Расчет

Еще одна ужасная ночь осталась позади... Госпожа перекрестилась. Наконец-то мутный рассвет встал за окнами... Она лежала на высоких подушках, устало уронив руки вдоль тела. Пальцы беспокойно теребили белоснежные кружева. Тело ее казалось отжившим. Только воспаленно блестевшие глаза выдавали лихорадочную работу мысли.

В положенный час горничная внесла столик с чашкой чаю. Заведенный порядок ни в чем не был нарушен: прочитана кафизма, разложен пасьянс, растерты ноги - с недавнего времени они стали пухнуть. Это означало приближение конца, расчета! Расчета с людьми, с сыновьями, с жизнью.

Каждый шорох заставлял ее вздрагивать. Горничные, девушки, лакеи, конторщики - все двигались подобно теням. И все же то и дело слышался раздраженный голос:

- Я слышу ключи!

Горничная испуганно обертывала связку ключей в платок.

- Я слышу тарелки!

Лакей замирал с посудой в руках.

После утренней молитвы госпожа распорядилась:

- Позвать Леона!

Явился главный конторщик Леон Иванович, коротенький, с брюшком, чисто вымытый.

- Встань здесь и пиши!

Леон встал за конторку, приготовил бумагу, обмакнул перо. Госпожа продиктовала приказ старостам в имения Сычево и Кадное:

"...Немедленно и не останавливаясь дешевизной цен, продать в имениях весь хлеб, имеющийся в амбарах и на корню, не оставляя ни зерна для будущего посева".

Спасскому же главному управляющему приказывалось "наблюсти за скорейшей продажей хлеба в вышесказанных имениях и вырученные от продажи деньги немедленно выслать в Москву на имя госпожи".

Продиктовав письмо, Варвара Петровна оживилась, щеки ее заалели, в глазах блеснула радость одержанной победы.

- Отправишь тотчас же с почтой!

Затем она потребовала записать на простой бумаге свою волю.

Она дарит сыновьям: старшему, Николаю, принадлежащее ей имение Сычево в Орловской губернии и младшему, Ивану, - имение Кадное.

Леон не выдержал и взглянул на госпожу. Она твердо встретила его взгляд. В углах крепко стиснутых губ дрогнула чуть приметная усмешка. Это будут ее дарственные... Никаких формальностей не нужно. Воля ее - закон. Лицо Леона покрылось испариной. Он незаметно достал платок и приложил его ко лбу и лоснившимся щекам.

- Ступай! - отпустила его госпожа.

Леон вышел на цыпочках, мягко ступая по коврам. На расспросы, обращаемые к нему, он мотал головой, размахивая руками, прикладывал палец к губам, давая понять, что творится такое, что и рта открыть нельзя. Между тем придя к себе в каморку, он зажег перед образом свечу, встал посреди комнатушки, размашисто перекрестился и низко поклонился, коснувшись рукой пола.

Леону были известны все денежные дела госпожи. Знал он, что сыновей она давно лишила своих милостей. Ивану Сергеевичу прошлым летом было отослано в Париж шестьсот рублей, но тех денег недостало ему и на уплату долгов... Матушка слала ему деньги на дорогу, надеясь на его возвращение. Сын не ехал... Николай Сергеевич, вытребованный ею из Петербурга, был поселен в купленном на Пречистенке доме. Он оставил ради матери службу. Она же, и его лишив средств, заставила бедствовать с семьей. Положение братьев оказалось нелегким. Иван Сергеевич кое-как перебивался литературной работой. Весной он вернулся из-за границы в Петербург и лишь теперь, в июле, прибыл к матери в Москву.

За всю долгую невоздержанно самовластную жизнь Варвара Петровна впервые столкнулась с непокорностью. Сыновья предпочли бедствовать, но не желали жертвовать своей свободой. Сколько страданий причинили они ей! Иван оставил ее, мать свою, которая любила его безгранично, - оставил ради "проклятой цыганки"! Он бросил все и унизился до того, что поселился в чужой семье, с чужими людьми... Он унизил свою мать! Долгими месяцами не приходили от него письма. В редких весточках содержались одни и те же просьбы: денег, денег, денег! Она упорно не слала их. Она "забывала" их выслать... Потом "спохватывалась" и... вновь не слала! Вновь странная забывчивость овладевала ею. По ночам или оставаясь одна, с французским романом в руках, она с упоением высчитывала, сколько минуло месяцев с того дня, как пришло последнее письмо с просьбой о помощи. Она воображала все бедствия и унижения сына - его надежды, ожидания почты, наконец, отчаяние, и в том лишь оставалось ей утешение.

Теперь оба сына, сговорившись, решили отнять у нее последнюю возможность наказывать их за оскорбления, унижения, за мучительную материнскую ревность...

Они требуют?! Кто смеет у нее требовать?! Требуют обеспечить их существование. Дать им свободу. Избавить их от вечных тревог и неуверенности. А кто избавит ее? Ее, одинокую, старую, больную женщину, от мучений и неуверенности, от страданий, которых они себе и не представляют?! Она ведет с ними давнюю, не прекращающуюся войну. Теперь они хотят, чтобы она проиграла последнее сражение... На их настойчивые просьбы она вчера ответила решением отдать каждому из сыновей по имению. Она с жадностью искала на их лицах хоть искры радости. Сыновья удалились, не веря ей. Теперь она знала, что они сидят в том доме - так называла она дом на Пречистенке, где жил старший сын, Николай. Они советуются, гадают, надеются, ждут...

К пяти часам она вновь потребовала Леона. Надо было переписать набело дарственные, уложить в конверты, подготовить все к торжественной церемонии. Сыновьям приказано явиться к восьми вечера. Госпожа не знала, что в том доме уже известны ее коварные замыслы. Главный конторщик Леон Иванович, родной брат ее камердинера и секретаря Федора Ивановича, недавно возвращенного из ссылки, слуга ее Леон уже обо всем оповестил молодых господ.

Она приказала убрать гостиную. На столе появился букет только что срезанных роз. Окна были отворены в сад. Июль стоял мягкий, ласковый. Дожди сменялись туманами. Птицы, не умолкая, насвистывали повсюду.

Ровно в восемь пришли сыновья.

Трудно было узнать Ивана Сергеевича. То был не прежний угловатый студент-романтик... В гостиную вошел мужчина высокого роста. В копне темных волос на большой, откинутой назад голове, в бороде, обрамлявшей его крупное лицо, серебрилась ранняя седина. Во всей его величественной фигуре угадывалось что-то мягкое. Движения были тихи, ласковы. Добротой веяло от его чисто русского лица, голубые глубокие глаза проницательно и со вниманием обращались ко всем.

Варвара Петровна вошла в гостиную порывисто, как в молодые годы. Она остановилась у дверей. Словно пораженная смотрела в лицо Ивану. Она хотела исполнить задуманное легко, без затруднений, но сердце отказало, оно так сильно забилось, что ей представилось, будто в доме поднялся шум.

- Как ты провела день, маменька? - безучастно, по давнишней привычке обратился к ней Иван Сергеевич. Он подошел к ней, поцеловал ее белую руку. Она тронула холодными губами его волосы, спадавшие на лоб.

- Ты очень изменился, Иван, я прежде не заметила... Видно, твоя цыганская жизнь тебе вредна...

Сын не ответил. Наступила тяжелая минута молчания.

- Я хочу сесть. Помоги же мне, Иван! У меня больные ноги.

Иван Сергеевич придвинул кресло.

- Доктор Иноземцев предсказывает мне всякие страхи, - говорила она, усаживаясь в глубокое кресло. Руки ее легли на бархат подлокотников. Спина выпрямилась, во взгляде засветилось что-то несгибаемо-гордое. - Но... это, наверно, не интересует моих сыновей.

Сыновья не отозвались. Тогда голос ее стал резким:

- Страхи?! Какие могут быть страхи у женщины, кончившей все расчеты с жизнью!

Сыновья молчали. Николай Сергеевич, сгорбившись, растерянно смотрел по сторонам, не слыша слов матери.

Она продолжала:

- Сыновья выросли. Вышли на широкую дорогу. Появились свои заботы, любимые женщины... - Брезгливая гримаса искривила губы. - Мать сделалась обузой!

- К чему ты это говоришь, маменька? - тихо заметил Иван Сергеевич.

- К чему? Странно. Я тебя не понимаю, Иван. Разве я не могу высказать того, что давно чувствую?

Варвара Петровна нервно побарабанила пальцами по столу. Взгляд ее упал на большое зеркало. Странной представилась ей отражавшаяся в глубине его картина: сыновья, понуро опустив головы, сидели молча, она сама себе представилась маленькой злой старушонкой...

- А помнишь ли, Иван, как ты нес меня на руках по лестнице, когда мы были с тобой... Не припомню, где это было? Ах, как ты, Иван, любил тогда свою мать!

- Маменька! - вдруг решительно остановил ее Иван Сергеевич. - К чему ты говоришь об этом? Ты позвала нас...

Варвара Петровна перебила сына:

- Тебе хотелось бы забыть все-все, что радовало меня. Ты хочешь отнять у меня последнее дорогие воспоминания! Я знаю, тебе хотелось бы...

- Маменька, успокойся! Ты знаешь, что это не так, но тебе нужно мучить нас!

- Что?! Что ты говоришь, Иван? Ты позволяешь себе обвинять свою мать... Ту, от которой зависит все- все в твоей жизни! И это теперь, когда мать желает избавить вас от себя, от своей власти, от своей любви!

Варвара Петровна сжала в пальцах колокольчик и, подняв его высоко, раздраженно позвонила.

Двери беззвучно отворились, и в комнату вошел лакей.

- Принеси! - приказала она.

Лакей скрылся и тотчас вернулся с подносом в руках. На подносе лежали два больших пакета.

- Вот! - Варвара Петровна, с излишней торопливостью перекладывая пакеты, наконец, взяла один и, рассмотрев сквозь лорнет, порывисто протянула старшему сыну:

- Это тебе! А это... это тебе, Иван!

Сыновья молча приняли пакеты.

- Прочтите же! Прочтите теперь!

Сыновья повиновались. В гостиной наступила тишина. Только слышался шелест бумаги, да громко, мучительно громко насвистывали под самым окном птицы.

- Ну? Вы довольны теперь? Довольны? Целуйте же руку у вашей матери!.. - Она протянула обе руки сыновьям.

Николай Сергеевич рассеянно поднес ее руку к губам.

Иван Сергеевич, не приняв руки, словно не заметив движения матери, поднялся и подошел к окну. Воздух был пропитан дыханием мокрых трав, вечерним парным теплом лета. Он с жадностью вобрал его в грудь. Иные края, иная жизнь, иные люди вспомнились ему. Надо было скорее кончить этот тяжелый, затянувшийся расчет... Он чувствовал, как из глубины его существа подымалось что-то темное, тяжелое, готовое разразиться бурей. Тошнота, отвращение, негодование, жалость жалость, смешанная с ненавистью, кружили голову. Он вдруг поспешно подошел к матери и, не глядя ей в лицо, стараясь вовсе не видеть ее, тихо сказал:

- Спокойной ночи, маменька...

Более тридцати лет повторял он эту фразу... Каждый раз, прежде чем уйти в спальню, целовал он ее руку, а она крестила его. И сегодня было так. Только губы матери холодно коснулись его лба.

Он повернулся и быстро направился к двери. Варвара Петровна беспокойно озиралась вокруг, будто разыскивая что-то...

Николай Сергеевич, еще не опомнившийся, продолжал сидеть в своем кресле.

- Что это значит?! - с силой ударив по столу ладонью, крикнула мать.

Николай Сергеевич вздрогнул. Варвара Петровна гневно осматривала все вокруг себя.

- Что это значит?! - вновь повторила она. - Я вас спрашиваю! Что? Что?

- Покойной ночи, маменька, - упавшим голосом тихо проговорил Николай Сергеевич. Но вдруг, взмахнув в отчаянии руками, бросился к выходу.

- Дунька! Агашка! Кто здесь? Я спрашиваю вас, что это значит?

На зов сбежались служанки.

- Кто смел убрать мои карты? Где карты? Что это значит?! Кто смел?! Нет на вас моей власти?! Всех, всех на поселение!

Барыня закрыла лицо платком и вдруг разрыдалась. Страшные, злые рыдания сотрясали ее... Она долго сидела неподвижно, не подымая головы, не открывая лица.

Наступила следующая ужасная ночь. В доме погасли огни. Варвара Петровна не смыкала глаз. Она ворочалась в постели. Она не чувствовала ночи. Ни свечей, ни лампады не нужно было. Свет только помешал бы ее разгулявшемуся гневу. Воображение ее было ярко. Все существо было переполнено желанием мести. Нет, расчет не окончен! Еще не все утрачено... Во власти ее еще оставалось наказать сыновей, отомстить за страдания, за мучительные ночи!

С ненавистью и болью сочиняла она в воображении завещания, лишала сыновей всего. Она отдавала все, до последней нитки, чужим. Но кому? Кажется, никого не могла она сыскать, чтобы при воспоминании сердце не жгла ненависть. Она ненавидела весь мир, всю землю! Мерещились ей охваченные огнем имения. Все сгорало дотла. Или видела она себя раздающей прохожим золото, все добро, скопленное поколениями Лутовиновых. Она читала на лицах сыновей ужас перед нищетой. Отныне на земле, где она так долго властвовала, ничего не оставалось, кроме жгучей ненависти... А там, за гробом, она не ждала ни наказания, ни возмездия... Возмездие явилось сюда. Возмездие было здесь, в глубине сердца, в боли, сжигавшей ее грудь.

Под утро Варвара Петровна забылась и, пробудившись, услышала тяжелые шаги над головой. Только ее изощренный, изнеженный слух мог уловить это нарушение тишины.

"Какая дурная привычка вечно расхаживать из угла в угол!"

Она вспомнила все, что случилось накануне. Шаги наверху становились несносны. Казалось, поступь делалась все тяжелее, стук шагов переходил в мучительные удары по голове. Позвонив, она приказала горничной немедленно сходить наверх и велеть Ивану, чтобы он прекратил делать это. Барыня указала пальцем на потолок. Горничная, не понимая, что значило это, стояла в недоумении.

- Что ты стоишь как пень?! Ступай и скажи барину, чтобы он не разгуливал без конца по комнате.

Девушка скоро вернулась и, к удивлению госпожи, доложила, что "их нет дома".

- Кто же расхаживает в комнатах?

- Никого нет-с.

- Не ври! Пойди проверь как следует!

Ивана Сергеевича не оказалось... Вечером они совещались с братом и ночью вышли из дому...

Братья приняли решение уехать в Тургенево, имение отца, находившееся в Чернском уезде Тульской губернии, недалеко от Спасского-Лутовинова.

Варвара Петровна тотчас приказала пойти в тот дом и сказать Ивану, что она требует его к себе. Помнила она страшную месть, совершившуюся над старшим сыном... Ее проклятье пало на головы его детей... Жизнь отомстила за нее, за ее мучения подлой Анне и сыну Николаю. Трое детей их умерли в одну зиму. Ей представлялось, что небесные силы, подобно земным, были в ее власти.

Иван Сергеевич вошел к матери, когда она раскладывала карты.

Встретила она его спокойно.

- Здравствуй, Иван! Я позвала тебя, чтобы узнать, почему ты вчера, когда я тебе сделала такой подарок, не пожелал меня поблагодарить?

- Оставим, маменька, этот разговор. Ты же знаешь, что я умею молчать, умею терпеть, но лгать и притворяться не могу.

- Неужели ты и теперь мною недоволен? Я все делала и делаю для вас, а вы еще мною недовольны?

- Не делай для нас ничего! Мы будем продолжать жить, как жили.

- Я тебя не понимаю, Иван. Вы получили состояние вот здесь, из моих рук, и жить, как жили, вы уже не будете.

- Мы ничего не получили! Ты ничего не дарила нам. И ты отлично знаешь это! К чему...

- Как?! - удивленно перебила его мать. - А имения?

- К чему эта комедия? - вспылил сын.

- Ты с ума сошел, Иван! Ты забываешься! С кем ты говоришь?

- Мне жаль брата! - не слушая мать, горячился Иван Сергеевич. - За что ты сгубила его? За что? Ты вытребовала его сюда из Петербурга. Он оставил там из-за тебя службу. Он мог жить, он имел свой кусок хлеба, а здесь ты обрекла его на мучения с семьей. Ты постоянно мучаешь его!

- Чем? Скажи чем? - торопливо перебила Варвара Петровна.

- Да что говорить! - Иван Сергеевич вскочил с места и выпрямился. Лицо его сделалось страшно, он выкрикнул сорвавшимся голосом: - Да кого ты не мучаешь?! Ты мучила и мучишь всех, кто возле тебя, кто подвластен тебе!

Варвара Петровна тяжело откинулась на высокую спинку кресла, лицо покрылось меловой бледностью. Глаза остановились на лице сына. Иван метался перед ней, продолжая свои обвинения, взмахивая руками:

- Кто мог дышать возле тебя? - кричал он. - Кто? Кто? И за что все это?

- Остановись, Иван! Кого я мучила? - тяжело дыша, еле выговаривала она слова. - Все мучили меня! Ты, верно, не в своем уме. Или болен? Что ж я, злодейка, по-твоему?!

- Я не знаю, кто ты! Но знаю, что ты губила все, что было тебе предано. Замучила, сослала, сгубила...

Варвара Петровна вдруг медленно потянулась вперед и, сверкая глазами, неподвижно уставилась на разгневанного сына.

- Ты могла бы видеть только любовь, - не унимался Иван Сергеевич. - Любовь преданных тебе детей.

Варвара Петровна быстро поднялась с места, пошатнулась, голос ее сорвался... Но, овладев собой, она крикнула не своим, а каким-то грубым, мужским голосом:

- У меня нет детей!! - Бледная, как мел, она двинулась на сына, протянула угрожающе руку на дверь: - Вон!! - прогремел ее голос.

Иван Сергеевич тотчас повернулся и, склонив голову, тихо направился к двери. Он не видел, не слышал ничего вокруг себя... Он вышел на волю и шел переулком прочь от дому. Жизнь дописывала одну из печальных своих страниц...

Наутро Варваре Петровне доложили, что Иван Сергеевич пришел проститься. Госпожа распорядилась подать ей всегда стоявший на столе портрет любимого сына. Она взяла его в руки... И вдруг, размахнувшись, с силой ударила об пол. Служанка поспешила было убрать осколки, осыпавшие ковер, но барыня приказала не трогать их, и портрет Ивана Сергеевича остался на полу.

На другой день братья выехали из Москвы, направляясь в Тургенево, а вслед за ними на почтовых отправилась и Варвара Петровна. Она уезжала в Спасское.

Минуло четыре месяца. Подходил к концу ноябрь 1850 года. Москва стояла темная. Клочья нерастаявшего снега пятнами белели по крышам. В сумерках почтовая тройка, забрызганная грязью, подъехала к одному из крайних домов на Остоженке. Из экипажа сошел человек высокого роста, закутанный в длиннополую дорожную шинель. Дом с колоннами, возле которого остановилась тройка, стоял освещенный. Но не веселым, не приветливым светом сияли его окна. Свет этот заставил больно забиться сердце приезжего. Не доходя до крыльца, он снял шляпу и с обнаженной головой вошел в дом.

Рис. 5. Дом № 17 по Метростроевской улице (бывш. Остоженка), где жил И. С. Тургенев

В передней его никто не встретил. Он сбросил шинель и пошел в глубь дома. Навстречу к нему заспешил постаревший камердинер Федор Иванович. Вместо приветствия старый слуга обнял его и припал к плечу.

- Нет вашей матушки, госпожи моей! - сквозь слезы говорил он глухим голосом...

- Когда она скончалась?

- Третий день нынче, батюшка Иван Сергеевич. С Донского только вернулись! Братец ваш, Николай Сергеевич, с супругою здесь.

В комнатах пахло ладаном и еловыми ветками. Зеркала были всюду завешаны. Прислуга пугливо сбивалась по углам, шепталась, пряталась. Все молча кланялись прибывшему Ивану Сергеевичу.

Брат Николай сидел один в той самой гостиной, где несколько месяцев назад мать вручала им дарственные. Братья обнялись молча. Иван Сергеевич попросил слугу внести свечу в комнату матери.

В спальне стояла тишина. Казалось, ни один звук не долетал сюда. Торопливо-беспокойное пламя свечи наполняло комнату зыбким туманом... У стены стояла покрытая белым постель. Столик и кресло, вечно бывшие у матушки возле изголовья, стояли теперь отодвинутыми. Колоды карт, всевозможные флаконы, баночки с мазями были аккуратно уложены и расставлены на прежних местах.

Иван Сергеевич опустился в кресло и долго сидел, погруженный в воспоминания...

Обрывки далекого прошлого приходили на память. Сколько глухих слез, сколько горя слышали эти стены! Что-то неуловимо жестокое представлялось ему заключенным и в этой белой неподвижной постели, и в столике с уложенными на нем мелочами... Припомнились вдруг белые руки, торопливо тасовавшие колоду...

Он зажал лицо руками и выбежал вон из комнаты.

Через три дня по приезде в Москву Иван Сергеевич писал в Париж госпоже Виардо:

"Мать моя умерла, не оставив никаких распоряжений; множество существ, зависевших от нее, остались, можно сказать, на улице; мы должны сделать то, что она должна была бы сделать. Ее последние дни были очень печальны. Избави бог нас всех от такой смерти! Она старалась только оглушить себя - накануне смерти, когда уже начиналось хрипение агонии, в соседней комнате, по ее распоряжению, оркестр играл польки. К умершим подобает относиться только с уважением и сожалением... я прибавлю еще одно слово: мать моя в последние свои минуты думала только о том, как бы - стыдно сказать - разорить нас - меня и брата, так что последнее письмо, написанное ею своему управляющему, содержало ясный и точный приказ продать все за бесценок, поджечь все, если бы это было нужно, чтобы ничего не - Но делать нечего - все надо забыть, - и я сделаю это от души теперь, когда вы, мой исповедник, знаете все. А между тем - я это чувствую - ей было так легко заставить нас любить ее и сожалеть о ней! Да сохрани нас боже от подобной смерти!"