Роман "Рудин"

Как только гости уехали из Спасского, Тургенев сразу же начал усиленно работать над новым романом. Писал он этот роман очень "деятельно", "трудился так, как еще ни разу в жизни не трудился", писал его "с любовью и обдуманностью" (П., II, 286, 299, 301).

То было для Тургенева время "самопознания и критики". 29 июня 1855 года, когда он весь был поглощен обдумыванием замысла романа - к этому моменту как раз был закончен его план, предваренный списком персонажей, - Тургенев писал: "Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством - а есть интересы высшие поэтических интересов. Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица..." (П., II, 282).

Первая редакция "Рудина" была закончена очень быстро - 5 августа 1855 года. И хотя на этом этапе работы Тургеневу не удалось до конца осуществить свой замысел (о нем мы писали выше), по сравнению с предшествовавшими произведениями уже было достигнуто многое.

В образе главного героя романа писатель обобщил и углубил многие характерные для изображенных им ранее "лишних людей" черты, а ряд проблем, связанных с их судьбой, поставил острее и определеннее/

Так, рассказывая о прошлом Рудина, Тургенев особенно выделил в нем факты, наиболее типичные для жизни лучших представителей дворянской интеллигенции его поколения.

Рудин получил прекрасное образование. Он учился в Московском, Гейдельбергском и Берлинском университетах. Он увлекался философией Гегеля и, подобно многим современникам Тургенева, стал гуманистом и просветителем. Рудин - первый герой Тургенева, которого писатель вывел из узкого круга личных переживаний.

Правда, он, так же как многие "лишние люди", еще любит возиться с собственными и чужими чувствами, любит объяснять их. Но делает он это уже не потому, что его во всем одолевают сомнения, а в силу "проклятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой" (VI, 302).

Рудин во всем был сразу поставлен писателем выше своих предшественников. Он и умен, и талантлив, и память его огромна.

Из прочитанного Рудин умел извлекать "всё общее, хватался за самый корень дела и уже потом проводил от него во все стороны светлые, правильные нити мысли, открывал духовные перспективы". Он умел заставлять своих слушателей почувствовать себя "как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому" (VI, 297 - 298).

Страстный пропагандист и красноречивый оратор, Рудин, веря в то, что ему открылись многие великие истины, умел увлекать сердца, умел заставлять верить. А он знал, что человек должен верить, и прежде всего верить в себя, в силу своего ума.

Он говорит: "...людям нужна эта вера: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием..." (VI, 263).

И Рудин прославляет ум, которому свойственно "стремление к отысканию общих начал в частных явлениях" (VI, 262).

Он прославляет науку и образование. Прославляет потому, что уверен - именно они дают человеку столь необходимую ему веру в самого себя. Он не сомневается, что всякая научная система и философия, прежде всего, основаны на знании главных законов, начал жизни, на знании, добытом человеческим умом.

Наука и образование, а также и та вера в себя, которую с их помощью приобретает человек, открывая необходимые ему законы жизни, - главное для Рудина. Он убежден, что это и есть то крепкое начало и та твердая почва, не имея которых человек не может понять смысла своей жизни, "...если у человека, - говорит Рудин, - нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как может он дать себе отчет в потребностях, в значении, в будущности своего народа? как может он знать, что он должен сам делать..." (VI, 263).

Таким образом, вопрос о познании потребностей и будущего своего народа выдвигается в романе "Рудин" как основной вопрос времени, и что очень важно - в прямую зависимость от него ставится вопрос о предназначении человека.

Истинное наслаждение для Рудина - созерцание и познание сущности жизни. При этом он считает, что "самолюбие - архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть, но что в то же время тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу..."

Другое дело - себялюбие, эгоизм. Он говорит: "Себялюбие <...> - самоубийство. Себялюбивый человек засыхает словно одинокое, бесплодное дерево; но самолюбие, как деятельное стремление к совершенству, есть источник всего великого... Да, человеку надо надломить упорный эгоизм своей личности, чтобы дать ей право себя высказывать!" (VI, 267).

Поэтому Рудин и обрушивается с такой силой на эгоистов и скептиков. Он утверждает, что эгоизм и скептицизм порождают бессилие и бесплодие, что ум, направленный на одно отрицание, беднеет и сохнет, а сущность жизни ускользает, остается не познанной им. "Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит", - говорит Рудин (VI, 273).

Так отрицание только во имя отрицания уже здесь отвергается Тургеневым. Отрицание во имя любви, а значит - ради созидания лучшего провозглашает здесь его герой как главную и самую дорогую из открывшихся ему истин.

Обо всем этом читатель узнает уже из третьей главы романа. В ней рассказывается, как однажды летним вечером совершенно неожиданно Рудин появляется в гостиной знатной и богатой барыни помещицы Ласунской, дом которой "считался чуть ли не первым по всей ...ой губернии" (VI, 246).

Рудин сразу привлекает к себе всеобщее внимание. Его пламенные речи никого из присутствующих в салоне Ласунской не оставили равнодушными, хотя и были восприняты ими по-разному.

Да, Рудин познал многие истины. Но достаточно ли этого для того, чтобы стать тем, в ком так нуждалась в тот исторический момент Россия? Дать ответ на этот вопрос и стремился Тургенев в последующих главах романа.

Прежде всего он пытается раскрыть все как положительные, так и отрицательные черты этого чрезвычайно сложного образа.

И вот тут выясняется, что Рудину - этому пропагандисту самых прогрессивных просветительских идей того времени свойственны и весьма отрицательные качества.

Ряд черт его характера писатель изображает даже с сатирической заостренностью. Это - стремление властвовать над другими, постоянно всех поучать, всем покровительствовать, без надобности вмешиваться в чужие дела.

Небезынтересно отметить, что именно эти черты были "списаны" Тургеневым с первого реального прототипа Рудина - Михаила Бакунина. Это обстоятельство подтверждено несколькими свидетельствами самого писателя.

Например, в письме к М. А. Маркович он сообщал: "Что за человек Бакунин, спрашиваете Вы? Я в Рудине представил довольно верный его портрет: теперь это Рудин, не убитый на баррикаде" (П., V, 47). Однако Тургенев никогда не считал, что Рудин - копия Бакунина. Вот что по этому поводу он писал С. Т. Аксакову: "Мне приятно <...> что Вы не ищете в Рудине копии с какого-нибудь известного лица" (П., II, 340).

И как ни противоречивы, на первый взгляд, эти два свидетельства писателя, и в том и в другом случае он прав.

Создавая образ Рудина, Тургенев воспользовался некоторыми чертами Бакунина, но при этом отобрал только те из них, которые были типичны и для многих других представителей дворянской интеллигенции. И что важно - это были черты не только отрицательные, но и положительные - дар красноречия, способность к логическому мышлению.

Не случайно в роли оппонента Рудина Тургенев выводит Пигасова - человека злого, ненавидящего все и вся и ни во что не верящего. Этот явно несимпатичный автору отрицатель во имя одного отрицания в то же время человек необыкновенно прямолинейный. И вот, обрушив его язвительные насмешки на Рудина, Тургенев неожиданно бросает тень на добродетели приведшего всех в восторг героя. А это неизбежно порождает сомнения в их истинности.

Так, например, в третьей главе пылкая и вдохновенная речь Рудина обрывается полными насмешки и сарказма репликами Пигасова. Писатель заставляет Пигасова-Мефистофеля обратиться к восторженно слушающему Рудина молодому студенту Басистову со словами, которые должны отрезвить его, заставить взглянуть по-иному, критическим взором, на очаровавшего его оратора.

Пигасов говорит Басистову: "Не можете ли вы одолжить мне карандашика?" И на вопрос того, зачем ему карандаш, отвечает: "Хочу записать вот эту последнюю фразу г. Рудина. Не записав, позабудешь, чего доброго! А согласитесь сами, такая фраза все равно, что большой шлем в ералаши" (VI, 267).

Того же Пигасова автор заставляет рассказать и притчу о куцых и длиннохвостых собаках, в иносказательном смысле которой также заключается намек на Рудина - человека, под блестящей внешней оболочкой которого, возможно, ничего и нет.

Нельзя не отметить также и то обстоятельство, что некоторые прямые авторские характеристики Рудина явно ироничны.

Так, описывая поведение своего героя после того, как он произвел на всех огромное впечатление в салоне Ласунской стремительной и страстной "диалектикой" своей речи, Тургенев сопровождает его слова, обращенные к Наталье, дочери Ласунской: "Я вижу фортепьяно<...> не вы ли играете на нем?" - небольшой, но многозначительной ремаркой: "начал Рудин мягко и ласково, как путешествующий принц" (VI, 267).

В другом месте о свойственном Рудину высокомерии автор высказывается еще определеннее. "В нем, - пишет он о своем герое, - было много добродушия, - того особенного добродушия, которым исполнены люди, привыкшие чувствовать себя выше других" (VI, 272).

Уже высказывалось мнение, что свое ироническое отношение к Рудину Тургенев вначале выразил было уже в самом названии романа - "Гениальная натура", которое позднее заменил.

Все персонажи романа очень много говорят о Рудине, о нем спорят, обсуждают его жизнь, его поступки...

Но более всех судит и рядит о нем, сравнивает с другими и с собой, а иногда даже и "объясняет" его Лежнев - старый университетский товарищ Рудина, которого он случайно встретил у Ласунской.

В его уста Тургенев вложил в первом варианте романа очень суровые, осуждающие Рудина слова. И все же самый беспощадный приговор и в этом произведении Тургенева выносит себе сам герой.

Происходит это не сразу. Сперва, случайно признавшись Наталье в том, что жизнь его растрачивается без пользы, Рудин в ответ на ее упрек за это пытается найти себе оправдание.

Он говорит: "Быть полезным... легко сказать! (Он провел рукою по лицу.) Быть полезным! - повторил он. - Если б даже было во мне твердое убеждение: как я могу быть полезным - если б я даже верил в свои силы, - где найти искренние, сочувствующие души?.." Трудно было в этот момент Наталье поверить, что перед нею тот же человек, которого "восторженные, дышащие надеждой речи она слышала накануне".

Но Рудин еще не сдался. Он хотел убедить ее и себя в том, что он еще выполнит свой долг. "Впрочем, нет, - прибавил он, внезапно встряхнув своей львиной гривой, - это вздор и вы правы <...> Ваше одно слово напомнило мне мой долг, указало мне мою дорогу... Да, я должен действовать. Я не должен скрывать свой талант, если он у меня есть; я не должен растрачивать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни слова...

И слова его, - продолжает Тургенев, - полились рекою. Он говорил прекрасно, горячо, убедительно - о позоре малодушия и лени, о необходимости делать дело" (VI, 282 - 283).

Рудин прекрасно все понимал. Он хорошо знал, в чем состоял его долг. И, признавшись в этом, он сам тотчас осыпал себя упреками. "Он уверял, - пишет Тургенев, - что нет благородной мысли, которая бы не нашла себе сочувствия, что непонятыми остаются только те люди, которые либо еще сами не знают, чего хотят, либо не стоят того, чтобы их понимали" (VI, 283).

Уже два месяца с лишком жил Рудин в доме Ласунской, где и в Наталье и в студенте Басистове успел найти сочувствие своим идеям. Однако на Басистова он мало обращал внимания. Говоря об этом факте, Тургенев так комментирует его: "Видно, он только на словах искал чистых и преданных душ" (VI, 288).

Так постепенно подготавливал писатель кульминацию действия, наступившую в сцене последнего объяснения Рудина с Натальей, когда окончательно раскрылись главные черты людей "рудинского типа" и, как считал в тот момент Тургенев, определяющие.

Они раскрылись в момент решающего для Рудина испытания - "испытания любовью", через которое, определяя истинную ценность героев, Тургенев обычно "проводил" их в своих произведениях.

Этого испытания Рудин не выдержал: очень бойкий на словах, он в момент, когда возникла необходимость проявить решимость на деле, оказался слабым и малодушным человеком. Он растерялся и сразу отступил перед первым серьезным препятствием.

Рудин признался Наталье: "я просто испугался ответственности, которая на меня падала, и потому я, точно, недостоин вас." (VI, 338). Так утверждалось здесь Тургеневым, что ни познание истин, ни правильное понимание долга ничего не значат, если они не подкрепляются делами.

Как самые отрицательные черты рудинского характера были на этом этапе работы изображены писателем обнаружившиеся в кульминационной сцене романа растерянность и нерешительность Рудина.

Несомненно: для Тургенева в этот момент стало особенно важно осудить своего героя именно за эти недостатки.

Доказывает это не только анализ романа, но и дошедшее до нас очень интересное свидетельство современницы Тургенева - сестры Л. Н. Толстого Марии Николаевны Толстой, которая присутствовала на первом чтении "Рудина".

"Мы, - вспоминала она, - были поражены небывалой тогда живостью рассказа и содержательностью рассуждений. Автор беспокоился, вышел ли Рудин действительно умным среди остальных, которые больше умничают. При этом он считал не только естественной, но и неизбежной растерянность этого человека перед сильнейшей духом Наташею, готовой и способной на жизненный подвиг"¹.

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. I, М., "Художественная литература", 1969, с. 247)

Но почему Тургеневу именно в июле-августе 1855 года стало столь важным подчеркнуть растерянность передового дворянского интеллигента, его испуг перед необходимостью взять на себя ответственность? Ведь еще совсем недавно в своих последних повестях он не делал этого.

Это стало важным для него теперь прежде всего потому, что, чутко улавливая все нюансы общественно-политической жизни страны, он в этот момент очень остро почувствовал: обстоятельства складывались таким образом, что главным становился вопрос не о пользе, которую могли вообще принести "люди слова", а об ответственности всех перед своей напрягавшей последние силы страной.

К этому моменту атмосфера в России накалилась до предела. Взоры всех были обращены к Севастополю, где в беспримерной героической борьбе русские солдаты держали оборону. Со все возраставшим беспокойством следил за их борьбой и Тургенев.

И конечно, в такой страшный для его Родины час он не мог не осудить лучших представителей дворянства, на которых еще так недавно возлагалось столько надежд, не мог не осудить их за растерянность перед необходимостью действовать, за измену своему долгу.

Вот почему писатель и уделил наибольшее внимание в финальных сценах романа отрицательным чертам своего героя. А это в итоге увело его от первоначального замысла, выполнение которого прежде всего предполагало всестороннюю характеристику Рудина.

Тургенев заставил Рудина - человека честного и правдивого - вынести себе беспощадный приговор, приговор тем более суровый, что причину своей вины он видел в самом себе.

В прощальном письме-исповеди Рудин признается Наталье: "Да, природа мне много дала; но я умру, не сделав ничего достойного сил моих, не оставив за собою никакого благотворного следа. Всё мое богатство пропадет даром: я не увижу плодов от семян своих. Мне недостает... я сам не могу сказать, чего именно недостает мне...<...> Странная, почти комическая моя судьба: я отдаюсь весь, с жадностью, вполне - и не могу отдаться".

Далее Рудин восклицает в отчаяньи: "Увы! если б я мог действительно предаться этим занятиям, победить наконец свою лень... Но нет! я останусь тем же неоконченным существом, каким был до сих пор... Первое препятствие - и я весь рассыпался; происшествие с вами мне это доказало! Если б я по крайней мере принес мою любовь в жертву моему будущему делу, моему призванию; но я просто испугался ответственности, которая на меня падала, и потому я, точно, недостоин вас" (VI, 337 - 338).

В романе "Рудин" Тургенев впервые поставил героя ниже героини - натуры цельной, простой и готовой на жертву.

И жертва, подвиг для этой мужественной девушки неразрывно связаны с любовью. Не разделяет она любовь и с долгом.

Наталья говорит Рудину: "Я понимаю<...> кто стремится к великой цели, уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить такого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста<...> женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою" (VI, 306).

В отличие от Рудина, слова Натальи не расходятся с делом. Поверив в Рудина - поборника свободы, полюбив его, она решает всем пожертвовать ради счастья быть с ним, разделить его трудную участь, "...я до сих пор вам верила, - говорит Наталья в решительную минуту объяснения с испугавшимся ответственности Рудиным, - каждому вашему слову верила... Вперед, пожалуйста, взвешивайте ваши слова, не произносите их на ветер. Когда я вам сказала, что я люблю вас, я знала, что значит это слово: я на всё была готова..." (VI, 325).

Так счастье обходит Наталью - ее жертва отвергается. И виной всему то, что избранник ее не был тем человеком, за которого она его приняла. Рудин прав - он недостоин Натальи.

Образ Натальи - первый в творчестве Тургенева женский образ, воплотивший в себе лучшие черты русской девушки. Ее стремления к высоким идеалам дороги и близки ему.

Этим образом Тургенев положил начало созданию целой галереи прекрасных женских литературных портретов, которые известны под именем, ставшим нарицательным, "тургеневских девушек".

Важно и то, что в Наталье Тургеневу уже удалось изобразить человека, жаждущего деятельности и готового ради ее осуществления на любые, самые тяжелые жизненные испытания...

Закончив первую редакцию романа и прочитав ее в доме М. Н. Толстой, Тургенев, как это видно из его писем, продолжал работу над рукописью. При этом он учитывал замечания своих слушателей - первых критиков этого произведения.

Так, в начале августа он писал Марии Николаевне: "...я Вас очень благодарю за всё, что Вы мне пишете о характере Наталии. Все Ваши замечания верны - и я их приму к сведению и переделаю всю последнюю сцену с матерью<...> В делах сердца женщины - непогрешительные судьи - и нашему брату следует их слушаться" (П., II, 303).

О продолжавшейся в летние месяцы работе Тургенева над рукописью романа свидетельствует также очень интересное его письмо от 15 августа к С. Т. Аксакову, "...я ни над одним моим произведением, - писал он в нем, - так не трудился и не хлопотал, как над этим; конечно, это еще не ручательство; но по крайней мере сам перед собою прав. Коли Пушкины и Гоголи трудились и переписывали десять раз свои вещи, так уж нам, маленьким людям, сам бог велел" (П., II, 305).

К сожалению, точно сказать, каковы были переделки рукописи, относящиеся к этому времени, нельзя - рукопись не сохранилась. Даже неясно, какой сценой завершался на этом этапе роман.

Что же касается исправлений, внесенных в первоначальный его текст позднее, то в этом случае дело обстоит благополучнее - сохранилось много свидетельств, дающих возможность довольно точно восстановить последующие этапы работы Тургенева над романом и представить ее характер.

19 октября 1855 года Москва хоронила Грановского, неожиданная смерть которого произвела на всех очень тяжелое впечатление. Был на похоронах и Тургенев. Вместе со всеми он глубоко переживал эту безвременную потерю.

"Давно ничего так на меня не подействовало, - писал он С. Т. Аксакову. - Потерять этого человека в теперешнюю минуту - слишком горько - с этим, вероятно, согласятся все, к какому бы образу мыслей ни принадлежали. Самые похороны были каким-то событием - и трогательным - и возвышенным" (П., II, 318).

Несколькими днями позже Тургенев приехал в Петербург. Почти тотчас в редакции "Современника" состоялось чтение "Рудина". Роман понравился. Но друзья сделали Тургеневу "несколько дельных замечаний", которые он "принял к сведению" (П., II, 319).

Наступил еще один - очень серьезный этап работы над романом. Многое о ней стало известно из переписки Тургенева и Некрасова.

Например, 6 декабря 1855 года Некрасов писал В. П. Боткину: "А Тургенев славно обделывает "Рудина". Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицына (Лежнева. - Г. В.) и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы и - необходимейшие в повести!.. Теперь Тургенев работает за концом, который также должен выйти несравненно лучше. Словом, повесть будет и развита и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тург<енев> явится самим собою - еще все-таки не вполне, - это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни"¹.

¹ (Н А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, с. 259)

О переделках в романе Тургенев сообщал Некрасову 22 - 23 декабря: "Рудина" (1-ю часть) пришлю тебе сегодня же. Я теперь ее окончательно прохожу - прочти (я замечу страницу) импровизацию Рудина - и скажи, так ли - исправить еще можно" (П., II, 330).

Изучение страниц романа (главы: III, VI и эпилог), о которых говорится в этих двух письмах, прежде всего убеждает в том, что Тургенев не только значительно расширил и углубил характеристику Рудина, но и попытался объяснить причины его трагической судьбы.

А в описании "импровизации" Рудина в окончательном тексте романа действительно есть страница, которой, очевидно, вначале не было: она не предусмотрена "планом" (он сохранился), а кроме того, в ней есть слова, которые, как уже давно замечено, могли появиться только после смерти Грановского.

Дело в том, что в октябре 1855 года Тургенев написал статью "Два слова о Грановском", в которой, рассказывая о только что умершем друге, говорил: "Грановский был профессор превосходный<...> он владел тайною истинного красноречия" (VI, 373).

Сравнивая эти строки, посвященные Грановскому, с описанием в романе ораторского дара Рудина, не сомневаешься, что один и тот же образ стоял перед Тургеневым, когда он писал хвалу Грановскому и сочинял панегирик Рудину - страстному оратору. Замечено это сходство было еще при жизни Тургенева.

"Не самодовольной изысканностью опытного говоруна, - писал теперь Тургенев о Рудине, - вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация. Он не искал слов: они сами послушно и свободно приходили к нему на уста, и каждое слово, казалось, так и лилось прямо из души, пылало всем жаром убеждения. Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие<...>

Все мысли Рудина казались обращенными в будущее; это придавало им что-то стремительное и молодое<...> Рудин говорил о том, что придает вечное значение временной жизни человека" (VI, 269). Близка к этой характеристике и та, которая дана Рудину-оратору на вновь написанных страницах VI главы, рассказывающих о его и Лежнева молодости, о студенческом кружке Покорского.

Иным, чем в первоначальных сценах в доме у Ласунской, изображен Рудин во второй половине последней, XII главы и в первом эпилоге.

На этом основании высказывалось предположение, что не только первый эпилог, но и вторая половина XII главы могла быть создана Тургеневым в эти же дни работы над романом (подтверждается это и тем, что, как и первый эпилог, она не предусмотрена планом).

Однако напрашивается и другое предположение: уже в летние месяцы "Рудин" был закончен вторым эпизодом XII главы. И дело не только в том, что еще в разговоре с Натальей Рудин нарисовал точно такую картину своего будущего, какая предстает перед читателем в этом эпизоде.

"Мне остается теперь, - говорил Рудин Наталье, - тащиться по знойной и пыльной дороге, со станции до станции, в тряской телеге... Когда я доеду, и доеду ли - бог знает..." (VI, 306).

Главное, этот эпизод по своему характеру финальный - он как бы подводит итог роману - и без него в первой своей редакции "Рудин" не имел бы конца, а это невозможно.

Есть причины также предполагать, что в период, когда создавался первый эпилог, была значительно переработана и первая половина XII главы. Ведь в окончательной ее редакции есть тексты, которые могли появиться только на этом этапе работы - так тесно их содержание связано с первым эпилогом. А это, как увидим ниже, очень важно, ибо значительно расширяет представление об эволюции замысла писателя.

Прошло несколько лет, и Лежнев вновь встречается с Рудиным (рассказу об этом посвящен первый эпилог).

Но как он изменился! Усталым и измученным, сломленным в безуспешной борьбе с жизнью предстает он перед читателем. Да, именно сломленным, потому что, как рассказывает здесь Тургенев, вся дальнейшая жизнь его после отъезда из дома Ласунской была сплошной борьбой человека, который не хотел покориться, но и не сумел победить.

Много раз Рудин начинал жизнь заново... И планы у него были громадные, и мечтал он о многом, ибо в нем, как он сам утверждает теперь, сидит какой-то червь, который грызет его и гложет и не дает успокоиться до конца.

На этих вновь созданных страницах писатель подчеркивает желание Рудина принести людям пользу своей деятельностью, но одновременно показывает и то, что все его попытки употребить свои силы на общественное дело ни к чему не привели. А брался Рудин за многое. Хотел даже в К...ской губернии одну реку сделать судоходной.

Но самая главная неудача постигла его на том поприще, на котором, казалось, у него были все основания рассчитывать на успех. Он потерпел полное фиаско на поприще педагогическом, хотя и очень стремился передать другим свои знания, хотел, чтобы молодые его современники извлекли из них пользу. И случилось это, несмотря на то что юные слушатели полюбили Рудина и к его лекциям относились с вниманием и интересом.

Однако и здесь, как и всюду, Рудин не нашел сочувствия со стороны тех, от кого зависел успех его начинаний. "Я стеснял других, - объясняет Рудин эту свою неудачу, - и меня теснили<...> Я хотел коренных преобразований, и <...> эти преобразования были и дельны и легки <...> Но тут под меня подкопались <...> я принужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился, я хотел показать, что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступать как угодно..." (VI, 363 - 364).

Стремясь теперь серьезнее разобраться в причинах, помешавших Рудину использовать его замечательные способности и удовлетворить сжигавшую его жажду добра и деятельности, Тургенев очень резко ставит на новых страницах вопрос о социальных причинах трагической судьбы своего героя, но при этом не снимает и вопроса о том, в какой мере Рудин сам был в ней виновен.

Писатель заставляет его в отчаянье воскликнуть: "И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и как я ни старался себя унизить в собственных глазах, не мог же я не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесплодными?" (VI, 364).

Разумеется, в то время Тургенев не мог в полный голос сказать об истинных причинах рудинских несчастий, не мог прямо указать на то, что они заключались в общественно-политических условиях крепостной России.

Но Тургенев сумел так построить рассказ о неудачах, постигших Рудина на служебном поприще, что читатель не мог не прийти к заключению: виной этому были именно общественно-политические условия, уже изжившие себя, в которых были вынуждены действовать герои романа.

Вторая половина жизни Рудина особенно убедительно подтверждала правоту Белинского, который писал: "Создает человека природа, но развивает и образует его общество. Никакие обстоятельства жизни не спасут и не защитят человека от влияния общества, нигде не скрыться, никуда не уйти ему от него" (VII, 485).

Тургенев приводил читателя к этому выводу и иносказаниями и намеками Лежнева, содержащимися в его "слове" о Рудине (первая половина XII главы).

Опровергая здесь многие свои же собственные ранее высказанные суждения о Рудине, Лежнев говорит о нем и нечто новое, отнюдь не полностью реабилитирующее, но значительно расширяющее представление о подобных людях.

Так, в то время имели глубокий смысл следующие его слова: "Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобраться, отчего у нас являются Рудины..." (VI, 349).

В этом плане представляется важным и утверждение Лежнева, что "не от философии наши главные невзгоды!", ибо, как он утверждает, "философические хитросплетения и бредни никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла" (VI, 349).

Многозначителен и тот намек, который содержится в рассуждениях Лежнева о главном, по его убеждению, несчастье Рудина, состоящем в том, что "он России не знает".

"Россия, - поясняет свою мысль Лежнев, - без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм - чепуха, космополит - нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины; ни жизни, ничего нет" (VI, 349).

И что очень важно, здесь утверждаются собственные убеждения писателя, имевшие для него самого огромное принципиальное значение, - именно они предопределяли главное в его общественно-политических и эстетических взглядах. Тургенев-патриот не мыслил ни себя, ни свое творчество вне Родины, вне связи с ее народом.

Глубокий смысл был заключен в этих словах Лежнева об опасности отрыва от Родины. И не могли не понять его те, кто любил Россию, те, к кому они были обращены. Не могли не понять они тургеневского призыва - крепко встав на родную почву, познать нужды народа и направить свою деятельность на облегчение его участи.

Но обращен этот призыв был уже, конечно, не к людям рудинского типа - не с ними связывал теперь писатель свои надежды. Он знал - они были лишены самого необходимого для активной общественной деятельности, а поэтому были лишены и будущего.

Однако при этом Тургенев подчеркивал теперь и то, что это было не виной Рудина, а его бедой, бедой поколения, выросшего в страшные годы николаевской реакции, жертвой которой оно стало.

Устами Лежнева он говорит: "это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем" (VI, 349).

Он более не сомневался, что даже гениальный, но лишенный "натуры" человек, тот, кто был воспитан на умозрительной идеалистической философии, тот, кто не знал своей страны, не мог преодолеть гнета самодержавия и стать преобразователем жизни. Для таких людей дорога к большой политической деятельности была закрыта.

Понимал это и сам Рудин. Свой отрыв от родной "почвы" он переживал как несчастье, как большую личную трагедию. "Строить я никогда ничего не умел, - говорит он, - да и мудрено<...> строить, когда и почвы-то под ногами нету" (VI, 357).

В то же время Тургенев теперь стремится как можно полнее раскрыть и все то, что было в Рудине положительного, стремится доказать, что и его деятельность, несмотря на все свойственные ему отрицательные качества (в романе так и не была смягчена отрицательная оценка Рудина), все же принесла пользу. Ради этого Тургенев и меняет на вновь написанных страницах отношение Лежнева к Рудину.

Так, в XII главе, начиная разговор о Рудине, Лежнев заявляет: "Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого", "...мы были к нему несправедливы, - утверждает он теперь. - Наказывать его не наше дело, да и не нужно: он сам себя наказал гораздо жесточе, чем заслуживал..."

И, призвав своих слушателей быть благодарными Рудину "за то, что в нем есть хорошего", Лежнев тут же подробно разъясняет, за что именно он стал уважать, ценить и защищать Рудина от своих же недавних обвинений.

Он восхваляет теперь энтузиазм Рудина. "Мы все стали, - поясняет свою мысль Лежнев, - невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет!" Он говорит и о том, что деятельность Рудина не полностью бесплодна, "...кто вправе сказать, - восклицает Лежнев, - что он не принесет, не принес уже пользы? что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности?.." (VI, 348 - 349 и 348).

Отныне Лежнев становится единомышленником Басистова - студента-разночинца, на которого, как и на Наталью, речи Рудина оказали самое благотворное влияние, открыли перед ними новые горизонты. Лежнев соглашается с Басистовым, что Рудин всегда умел не только потрясти, сдвинуть с места, но и не давал остановиться...

И в эпилоге, обращаясь уже к самому Рудину, Лежнев развивает те же мысли.

"Было время, точно, - говорит он, - когда мне в глаза бросались одни твои темные стороны; но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя" (VI, 361). Лежнев говорит здесь и о бескорыстии Рудина, и о его честности, и о том, что он всегда "жертвовал своими личными выгодами, не пускал корней в недобрую почву, как она жирна ни была..." (VI, 366).

Выдвинута Тургеневым в заново написанных эпизодах и другая причина для объяснения примирения Лежнева с Рудиным.

Уходило в прошлое их поколение, и перед лицом идущих им на смену, тех, кто был еще неведом им, они должны были сплотить свои поредевшие ряды.

Как старому товарищу протягивает теперь Лежнев руку Рудину, "...ведь мы с тобой последние могикане! - восклицает он, обращаясь к нему в эпилоге. - Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг пас, когда новые поколенья идут мимо нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг друга" (VI, 366).

А заговорить о необходимости сплочения Тургенева прежде всего заставила та тяжелая историческая обстановка, которая в результате Крымской войны сложилась в это время в стране.

28 октября 1855 года он писал С. Т. Аксакову: "...время, в которое мы живем, принадлежит к числу тех, которые повторяются слишком редко - и все люди мыслящие, любящие свою родину, должны желать сближения и духовного сообщения" (П., II, 317 - 318).

Заставило Тургенева заговорить о необходимости сплочения (перед лицом "идущих мимо новых поколений") и появление на арене политической борьбы Н. Г. Чернышевского, выступившего как раз в тот момент с диссертацией "Эстетические отношения искусства к действительности".

Эта диссертация была сразу воспринята Тургеневым как декларация всех демократических сил. Однако значение ее не тотчас было им до конца верно оценено. И быть может, именно поэтому Тургенев и счел необходимым, говоря в "Рудине" о двух поколениях, столь резко противопоставить их друг другу.

Сложно с самого начала знакомства складывались отношения Тургенева и Чернышевского.

Они встретились весной 1855 года, когда Чернышевский стал сотрудничать в "Современнике". Но Тургенев всегда неизменно сохранял большое уважение к великому критику и уже в тот момент считал труд Чернышевского - одного из лучших представителей новых сил - полезным.

Однако в приведенных выше словах Лежнева содержался не только призыв к сплочению. В них - и взгляд в прошлое, в прошлое людей его и рудинского поколения.

И брошен был этот взгляд не случайно. Он, несомненно, был обусловлен появившимся у Тургенева на этом этапе работы пониманием необходимости не ограничивать свою задачу определением значения деятельности людей рудинского типа в данный конкретный момент жизни, а установить историческое значение деятельности всего этого уходящего поколения, выяснить его истинную прогрессивную ценность.

Да, и для Тургенева, и для Лежнева Рудин - это их молодость и все лучшее, что навсегда осталось с ней связанным.

Об этом прямо говорится в XII главе романа. Заканчивая свое "слово" о Рудине, Лежнев восклицает: "Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за всё то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни... Пью за тебя, золотое время..." (VI, 350).

Вдохновенные слова! Они возвращают нас к тем дням жизни Тургенева, которые он провел в Московском университете, а затем в кругу Станкевича.

А в романе "Рудин" они возвращают нас к эпизоду молодости Рудина и Лежнева, созданному Тургеневым, как уже отмечалось, тоже на этом этапе работы над романом, к эпизоду, который дополнил первый рассказ Лежнева о Рудине в VI главе.

Вдохновенно звучат и в этом новом эпизоде слова о "славном времени" их студенческой жизни в Московском университете, об участии в середине тридцатых годов в философском кружке Покорского. И нет уже в описании его той иронии, которая пронизывала изображение аналогичного кружка в рассказе "Гамлет Щигровского уезда".

Для Тургенева сейчас важно только то положительное воздействие, какое оказали на Лежнева, Рудина и их друзей немецкая философия и споры о жизни, об истине, о добре и зле, которые они тогда вели между собой.

С любовью создает Тургенев здесь яркие портреты друзей юности Лежнева и Рудина, рассказывает о их жизни в период становления и мужания их характеров. Именно поэтому и появляется на страницах "Рудина" еще один, очень важный, вносящий весьма существенные уточнения в идейную концепцию произведения персонаж - руководитель студенческого философского кружка Покорский.

Сам Тургенев называл прототипом Покорского Николая Станкевича. Он писал: "Когда я изображал Покорского (в "Рудине"), образ Станкевича носился передо мной..." (VI, 394 - 395). Действительно, многие черты свойственны и тому и другому.

Как и Станкевич, Покорений - "человек необыкновенный" (VI, 296). Он и чрезвычайно умен и очень добр. И Станкевича и Покорского все любили, они привлекали к себе сердца людей. Приветливость и добродушие были свойственны и тому и другому. О Станкевиче Тургенев писал: "В нем была наивность, почти детская - еще более трогательная и удивительная при его уме" (VI, 395"). И почти то же самое о Покорском: "Поэзия и правда - вот что влекло всех к нему. При уме ясном, обширном он был мил и забавен, как ребенок" (VI, 296). По своей натуре оба были очень веселыми людьми.

Но в то же время нельзя не согласиться с мнением, что образ Покорского представляется близким и таким деятелям прошлого, как Белинский¹.

¹ (Эта точка зрения была высказана еще в 1949 году советским ученым Н. Л. Бродским. См. сб.: Белинский - историк и теоретик литературы. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1949, с. 337)

Прежде всего их сближает активное начало Покорского, который умел расправлять крылья и вдыхал в других "огонь и силу" (VI, 298), начало, мало свойственное созерцательной натуре Станкевича, увлекавшего других прежде всего "в область Идеала" (VI, 394).

Сближает Покорского с Белинским и социальная характеристика, данная в романе Покорскому. В отличие от богатого Станкевича, Покорений, подобно Белинскому, беден и живет на собственные заработки.

Покорений из той же славной плеяды, что и Беляев и Андрей Колосов, только он на голову выше их. Выше он и Рудина.

Тургенев писал: "Покорений и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было гораздо больше блеску и треску, больше фраз и, пожалуй, больше энтузиазма. Он казался гораздо даровитее Покорского, а на самом деле он был бедняк в сравнении с ним.

Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особенно у Покорского. Покорений был на вид тих и мягок, даже слаб" (VI, 297), но он стоял во главе кружка, он был главой просветителей.

Так, обобщив в образе Покорского лучшие черты поколения Рудина и Лежнева, к которым, кроме Станкевича и Белинского, в тридцатые-сороковые годы, как мы знаем, принадлежали также Герцен, Огарев и многие другие их сподвижники, Тургенев создал еще один тип деятеля русского освободительного движения, деятеля, демократизм и активное начало которого были наиболее близки тем, кто в конце пятидесятых годов выходил на арену политической борьбы.

Писатель как бы расширил теперь рамки изображения поколения, разбуженного декабристами. Он охарактеризовал его и глубже и с самых разных сторон.

При этом, он как бы подчеркнул и связь между поколением уходившим и поколением вступавшим в жизнь, что было замечено еще его современниками.

Например, уже в 1856 году Чернышевский в статье "Стихотворения Н. Огарева", говоря о преемнике Рудина, охарактеризовал его как человека, принадлежащего к "новым людям"¹.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Собр. соч., т. 3. М., "Правда", 1974, с. 330)

А в итоге в романе "Рудин" теперь было создано более полное и верное представление о поколении русской интеллигенции тридцатых-сороковых годов, представление о прогрессивном значении деятельности лучших из них, оказавших непосредственное влияние на шедших за ними борцов.

Все дополнения, которые были внесены в характеристику Рудина, позволили Тургеневу на этот раз создать итоговый обобщенный образ "лишнего человека", образ очень колоритный и противоречивый. Сложные чувства и переживания свойственны богатой талантами и человеческими недостатками натуре Рудина.

Как исповедь "целого поколения, имевшего важное влияние на собственное развитие наше", был воспринят "Рудин" уже во времена Тургенева. Известный критик того времени А. В. Дружинин, которому принадлежит это свидетельство, утверждал также, что Тургенев, создавая этот роман, имел целью обобщить - "возвести в ряд симпатических образов весь запас своих долгих, добросовестных наблюдений над современными недугами современных тружеников жизни"¹.

¹ (А. В. Дружинин. Собр. соч., т. VII. Спб., 1866, с. 365)

Много писали после выхода романа и о прототипах его героев, указывали тогда и на правоту писателя, заметившего, сколь разнообразен был состав философских кружков тридцатых годов, участники которых пошли потом разными дорогами.

Итак, Тургенев в последние месяцы 1855 года очень основательно переделал роман "Рудин". Толчком для этого, как мы видели, послужили советы друзей, с которыми писатель согласился. Согласился, так как в их целесообразности его окончательно убедили те важные исторические события, которые произошли после завершения им первой редакции романа.

Как уже отмечалось, в конце лета 1855 года очень тяжелая обстановка сложилась на фронтах войны, особенно в Севастополе. Именно там и грянул второй "громовой удар", потрясший всю страну: 8 сентября пал Севастополь. Огромное значение имело это событие для всей дальнейшей русской истории.

В те дни Тургенев писал: "...известие о Севастополе <...> лишило меня всякой бодрости" (П., II, 311).

Войну Россия проиграла. Не спасли ее ни успехи русской армии в Закавказье, завершившиеся в ноябре капитуляцией турецкой крепости Карс, ни героизм русских солдат.

Не осуществились тогда и надежды на освобождение порабощенных Турцией народов. Им вновь предстояло ждать и накапливать силы для будущих решительных боев.

В России же ожидались более близкие перемены.

Отчаяние первого момента вскоре прошло, и Тургенева, так же как и других, захватило наступившее вдруг всеобщее пробуждение общественной активности.

"Россия точно проснулась от летаргического сна <...> - очень верно писал об этом времени в своих воспоминаниях революционер-демократ Н. В. Шелгунов, - все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась <...> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение..."¹

¹ (См.: Воспоминания Н. В. Шелгунова. - Н. В. Шелгунов, Л. П. Шелгунова, М. Л. Михайлов. Воспоминания, т. I. М., "Художественная литература", 1967, с. 76 - 77)

В стране назревала революционная ситуация и все более очевидной становилась неизбежность "крестьянской реформы", а вместе с нею и других перемен.

Понимал и Тургенев - пришло новое время, а с ним и новые задачи. 17 сентября он писал: "Хотя бы мы умели воспользоваться этим страшным уроком..." (П., II, 311 - 312).

Естественно, что в такой момент следовало бросить взгляд в прошлое и извлечь из него уроки на будущее.

Да, уходила целая эпоха - эпоха дворянского освободительного движения, и нужно было подвести итог очень многому.

Эту сложную задачу Тургенев и попытался выполнить в "Рудине". Указав на причины, которые объясняли появление людей "рудинского типа", на причины их неудач на общественном поприще, Тургенев в то же время раскрыл и положительное значение их деятельности.

Его рассказ о трагической судьбе главного героя романа убеждал в том, что деятельность подобных людей - рыцарей мысли, революционеров в сфере ума и теории - была полезна тем, что они, поднявшись до отрицания зла и несправедливости, будили сердца других, тех, кто не утратил сил и мог в будущем вступить в борьбу за торжество правды и справедливости. Рудины, убеждал Тургенев своим романом, готовили почву для грядущих боев. Выявив же их недостатки, писатель этим помогал преодолению их.

Важно и то, что в романе свобода провозглашалась одним "из самых драгоценных достояний человека".

Покидая дом, в котором на протяжении нескольких месяцев он пользовался благодеяниями богатой барыни, Рудин, обращаясь к своему спутнику, с горечью говорил: "...помните вы, что говорит Дон-Кихот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини?" "Свобода, - говорит он, - друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть за него обязанным другому!" (VI, 335).

Не случайно, конечно, упомянут здесь Тургеневым Дон- Кихот - этот бесстрашный "рыцарь печального образа", отдающий себя целиком за идеал, за истину, за торжество справедливости. Этот великий литературный образ имел для Тургенева особое значение, с ним в дальнейшем он прямо ассоциирует революционеров - борцов за свободу. Сближает с ним он в конце романа и Рудина.

Однако, как уже отмечалось, Тургенев прекрасно понимал, что решить новые задачи Рудиным не под силу, и одним из первых среди русских писателей, увидев, что на смену старому поколению борцов шло новое, с надеждой обращает теперь к нему свой взор.

Решение в "Рудине" актуальной и очень сложной задачи было сразу после опубликования романа высоко оценено всеми прогрессивными деятелями того времени.

А Чернышевский даже счел необходимым тогда поставить вопрос об огромном значении вообще всего творчества Тургенева для русской литературы. "Повесть г. Тургенева "Рудин", - утверждал он 1856 году, - произвела очень сильное впечатление на всех порядочных людей <...> она оживила и освежила меня..." И далее в той же статье: "...говорите об огромном его (Тургенева. - Г. В.) значении смелее, решительнее; не бойтесь обвинений в увлечении, не бойтесь преклониться перед благородным писателем, которому так много обязаны мы все"¹.

¹ (Н. Г. Чернышевски й. Полн. собр. соч., т. III. М., Гослитиздат, 1947, с. 780)

Однако в период нарастания революционной ситуации в 1859 - 1860 годах представители революционно-демократической критики, которые в момент выхода романа отнеслись к нему положительно, теперь, как бы увидев в "лишних людях" предшественников враждебных им либералов, изменили и свое отношение к Рудину.

Теперь и Чернышевский и Добролюбов считали более важным подчеркивать не положительные, а отрицательные черты, свойственные людям "рудинского типа".

Вокруг "лишних людей" и связанной с ними проблемой наследства тридцатых-сороковых годов вспыхнула острая полемика между Чернышевским и Добролюбовым, с одной стороны, и Герценом, который не изменил своей точки зрения, с другой.

Герцен настаивал на необходимости отличать "лишних людей" прошлого - "без вины виноватых", от "лишних людей" нынешних, "оторопелых, нервно расслабленных юношей, теряющихся перед упругостью практической работы и чающих дарового разрешения трудностей и ответов на вопросы, которые они никогда ясно не могли поставить" (7, 342 - 343).

Герцен писал: "...мы признаем почетными и действительно лишними людьми только николаевских. Мы сами принадлежали к этому несчастному поколению и, догадавшись очень давно, что мы лишние на берегах Невы, препрактически пошли вон, как только отвязали веревку" (7, 342).

В 1859 году в статье "Very Dangerous!!!" ("Очень опасно!!!") он утверждал: "...время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук недостает. Кто теперь не найдет дела, тому пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй" (7, 257).

В этом споре Тургенев встал на сторону Герцена и в ответ на выступления Чернышевского и Добролюбова против Рудина, печатая роман в 1860 году в третий раз, прибавил к эпилогу новую концовку (второй эпилог), в которой изобразил своего героя погибающим на одной из баррикад в революционном Париже.

Такой героический конец жизни Рудина, по мысли Тургенева, должен был еще более подчеркнуть положительное историческое значение тех "русских людей культурного слоя", которые умели жертвовать собой ради других.

Прошло много лет, а вопрос о положительном значении героя тургеневского романа не переставал волновать лучших людей России.

Так, очень интересную оценку дал Рудину А. М. Горький. Сравнивая его с дворянским практиком типа Лежнева, он говорил:

"Приняв во внимание все условия времени - и гнет правительства, и умственное бессилие общества, и отсутствие в массах крестьян сознания своих задач - мы должны будем признать, что мечтатель Рудин, по тем временам, был человеком более полезным, чем практик, деятель.

Мечтатель - он являлся пропагандистом идей революционных, он был критиком действительности, он, так сказать, пахал целину, - а что, по тому времени, мог сделать практик?

Нет, Рудин лицо не жалкое, как принято к нему относиться, это несчастный человек, но - своевременный и сделавший не мало доброго"¹.

¹ (М. Горький. История русской литературы. М., Гослитиздат, 1939, с. 176)

Роман "Рудин" был опубликован в I и II книгах "Современника" за 1856 год.

С его созданием в творчестве Тургенева начался новый период - период создания его знаменитых романов, в которых, отразив и критически оценив важнейшие общественно-политические события пятидесятых-семидесятых годов XIX века, он выступил не только как летописец своего времени, но и как писатель-гражданин, активно вмешивающийся в жизнь.

И знаменательно, что в глазах своих современников Тургенев стал политическим деятелем именно с появлением "Рудина", который был воспринят всеми передовыми людьми как большое общественное явление.

"Приближалось <...> - свидетельствует, вспоминая об этой поре деятельности Тургенева, Анненков, - время общественных, в прямом смысле слова романов и для Тургенева, превративших его в политического деятеля. Оно началось с появления повести "Рудин" <...> Впервые является тут почти историческое лицо, давно занимавшее как самого автора, так и русское общество, своим смелоотрицательным, пропагандирующим характером"¹.

¹ (П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960, с. 400)

В 1856 году в жизни Тургенева произошло еще одно важное событие - он вместе с Л. Н. Толстым, А. Н. Островским и Д. М. Григоровичем заключил с издателями "Современника" соглашение, по которому обязался публиковать все свои новые произведения только на его страницах.

В это время отношения между издателями журнала и этой группой писателей стали особенно близкими и дружескими.

"Все мы, - вспоминает Григорович, - были почти одних лет, интересовались одним и тем же предметом. Редкий день не сходились мы в редакции, помещавшейся на Невском, наискосок от Надеждинской, как раз против деревянного надворного дома, в котором жил Булгарин <...>

Когда в зимнее время случалось персоналу редакции сходиться вместе и все более или менее чувствовали себя в хорошем настроении, происходило нечто такое, чего мне ни на какой литературной сходке, ни в каком собрании не приводилось потом видеть. Неровности характера и мелкие временные несогласия как бы оставались при входе вместе с шубами. К серьезным литературным прениям присоединялись острые замечания, читались юмористические стихотворения и пародии, рассказывались забавные анекдоты: хохот шел неумолкаемый. Когда Тургенев был в хорошем расположении духа, невозможно было найти более веселого, остроумного собеседника"¹.

¹ (Д. В. Григорович. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1961, с. 121 - 122)

Опубликование "Рудина" было большой радостью для Тургенева. Однако это была, пожалуй, единственная радость, которую принес ему 1856 год.