Сатире щедрая дань

Современные Тургеневу критики, признавая в нем психолога, тончайшего лирика, считали, что он не обладал ни юмористическим, ни сатирическим талантом. Так, например, критик П. Полевой в статье, которую он назвал "Ахиллесова пята Тургенева", категорически утверждал: "Тургенев не обладал юмористическим талантом, но воображал, что владеет им", "старался подражать Гоголю, быть юмористом, но это ему не удавалось"¹.

¹ (Полевой П. Ахиллесова пята Тургенева. - "Исторический вестник", 1885, № 6)

Взгляды П. Полевого отражали настроения либеральных и реакционных кругов, которые в 80-х годах особенно рьяно выступали против всякого проявления критической мысли, нападая на сатирическое наследие Гоголя. Критики типа П. Полевого считали, что сатирические элементы в раннем творчестве Тургенева случайны, что это - всего лишь следование обшей моде.

Аналогичные взгляды высказывали и ближайшие литературные товарищи писателя - П. В. Анненков и А. В. Дружинин. Они обычно истолковывали сатирические сцены в произведениях Тургенева как своего рода необходимую разрядку поэтического таланта, беззлобную авторскую забаву или поэтическую шалость. А. В. Дружинин высказывал подобные мысли неоднократно еще в 50-х годах, а П. В. Анненков - даже в 60-х годах, когда сатирическое мастерство Тургенева уже обозначилось с достаточной отчетливостью.

Последующая критика (А. Скабичевский, Ю. Айхенвальд) упорно придерживалась этого мнения. Изображая писателя эстетом, представителем "чистого искусства", Ю. Айхенвальд, например, утверждал, что Тургенев "не обладал отвагой быть самим собою" и в свои произведения "вводил начало политическое, ему чуждое".

Долгие годы такие взгляды не пересматривались и казались бесспорными. Лишь в 1938 г. Н. К. Пиксанов в одном из своих докладов призвал советских ученых "к серьезному и объективному изучению тургеневской сатиры"¹.

¹ (См.: Пиксанов Н. К. Тургенев и русская культура. - "Вести. АН СССР", 1938, № 11 - 12)

Разумеется, Тургенева нельзя назвать в полном смысле слова писателем-сатириком, однако сатирическая тенденция органически присуща его произведениям.

В его повестях, рассказах, очерках, пьесах, романах нетрудно обнаружить разные виды комического: от беззлобной и добродушной насмешки до сарказма. В зависимости от мировоззренческой предпосылки писателя и от объекта изображения сатира в его произведениях меняла свои формы. Проследить изменение этих форм - значит понять эволюцию Тургенева-сатирика.

Существуют различные взгляды на сатиру. Некоторые исследователи, например Я. Е. Эльсберг, считают сатиру особым принципом изображения действительности, параллельным другим принципам - лирическому, эпическому, драматическому, т. е. сатира рассматривается как четвертый поэтический род (наряду с известными тремя: эпосом, лирикой и драмой)¹.

¹ (См.: Эльсберг Я. Е. Традиции Гоголя и Щедрина и советская сатира. М., 1954)

Вряд ли можно согласиться с таким пониманием сатиры. Многочисленные историко-литературные факты свидетельствуют о том, что сатира существует и в эпических, и в лирических, и в драматургических произведениях. Г. Н. Поспелов убедительно доказал, что сатира - не особый род, не принцип изображения действительности, а определенный вид пафоса¹. К этому приходит и Я. Е. Эльсберг, когда утверждает, что сущность сатиры - в изучении и изображении действительности, которая "сосредоточивает свое внимание прежде всего на явлениях и чертах, достойных бичевания и осмеяния"². Совершенно ясно, что речь идет о субъективном факторе, о внимании писателя к определенным сторонам действительности и о его идейно-эмоциональном отношении к ним.

¹ (См.: Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1972, с. 128 - 151)

² (Эльсберг Я. Е. Традиции Гоголя и Щедрина и советская сатира. М., 1954, с. 64)

Иную точку зрения на сатиру высказывает Г. Л. Абрамович. Расширительно толкуя термин "лирика", он включает в понятие лирики и сатиру, рассматривая ее в качестве разновидности лирики, то есть как "вид лирических произведений, основанный на гневном осмеянии каких-либо пороков"¹. Конечно, и в данном случае исследователь подразумевает под лирикой не жанр, а разновидность пафоса.

¹ (Абрамович Г. Л. Введение в литературоведение. М., 1956, с. 253)

Для теоретика литературы вопрос о том, является ли сатира самостоятельным, особым поэтическим родом или разновидностью лирических произведений, представляет большой интерес, но для историка литературы, изучающего лишь сатирическую тенденцию в творчестве того или иного писателя (притом не сатирика) важнее другое, а именно то, в чем сходятся и те и другие исследователи: сатира осмеивает определенные явления. Она - особый вид художественного освоения и отображения действительности. В. Г. Белинский, выступая против тех, кто считал сатиру "невинным зубоскальством веселеньких остроумцев", понимал под сатирою "громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества"¹. К такому пониманию критик пришел не сразу, а в процессе творческой эволюции, на основании изучения богатейшего опыта русской литературы. Подвергнув анализу сатирические произведения Кантемира, Крылова, Грибоедова, Гоголя, Лермонтова и других русских сатириков, Белинский особо подчеркнул, что сатирическое направление еще со времен Кантемира "сделалось живою струею всей русской литературы" и "никогда не прекращалось в русской литературе"². Он видел сущность сатирического изображения действительности в несоответствии, "в противоположности созерцания истинной жизни, в противоположности идеала жизни - с действительностью жизни"³.

¹ (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3-х т., т. I. М., 1948, с. 672)

² (Там же, т. II, с. 733)

³ (Там же, с. 169)

Ю. Борев по этому поводу пишет: "Сатира - изобличение того, что не соответствует (курсив мой. - П. П.) передовым политическим, эстетическим и нравственным идеалам, гневное осмеяние всего, что стоит на пути к их полному осуществлению"¹.

¹ (Борев Ю. Трагическое и комическое в действительности и в искусстве. М., 1955, с. 27)

Итак, сатира высмеивает, обличает, карает отрицательные явления жизни, отделяет истинное от ложного, клеймит все то, что не соответствует передовым политическим и нравственным идеалам общества. Но сила осмеяния и обличения зависит обычно от степени несоответствия между видимостью и сущностью явления, между формой и содержанием, словом и делом, поступком и характером и т. д.

Г. Н. Поспелов отмечает: "Человек бывает смешон тогда, когда в его жизни, в его действиях проявляется противоречие между тем, на что он необоснованно претендует, и тем, чем он действительно оказывается; когда он хочет быть значительным и важным, ловким и изящным, мудрым и проницательным и т. п. - и вдруг обнаруживает (курсив мой. - П. П.) всю нелепость этих претензий, выказывая противоположные свойства"¹.

¹ (Поспелов Г. Н. Творчество Н. В. Гоголя. М., 1953, с. 52)

Добавим, что еще более смешон человек, когда он не осознает всей нелепости своих несоразмерных претензий, когда они ему кажутся вполне законными, оправданными (как например, чеховский дубинноголовый унтер Пришибеев, претендующий на роль сверхштатного блюстителя порядка и безграмотно докладывающий, что он нашел "на песочке утоплый труп мертвого человека"). Г. Н. Поспелов пишет: "Комичны только такие притязания на значительность, которые сам человек не осознает как ложные, которые он осуществляет со всей искренностью и непосредственностью. Иначе говоря, человек тем более смешон, чем он более серьезен в своих комических действиях"¹. В романах и повестях Тургенева часто встречаются и просто смешные герои, т. е. постигающие свое ничтожество, и комичные, т. е. пребывающие в нем слепо и не осознающие этого.

¹ (Там же, с. 132)

Для определения специфики сатиры и юмора важную роль играет сам объект осмеяния. Сопоставляя гоголевскую сатиру и юмор с сатирой и юмором В. Ф. Одоевского, В. Г. Белинский пишет: "Есть вещи, столь гадкие, что стоит только показать их в собственном их виде или назвать их собственным их именем, чтобы возбудить к ним отвращение; но есть вещи, которые при всем своем существенном безобразии обманывают блеском наружности. Есть ничтожество грубое, низкое, нагое, неприкрытое, грязное, вонючее, в лохмотьях; есть еще ничтожество гордое, самодовольное, пышное, великолепное, приводящее в сомнение об истинном благе самую чистую, самую пылкую душу, ничтожество, ездящее в карете, покрытое золотом, умно говорящее, вежливо кланяющееся, так что вы уничтожены перед ним, что вы готовы подумать, что оно-то есть истинное величие, что оно-то знает цель жизни и что вы-то обманываетесь, вы-то гоняетесь за призраками... Для того и другого рода ничтожества нужен свой, особенный бич..., нужна своя Немезида..."¹. Поэтому одно дело "спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве" юмор Гоголя, а другое - "грозный и открытый", "желчный, ядовитый, беспощадный" юмор В. Ф. Одоевского, граничащий с сатирой в повести "Насмешка мертвеца".

¹ (Белинский В. Г. Собр. соч. в 3-х т., т. I, с. 140)

Не меньшее значение для результатов осмеяния имеет позиция писателя по отношению к герою или осмеиваемому явлению, то есть субъективный фактор обусловленный в конечном счете идеологическими причинами. Об этом говорит Белинский: "Но есть еще другая оригинальность, проистекающая из индивидуальности автора, - следствие цвета очков, сквозь которые смотрит он на мир"¹.

¹ (Там же, с. 137)

Все эти теоретические положения чрезвычайно важны для понимания сатиры Тургенева, в творчестве которого встречаются различные степени осмеяния, что определяет в его произведениях чередование собственно-сатирических сцен с юмористическими, а также тех и других - с лирическими и элегическими.

Следует предостеречь изучающих творчество Тургенева против слишком расширительного понимания сатиры, против отождествления ее с другими формами критики. Существует много различных форм критики тех или иных жизненных явлений. Писатель может развенчать надежды своего героя, доказать его несостоятельность, не прибегая к сатире, к гневному осмеянию. Так поступил, например, Тургенев с героем "Дворянского гнезда" - Лаврецким. Он, в сущности, показал обреченность Лаврецкого, сохранив при этом элегический тон повествования и заставив читателя пожалеть о несложившемся счастье героя.

Сатира для Тургенева была необходимым дополнением его лирики, тем отрицательным зарядом, без которого положительный (лирический) заряд не мог дать, художественный ток и силу всему повествованию. Сливаясь с основной лирической стихией, сатира в романах и повестях Тургенева, естественно, испытывала на себе сильное влияние последней. Этим она отличается от "чистой" сатиры Салтыкова-Щедрина, более свободной и самостоятельной, оперирующей такими формами, как гротеск и гипербола.

Рис. 1. Н. В. Гоголь

Уже в раннем творчестве Тургенева основу сатирического изображения дворянского общества составляет несоответствие многозначительной, пышной видимости и пошлой, банальной сущности. Такому изображению Тургенев учился у Гоголя. В письме Полине Виардо 21 февраля 1852 г. Тургенев писал: "Для нас он (Гоголь. - П. П.) был более, чем только писатель: он раскрыл нам нас самих" (П. II, 394). Влияние Гоголя, его сатирической манеры повествования на Тургенева особенно ярко сказалось в (поэме "Помещик" (1846) и повести "Петушков" (1848). Пользуясь излюбленным гоголевским приемом сатирических контрастов, Тургенев в обоих произведениях разоблачает пустую, праздную и ленивую жизнь помещиков, прикрываемую ложной значительностью и пышностью. Поистине комичны в своих потугах на величие и значительность все эти "любезные маменьки" и провинциальные кокетки, жалкие "длинные, худые Коринны", с печально-страстными взорами, ожидающие милости Гименея, нахальные шуты в зеленых фраках, именующие себя "законодателями бальными", развязные остряки, шпионы и шулеры, чувствительные артиллеристы, "владельцы троек удалых, и покровители цыганок" и, наконец, столичные донжуаны, которые умеют искусно жмурить глазки перед восторженными девицами, небрежно волочиться за ними, играть в картишки и терпеливо принимать "ласки гостеприимности степной".

Персонажи поэмы "Помещик" комичны именно потому, что они стремятся быть не теми, кем они являются в действительности. Один из них хочет быть значительным и величественным, как Наполеон, другой - ловким и изящным, третий - элегантным, нежным и тонко чувствующим, четвертый - смелым и гордым. Природа же не только не наделила их этими качествами, но даже начисто лишила способности верно понимать последние. А обстоятельства жизни, праздной и паразитической, условия воспитания не способствовали рождению каких бы то ни было благородных чувств и побуждений. Поэтому потуги героев поэмы на значительность ярко оттеняют их действительную мизерность, претензия на ловкость оборачивается медвежьей неуклюжестью, под маской смелости скрывается грубость и бестактность. Вскрывая несоответствие претензий и сущности героев, Тургенев заостряет комическую сторону их характеров. Ироническое авторское отношение к ним еще более усиливает комизм впечатления. Это достигается с помощью художественного приема лексического контраста: описывая бал, художник преднамеренно сочетает в одной строфе (и даже иногда в одной строке) такие понятия, как "возвышенные" ("улыбки томные") и "низменные" ("башмаки"), поэтические ("ленты и платья белые", "карие глаза") и подчеркнуто прозаические ("квас", "плечи дебелые").

Белинский тонко почувствовал сатирический талант Тургенева. Особенно это касается поэмы "Помещик". Он отметил легкость и поэтичность тургеневского стиха и пришел к выводу, что в этой поэме "талант г. Тургенева нашел свой истинный род, и в этом роде он неподражаем". Белинский назвал поэму "Помещик" "легкой, живой, блестящей импровизацией, исполненной ума, остроумия и грации"¹. Любопытно, что самыми сильными местами поэмы Белинский считал именно сатирические портреты помещиков, а также описание нарядов и поведения русских барынь во время бала. Когда славянофилы из лагеря "Москвитянина" напали на Тургенева, обвиняя его в том, что он в карикатурном свете изобразил помещиков и деревенский быт, Белинский в своем ответе "Москвитянину" блестяще защитил Тургенева. Он писал: "Дался же гг. славянофилам этот "Помещик". Вот уже скоро два года, как было напечатано... это стихотворение г. Тургенева, а они до сих пор не могут от него притти в себя. С того времени и до сей минуты толкуют о нем. Уверяют, что это произведение ничтожное, карикатура, что оно бездарно, плохо: кажется, стоило ли бы обращать на него внимание? А между тем они все продолжают из-за него волноваться и выходить из себя"².

¹ (Там же, т. III, с. 86)

² (Там же, с. 735)

Сатирические традиции "натуральной школы" Тургенев развивает в повести "Петушков", весьма близкой к распространенному в то время жанру физиологического очерка. Герой повести поручик Иван Афанасьевич Петушков, как и гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин, наделен слабым характером, отличается приниженностью своего положения в обществе. Бесхарактерность Петушкова контрастирует с его желанием казаться решительным. Это обнаруживается и в его поведении, и в его косноязычной речи при объяснении с хозяйкой булочной, а также с Василисой, что делает героя смешным. Но если к Петушкову автор относится с юмором, то другой герой повести - майор, командующий гарнизоном, - явно сатирический персонаж со скалозубовскими замашками. Он туп и прямолинеен; это типичный николаевский служака.

Поэма "Помещик" и повесть "Петушков" по своим сатирическим элементам примыкают к "натуральной школе", влияние которой на Тургенева сказывалось и в "Записках охотника" - произведении с наиболее ярко выраженными сатирическими тенденциями. Главным объектом сатиры в "Записках охотника" являются дворяне-крепостники различных рангов, скупые и расточительные, преуспевающие и разорившиеся. Тургенев создал различные типы: помещика-женолюба, которого довели до нищеты "матрески" (граф Петр Ильич в очерке "Малиновая вода"), помещика-тирана и грабителя (дед рассказчика в очерке "Однодворец Овсяников"), помещика-ростовщика (владелец конного завода Чернобай в очерке "Лебедянь" и Гарпенченко в "Однодворце Овсяникове"), помещика-иждивенца, живущего на счет своих приятелей (Виктор Хлопаков в "Лебедяни"), "цивилизованного" и "гуманного" помещика (Пеночкин в "Бурмистре"), наконец, помещиков ноздревского типа (Комов в "Однодворце Овсяникове", Чертопханов в двух очерках о нем). Большинство этих помещиков (за исключением идущих в гору ростовщиков) обычно разоряется и деградирует: шикарные пиры графа Петра Ильича, его торжественные выезды на охоту - все это только видимость силы и богатства, за которой скрывается лишь воспоминание о былом величии.

Мастерски описывает Тургенев церемонию выезда графа Петра Ильича на охоту ("Малиновая вода"). Чем торжественнее изображается эта церемония, тем ярче обнаруживается ее бессодержательность. Не случайно о помпезности выезда барина на охоту рассказывает с подчеркнутым раболепием его дворецкий Туман: "Соберутся псари на дворе в красных кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке подаст. Их сиятельство арапельником эдак изволят щелкнуть, а псари загогочут, да и двинутся со двора долой. Стремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает, знаете... И сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит..." (С. IV, 38 - 39). В нагнетании слов: "их сиятельство", в повторах: "выйти изволят", "изволят щелкнуть" кроется и лукавство Тумана, и завуалированная авторская ирония. Всем ходом повествования Тургенев дает почувствовать, что ни оглушительные громы музыки, ни банкеты столичным особам в голубых лентах, ни псари в красных кафтанах с галунами, ни подобострастие гостей не спасают "вельможу старого веку" Петра Ильича от банкротства. Автор со злой иронией повествует о том, как этот вельможа растранжирил все свое имение на бесцеремонных содержанок, требующих от него всего, "что ни есть самого дорогого в целой Европии", как он уехал в Петербург искать места и умер в нумере гостиницы. Под- стать Петру Ильичу и отпрыск его - граф Валерьян Петрович, который наследует отцовское бездушие и самодурство.

Проматывает свое имение и герой очерка "Лебедянь" - отставной поручик Виктор Хлопаков, превращаясь в праздного завсегдатая биллиардной, выборов и ярмарок. Сатирически заострена и колоритна сама внешность Хлопакова: "Маленький, смугленький и худенький человек лет тридцати, с черными волосиками, карими глазами и тупым вздернутым носом... "(С. IV, 189). Подстать внешности и его поведение: "подпрыгивает на ходу, ухарски разводит округленными руками, шапку носит набекрень и заворачивает рукава своего военного сюртука, подбитого сизым коленкором" (С. IV, 189). Бывший вояка, он подхалимничает и пресмыкается перед богатыми петербургскими персонами, вьется вокруг них ужом, а во время игры в карты старается рассмешить их своими выражениями: "рррракалиооон", "кескесэ", "Не ву горяче па, человек божий, обшит бараньей кожей". Ему кажется, что он остроумен и покоряет светскую знать. Тургенев вскрывает всю пустоту и ничтожество этого балаганного шута, который в один прекрасный день теряет расположение своего покровителя и становится отставным поручиком.

Разоряется некогда бывший "первым по губернии хватом" Федор Михеич (в очерке "Мой сосед Радилов"); на старости лет он становится полоумным и неопрятным обжорой, то поющим "Гром победы, раздавайся!", то исполняющим по прихоти Радилова плясовую.

Трагикомически складывается судьба Чертопханова, "гордеца и забияки первой руки", столбового дворянина, пропившего все свое добро, пустившего по ветру наследство и умирающего с нагайкой в руке, как с символом насилия и жестокости.

В "Записках охотника" Тургенев бичует жестокость и эгоизм помещиков, их вопиющее пренебрежение к жизни крестьян, нежелание считать мужика человеком, роскошь и расточительство, обеспечиваемое ценой ущемления жизненных интересов народа, т. е. изображает мир правящего класса не только в бытовом плане, но и в плане социальном.

Скупо, но выразительно, с большой долей сарказма рисует Тургенев картину крепостнической действительности, характерные поступки помещиков-крепостников старой Руси, тем самым развенчивая миф о добром старом времени. В "Однодворце Овсяникове" предстает перед нами образ одного из таких помещиков, который отобрал клин соседской земли, сделав это следующим образом: однажды "выехал верхом, показал рукой, говорит: "Мое владенье" - и завладел" (С. IV, 64). А соседа за то, что подал в суд жалобу, выпороли. Но тот же барин трогательно нежен и заботлив по отношению к животным. Любимую собаку Миловидку он возил в карете, а когда она сдохла, он ее с музыкой в саду похоронил "и камень с надписью над псицей поставил".

Другой помещик из этого рассказа Степан Никтополионыч Комов - отчаянный враль, пьяница и дебошир, заставлял дворовых девок петь ему по ночам, а народу приказывал плясать. "Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился..." (С. IV, 65), - говорит о нем Овсяников. В очерке "Два помещика" перед нами встают метко и остро нарисованные образы отставного генерал-майора Хвалынского и его соседа Стегунова. Так, о Хвалынском Тургенев пишет: "Представьте себе человека высокого и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого... Правда, некоторые правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина..." (С. IV, 176).

Он "выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, называет себя старым кавалеристом... носит он обыкновенно сюртук, застегнутый доверху, высокий галстук с накрахмаленными воротничками и панталоны серые с искрой..." (С. IV, 176).

Далее писатель повествует о склонности этого помещика к прекрасному полу: у неженатого Хвалынского ключница, "женщина лет тридцати пяти, черноглазая, чернобровая, полная, свежая и с усами, по буднишним дням ходит в накрахмаленных платьях, а по воскресеньям и кисейные рукава надевает" (С. IV, 178). Описав его пустые и глупые речи на обедах, непременное присутствие на торжественных актах, экзаменах, выставках в качестве высокопоставленной, но в сущности бутафорской персоны, его врожденную и развитую привычкой страсть порисоваться собой и своим титулом, Тургенев с иронией замечает: "Но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза" (С. IV, 179).

Другой помещик - Стегунов, "старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком" (С. IV, 180). При первом знакомстве он кажется воплощением доброты и мягкости. Между тем мужиков своих Стегунов ободрал, как липку, выселил их в самые худшие места, избенки им отвел самые скверные и тесные, конопляники у них отнял, а из двух семей без очереди детей в солдаты отдал. Радушный, с виду ласковый и приветливый, Стегунов признает только старый закон: "коли барин - так барин, а коли мужик - так мужик...". И стонут от этого закона мужики! Вот доносятся из конюшни мерные и частые удары... Это порют Васю буфетчика. А Стегунов, прихлебывая из блюдечка чай, игриво произносит "с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: "Чюки-чюки чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!" (С. IV, 184). Здесь Тургенев рисует тип помещика-"либерала", внешне культурного, гуманного, а на самом деле ярого крепостника, жестокого реакционера, тирана.

Наибольшей сатирической силы и глубины обобщения достигает Тургенев в обрисовке "гуманного" помещика в очерке "Бурмистр". Герой очерка - Аркадий Павлыч Пеночкин - молодой гвардейский офицер в отставке. Дом у него построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски. Принимает гостей он ласково, по-европейски. Его любимые слова: "друг мой!", "любезный мой!". Сам - человек воспитанный, образованный, побывавший в высшем свете, до крайности опрятный. Одевается отлично, умеет себя хорошо держать, "осторожен, как кошка", дурным обществом пренебрегает. Он объявляет себя поклонником Эпикура, любит музыку, говорит мягким и приятным голосом, держит завитого камердинера в голубой ливрее с гербовыми пуговицами. Одним словом, по внешности, живописно воспроизведенной автором, это, как говорится, воплощение высшей культурности и гуманности.

Однако когда телега с поваром случайно завалилась и задним колесом повару придавило желудок, Аркадий Павлыч был обеспокоен лишь одним: целы ли у повара руки? А когда Аркадий Павлыч проходил улицей, тревожное волнение распространялось по селу, и не только бабы разгоняли собак и мальчишки прятались в избы, подальше от "цивилизованного" барина, но даже "курицы стремились ускоренной рысью в подворотню".

Разоблачая фальшивую гуманность помещиков-либералов, В. И. Ленин не случайно воспользовался в качестве примера образом тургеневского Пеночкина: "Перед нами - цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. "Отчего вино не нагрето?" - спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: "Насчет Федора... распорядиться"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 16, с. 43)

Чтобы убедиться в типичности подобных взаимоотношений помещиков с их подчиненными, достаточно сослаться на воспоминания В. Н. Житовой о семье Тургенева. У матери писателя Варвары Петровны - жестокой и придирчивой барыни - был красивый и умный дворецкий Семен Кириллович Тоболев. Главной его обязанностью было стоять во время обеда за креслом барыни и по первому ее требованию подавать воду из графина, который стоял тут же и считался ни для кого неприкосновенным. Барыня обычно капризничала: то она говорила, что вода мутна, то - холодна, то тепла, то - с запахом. Лакей обязан был молча соглашаться и безропотно менять воду. Семен Кириллович притерпелся к капризам барыни и выполнял свою роль хорошо, хотя в душе иногда и кипел. Но однажды, когда барыня бросила стакан почти в лицо дворецкого, он побледнел, взял со стола графин и вышел. Через несколько минут он вернулся и в чистый стакан налил барыне воды. "Вот это вода!!", - сказала барыня и отпила более полстакана. Тогда Семен, бледный, с дрожащими губами, сделал несколько шагов вперед, стал перед образом, перекрестился и сказал: "Вот ей богу, перед образом клянусь, я ту же воду подал, не менял!". Варвара Петровна выгнала его вон, а потом разжаловала в дворники¹.

¹ (См.: Житова В. Н. Воспоминания о семье И. С. Тургенева. - "Вестник Европы", 1884, № 11, с. 96 - 98)

В рассмотренных очерках и рассказах комизм характеров сочетается с комизмом положений и одним из существенных сатирических приемов является несоответствие претензий персонажей их сущности. В "Гамлете Щигровского уезда" (1849) Тургенев использует другой художественный прием - саморазоблачение главного героя. Непрактичный интеллигент Василий Васильевич "саморазоблачается" в различных планах: бытовом, философском, политическом, этическом.

Несоответствие идеалов и действительности, высоких философских варений Василия Васильевича и мизерных практических результатов его деятельности создает яркий сатирический образ героя. Тургенев зло иронизирует над российским Гамлетом, гоняющимся за туманными призраками славы, кичащимся знанием языков и философии Гегеля и в то же время ничего практически не умеющим делать.

Как смешон и одновременно жалок этот герой в своей напыщенной и преисполненной бахвальства речи: "Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете... Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего" (С. IV, 279).

Если применить к Гамлету слова Белинского, то он и есть "ничтожество самодовольное, умно говорящее, вежливо кланяющееся", но ничтожество в полном смысле этого слова, ибо как же иначе назвать человека, толкующего о "любви, вечном солнце духа и о прочих отдаленных предметах" (С. IV, 285) и в то же время вяло растущего, "словно под периной".

История его собственной любви и женитьбы, рассказанная им самим, производит комическое впечатление. Автор дает это почувствовать читателю, заставляя Гамлета признаться: "И влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок" (С. IV, 281).

В "Гамлете Щигровского уезда" Тургенев подвергает осмеянию в лице главного героя всю систему дворянского тепличного воспитания, порождающего никчемных, бесхребетных идеалистов.

Антикрепостническую, социально-обличительную суть "Записок охотника" отметили не только современные писателю критики. После выхода в свет отдельного издания "Записок охотника" министр просвещения П. А. Ширинский-Шихматов так охарактеризовал Николаю I произведение Тургенева: "Значительная часть помещенных (в книге) статей имеет решительное направление к унижению помещиков, которые представляются вообще или в смешном и карикатурном, или чаще в предосудительном для их чести виде"¹.

¹ (Цит. по кн.: Бродский Н. Л. И. С. Тургенев. М., 1950, с. 42)

Через некоторое время за "крамольную книгу" Тургенев был сослан под надзор полиции в Спасское-Лутовиново. Поводом к ссылке послужил некролог о Гоголе, в котором, отдавая честь своему коллеге-сатирику, Тургенев осмелился назвать его великим писателем.

К "Запискам охотника", к повестям и поэмам 40-х годов примыкают своей сатирической проблематикой несколько пьес Тургенева, в которых разрабатывается тематика "натуральной школы" и принципы гоголевской драматургии. Тургенев очень высоко ценил Гоголя как драматурга. В рецензии на драму С. А. Гедеонова "Смерть Ляпунова" (1846) Тургенев пишет о Гоголе: "...он проложил, он указал дорогу, по которой со временем пойдет наша драматическая литература", "Семена, посеянные Гоголем, - мы в этом уверены, безмолвно зреют теперь во многих умах, во многих дарованиях; придет время - и молодой лесок вырастет около одинокого дуба" (С. I, 258).

В 40 - 50-х годах в русских театрах господствовали казенно-патриотические драмы и трагедии Н. Кукольника, водевили, фарсы и комедии Хмельницкого, Загоскина, Шаховского; некоторые драматурги неудачно перелицовывали мольеровские пьесы. В. Г. Белинский возмущался таким репертуаром; он писал: "О, риторика! о, набор слов, взятых и сведенных наудачу из словаря! О, герой без образа и лица, без характера и силы, без величия и смысла! О, драма, в которой все говорят-говорят много, длинно, водяно, сентиментально, растянуто, вяло, плохою рубленою прозою, и никто ничего не делает. О, драма, в которой нет ни характеров, ни действия, ни народности, ни стихов, ни языка, ни правдоподобия"¹. В комедиях Шаховского и Загоскина встречались порой забавные комические положения, но это был комизм внешний, не затрагивающий кардинальных вопросов русской жизни. Ни водевили Хмельницкого, ни его попытки приспособить к русским нравам комедии Мольера не играли существенной роли в развитии отечественного театра первой половины XIX в. "Ревизор" и "Горе от ума" в то время были единственными комедиями, которые выделялись своей содержательностью на общем фоне скудного драматургического репертуара, с трудом отвоевывали место на сцене, но и они часто подвергались искажениям, например "Горе от ума" преподносилось публике, как "дивертисмент с музыкой и танцами". Пьесы А. Н. Островского еще не появились; как известно, первая из них ("Свои люди - сочтемся") была опубликована только в 1850 г.; социально-бытовая комедия и драма из народного быта только зарождались. Тургенев был одним из самых убежденных последователей реалистического театра. В критических статьях о драматургии, в рецензиях на различные постановки и в своих пьесах тех лет он, вслед за Белинским, повел решительную борьбу с риторическими условностями казенной драматургии, с романтической выспренностью и фальшью. Он стремился создать не только социально-психологическую и бытовую драму, но и комедию характеров.

¹ (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. VII, с. 152)

Главными темами, интересующими Тургенева как драматурга, были (критика дворянства, борьба с романтическими иллюзиями, за трезвый, реалистический взгляд на жизнь.

Первая пьеса Тургенева "Неосторожность" (1843) отличается явно выраженным сатирическим пафосом и стремительным развитием действия. Писатель ведет борьбу против романтической выспренности, невероятных страстей, переживаний и преувеличенных чувств романтиков. В пьесе два лагеря героев: одни (Дон Пабло, Дон Рафаэль) патетически декларируют свои сверхвозвышенные романтические чувства, высокопарно витийствуют о любви, мести, ревности, зависти, а другие - их противники (Донья Долорес, Дон Бальтазар) - стремятся низвести сверхромантиков с заоблачных высот на грешную землю. Автор недвусмысленно симпатизирует Долорес и Бальтазару и иронически посмеивается над их противниками. Несмотря на то что Тургенев избрал местом действия Испанию, что все герои - испанцы, что пьеса насыщена многочисленными интригами, страстями и даже содержит кровавую развязку, Белинский прекрасно понял комедийный ее характер. Он писал: "Драма ваша - весьма и тонко умная и искусно изложенная вещь"¹.

¹ (Там же, с. 168)

Казенно-патриотическим пьесам типа "Генерала-поручика Паткуля" Н. Кукольника Тургенев противопоставил такие реалистические комедии, как "Безденежье" (1846) и "Завтрак у предводителя" (1849), остро критикующие дворянство. В этих пьесах были созданы образы оскудевших дворян, смешных и жалких отпрысков некогда знаменитых вельмож. Кичащийся своим высоким происхождением Жазиков, осаждаемый бесчисленными кредиторами - один из ярчайших типов вырождающегося дворянства ("Безденежье"). Он, как и герой "Записок охотника" - столбовой дворянин Чертопханов, не видит еще своего падения, чего-то ждет, на что-то надеется и претендует на нечто особенное. Но его умный, рассудительный слуга Матвей в конце пьесы произносит фразу, которая была не случайно изъята цензурой: "Прошло ты, золотое времечко! Перевелось ты, дворянское племечко!".

В комедии "Завтрак у предводителя" сатирически освещены быт и нравы провинциального дворянства: бесчисленные распри из-за наследства, склоки, сутяжничество.

Особенно колоритно выписаны Тургеневым образы Кауровой - тупоголовой и упрямой помещицы и ее брата Беспандина, имение которых подлежит разделу. Считая себя смирной и беззащитной, Каурова в действительности тиранит всех окружающих. Тургенев создал в этой комедии целую галерею типов, напоминающих персонажей гоголевских "Мертвых душ": это предводитель Балагалаев, его предшественник - "миротворец" Пехтерьев, тупой солдафон Алупкин, воплотивший в себе сумму ноздревских и собакевичевских качеств.

Пьесы "Нахлебник" (1848), "Холостяк" (1849), "Провинциалка" (1851) обнаруживают тесную связь тургеневского театра с гоголевским направлением русской литературы, с его проблематикой и образной системой. Особенно это заметно в комедии "Нахлебник", с первых реплик вводящей зрителя в типичную обстановку помещичьей усадьбы: русские дворяне окружены бесчисленными слугами-дворецкими, управителями, лакеями, казачками, между которыми существует строгая иерархия. Автор обращает внимание на пустоту и беззаботность дворян, бесцельность их праздной жизни.

Преуспевающий богатый барин Елецкий, слывущий просвещенным либералом, грубый и подлый отставной поручик Тропачев, владелец четырехсот душ, соединяющий в себе черты Скалозуба и Ноздрева; наконец, исполнитель его прихотей глупый и ограниченный Карпачев - все они изображены в резких сатирических тонах и продолжают галерею персонажей "натуральной школы".

"Нахлебник" - это первая в русской литературе XIX в. социально-психологическая комедия и наиболее яркая антикрепостническая пьеса.

Разрушая старые каноны романтической мелодрамы и водевиля, Тургенев создал реалистическую комедию с простыми жизненными сюжетами и острыми сатирическими диалогами.

Комические ситуации, сатирические персонажи и диалоги обнаруживаются и в тургеневских романах. "Несомненно, что г. Тургенев столько же способен к комедии, сколько и к рассказу или роману"¹, - писал Н. А. Некрасов. И действительно, Тургенев был одним из зачинателей реалистических традиций не только в области театра, но и в области романа.

¹ (Некрасов Н. А. "Холостяк", комедия в трех действиях Ив. Тургенева. - В кн.: Тургенев в русской критике. М., 1953, с. 106)

Его романы - произведения остро социальные и в то же время психологические. В них преобладает специфически тургеневское лирическое начало. Сатира же обычно вкраплена в повествование, иногда оттесняется на второй план. И все же перо писателя нет-нет, да и воссоздает ряд сатирических ситуаций, картин, портретов, диалогов. Есть здесь и персонажи, которых можно с большей или меньшей степенью определенности назвать сатирическими, например Пигасов и Пандалевский в "Рудине", Паншин и Гедеоновский в "Дворянском гнезде", Ситников и Кукшина в "Отцах и детях", баденские генералы в "Дыме", Сипягин и Калломейцев в "Нови".

В образе Пигасова Тургенев убедительно рисует напыщенного глупца с претензией на острослова. Для создания такого образа Тургенев пользуется различными сатирическими средствами: это и авторская характеристика ("Странный был этот господин Пигасов. Озлобленный противу всего и всех - особенно против женщин, - он бранился с утра до вечера, иногда довольно метко, но всегда с наслаждением"; "все его существо казалось пропитанным желчью") (С. VI, 248), и описание нелепых выходок Пигасова, которыми он потешал Дарью Михайловну, и рассказ о биографии этого желчного неудачника, свидетельствующий о его непомерном честолюбии ("в Дерптский университет поступил из честолюбия") (С. VI, 249), и наконец, наиболее сильное средство, его споры с Рудиным, в которых Пигасов выглядит желчным и смешным: все его остроты (о трех разрядах эгоистов, о малороссийском языке, о женской логике), казавшиеся до появления Рудина значительными, обнаруживают свою ограниченность, когда в спор вступает умный, образованный Рудин. Выпады Пигасова против женщин, нападки на философию, на общие рассуждения и системы умело и тонко парализует Рудин, и автору только остается подвести некий итог: "Пигасов знал в сущности слишком мало"; "Мысли его (Пигасова. - П. П.) не возвышались над общим уровнем; а говорил он так, что мог казаться очень умным человеком" (С. VI, 149). Развенчание Пигасова довершают финальные сведения о нем: неудача на диспуте, отставка по службе, бегство жены, постигшей истинную цену этого доморощенного остряка, и, наконец его внешний облик в последней главе романа: поседел, "сгорбился, похудел, и шипел, когда говорил: один передний зуб у него вывалился; шипение придавало еще более ядовитости его речам..." (С. VI, 342).

Пандалевский в "Рудине" и Гедеоновский в "Дворянском гнезде" (что-то общее есть между этими героями двух первых романов Тургенева) по принципу создания сатирических образов весьма близки к гоголевским персонажам: черты внешнего, показного благообразия и щеголеватости нагнетаются до тех пор, пока читатель не почувствует, что они противоположны, контрастны внутреннему миру героя, а этот последний, в сущности, пуст и ничтожен. Когда Гоголь описывает фраки Чичикова ("брусничного цвета с искрой", "наваринского пламени с дымом"), манеру героя тщательно выбривать подбородок, у читателя возникает желание спросить: а что таится в душе этого героя? Есть ли там пламя или какая-нибудь искорка? Всем ходом повествования, рассказом биографии Чичикова Гоголь отвечает: нет, не ищите этого пламени, этой искорки в душе Павла Ивановича Чичикова - приобретателя и приспособленца. Весь его лоск - лишь декорум, а за ним - пустота.

Не менее эффектной и щеголеватой изображает Тургенев внешность Пандалевского и Гедеоновского. И тот и другой поражают читателя нарочито подчеркнутой чистотой и опрятностью своей одежды. Пандалевский "одевался очень чистенько", "тщательно выбривал свой широкий подбородок и причесывал волосок к волоску" (С. VI, 242) (деталь, напоминающая гоголевского Чичикова). Гедеоновский появляется "в опрятном сюртуке, коротеньких панталонах, серых замшевых перчатках и двух галстуках - одном черном, сверху, другом белом, снизу". И автор тут же иронически замечает, что "все в нем дышало приличием и пристойностью, начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапог без каблуков и без скрыпу" (С. VII, 129). И далее, чем больше писатель будет обращать внимание на показной лоск и блеск этих персонажей, на "легонький галстучек", "тросточку в руке", "легонькую серую шляпу", модные перчатки и другие аксессуары, окружающие героев, тем более ощутимым становится контраст между броской внешностью и мелким, ничтожным, пошленьким их внутренним миром.

О льстеце и подхалиме Пандалевском, превзошедшем в этих качествах своих литературных предшественников - Молчалина и Подхалюзина, - автор пишет с тонкой иронией. Он раскрывает и тайное сластолюбие героя, прикрывающегося скромностью (эпизод с крестьянской девушкой), и его небескорыстное наушничество (передача подслушанного разговора Натальи с Рудиным Дарье Михайловне).

Пандалевский умеет не только приятно раскланяться, "прикасаясь толстой, но белой ручкой с ногтями, остриженными треугольником, к превосходно причесанным волосам" (С. VI, 250), но и вовремя умилиться и пролить слезу перед своей благодетельницей Дарьей Михайловной Ласунской или выразительно и картинно опустить глаза перед Александрой Павловной.

Лицемерие и двуликость нахлебника Пандалевского Тургенев передает также с помощью мимики лица героя и его походки: так, когда Александра Павловна шла в раздумье и его не замечала, он "уже давно улыбался" ей; когда вел ее под руку, "выступал маленькими шагами"; а как только он проводил ее, "с лица его тотчас исчезла вся сладость: самоуверенное, почти суровое выражение появилось на нем. Даже походка Константина Диомидовича изменилась; он теперь и шагал шире и наступал тяжелее" (С. VI, 244).

Меткая сатирическая деталь дорисовывает самовлюбленность и щегольство Пандалевского: после неприятного разговора с Басистовым, "с самодовольствием окинув взглядом свою собственную опрятную и изящную фигурку, Константин Диомидыч ударил раза два растопыренными пальцами по рукаву сюртука, встряхнул воротником и отправился далее" (С. VI, 246).

Иронией преисполнено и повествование Тургенева о Паншине в "Дворянском гнезде". Рассказывая биографию этого преуспевающего чиновника, писатель развенчивает такие его качества, как эгоизм и дилетантство. "С чего бы ни начинал он разговор, - замечает автор о Паншине, - он обыкновенно кончал тем, что говорил о самом себе, и это выходило у него как-то мило и мягко, задушевно, словно невольно" (С. VII, 141). Паншин сочиняет романсы, рисует, считает себя художником, артистом. Свое кредо он определяет так: "В рисунке, да и вообще в жизни... легкость и смелость - первое дело" (С. VII, 143). Этим принципам он следует во всем, начиная с того, что легко и непринужденно "с пятнадцатилетнего возраста уже умел, не смущаясь войти в любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати удалиться" (С. VII, 133), и кончая тем, что играл важными административными и политическими вопросами, "как фокусник шарами" (С. VII, 215).

Отец Паншина "весь свой век терся между знатью" (С. VII, 133) и эту свою (привычку передал сыну. Паншин имеет связи в свете, вхож в лучшие дома Петербурга, служит под началом губернатора, генерала Зонненберга, которому, как замечает мимоходом автор, "доводился дальним родственником" (С. VII, 133). Этот ловкий молодой человек, un charmant gargon, умеет со всеми любезно раскланяться, кому следует оказать комплимент; в работе он исполнителен, но в тайне самонадеян. По поводу этих последних качеств Паншина Тургенев пишет с иронией: "Начальники любят таких подчиненных; сам он не сомневался в том, что если захочет, будет со временем министром" (С. VII, 135).

"В душе он был холоден и хитер, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все караулил и высматривал" (С. VII, 134). Старик Лемм, разъясняя характер Паншина Лизе, говорит о нем верно: "он не может ничего понимать... он дилетант - и все тут" (С. VII, 143).

Сатире Тургенев отдал дань и в "Отцах и детях", где в гоголевской манере, с использованием приема постепенного, концентрического раскрытия характера выполнены образы Кукшиной и Ситникова. Главу романа, посвященную Кукшиной, Тургенев начинает с описания губернского города, его улиц, домика "на московский манер", в котором проживает эта эмансипированная дама. Писатель подчеркивает такие детали, как "криво прибитая визитная карточка", "ручка колокольчика", замечает о "какой-то не то служанке, не то компаньонке в чепце", иронизируя по этому поводу: "явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки" (С. VIII, 258).

Продолжая развивать прием косвенной характеристики этой героини, Тургенев переходит к более узкому кругу наблюдений - дает детальное описание комнаты Кукшиной: "Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большей частью неразрезанные (очень характерная деталь! - П. П.), валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос" (С. VIII, 258). Достаточно вспомнить, например, как в "Мертвых душах" Гоголя постепенно через обстановку раскрывается образ Манилова (дом на юру, запущенный пруд, комната, книга с закладкой на 14-й странице), чтобы убедиться в том, что Тургенев удачно использует гоголевский прием.

Герой или героиня, которых Тургенев сатирически разоблачает, обычно появляются в романе, как и у Гоголя, вслед за своеобразной описательной увертюрой, после того, как нарисован соответствующий фон и когда читатель из предшествующего описания обстановки и окружения героя уже составил себе определенное представление о нем. Сказав о городе, его улицах, о доме и комнате, в которой живет Кукшина, Тургенев рисует ее портрет: "На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила..." (С VIII 258).

Подчеркивая ряд несоответствий во внешнем облике Кукшиной (молодая - несколько растрепанная; в шелковом - не совсем опрятном платье), снижающих ее образ деталей ("круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик" (С. VIII, 259); "побуревшие от табаку пальцы" и т. д.), Тургенев усиливает авторский комментарий к портрету, разрастающийся в сатирическую характеристику, которая дается как бы не только от имени автора, но и от имени другого героя - "Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось (трудно определить кому это хотелось: автору или Базарову, или всем, в том числе и читателю? - П. П.) спросить у ней: "Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?" И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят - нарочно, то есть не просто, не естественно" (С. VIII, 259). После этого сатирического портрета нигилистки-подражательницы, сопровождаемого авторскими комментариями, следует ее диалог с Базаровым, во время которого окончательно раскрывается ее ограниченность и ничтожность.

Образ Ситникова - другого нигилиста-подражателя - создается отдельными сатирическими мазками, тонкими и точно характеризующими героя деталями. Это человек небольшого роста, он не выходит, а выскакивает из дрожек, к Базарову бросается с криком, хотя никакой причины ни для поспешности, ни для крика не было, то и дело семенит вокруг Базарова, перепрыгивает через канавку, забегает то справа, то слева, выступает как-то боком, визгливо смеется, подобострастно ухмыляется и т. д.

"Тревожное и тупое выражение, - пишет Тургенев о Ситникове, - сказывалось в маленьких, впрочем приятных чертах его прилизанного лица; небольшие, словно вдавленные глаза глядели пристально и беспокойно и смеялся он беспокойно: каким-то коротким, деревянным смехом" (С. VIII, 256, 257). Слова "впрочем приятных" настолько нейтрализованы предшествующим "тупое выражение" и последующим "прилизанного лица", что не могут не восприниматься как злая ирония автора над своим героем. Портрет Ситникова дорисован таким штрихом: в комнате Кукшинои Ситников "успел развалиться в креслах и задрать ногу кверху".

Сатирически окрашен и образ Павла Петровича Кирсанова, хотя Тургенев не скрывает и некоторого сочувствия к этому герою.

Образ Павла Петровича продолжает галерею "гуманных" помещиков-либералов, начатую еще в "Записках охотника".

Уже при первом появлении Павла Петровича (IV глава) Тургенев подчеркивает его аристократизм и модное в те годы среди дворян англоманство: "вошел в гостиную человек среднего роста, одетый в темный английский сьют, модный низенький галстух и лаковые полусапожки", "вынул из кармана панталон свою красивую руку с длинными розовыми ногтями, - руку, казавшуюся еще красивей от снежной белизны рукавчика, застегнутого одиноким крупным опалом, и подал ее племяннику"; далее, совершив "предварительно европейское "shake hands", он три раза, по-русски, поцеловался с ним, то есть три раза прикоснулся своими душистыми усами до его щек..." (С. VIII, 208).

Дальше в той же иронической манере автор сообщает о том, что Павел Петрович по-аристократически наклоняет свой гибкий стан и слегка улыбается вместо того, чтобы подать руку Базарову, что он говорит "приятным голосом, любезно покачиваясь, подергивая плечами и показывая прекрасные белые зубы" (С. VIII,. 209). Все в нем выхолено и вылощено: воротнички накрахмаленные до ослепительной белизны и стоят, точно каменные, подбородок аккуратно выбрит. Когда Павел Петрович приходит к себе в кабинет, он меняет лаковые полусапожки на китайские красные туфли без задков и садится на широкое гамбсовое кресло читать последний номер газеты "Galignani". В следующей главе Павел Кирсанов предстает перед нами в утреннем туалете: "На нем был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска" (С. VIII, 214), "тугие воротнички рубашки, правда не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались в выбритый подбородок" (С. VIII, 215).

Как и другие представители верхушки русского дворянства, Павел Петрович любил ввернуть в разговор французское словечко или выражение (то "S'est degourdi", то "Vous avez change tout cela", то "mais je puis vous donnerde l'argent"), читал больше по-английски и вообще всю свою жизнь устроил на английский лад. Перед нами жалкий раб принципа, весьма комичный в своем высокопарном декларировании либеральной программы, в отстаивании старых, феодальных понятий чести, в гипертрофированном англоманстве. "Мы, люди старого века, - заявляет Павел Петрович Аркадию, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер. Аркадий, напротив, произносил "прынцип", налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя" (С. VIII, 216). И действительно, у Павла Петровича существует целая система принципов, ими он не только руководствуется в жизни, но поклоняется им, как иконе. Это проповедь так называемых либеральных свобод (прогресса, гласности, конституции), которая на деле оборачивается фальшивой игрой в демократизм. И Павел Петрович и его брат то и дело толкуют о реформах, преобразованиях, "о предстоящих правительственных мерах, о комитетах, о депутатах, о необходимости заводить машины и т. д.", о "других, в людском быту принятых постановлениях". Павел Петрович с чувством собственного достоинства и не без кичливости заявляет: "Смею сказать, меня все знают за человека либерального и любящего прогресс..." (С. VIII, 241) и далее многоречиво философствует о bien public, о личности о законах человечества, о логике истории, о цивилизации и ее плодах, о священнейших верованиях и прочих абстракциях. Широковещательные речи этого "апостола прогресса" диссонируют с его полной бездеятельностью. Это несоответствие слова и дела обличает в Павле Петровиче типичного консервативного либерала 60-х годов XIX в. Тургенев весьма любопытным штрихом дополняет характеристику своего героя, заставляя Аркадия сказать о своем дяде: "Между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон..." (С. VIII, 226).

К "принсипам" Павла Петровича относится и его аристократизм на английский манер. Когда в X главе романа Базаров отождествляет слова "аристократишко" и "дрянь", Павел Петрович с величием лондонского сэра произносит длинную либеральную тираду в защиту аристократии вообще и восхваляет английский аристократизм в особенности: "...я уважаю аристократов - настоящих. Вспомните, милостивый государь... английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее" (С. VIII, 241).

В систему принципов Павла Петровича входила защита средневековых привилегий, отстаивание старых дворянских понятий чести. Автор не только излагает взгляды Кирсанова на дуэль - это средневековое установление, но и показывает практическое участие Павла Петровича в дуэли с Базаровым, на котором он, по остроумному замечанию последнего, решил испытать свой рыцарский дух. Дуэль эта описана в комической тональности, начиная с определения позиции до высокопарных слов Павла Петровича, обращенных к Базарову: "Соблаговолите выбрать пистолеты".

Своеобразным "принсипом" Павел Петрович считает открытое преследование материалистических идей, в каком бы виде они ему ни представлялись. Он говорит по поводу занятий Базарова естественнонаучными опытами: "В принсипы не верит, а в лягушек верит" (С. VIII, 217) и с презрением отзывается о химиках.

В те годы, когда русское естествознание, руководствуясь материалистической теорией, одерживало одну победу за другой, когда работы Сеченова и Бутлерова стали известны во всем мире, подобные атаки на естественные науки и на материализм свидетельствовали не только об отсталости, невежестве и косности, но и о явной реакционной сути дворян типа Павла Петровича.

Значительно возросла роль сатиры в романах "Дым" и "Новь". Как в описании кружка Губарева, так и в изображении ратмировских генералов ("Дым") заметны элементы шаржа и карикатуры, Сипягин и Калломейцев в "Нови" развенчиваются в манере, близкой к Салтыкову-Щедрину.

Кого бы ни критиковал Тургенев, в образах участников губаревского кружка (Н. П. Огарева и его приверженцев, как считает вслед за Н. Л. Бродским большинство литературоведов, или как утверждает А. Муратов, псевдореволюционеров 70-х гг.) он явно шаржирует их облики, поведение, деятельность.

Кружок Губарева вырисовывается в романе как сборище фразеров и сплетников, людей пустых и бездарных, но чрезвычайно заносчивых и самовлюбленных. И всегда лебезящий болтун Бамбаев, и страдающий хроническим словоизвержением Ворошилов, и сплетница Матрена Суханчикова, и, наконец, грубияны и лгуны Биндасов и Пищалкин, - все они явно шаржированы. Их внешность, речи, поступки, взаимоотношения вызывают антипатию читателя. Так, например, о Биндасове оказано, что он "с виду шумный бурш, а в сущности кулак и выжига", что он "лысый, беззубый, пьяный"; о Бамбаеве - что он "из числа пустейших", что у него "взъерошенные жирные волосы и дряблое тучное тело" (С. IX, 151), что он всегда живет на чужой счет; о Суханчиковой - что у нее, "как лимон, желтое лицо" и "черные волосики на верхней губе" (С. IX, 156), чахлая грудь и глаза, прыгающие, о чем бы она ни говорила, что она рекомендует всем женщинам для независимости запасаться швейными машинами и составлять общества (выпад против романа Чернышевского "Что делать?"). Речь членов кружка Губарева не отличается тонкостью и разнообразием - это либо сплошной поток слов и имен (как у Ворошилова, Пищалкина, Суханчиковой), либо грубый лексикон: "дрянь, баста, колпак, слизняк, каплюжник" и проч. (речь Биндасова).

Наиболее заметно шаржирование в описании духовного пастыря кружка - Степана Николаевича Губарева: он лобаст, глазаст, губаст, бородаст, смотрит вниз, ходит, "странно переваливаясь, как бы крадучись" (С. IX, 156). Он не говорит, а что-то мычит о слиянии с народом. Автор сопровождает его речи снижающей героя деталью: постоянно жует бороду. Портрету-шаржу персонажа соответствуют и его внутренние качества: нетерпимость к противоположным мнениям, деспотизм; в конце романа Губарев превращается в махрового крепостника, который самолично избивает крестьян. Но главный сатирический удар в "Дыме" Тургенев направлял не на кружок Губарева, а на либерально-консервативный лагерь, возглавляемый генералом Ратмировым. Здесь он не жалел сатирических красок. Писатель видел, что реальная бездеятельность участников ратмировского кружка прикрывалась рекламными разглагольствованиями о политике, о разных высоких материях, и Тургенев смеялся над этой фальшивой и крикливой рекламой. Ратмировские генералы по внешности - люди в высшей степени элегантные, это, так сказать, сливки либерального движения 60-х годов. Но Тургенев безжалостно срывает с них маску и обнажает подлинное лицо этих псевдопоборников цивилизации. Он иронически замечает, что либерализм не помешал Ратмирову "перепороть пятьдесят человек крестьян во взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения".

С помощью системы художественных деталей писатель доводит до комизма чопорность и мнимое величие членов ратмировского кружка. Так, например, намекая на плохое произношение генералов, он не без иронии замечает: "Литвинов тотчас признал их за русских, хотя они все говорили по-французски..." (С. IX, 198).

Кричащие детали одежды ("сюртуки с иголочки, но в обтяжку и с перехватом", "панталоны серые с искоркой, и городские очень глянцевитые шляпы", "низенький, черный галстух туго стягивал шею каждого из этих кавалеров..." (С. IX, 198); ложная, дутая значительность, которая сказывалась "в их сдержанной развязности, в миловидно-величавых улыбках, в напряженной рассеянности взгляда, в изнеженном подергивании плеч, покачивании стана и сгибании колен"; звук голоса, "как бы любезно и гадливо благодарящего подчиненную толпу", наконец, руки "дворянские, белые, большие, с крепкими, как слоновая кость, ногтями", лоснящиеся усы, сверкающие зубы и тончайшая кожа, которая "отливала румянцем на щеках, лазурью на подбородке" (С. IX, 198) - все это нарочитое подчеркивание автором породы, показного приличия, спеси и внешней благопристойности генералов контрастировало с их убогой сущностью, ограниченностью их кругозора.

В десятой главе "Дыма", изображая пикник генералов в Бадене, Тургенев прибегает к шаржированию и даже к карикатуре. Это сразу заметил П. В. Анненков, которому сатира на генералов не понравилась. В письме Полине Виардо 27 февраля (11 марта) 1867 г. Тургенев, сообщив о том, что "вчера читал Боткину, Анненкову, Маркевичу и Сологубу с десяток глав "Дыма", замечает: "...успех имел очень большой", "за исключением одной главы, которую Анненков советует мне переделать (пикник генералов), - по тону несколько утрированной - "an die Karrikatur streifend" (граничащей с карикатурой. - П. П.) (П. VI, 164 - 165). Однако Тургенев не послушал совета Анненкова и не переделал десятой главы "Дыма". Более того, не ограничиваясь несколько утрированным описанием внешности генералов, он раскрыл их взгляды, их деятельность, обнажил крепостническую сущность их высказываний. Так, когда раздражительный генерал, возмущаясь обличениями в журналах, заявляет, что если бы от него зависело, он бы позволил печатать в журналах только "таксы на мясо или на хлеб да объявления о продаже шуб и сапогов", автор устами Ратмирова замечает: "Да дворянских имений с аукциона" (С. IX, 202 - 203).

Сатирических страниц много и в последнем романе Тургенева. В 70-х годах, в период общественного подъема, когда русские либералы стали переходить на консервативные позиции и явно смыкаться с реакцией, писатель в романе "Новь" создает сатирические образы либерала, крупного сановника Сипягина и реакционера, помещика-ростовщика Калломейцева. Желание подвергнуть сатирическому разоблачению консерваторов типа М. Н. Каткова, Б. М. Маркевича, М. Н. Лонгинова и других охранителей устоев самодержавия не могло не сблизить Тургенева с непревзойденным мастером русской сатиры М. Е. Салтыковым-Щедриным. История взаимоотношений Тургенева и Щедрина - любопытная страница истории русской литературы¹.

¹ (См. подробнее об этом в работах: Баранов С. Ф. Великий русский сатирик Салтыков-Щедрин. Иркутск, 1950, с. 47 - 71; Табель М. О. Щедрин и Тургенев. - "Науковi записки Харкiвського ушверситету", 1947, т. X, с. 49 - 80; Трофимов И. Т. М. Е. Салтыков-Щедрин о реализме русской литературы. М., 1955, с. 80 - 87)

Вспомним, что в 50-х годах, когда Тургенев писал такие произведения, как "Фауст", "Ася", "Первая любовь", и большого тяготения к сатире не испытывал, он неодобрительно отозвался о "Губернских очерках" Салтыкова-Щедрина, увидев в них и "грубое глумление", и "топорный юмор". Писатель тогда даже заявлял П. В. Анненкову, что решительно не может читать произведения Щедрина. В 70-х годах, в пору нового подъема освободительного движения, поняв эволюцию русского либерализма и реакционность Каткова, Маркевича, Лонгинова, Тургенев с гневом пишет о "двух, трех фигурах, ожидающих клейма позора", но "гуляющих, хотя с медными, но не выжженными еще лбами". Для воплощения их в художественной литературе понадобилась сатира, и тогда Иван Сергеевич Тургенев восстанавливает свои связи с Салтыковым-Щедриным.

Переписка тех лет свидетельствует о глубокой и серьезной переоценке Тургеневым творчества Щедрина. В письме от 9 (21) апреля 1873 г. Тургенев искренне благодарит сатирика за наслаждение, которое доставили ему книги "Помпадуры и помпадурши" и "Дневник провинциала в Петербурге", признает неоспоримое мастерство Щедрина, называет себя "одним из самых старинных и неизменных поклонников" его таланта (П. X, 91). В письме А. А. Фету от 27 сентября (9 октября) 1874 г., возмущаясь господством "гнусной, безвозвратной, филистерской тишины и мертвой прозы", "царством пошляков Мак-Магонов", Тургенев советует: "А Щедрина Вы напрасно не читаете - там бы вы нашли штуки еще забавнее Шаха с Макмагоншей" (П. X, 305 - 306)¹.

¹ (Тургенев имел в виду очерк Щедрина "Зиждитель", в котором изображена беседа персидского шаха с женой французского президента Мак-Магона)

В 1875 г. Тургенев восхищается отдельными главами "Господ Головлевых" и высоко оценивает "Благонамеренные речи". Он пишет Щедрину: "...прочел "Семейный суд", которым остался чрезвычайно доволен. Фигуры все нарисованы сильно и верно: я уже не говорю о фигуре матери, которая типична - и не в первый раз появляется у Вас - она, очевидно, взята живьем - из действительной жизни. Но особенно хороша фигура спившегося и потерянного "балбеса" (П. XI,. 149).

Тургенев советует Щедрину перейти от сатирических очерков к сатирическому роману "с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением" (П. XI, 149).

Сатирическим разоблачением либералов и консерваторов в "Нови" Тургенев был во многом обязан Щедрину.

Крупный сановник, государственный деятель Сипягин и помещик-ростовщик Калломейцев, строго говоря, - политические наследники Павла Петровича Кирсанова. Оба унаследовали и англоманство Кирсанова, и его дворянскую аристократическую спесь, и ненависть к нигилистам, и любовь к пространной фразе о прогрессе, конституции, либеральных свободах. Но сатирические краски в их изображении значительно усилены по сравнению с Павлом Петровичем. Во внешности Сипягина Тургенев подчеркивает необыкновенную величественность ("умный лоб", "тонкий римский нос", "приятные глаза", "правильные губы"), джентльменство ("изящная самоуверенность осанки"), погоню за модой ("длинные на английский манер висячие бакены" (С. XII, 24), прическа "на английский фасон, в две щетки"). Поступки же героя находятся в вопиющем противоречии с его внешним благочинием и аристократизмом: он фальшив и лицемерен с Неждановым и Соломиным, постыдно ведет себя по отношению к своему родственнику Маркелову, неестествен и даже смешон во взаимоотношениях с сыном.

В угоду своей либеральной тактике Сипягин был непрочь на время приласкать инакомыслящего Нежданова, послушать его независимые суждения и при случае козырнуть перед своими коллегами показной близостью и терпимостью к молодым прогрессистам. Но такой демократический маскарад обычно продолжается до ближайшего ощутимого общественного поворота. Как только возникает реальная угроза его карьере или репутации, маска показного демократизма тотчас сбрасывается, и в Сипягине пробуждается, как говорит о нем Паклин, "лев рыкающий": он немедленно увольняет Нежданова и направляет его в Петебург.

Трусливо и постыдно ведет себя Сипягин по отношению к брату его жены - Маркелову. Здесь родственные чувства без колебаний приносятся на алтарь служения "царю и отечеству", и Сипягин действует по принципу: "своя рубашка ближе к телу". Пока Маркелов не представлял для Сипягина конкретной опасности, не угрожал его репутации, сановный вельможа терпел его. Но стоило Сипягину узнать об аресте радикально настроенного родственника, как весь либерализм и вся лояльность государственного мужа мигом испарились. Не спасать своего родственника поехал Сипягин к губернатору. Напротив, он с удовольствием готов был погубить Маркелова, лишь бы этим заявить губернатору о своей благонамеренности и верноподданности.

Сатирический эффект в изображении Сипягина достигает высшей точки, когда он поучает своего девятилетнего сына, произнося высокопарную тираду о долге перед правительством и обществом.

Сатирически изображается в романе "Новь" и реакционное дворянство в лице его типичного представителя Семена Петровича Калломейцева. Служба в министерстве двора, как и звание камер-юнкера, научили его, как вести себя в свете: как надо красиво и элегантно поклониться высшему чину, когда и перед кем можно щегольнуть французским афоризмом, претендуя на высший шик. Но как только кто-нибудь осмеливался посягнуть на его принципы, "все его изящество испарялось мгновенно; нежные глазки зажигались недобрым огоньком; красивый ротик выпускал некрасивые слова - и взывал, с виском взывал к начальству!" (С. XII, 38). Образ этого героя раскрывается в целой системе сатирических авторских реплик и картин: то Калломейцев кричит против якобинцев "слезливым голосом", то он "разразился целой филиппикой против нигилистов и социалистов", то "вопит" о том, что Сипягин привел Соломина, который в продолжении часовой беседы ни разу не сказал сановнику "ваше превосходительство"; наконец, его жесты и манера говорить дорисовывают облик этого светского позера: во время речи Калломейцев "поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки" (С. XII, 40) или "подул себе на руку", или говорил о враждебных ему силах, обхватив "по модному, большой белый хлеб обеими руками и переламывая его пополам над тарелкой супа..." и т. д.

В конце 70-х - начале 80-х годов Тургенев создает свои знаменитые "Стихотворения в прозе" - маленькие рассказы разножанрового характера, своеобразные мысли вслух. Это по существу лиричные, компактные по словесному строю произведения, отражающие размышления писателя о жизни. Но и здесь встречаются отдельные сатирические зарисовки ("Гад", "Корреспондент", "Дурак" "Эгоист", "Черепа" и др.). В них раскрываются с большой яркостью и образностью великого мастера слова собирательные типы, представители отдельных слоев общества людей никчемных, пустых. В 1883 г. Тургенев пишет сатирический рассказ "Конец", в центре которого - образ бесшабашного помещика Талагаева¹.

¹ (Впервые этот рассказ был напечатан под заглавием "Fin" а журнале "La Nouvelle" (1886), а в переводе Д. В. Григоровича - опубликован в "Ниве" (1886, № 1))

Писатель как бы вновь возвращается к традициям "натуральной школы" и создает своеобразную вариацию ноздревского и чертопхановского типа, действующего в иных условиях и обстоятельствах. Платон Сергеич Талагаев - столбовой дворянин, родом из старинной тульской фамилии, промотавший все состояние. И дед и отец Талагаева - типичные самодуры, под стать герою очерка "Малиновая вода" из "Записок охотника" - графу Петру Ильичу. Дед Талагаева смешон в кичливости своим столбовым дворянством, в преклонении перед фамильными реликвиями. В комическом плане изображен и отец Талагаева. Вся его жизнь - это псовые охоты, лихие тройки с серебряной сбруей и различные сумасбродные выходки, удивляющие весь уезд. Так, когда кучер, желая потешить своего барина, бросился с лошадью в только что замерзшую реку и, вынырнув с окровавленным лицом, выпил стакан водки за своего властелина, отец Талагаева дал "храбрецу" вольную и сто рублей в придачу.

Стремясь быть достойным своих предков, Талагаев-сын решил удивить мир своими эксцентрическими выходками. Он вообразил себя лихим черкесом:

"Это был довольно красивый малый лет тридцати, одетый, несмотря на жару, в новенький тулуп, стянутый черкесским поясом. Черкесская папаха из длинной верблюжьей шерсти свешивалась бахромой вокруг его головы. Глаза у него были огромные, светлые и жесткие; на его щеках с выпуклыми красными скулами, исчерченными мелкими морщинами, застыла дерзкая улыбка, еще подчеркнутая морщинкой над орлиным, хорошо очерченным носом" (С. XIII, 381, перевод с фр.).

Черкесский пояс, черкесская папаха, жесткий взгляд, орлиный нос - все эти атрибуты смелого кавказского воина скрывают ординарную натуру трусливого помещика. И автор разъясняет это: "Длинные закрученные усы вились над гладко выбритым подбородком, потому что человек, носивший их, не хотел, чтобы его принимали ни за крестьянина, ни за купца и еще хуже - за духовного (С. XIII, 381) (курсив мой. - П. П.).

О похождениях Талагаева Тургенев повествует с негодованием: этот новоиспеченный "черкес" похитил у старика Павла Мартыныча пятнадцатилетнюю дочь Настеньку и запер ее в сарай, а когда Мартыныч стал ее увозить, выпустил своих борзых. На ярмарке он обманул мужика, продав ему краденую лошадь; предложил хозяину постоялого двора Алексеичу кролика, уверяя, что "из его пуха славные можно связать чулки". Весьма колоритен и лексикон Талагаева, приближающийся к ноздревскому. Речь Ноздрева производила смешное впечатление потому, что в ней причудливо смешивались, с одной стороны, грубые слова ("свинтус", "скотовод", "фетюк"), а с другой - иностранная лексика и фразеология, смысл которой самому Ноздреву не очень ясен ("ручки у графини были самой субдительной суперфлю"). Талагаев освоил лишь слова грубые, оскорбляющие человека: "брюхо", "глазеть", "двухкопеечная твоя душа" и т. д.

Последняя встреча с Талагаевым происходит холодным ноябрьским утром, когда рассказчик ехал на лошади в город. Но вдруг лошадь зафыркала и упрямо замотала головой. Она остановилась перед трупом Талагаева: его лоб был "рассечен сильным ударом топора; месяц, внезапно вновь выглянувший из туч, отразился в крови, разлитой вокруг головы, и образовал около нее как бы золотисто-красный ореол. Два конца толстой веревки тянулись от его шеи..." (С. XIII, 392). Кучер сказал: - "Так им и надо ... этим конокрадам". "Вот каков их конец!" - подумал я в ту ночь перед его истерзанным трупом" (С. XIII, 392).

Тургенев отнесся к концу Талагаева почти так же, как Щедрин к концу Иудушки Головлева.

Итак, сатирическое дарование писателя проявлялось разнообразно. Во многом следуя традициям Гоголя и Щедрина, Тургенев-сатирик отличается от них тем, что в его произведениях почти отсутствует гротеск, сатирические элементы обычно искусно вкраплены в повествование и гармонично чередуются с лирическими сценами, проникновенными авторскими отступлениями и пейзажными зарисовками. Иными словами, сатира Тургенева присутствовала всегда - и в лирической прозе его ранних произведений и поэм, и в последующих реалистических произведениях.