Первые романы Тургенева ("Рудин", "Дворянское гнездо")

"Рудин" и "Дворянское гнездо", опубликованные во второй половине 50-х годов, отражали русскую действительность 30 - 40-х годов.

В конце 40-х и в первой половине 50-х годов в связи с углублением кризиса феодально-крепостнического строя усиливается борьба между либерально-дворянскими и революционно-демократическими тенденциями в русском обществе. В различных слоях русской интеллигенции разгораются ожесточенные споры по целому ряду общественных вопросов: о необходимости отмены крепостного права, о путях дальнейшего развития России, об отношении русских людей к западной культуре, к наследию исторического прошлого своей родины, наконец, о людях - героях эпохи, которым может принадлежать будущее. В русском обществе в эти годы обнаруживается несколько течений философской и политической мысли.

Во-первых, происходит заметная дифференциация в лагере западников: на левых позициях оказываются такие представители дворянской революционности, как Герцен, Огарев. К ним примыкает в известной степени М. Бакунин, деятельность которого весьма интересовала Тургенева. Крайний "правый" фланг западников занимают дворянские либералы П. В. Анненков, А. В. Дружинин, оказывавшие в 40-х и особенно в 50-х годах заметное влияние на Тургенева. Они выступают против интенсивно формирующегося лагеря революционной демократии, противопоставляют революционному демократизму Чернышевского свои либерально-реформистские взгляды, проповедуют идеалистическую теорию "чистого искусства". Между этими двумя крайними позициями находятся Тургенев и Грановский, которые во многом испытывают на себе влияние то крайне правых, либеральных, то демократических учений. Тургенев сначала (в 40-х годах) увлекся бурной деятельностью Бакунина, но вскоре к ней охладел и в 50-х годах стал сближаться с правыми западниками, проповедовавшими постепеновство и реформизм; это сказалось и на повестях 50-х годов, и на романе "Рудин". Однако от правых западников Тургенева всегда отличала ярко выраженная просветительская тенденция, идущая от Белинского, которая наиболее явственно обнаружилась в романе "Отцы и дети".

Расслоение в лагере западников обостряется после 1848 г., когда в стране усилилась реакция (разгром кружка Буташевича-Петрашевского, цензурный террор, Бутурлинский комитет, арест Огарева, Щедрина и других), и "либеральные свободы" стали обнаруживать свою призрачность.

Революция 1848 г. на Западе и последовавшая за ней реакция в России не могли не привести к поляризации течений русской общественной мысли, к усилению антагонизма между двумя историческими силами: либералами всех оттенков и ориентаций, с одной стороны, и еще только формировавшимся революционно- демократическим лагерем - с другой.

Во-вторых, эволюцию претерпевало и славянофильство - течение, выразителями которого были А. С. Хомяков, братья Иван и Петр Киреевские, А. Кошелев, братья Константин и Иван Аксаковы, Ю. Самарин и другие. Начав с оппозиции к реакционному режиму Николая I и с выступлений за отмену крепостного права и за освобождение крестьян от личного рабства, славянофилы в поисках особого, "самобытного" пути русского исторического развития пришли в конечном счете к идеализации крестьянской общины, поверив в то, что эта община спасет Россию от разлагающего влияния Запада и станет прочным залогом будущего социального благоденствия. Отсюда их неприязнь к просветительским идеалам революционных демократов, к критике патриархальной общины, к материализму, к революционным теориям. Отсюда их проповедь религии, смирения, то есть всех тех начал, которые в 50-е годы войдут в арсенал их ближайших преемников - почвенников. Естественно, что по мере сближения славянофилов с реакционными силами борьба прогрессивного демократического лагеря против славянофильства обострилась.

В этой сложной исторической обстановке Тургенев пытается найти положительного героя эпохи. "Тургенева-романиста следовало бы назвать летописцем идейно-общественного движения в России, - пишет Н. И. Пруцков. - Он запечатлел разные эпохи в этом движении. Период идей дворянского просвещения, период Рудиных, у него сменился периодом идей народнических"¹ Поэтому вполне естественно, что в романах Тургенева нет широких картин быта и нравов помещичьего и чиновничьего общества, как это встречается у Гончарова и у Писемского. Для Тургенева повседневный быт всего лишь фон, а не один из главных объектов изображения.

¹ (Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. М. - Л., 1962, с. 66)

Основной же предмет для него это - человек в его общественной деятельности и в личной жизни.

Поиски положительного героя Тургенев начал еще в 40-х годах ("Андрей Колосов", "Андрей"). Он искал героя, обладающего цельной, сильной натурой, общественного деятеля, "человека необыкновенного". Однако в повести "Андрей Колосов" писателю удалось нарисовать лишь контуры такого героя и противопоставить его в этическом плане многочисленным слабовольным дворянским интеллигентам, смешным и жалким подражателям Гамлета. Социальной критики русского гамлетизма, который, как известно, в значительных кругах дворянской интеллигенции 40-х годов был всего лишь уродливой копией западноевропейского, Тургенев в повести "Андрей Колосов" не дал. А между тем такая задача неизбежно вставала перед любым писателем, ибо тип русского Гамлета, высокопарно философствующего и в то же время беспомощного и непрактичного в повседневной жизни, уже выдвинулся на общественную арену и по мере обострения классовых противоречий становился все более и более распространенным. Он многим отличался от шекспировского Гамлета.

Русский гамлетизм имел свою национальную специфику и выражался в разных формах: от уездных, слабовольных, поверхностных гамлетов и трагически надломленных Чулкатурияых до благородного, но весьма противоречивого Рудина. В очерке "Гамлет Щигровского уезда" (1849) и в "Дневнике лишнего человека" (1850) развенчиваются две разновидности русского гамлетизма, в связи с чем в них преобладают разные тона: в "Гамлете Щигровского уезда" - сатирические, а в "Дневнике лишнего человека" - элегические. По сравнению с "Андреем Колосовым", где центральным героем является цельный и прямой человек, а другие герои интересны лишь в плане раскрытия его характера, в "Гамлете Щигровского уезда" герои как бы поменялись местами. В центре повествования оказался Василий Васильевич - саморазоблачающийся русский Гамлет, не находящий себе места в жизни.

В отношении Тургенева к этому герою явно сказалось осуждение писателем непрактичности дворянских интеллигентов 40-х годов, их неприспособленности к жизни. Тургенев не только подвергает резкому сатирическому разоблачению Василия Васильевича, но и указывает на социальные причины и условия воспитания, которые порождали рефлексию в русских интеллигентах и делали их неспособными к практической деятельности.

В "Дневнике лишнего человека" показана другая разновидность гамлетизма: герой этого произведения Чулкатурин вызывает у читателя трагические эмоции. Болезненно воспринимая мир, Чулкатурин ищет всю жизнь приюта, хотя бы временного гнезда. Куда бы ни обратился он, всюду его место занято. Чулкатурин везде чувствует себя лишним. Его отвергает любимая женщина, оттесняют другие, менее тонкие, но более решительные и смелые люди. Это приводит его к неверию в себя, к мучительному самоанализу: он "разбирал самого себя до последней ниточки, сравнивал себя с другими, ...и вдруг, среди смеха, печально опускался весь, впадал в нелепое уныние, а там опять принимался за прежнее, - словом, вертелся, как белка в колесе" (С. V, 186).

Чулкатурин оказался способным лишь махнуть рукой на свое будущее и печально созерцать собственные несчастья. Жизнь Чулкатурина, его трогательное прощание со своим садом, липами и, наконец, сама смерть - все это прозвучало грустным, элегическим аккордом в "Дневнике лишнего человека".

Жизненные факторы и социальные условия, которые искалечили и разбили впечатлительную, слабую и нервозную натуру Гамлета Щигровского уезда, довели до отчаяния и смерти Чулкатурина, были представлены Тургеневым в их настоящем свете, без сатирического акцента и без трагического надлома в романе "Рудин" (1856).

В этом романе Тургенев не только говорил о разрыве между теорией и практикой, между словом и делом в жизни дворянской интеллигенции, но и проявил свои политические симпатии к либералам, склонным к реформистскому постепеновству (образ Лежнева). С позиций Лежнева Тургенев посмотрел на крайний радикализм рудинско-бакунинского толка, пытаясь объективно вскрыть его положительные и отрицательные стороны.

Как видно из писем, рецензий и отдельных замечаний Чернышевского, Боткина, Некрасова, Тургенев писал этот роман неуверенно, постоянно прислушиваясь к мнениям своих друзей. Отправляясь от жизненного прототипа - радикального западника Михаила Бакунина, писатель, сочувственно относившийся к левым западникам, в начале работы над романом поставил целью показать Бакунина в привлекательном виде. Он писал о том, что в Рудине он "представил довольно верный портрет Бакунина". И действительно, внешне Рудин имеет много общих черт с Бакуниным: "Курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых, темно-синих глазах, с прямым широким носом и красно очерченными губами" (С. VI, 258). Сходство с Бакуниным обнаруживается и в салонном, полупоэтическом, полу-философском красноречии Рудина, в его умении "пришпиливать слово, как бабочку булавкой".

Друзья Тургенева, не разделявшие его ранних симпатий к Бакунину, сделали ряд критических замечаний, подчеркнув при этом, что в образе Рудина Бакунин слишком идеализирован. Тургенев согласился с ними и решил переделать роман. В процессе этой переработки писатель допустил противоположную крайность: темные краски при описании героя настолько были сгущены, что Рудин предстал чуть ли не фанфароном и лицемером. Тургенев сам испугался своего героя и необъективности авторского отношения к нему и снова решил подвергнуть роман исправлению. Все эти переработки не могли не сказаться на идейном содержании и на композиции романа, не могли не породить ряд противоречий в характере главного героя и в отношении к нему других персонажей¹.

¹ (Об этих "исправлениях" и "переделках" романа не без иронии писал Чернышевский в рецензии на книгу американского писателя Готорна "Собрание чудес", утверждая даже, что роман "Рудин" в результате исправлений превратился в "мозаику клочков противоположных тенденций" (см.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1939, с. 737 - 739))

Противоречия в характере Рудина и в оценке его деятельности автором следует рассматривать в связи с идейной борьбой эпохи как отражение жизненных противоречий той поры (в противном случае Тургенев не соглашался бы с различными мнениями друзей, из которых каждый подмечал кое-что существенное). Вместе с тем нельзя сводить типический образ Рудина только к его прототипу Бакунину, ибо Рудин, как и всякий тип, значительно шире своего прототипа.

В чем же противоречивость Рудина как типического героя 40-х годов? Рудин умен, талантлив, благороден, в нем не угас огонь любви к истине, он умеет зажечь этот огонь в других людях (Наталья, Басистов); он с увлечением говорит о высоком призвании человека, о значении науки и просвещения, о будущности своего народа, критикует бесплодный скептицизм, клеймит позором малодушие и лень, любит музыку, ценит поэзию, красоту, готов всегда "жертвовать своими личными выгодами", обладает удивительной способностью схватывать в любой проблеме главное. Лежнев так говорит об этой его способности: "Стройный порядок водворялся во всем, что мы знали, все разбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точно здание, все светлело, дух веял всюду... Ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота..." (С. VI, 298).

Рудин честен, искренен в своих отношениях с Натальей Ласунской, горяч и остроумен, находчив и непримирим в спорах со скептиком Пигасовым, которого разбивает в полемике по всем статьям, увлекает всех своим красноречием. "Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди" (С. VI, 269). Наконец, героическая, хотя в сущности и бесполезная, гибель Дмитрия Рудина на парижских баррикадах, о которой Тургенев рассказывает в эпилоге романа, накладывает на него яркий благородный штрих. Во всем этом сказались несомненные симпатии Тургенева к мыслящим представителям передовой дворянской молодежи 40-х годов.

И все же, несмотря на личные достоинства Рудина, заметно отличающие его от других представителей провинциального дворянского общества (Пандалевского, Пигасова, Волынцева, Дарьи Михайловны Ласунской), в нем обнаруживается ряд черт, обусловленных временем и обстоятельствами, которые дают основание утверждать, что Тургенев как художник, предощущая приближающееся социальное банкротство дворянства, критически относился к своему герою.

Получив весьма широкое, но отвлеченное образование, Рудин оказался не готовым к практической деятельности. Он умел философски мыслить, горячо спорить, но не умел ничего делать практически; ему негде было применить свои силы. И эта невозможность быть полезным обществу представлена Тургеневым как исторически обусловленное явление. Оно сказывалось на той части дворянской молодежи 30 - 40-х годов, которая была удалена от народа, от демократических идей и ориентировалась на бакунинский радикализм, оказавшийся впоследствии беспочвенным и бесперспективным.

Попытки Рудина действовать, приносить практическую пользу оказываются бесплодными: стремление сделать реку судоходной натолкнулось на протест владельцев мельниц и потерпело крах; из желания ввести агрономические преобразования в деревне ничего не вышло; педагогическая деятельность разбилась о косность гимназического начальства. И хотя общее направление деятельности Рудина было прогрессивным, практической пользы она не принесла. Тургенев это объясняет слабостью характера своего героя, его либеральной размагниченностью, а в конечном счете историческими условиями русской действительности того времени, которая не предоставляла благоприятной почвы для расцвета личности, для раскрытия ее богатейших возможностей, для применения тех сил, которые заключались в искрением, горячем, зовущем вперед слове лучших представителей дворянской интеллигенции. Разлад высоко развитой, одаренной личности с социальными условиями жизни порождал в среде либеральной дворянской интеллигенции так называемых "лишних людей", "умных ненужностей".

Мучительно переживая этот разлад, передовые люди 40-х годов искали выхода то в философии, то в искусстве. Они очень много читали, умели тонко воспринимать прекрасное в природе и в человеке, своим восторженным отношением к искусству увлекали других. Они превзошли своих дряблых и анемичных современников - уездных Гамлетов и либеральных Чулкатуриных хотя бы тем, что их горячее слово жадно слушала молодежь.

Их пропаганда не пропала даром. Тургенев не мог этого не чувствовать, а потому он запечатлел в образе Рудина лучшие черты, которые были свойственны представителям либерально-дворянской интеллигенции 40-х годов. А. М. Горький был прав, когда писал: "Приняв во внимание все условия времени - и гнет правительства, и умственное бессилие общества, и отсутствие в массах крестьянства сознания своих задач, - мы должны будем признать, что мечтатель Рудин, по тем временам, был человеком более полезным, чем практик, деятель... Нет, Рудин - лицо не жалкое, как принято к нему относиться, это несчастный человек, но - своевременный и сделавший немало доброго. Ведь, как уже сказано, Рудин - это и Бакунин, и Герцен, и отчасти сам Тургенев, а эти люди... недаром прожили свою жизнь и оставили для нас превосходное наследство"¹.

¹ (Горький А. М. История русской литературы, т. 1. М., 1939, с, 176)

Общественная роль Рудиных значительно шире, чем роль Онегиных и Печориных. В условиях, когда свирепствовала реакция, когда никакое иное действие, кроме слова да и то замаскированного, было невозможно, смелые, зовущие вперед речи Рудина приобретали особое значение. Они находили горячий отклик в сердце восторженного, доброго юноши Басистова, который сумеет впоследствии, при других социальных условиях, воспитать немало благородных душ; речи Рудина всколыхнули жизнь Натальи Ласунской, пробудили в ней лучшие чувства и стремления; даже Лежнев в конце романа признает, что "доброе слово - тоже дело", и говорит Рудину: "Но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя", "я люблю тебя", "я уважаю тебя" (С. VI, 361). На эти черты Рудина обратил внимание Некрасов. Но когда он спрашивал Тургенева: "Ты не будешь в претензии? Мне хочется твоего Рудина заковать в стихи, чтобы он более врезывался в память!", - то не собирался поэтизировать облик Рудина. Напротив, Некрасов в поэме "Саша" снял поэтический ореол с "диалектика обаятельного", выдвинул на первый план отрицательные стороны своего Агарина, подчеркнул его историческую обреченность. Начиная с внешних деталей, снижающих облик Агарина ("В лорнетку глядел, мало волос на макушке имел", "он же бледней и плешивее стал"), и кончая приговором: "Что ж под руками, того он не любит, то мимоходом без умыслу губит", - Некрасов развенчал Агарина, высмеял его книжную ученость, которая увлекла доверчивую Сашу и погубила ее "первоначальную ясность души". В противоположность поэтичной, непосредственной Саше, выросшей в деревне, как полевой цветок, тонко чувствующей родную природу, Агарин изображается холодным и рассудочным "чернокнижником-губителем", который сам не верит своим речам ("оба тогда мы болтали пустое", - говорит он Саше), которому ничего не стоит "над/природой подтрунивать нашей". В отношениях Тургенева к Рудину и Некрасова к Агарину сказалось существенное различие классовых оценок одного и того же социального типа либералом и революционным демократом.

Тургенев в романе "Рудин" более объективно, чем в "Гамлете Щигровского уезда", оценивает деятельность философских кружков. Если в "Гамлете" герой почти сплошь отрицает кружки, признает их "гибелью всякого самобытного развития", "пошлостью и скукой под именем братства и дружбы", местом, где узаконено право "запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища", наконец, "заколдованным кругом, в котором погиб не один порядочный человек", причем Тургенев не противопоставляет этой оценке ничего другого, то в "Рудине" такой несправедливой оценки кружков нет. Напротив, о кружке Покорского (Станкевича) и Рудин и Лежнев отзываются с благоговением, вспоминают о нем как о лучшей странице своей юности. Поднимая тост за здоровье Рудина, Лежнев пьет за все то, что ассоциируется с кружком - "за здоровье товарища моих лучших годов", "за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца" (С. VI, 350).

В противоположность Гамлету Щигровского уезда, который источником почти всех бед считал кружок и философские идеи, проповедуемые в нем, Рудин и Лежнев понимают необходимость философского образования и видят положительную роль кружков в развитии русской общественной жизни.

Пигасов же настроен против общих рассуждений, убеждений, законов жизни, он нападает на философию, не признает систем: "Философия - высшая точка зрения! Вот еще смерть моя - эти высшие точки зрения. И что можно увидать сверху? Небось, коли захочешь лошадь купите, не с каланчи на нее смотреть станешь!" (С. VI, 255).

Столь примитивному, упрощенному остроумию Рудин противопоставляет логически отточенную, преисполненную достоинства речь: "Я хотел сказать, что все эти нападения на системы, на общие рассуждения и т. д. потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку и веру в нее, стало быть, и веру в самих себя, в свои силы" (С. VI, 263). Не только Рудин, но и Лежнев, а вместе с ним и Тургенев как бы предостерегают против огульного отрицания всякой философии: "Нельзя же допустить, чтобы под именем философии нападали на всякое честное стремление к истине и к сознанию". Без знания философии истину не постигнуть во всей ее сложности. Все дело, вероятно, заключается в том, чтобы, не отрицая важности и необходимости философии, привести ее в соответствие с насущными, национальными потребностями людей, чтобы русская жизнь освещалась передовыми философскими идеями, рожденными прежде всего на отечественной почве. В этом плане приобретает глубокий смысл критика Рудина Лежневым: "Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно, большое несчастье", - говорит Лежнев, но тут же добавляет, что "это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем" (С. VI, 349).

Уверенный в себе, деловой, Лежнев, хотя и лишен рудинского блеска и энтузиазма, но зато спокойно и уверенно строит свою жизнь, он не поддается иллюзиям и бесплодным мечтаниям. Лежнев критикует Рудина за его непрактичность, неприспособленность в жизни и в то же время отдает должное его уму, знанием, умению увлечь других своим энтузиазмом и верой.

Действительно, многие дворянские интеллигенты того времени были далеки от жизни народа, не знали России. В значительной мере этому способствовали различные космополитические теории, отрицавшие национальную специфику, подменявшие национальное отвлеченным, общечеловеческим. Космополитизм как отрицание национальной специфики в развитии народов был подвергнут критике в романе "Рудин": "Космополитизм - чепуха, космополит - нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет". В этих словах Лежнева - глубокая мысль Тургенева о том, что национальный вклад в мировую культуру вносят только те люди, которые любят свою родину, понимают свой народ, гордятся своей национальной принадлежностью. Только свободное и полное развитие национального в произведении искусства делает его достоянием общемировой культуры. Утрачивая же национальную почву под ногами, человек превращается в "перекати-поле", судьба которого зависит от ветра.

В романе "Рудин" Тургенев в обстановке дворянской усадьбы запечатлел ряд весьма типических характеров 40-х годов: это и знатная барыня, вдова тайного советника Дарья Михайловна Ласунская с ее кичливостью, "светской спесью" и эгоцентризмом ("Судя по рассказам Дарьи Михайловны, - пишет Тургенев, - можно было подумать, что все замечательные люди последнего двадцатипятилетия только о том и мечтали, как бы повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение"); и отставной штабс-ротмистр Волынцев, весьма недалекий, хотя и честный человек, страдающий хронической стихобоязнью. Это и женоненавистник Африкан Семенович Пигасов, неудачник в науке, желчный, раздражительный человек с большим честолюбием и элементами примитивного скептицизма; и секретарь Дарьи Михайловны Пандалевский - нахлебник и приживал, произошедший в умеренности и аккуратности самого Молчалина, льстец и подхалим, умеющий вовремя умилиться и пролить слезу, выразительно опустить глаза или при случае сказать комплимент своей благодетельнице. Все эти лица составляют цвет уездного дворянского общества и "украшают" "салон" скучающей бывшей светской львицы Дарьи Михайловны.

В противоположность им Тургенев создал в романе "Рудин" поэтический образ русской девушки - Натальи Ласунской. Значительную роль в его создании сыграли личные переживания писателя, его взаимоотношения с Татьяной Александровной Бакуниной. В письмах к Бакуниной Тургенев говорит о любви высшей, идеальной, граничащей с самопожертвованием. Воплощением такой любви и является образ Натальи.

Обаяние многих тургеневских героинь, несмотря на разницу их психологических типов, заключается в том, что их характеры раскрываются в моменты напряженного поэтического чувства, которому Тургенев научился у Пушкина. Как и его великий предшественник, Тургенев был очень чутким к миру человеческих переживаний, улавливал их тончайшие оттенки. Он с волнением наблюдал, как расцветают и преображаются молодые существа под влиянием светлой и облагораживающей любви.

Поистине трогательна и обаятельна в своей любви к Рудину Наталья. Восприимчивая к поэзии и искусству, глубоко чувствующая радость и горе, семнадцатилетняя Наталья по духовному развитию возвышается над миром Пигасовых и Пандалевских. Сопротивляясь тепличному дворянскому воспитанию в семье, обходя запреты и нудные поучения матери и гувернантки, Наталья жадно читала Пушкина, вдумчиво относилась к людям и ко всему происходящему вокруг. Наряду с природной нежностью и чуткостью она воспитала в себе силу и решительность характера/и готова пойти куда угодно за любимым человеком, даже вопреки воле матери, наперекор любым препятствиям.

Тургенев показал героиню в момент проявления ее лучших, сокровенных чувств. Наталья глубоко полюбила Рудина, и этой, сначала тайной и робкой, а потом открытой любовью согрет и освещен каждый ее шаг, проникнуто каждое душевное движение. В отличие от Рудина, который не уверен в своем чувстве, который "не в состоянии был сказать наверное, любит ли он Наталью, страдает ли он, будет ли страдать, расставшись с нею", Наталья любит его настолько сильно, что даже не видит его слабых сторон, верит в его силу и способность к большому делу.

Мысль о превосходстве женской любви над мужской прозвучала еще в поэмах "Параша" и "Андрей". Многие критики отмечали, что Тургенев обычно проверял волевые качества своих героев на их отношении к любви. Неспособность Рудина сделать решительный шаг в отношениях с Натальей, безволие, проявившееся в объяснении с ней, критики справедливо истолковывали как признак социальной несостоятельности героя.

Ко времени появления в печати романа "Рудин" уже намечалось идейное расхождение Тургенева с редакцией журнала "Современник". Ярко выраженная демократическая тенденция журнала, резкая критика Чернышевским и Добролюбовым русского либерализма не могли не привести к расколу в "Современнике", отражавшему столкновение двух исторических сил, борющихся за новую Россию, - либералов и революционных демократов.

В 50-х годах в "Современнике" появляется ряд статей и рецензий, отстаивавших принципы материалистической философии и разоблачавших беспочвенность и дряблость русского либерализма; широкое распространение получает сатирическая литература ("Искра", "Свисток").

Тургеневу не нравятся эти новые веяния, и он стремится противопоставить им нечто другое, чисто эстетическое. Он пишет ряд повестей, которые были в какой-то мере антитезой гоголевскому направлению литературы¹, освещая в них преимущественно интимную, психологическую тематику. В большинстве из них затрагиваются проблемы счастья и долга и на первый план выдвигается мотив невозможности личного счастья для глубоко и тонко чувствующего человека в условиях русской действительности ("Затишье", 1854; "Фауст", 1856; "Ася", 1858; "Первая любовь", 1860). Явственно звучит в эти годы в творчестве Тургенева также мотив ничтожности всех общественных и житейских забот человека перед всесильной и равнодушной ко всему природой ("Поездка в Полесье", 1857). Повести трактуют нравственные, эстетические проблемы и овеяны мягким и грустным лиризмом. Они вплотную подводят писателя к проблематике нового романа - "Дворянское гнездо".

¹ (В письме В. П. Боткину 17 нюня 1855 г. Тургенев пишет: "...я первый знаю, oú e soulier de Gogol blesse (где жмет сапог Гоголя. - П. П.). - Ведь это на меня Дружинин сослался, говоря об одном литераторе, который желал бы противовесия гоголевскому направлению... все это так")

Наиболее близка к "Дворянскому гнезду" повесть "Фауст", написанная в эпистолярной форме. Эпиграфом к повести Тургенев поставил слова Гете: "Ты должен самоотрекаться". Мысль о том, что счастье в нашей жизни преходяще и что человек должен думать не о счастье, а о своем долге, пронизывает все девять писем "Фауста". Автор вместе со своей героиней утверждает: о счастье "думать нечего; оно не приходит - что за ним гоняться! Оно - как здоровье: когда его не замечаешь, значит оно есть" (С. VII, 37). В финале повести автор приходит к весьма грустному выводу: "Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... жизнь тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше; тем дальше уйдешь. Молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло наконец тебе в глаза" (С. VII, 50).

Подобный же мотив звучит и в повести "Ася". Причину неосуществившегося счастья в этой повести Тургенев объясняет несостоятельностью "лишнего человека", безвольного дворянского Ромео, который пасует в любви и позорно капитулирует в решительный момент объяснения. Н. Г. Чернышевский в статье "Русский человек на rendez-vous" ("Атеней", 1858) вскрыл социальную сущность безволия тургеневского героя, показал, что его личное банкротство является выражением начинающегося банкротства социального.

Пессимистические размышления писателя о жизни, наложили отпечаток и на повесть "Поездка в Полесье", которая первоначально была задумана как очередной охотничий очерк. В этой повести Тургенев пишет об отношении человека к природе. Величественная и прекрасная природа, которую в таких светлых тонах и так проникновенно воспел художник в раннем творчестве, в "Поездке в Полесье" превращается в холодную и страшную "вечную Изиду", враждебную человеку: "Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, - трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснут в нем, охваченные ледяным дыханием стихии; нет - вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли - и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях" (С. VII, 51).

В 1858 г. был написан роман "Дворянское гнездо" и опубликован в первой книжке "Современника" за 1859 г. Это произведение отличается классической простотой сюжета и в то же время глубокой разработкой характеров, на что обратил внимание еще Д. Писарев, назвав в своей рецензии роман Тургенева "самым стройным и самым законченным из его созданий"¹.

¹ (Писарев Д. И. Соч., т. 1. Спб., 1903, с. 196 - 197)

Главный герой романа Федор Лаврецкий происходит из старинного родовитого дворянства. Тургенев подчеркивает, что предки Лаврецкого были оторваны от родной национальной почвы, не понимали народ и не стремились узнать его запросы и интересы. Им казалось, что они постигают высокую культуру, когда общаются с представителями аристократии за границей. Но все теории, которые они вычитывали и дилентантски усваивали из книг западных философов и общественных деятелей, были неприменимы к русской крепостнической действительности. Называя себя "аристократами духа", эти люди читали произведения Вольтера и Дидро, поклонялись Эпикуру и толковали о высоких материях, выдавали себя за поборников просвещения и апостолов прогресса. Но в то же время у них в усадьбах господствовали деспотизм и мелкое тиранство: избиение крестьян, бесчеловечное обращение с прислугой, разврат, унижение дворовых.

Типичным "цивилизованным" барином был отец Федора Лаврецкого Иван Петрович, который хотел видеть в своем Федоре "сына натуры". Сторонник спартанского воспитания, он приказывал будить сына в четыре часа утра, обливать его холодной водой, велел ему бегать вокруг столба на веревке, есть один раз в день, ездить верхом. Для соблюдения же светского шика и в угоду принятым обычаям он заставлял Федора одеваться по-шотландски, штудировать, по совету Руссо, международное право и математику, а для поддержания рыцарских чувств - изучать геральдику.

Такое уродливое воспитание могло духовно искалечить юношу. Однако этого не произошло. Вдумчивый, трезво и практически мыслящий, восприимчивый ко всему естественному, Федор быстро почувствовал вред этого вопиющего разрыва между подлинной жизнью, от которой его искусственно отгораживали, и книжной философией, которой его ежедневно пичкали. Пытаясь преодолеть этот разрыв между теорией и практикой, между словом и делом, он мучительно искал новых путей жизни. В отличие от своих предков, вопреки воспитательной системе своего отца, он стремился сблизиться с народом, хотел трудиться сам. Но он не был приучен к труду и плохо знал реальные условия русской действительности. И все же, несмотря на это, Лаврецкий, в отличие от своего современника Рудина, "требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею". В спорах с Паншиным Лаврецкий выдвигает этот вопрос на первый план. Отстаивая самостоятельность развития России и призывая познать и любить родную землю, Лаврецкий резко критикует крайности западнических теорий Паншина. Когда Паншин спрашивает Лаврецкого: "Вот вы, вернулись в Россию, - что же вы намерены делать?", - Лаврецкий с гордостью отвечает: "Пахать землю и стараться как можно лучше ее пахать" (С. VII, 232 - 233).

Противником Лаврецкого Тургенев сделал одного из худших западников - Паншина, низкопоклонствующего перед Европой. Карьерист и позер, человек, который "где нужно - почтителен, где можно - дерзок", при случае любящий "пускать в ход германское словцо (С. VII, 133), черпающий свои познания из ходовых французских брошюр, этот 27-летний камер-юнкер называет Лаврецкого отсталым консерватором, помпезно декларирует: "Россия отстала от Европы; нужно подогнать ее", "мы даже мышеловки не выдумали" (С. VII, 231).

Тургенев в "Литературных и житейских воспоминаниях", говоря о своей принадлежности к западникам, в то же время писал: "Однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в "Дворянском гнезде") все комические и пошлые стороны западничества" (С. XIV, 100).

Не случайно Лаврецкий выходит победителем из спора с Паншиным. Старушка Марфа Тимофеевна, радуясь победе Федора, говорит ему: "Отделал умника, спасибо" (С. VII, 233). Лиза, которая внимательно следила за спором, "вся была на стороне Лаврецкого" (С. VII, 233).

В образе Паншина Тургенев дал резкую критику не только западничества, но и дворянского дилетантизма. Эгоист, человек без определенных убеждений, самодовольно верящий в свою одаренность, развязный, рисующийся перед всеми и перед самим собой, Паншин, по справедливому замечанию Писарева, сочетает в себе черты Молчалина и Чичикова, с той лишь разницей, что он "приличнее их обоих и несравненно умнее первого"¹. Разыгрывая из себя то государственного мужа, то художника и артиста, разглагольствуя о Шекспире и Бетховене, этот посредственный чиновник в сущности недалеко ушел от Молчалина и Чичикова.

¹ (Там же, с. 199)

Создав образ Паншина, Тургенев был более критичен, чем Гончаров, так как реалистически показал, что не умные и рассудительные Штольцы и Петры Адуевы формируются на государственной службе, в департаментах, присутствиях и канцеляриях, а пустые, холодные и бесплодные Паншины, - люди, не имеющие твердых убеждений, не стремящиеся ни к чему, кроме высокого чина, обеспеченного положения и "блестящей" супружеской партии.

Если в спорах с западником Паншиным Лаврецкий побеждает, обнаруживая положительные черты, и симпатии автора на его стороне, то этого нельзя сказать о спорах Лаврецкого со своим товарищем по университету энтузиастом Михалевичем. Пылкий и восторженный, склонный, подобно Рудину, к общим рассуждениям, Мнхалевич критикует Лаврецкого за безделие и "байбачество", за аристократизм, то есть за те качества, которые были унаследованы от предков и входили отрицательными компонентами в характер Лаврецкого. "Ты - байбак, - говорит Михалевич Лаврецкому, - и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный байбак", "вся ваша братия - начитанные байбаки" (С. VII, 203 - 204). Конечно, идеалист Михалевич несколько увлекается критикой, ибо вряд ли можно назвать Федора Лаврецкого злостным "байбаком". Однако справедливость требует признать, что черты лени и байбачества, в какой-то мере сближающие Лаврецкого с Обломовым, в нем есть. Это отмечал и Добролюбов.

Наряду с глубокими и актуальными идейными спорами в романе получила освещение этическая проблема столкновения личного счастья и долга, которая раскрывается через взаимоотношения Лаврецкого и Лизы, являющиеся сюжетным стержнем "Дворянского гнезда".

Образ Лизы Калитиной - огромное поэтическое достижение Тургенева-художника. Девушка, обладающая природным умом, тонким чувством, цельностью характера и моральной ответственностью за свои поступки, Лиза преисполнена большой нравственной чистоты, доброжелательности к людям; она требовательна к себе, в трудные минуты жизни способна к самопожертвованию. Многие из этих черт характера сближают Лизу с пушкинской Татьяной, что неоднократно отмечала современная Тургеневу критика.

Лиза воспитана в религиозных традициях, однако ее привлекают не религиозные догмы, а проповедь справедливости, любви к людям, готовность пострадать за других, принять на себя чужую вину, пойти, если это потребуется, на жертвы. Лиза сохраняет присущий ей от природы живой ум, сердечность, любовь к прекрасному и - что самое главное - любовь к простому русскому народу и ощущение своей кровной связи с ним "Лизе и в голову не приходило, - пишет Тургенев, - что она патриотка; но ей было по душе с русскими людьми; русский склад ума ее радовал; она, не чинясь, по целым часам беседовала с старостой материнского имения, когда он приезжал в город, и беседовала с ним, как с ровней, без всякого барского снисхождения" (С. VII, 234). Это здоровое, естественное и живительное начало, сочетающееся с другими положительными качествами Лизы, уже при первом знакомстве с ней почувствовал Лаврецкий.

Возвратившись из-за границы после разрыва с женой, Лаврецкий утратил было веру в чистоту человеческих отношений, в женскую любовь, в возможность личного счастья. Однако общение с Лизой постепенно воскрешает его былую веру во все чистое и прекрасное. Сначала, еще не отдавая самому себе отчета в своих чувствах к Лизе, Лаврецкий желает ей счастья. Умудренный своим печальным жизненным опытом, он внушает ей, что личное счастье превыше всего, что жизнь без счастья становится серой, тусклой, невыносимой. Он убеждает Лизу искать личного счастья и сожалеет о том, что для него эта возможность уже утрачена.

Потом, поняв, что он глубоко любит Лизу, и видя, что их взаимопонимание с каждым днем растет, Лаврецкий начинает мечтать о возможности личного счастья и для себя самого. Внезапное известие о смерти Варвары Павловны всколыхнуло его, окрылило надеждой на возможность перемены жизни, на счастье с Лизой.

Тургенев не прослеживает в деталях возникновение духовной близости между Лизой и Лаврецким. Но он находит другие средства передачи быстро растущего и крепнущего чувства. История взаимоотношений Лизы и Лаврецкого раскрывается в их диалогах и с помощью тонких психологических наблюдений и намеков автора. Важную роль в поэтизации этих взаимоотношений выполняет музыка Лемма. Под ее аккомпанемент раскрываются лучшие движения души Лаврецкого; на фоне музыки происходят поэтические объяснения героев.

Но блеснувшая для Лаврецкого надежда была призрачной: известие о смерти жены оказалось ложным. И жизнь со своей неумолимой логикой, со своими законами разрушила светлые иллюзии Лаврецкого. Приезд жены поставил героя перед дилеммой: личное счастье с Лизой или долг по отношению к жене и ребенку.

В статье "Когда же придет настоящий день?" Добролюбов указывал, что Лаврецкий, полюбив Лизу, - "чистое, светлое существо, воспитанное в таких понятиях, при которых любовь к женатому человеку есть ужасное преступление"¹, был объективно поставлен в такие условия, когда он не мог сделать свободного шага. Во-первых, потому, что чувствовал себя морально обязанным перед женой, во-вторых, это означало бы поступить вопреки взглядам любимой им девушки, идти наперекор всем нормам общественной морали, традициям, закону. Он вынужден был покориться печальным, но неумолимым обстоятельствам. Добролюбов увидел драматизм положения Лаврецкого "не в борьбе с собственным бессилием, а в столкновении с такими понятиями и нравами, с которыми борьба действительно должна устрашить даже энергичного и смелого человека"².

¹ (Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 6, с. 103)

² (Там же)

Продолжая считать высшим благом в жизни человека личное счастье, герой романа жертвует им и склоняется перед долгом.

Признав невозможность личного счастья, Лаврецкий в конце романа с грустью обращается к молодому поколению: "Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, - думал, он, и не было горечи в его думах, - жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть - и сколько из нас не уцелело! - а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон - и, хотя с печалью, но без зависти, безо всяких темных чувств, сказать, в виду конца, в виду ожидающего бога: "Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!" (С. VII, 293). Тургенев показывает, таким образом, что его герой, несмотря на все свои искренние попытки быть деятельным, в конце романа вынужден признать свою полную бесполезность. Лаврецкий шлет свое благословение молодому поколению, веря, что именно молодежи предстоит "дело делать, работать", и отдает "себя, свое поколение на жертву" во имя новых людей, во имя их убеждений.

Почему же такой грустный аккорд в финале романа?

Чернышевский в статье "Русский человек на rendez-vous" расценивал фиаско героя повести "Ася" как отражение его социальной несостоятельности. Критик утверждал, что либералы 40-х годов не обладают той целеустремленностью и готовностью к борьбе, той силой воли, которые необходимы для переустройства жизни. Точка зрения Чернышевского, как известно, была продолжена в ряде статей Добролюбова ("Что такое обломовщина?", "Когда же придет настоящий день?" и др.), в которых критиковалась неспособность русских дворян-либералов двигать историю вперед, разрешать насущные общественные вопросы, наконец, склонность известной части дворянской интеллигенции к апатии, инерции, спячке.

В свете статьи Чернышевского об "Асе" следует рассматривать и финал "Дворянского гнезда": Лаврецкий высказывает грустные мысли в конце романа прежде всего потому, что он переживает большое личное горе. Но почему же такое широкое обобщение: "Догорай, бесполезная жизнь!"? Откуда такой пессимизм? Крах иллюзий Лаврецкого, невозможность для него личного счастья являются как бы отражением того социального краха, который переживало дворянство в эти годы. Таким образом, Тургенев вкладывал большой политический и конкретно-исторический смысл в разрешение этой этической проблемы. Несмотря на свои симпатии к либеральному дворянству, Тургенев изображал правду жизни. Этим романом писатель как бы подвел итог периоду своего творчества, ознаменовавшемуся поисками положительного героя в среде дворянства, показал, что "золотой век" дворянства отошел в прошлое.