцам и детям". Издатели "Современника" были отчасти правы, когда говорили, что разность мнений и убеждений понудила их расстаться с Тургеневым, но, прибавим, это не касалось принципов, оснований, а относилось только до способа обращаться с авторитетами. Осенью 1860 года, когда начат был роман, Тургенев проводил целые вечера в толках о причинах такого разногласия и о средствах упразднить его или, по крайней мере, значительно ослабить. Разговоры эти не прошли даром: в возражениях и объяснениях сформировался как план нового романа "Отцы и дети", так и облик главного его лица - Базарова - с его надменным взглядом на человечество и свое призвание, которые так поразили публику 1862 года, когда роман явился на свет. Следует сказать, что вместе с Базаровым найдено было и меткое слово, хотя вовсе и не новое, по отлично определяющее как героя и его единомышленников, так и самое время, в которое они жили, - нигилизм. Едва произнесенное, оно было подхвачено особенно Европой, которая не знала, что думать и что сказать о странных событиях русской жизни. Подсказанное слово дало содержание целым трактатам и воззрениям. Русская молодежь долго не могла простить Тургеневу этого слова, которым завладели журналисты и применили к ней самой. Мы не покидаем надежды рассказать впоследствии все то зло, все те огорчения, какие это слово внесло в жизнь своего автора, начиная с похвал, расточенных перед ним за счастливое выражение, и кончая обвинениями в предательстве и отречении от своих убеждений.
Берлин, 5 января 1885 г.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'