"Гамлет и Дон-Кихот"

Тургенев придавал очень большое значение статье "Гамлет и Дон-Кихот", он считал ее своим программным произведением, решавшим многие важнейшие проблемы.

Упорно, в течение нескольких лет, работал писатель над нею. Замысел статьи возник у него еще в конце сороковых годов под впечатлением от революционных событий в Европе 1848 года.

Однако непосредственная работа над нею началась только в 1857 году, в период подготовки крестьянских реформ в России, а была закончена в начале 1860 года, когда возникла революционная ситуация.

Как и в романе "Накануне", в статье "Гамлет и Дон-Кихот" нашли свое воплощение продолжавшиеся долгие годы наблюдения писателя над революционными событиями и героическими судьбами их участников, его раздумья над всем увиденным в течение большого и сложного исторического периода.

Все это дало основание еще современникам Тургенева для сближения статьи "Гамлет и Дон-Кихот" с романом "Накануне"¹. И уже давно это выдающееся произведение русской критической мысли рассматривается учеными как своеобразный комментарий писателя к его многим произведениям, посвященным "лишним" и "новым людям", и прежде всего к роману "Накануне"².

¹ (См.: М. И. Дараган. О повести Тургенева "Накануне". - "Наше время", 1860, № 9, с. 133; Н. К.-ский <Н. Н. Булич>. Две повести Тургенева "Накануне" и "Первая любовь". - Русское слово", 1860, № 5, отд. II, с. 16; П. Басистов. Толки о том, что нового в новом романе г. Тургенева. - "Отечественные записки", 1860, № 5, Критика, с. 9)

² (См.: Н. А. Бродский. Тургенев в работе над романом "Накануне", - "Свисток". М., 1922, № 2, с. 80 - 81)

В статье, как и в этом романе, Тургенев пытается разрешить самый актуальный вопрос времени - каким должен быть общественный деятель, в котором нуждалась тогда Россия.

В статье писатель, противопоставляя человеку безвольному, погруженному в скептический самоанализ, человека решительного, полного энергии и энтузиазма, критикует людей эгоистичных, постоянно во всем сомневающихся и поэтому лишенных необходимой активности, и доказывает полезность людей смелых, самоотверженных, беспредельно преданных высокому идеалу и не щадящих себя для его воплощения, полезность тех, кто, благодаря этим качествам, способен на подвиг, а поэтому и близок народу - борется со злом за счастье притесненных, за торжество справедливости¹.

¹ (См.: М. Б. Храпченко. Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы. М., "Советский писатель", 1970, с. 360 - 361)

При этом писатель ассоциирует первый тип этих людей с образом Гамлета, а второй - с образом Дон-Кихота, и, рассматривая оба эти образа вне времени их создания Шекспиром и Сервантесом, как бы оценивает два основных типа современных русских людей общечеловеческими критериями.

Для Тургенева и Гамлет и Дон-Кихот - два типа людей, воплотившие в себе "две коренные, противоположные особенности человеческой природы - оба конца той оси, на которой она вертится" (VIII, 172). В них заключены, как утверждает Тургенев, "силы косности и движения, консерватизма и прогресса, суть основные силы всего существующего" (VIII, 184). И в то же время у Тургенева эти два типа людей наполнены очень конкретным современным писателю содержанием.

Реалист с головы до ног, Тургенев никогда не довольствовался какими-либо абстрактными категориями. Для него не существовало и таких абстрактных категорий, как добро и зло, порок и добродетель. В его творчестве они всегда были очень конкретны. Писатель обязательно связывал их с современностью, наполнял актуальным содержанием.

Отметим, кстати, что почти во всех произведениях Тургенева их персонажи действуют в очень точно датированное писателем время и являются участниками очень точно охарактеризованных в своей социальной сути событий.

Так было и на этот раз.

Вынужденный прибегнуть к аллегории, чтобы в подцензурном произведении дать оценку остро социальным явлениям русской жизни, Тургенев не случайно выбрал для этого образы Гамлета и Дон-Кихота: в них было много черт, которые позволили писателю приблизить их к людям его времени.

Так, в трагической судьбе Гамлета он подчеркнул все то, что было в ней общего с трагической судьбой поколения русской интеллигенции тридцатых-сороковых годов, а в самом Гамлете - все, что роднило его с "лишними людьми". Имея в виду своих современников этого поколения, Тургенев писал о Гамлете: "...почти каждый находит в нем собственные черты" (VIII, 177).

Точно так же, для того чтобы в подцензурной статье дать оценку революционерам и их деятельности, в положительном значении которой он был убежден, Тургенев, уподобив их Дон-Кихоту, опять-таки подчеркнул в его характере прежде всего те черты, которые, как он думал, сближали его с ними.

Например, Тургенев считал, что революционные демократы, подобно Дон-Кихоту, знали главное - они знали, в чем заключается смысл их жизни.

О Дон-Кихоте Тургенев писал: "...он знает мало, да ему и не нужно много знать: он знает, в чем его дело, зачем он живет на земле, а это - главное знание" (VIII, 174).

Почти то же самое он сказал в то время и о Чернышевском: "...я чувствую в нем струю живую<...> Он плохо понимает поэзию; знаете ли, это еще не великая беда<...> но он понимает<...> потребности действительной современной жизни - ив нем это<...> самый корень его существования<...> я почитаю Ч<ернышевско>го полезным; время покажет, был ли я прав..." (П., III, 29).

Чтобы убедить читателя в правдоподобности необыкновенной крепости духа Дон-Кихота, Тургенев, конечно, не случайно указал в этой статье, что точно такая же крепость духа была свойственна революционеру социал-утописту Фурье...

Тургенев говорил здесь о Дон-Кихотах как о людях, "призванных на великое новое дело" (VIII, 189). Как и в революционерах, он видел в Дон-Кихоте крепость "нравственного состава" (VIII, 174), сильно развитое чувство долга и главное - "высокое начало самопожертвования", только, как он тут же разъяснял, "схваченное с комической стороны" (VIII, 172).

Отметим, что это последнее обстоятельство беспокоило Тургенева: он, несомненно, опасался, что смешные стороны характера и поступков Дон-Кихота, иначе говоря, "донкихотство" "рыцаря печального образа" может дать повод для неверного истолкования его отношения к борцам за правду, и прежде всего к русским "новым людям". Поэтому, рассказывая о тех, с кем воевал Дон-Кихот, Тургенев счел необходимым предупредить читателя, что "комическая оболочка этих образов не должна отводить наши глаза от сокрытого в них смысла" (VIII, 178).

А говоря о том, что и в самом Дон-Кихоте "принцип преданности и жертвы" освещен Сервантесом "комическим светом", Тургенев разъяснил, что сделано это здесь ради того, "чтобы гусей не раздразнить" (VIII, 184).

Все смешные и даже "безобразные" приключения Дон-Кихота, по убеждению Тургенава, - своеобразная жертва, которую писатель, пишущий о людях, "призванных на великое новое дело", всегда вынужден приносить "завистливым богам".

Пересказав несколько приключений Дон-Кихота, Тургенев писал: "Это, бесспорно, очень смешно; но вот что нам приходит в голову: древние называли своих богов завистливыми - и в случае нужды считали полезным укрощать их добровольными жертвами<...> почему и нам не думать, что некоторая доля смешного неминуемо должна примешиваться к поступкам, к самому характеру людей, призванных на великое новое дело, как дань, как успокоительная жертва завистливым богам?" (VIII, 189).

Примечательно в этом смысле и другое имеющееся в статье "Гамлет и Дон-Кихот" объяснение причин появления смешных и даже безобразных приключений героя романа Сервантеса. Тургенев утверждает, что они всегда встречаются в жизни Дон-Кихотов: "это последняя дань, которую они должны заплатить грубой случайности, равнодушному и дерзкому непониманию... Это пощечина фарисея..." (VIII, 188).

Да и для самого Тургенева "комическая оболочка" или, иначе говоря, "донкихотство" "рыцаря печального образа" было своеобразной маской, которую он специально использовал в своей статье, чтобы рассказать в этом подцензурном произведении о тех, кто был призван "на великое новое дело".

И для него этот прием также был той жертвой, на которую, как он тут же предупреждал, прибегнув к "эзопову языку", он пошел здесь совершенно сознательно.

Чтобы лучше раскрыть сущность характеров Гамлета и Дон-Кихота, Тургенев, как уже отмечалось, противопоставил их друг другу.

При этом его более всего интересовало резко различающее их понимание идеала, то есть того, "что они почитают правдой, красотою, добром" (VIII, 172).

Писатель убежден, что наиболее характерные отрицательные черты Гамлета появились вследствие того, что "основу и цель" своего существования этот герой видел в себе. Его идеал - в нем самом, и он, всегда сомневаясь, бесконечно анализирует собственные мысли и чувства.

Тургенев спрашивает: "Что же представляет собою Гамлет?" И отвечает: "Анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье. Он весь живет для самого себя, он эгоист; но верить в себя даже эгоист не может; верить можно только в то, что вне нас и над нами. Но это я, в которое он не верит, дорого Гамлету. Это исходная точка, к которой он возвращается беспрестанно, потому что не находит ничего в целом мире, к чему бы мог прилепиться душою; он скептик - и вечно возится и носится с самим собою; он постоянно занят не своей обязанностью, а своим положением. Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя<...> он сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его ирония, противоположность энтузиазму Дон-Кихота.

Гамлет<...> знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя - и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением. Он не верит в себя - и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, - и привязан к жизни<...> он не пожертвует этой плоской и пустой жизнию" (VIII, 174 - 176).

Но главное в том, что Гамлет никогда "не будет сражаться с ветряными мельницами, он не верит в великанов... но он бы и не напал на них, если бы они точно существовали" (VIII, 178).

В этих словах слышно беспощадное осуждение Гамлета, человека, любить которого "нельзя, потому что он никого сам не любит" (VIII, 177).

В то же время положительные качества Дон-Кихота рассматриваются писателем как следствие того, что цель своего существования Дон-Кихот видел вне себя. Тургенев спрашивает: "Что выражает собою Дон-Кихот?" И отвечает: "Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое <...> в истину, находящуюся вне отдельного человека, не легко ему дающуюся, требующую служения и жертв, но доступную постоянству служения и силе жертвы. Дон-Кихот проникнут весь преданностью к идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным лишениям, жертвовать жизнию; самую жизнь свою он ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины, справедливости на земле" (VIII, 173).

Дон-Кихот "весь живет (если можно так выразиться) вне себя, для других, для своих братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам - волшебникам, великанам, т. е. притеснителям. В нем нет и следа эгоизма, он не заботится о себе, он весь самопожертвование - оцените это слово! - он верит, верит крепко и без оглядки. Оттого он бесстрашен, терпелив, довольствуется самой скудной пищей, самой бедной одеждой: ему не до того. Смиренный сердцем, он духом велик и смел... чуждый тщеславия, он не сомневается в себе, в своем призвании, даже в своих физических силах; воля его - непреклонная воля" (VIII, 174).

Важно и то, что Тургенев видел в Дон-Кихотах людей, преданных народу и способных повести его за собой, ибо и народ, как он утверждал, тоже был предан Дон-Кихотам, беззаветно верил им.

Последнему обстоятельству в статье придано первостепенное значение. Тургенев был убежден, что масса людей, в конце концов, всегда идет именно за теми личностями, которые, подобно Дон-Кихотам, в самых трудных обстоятельствах, ничего не боясь, "идут неуклонно вперед, вперив духовный взор в ими только видимую цель, ищут, падают, поднимаются и наконец находят... и по праву..." (VIII., 180).

Значение последних слов трудно преувеличить - они убеждают в том, что Тургенев верил в результативность действий "призванных на великое новое дело".

В этом отношении важно и то, что в финале статьи Тургенев, отдав еще раз дань доброте Дон-Кихота, сказал: "Всё пройдет, всё исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, всё рассыплется прахом...

Всё великое земное 
Разлетается, как дым...

Но добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты" (VIII, 191).

А раз так, то, конечно, не правы те, кто считал, что революционная деятельность определялась Тургеневым, ассоциировавшим революционеров с Дон-Кихотом, как "донкихотство". Тем более что в этой же статье, как будто предвидя возможность подобных обвинений, Тургенев не только разъяснил, как уже отмечалось, что "донкихотство" это лишь "комическая оболочка", "жертва", принесенная "завистливым богам", но и высказал свое убеждение, что "по мудрому распоряжению природы, полных Гамлетов, точно так же как и полных Дон-Кихотов, нет".

Поясняя эту мысль, Тургенев писал о Гамлете и Дон- Кихоте: "это только крайние выражения двух направлений, вехи, выставленные поэтами на двух различных путях. К ним стремится жизнь, никогда их не достигая. Не должно забывать, что как принцип анализа доведен в Гамлете до трагизма, так принцип энтузиазма - в Дон- Кихоте до комизма, а в жизни вполне комическое и вполне трагическое встречается редко" (VIII, 189).

Итак, логика исторического развития в этот момент была уже настолько ясна Тургеневу, что он поверил в результативность деятельности революционеров, "новых людей", поверил, что именно такие люди, не отступающие ни перед опасностями, ни перед трудностями даже тогда, когда цель, к которой они стремятся, не боясь ошибок и поражений, еще очень далека, пусть не скоро, но обязательно ее достигнут.

Тургенев не сомневался - без Дон-Кихотов "не продвигалось бы вперед человечество - и не над чем было бы размышлять Гамлетам" (VIII, 189).

Та же логика исторического развития убедила Тургенева в том, что деятельность Дон-Кихотов революции прогрессивнее деятельности Гамлетов, тех самых Гамлетов, которые не были в силах повести за собой народ.

Тургенев говорил: "Гамлеты точно бесполезны массе; они ей ничего не дают, они ее никуда вести не могут, потому что сами никуда не идут" (VIII, 179).

К тому же, как считал Тургенев, "Гамлеты презирают толпу". И причину этого Тургенев справедливо усматривал в социальных обстоятельствах. Со злой иронией он писал: "Да и стоит ли заниматься массой? Она так груба и грязна! а Гамлет - аристократ, не по одному рождению" (VIII, 180).

Интересен и вывод писателя, что одиночество Гамлета - его оторванность от народа - прежде всего и сделало его существование бесполезным.

"Гамлеты, - писал Тургенев, - ничего не находят, ничего не изобретают и не оставляют следа за собою, кроме следа собственной личности, не оставляют за собой дела. Они не любя г и не верят; что же они могут найти? <...> Гамлеты всё только собою заняты; они одиноки, а потому бесплодны" (VIII, 180 - 181).

И в этом Тургенев видел основную трагедию гамлетовской личности, трагедию личности, в которой "принцип анализа доведен <...> до трагизма" (VIII, 189), а "мысль и воля разъединились" (VIII, 183).

Однако, отдавая предпочтение Дон-Кихоту перед Гамлетом в главном, Тургенев также считал необходимым воздать должное и Гамлету за то, что представлялось ему в нем достойным того.

Прежде всего Гамлет дорог Тургеневу тем, что в нем "воплощено начало отрицания" и направлено это отрицание "противу зла".

В толковании Тургенева Гамлет, сомневающийся во всем - в добре (не поддельное ли оно?), в истине, в собственных силах и возможностях, однако, не сомневается в существовании своего исконного врага - зла, и его, гамлетовское, отрицание "вступает с ним в ожесточенный бой" (VIII, 182 - 183).

Тургенев утверждает, что Гамлет, "не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо враждует с ложью и тем самым становится одним из главных поборников той истины, в которую не может вполне поверить" (VIII, 183).

Тургенев говорит здесь и о значении Гамлетов как сеятелей "семян мысли", он говорит, что одна из важнейших заслуг их "состоит в том, что они образуют и развивают людей, подобных Горацию, людей, которые, приняв от них семена мысли, оплодотворяют их в своем сердце и разносят их потом по всему миру" (VIII, 190).

Так признал Тургенев в этой статье ту пользу, которую приносили люди его поколения, русские Гамлеты.

Да, отношение Тургенева к образу Гамлета, а равно к тем, с кем он его ассоциировал, было очень сложным и противоречивым.

Отметим, что в связи с гамлетовским отрицанием в этой программной статье Тургенев очень остро поставил вопрос о допустимых границах отрицания вообще.

Он писал: "Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила - и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где ей именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно?" (VIII, 183).

Поставил Тургенев здесь и другой важнейший вопрос - о необходимости "для дела" соединения мысли Гамлета и воли Дон-Кихота.

Однако не видя в окружающей его действительности благоприятных условий для осуществления такого соединения, Тургенев оценил это обстоятельство как трагическое.

Он говорил: "Вот где является нам столь часто замеченная трагическая сторона человеческой жизни: для дела нужна воля, для дела нужна мысль; но мысль и воля разъединились и с каждым днем разъединяются более..." (VIII, 183).

И это он утверждал, несмотря на то что знал: "полных Гамлетов, точно так же как и полных Дон-Кихотов, нет". Утверждал, ибо знал и то, что для дела необходимо соединение только очень твердой воли и большого ума.

И все же самое главное в этой статье то, что Дон-Кихот прославлялся здесь как подвижник идеи водворения справедливости и счастья людей на земле, за которое он борется и готов отдать жизнь. Тургенев утверждал: "Дон-Кихот энтузиаст, служитель идеи и потому обвеян ее сиянием" (VIII, 174).

А прославляя его за это, Тургенев прославлял таким образом и бойцов революции, прославлял, даже будучи уверенным, что в тот момент, не находя поддержки в народе, они были обречены на неудачу. Не веря в возможность близкого осуществления революции, он говорил и о том, что, любя "идеально, чисто", они часто гибли за несуществующую Дульцинею.

"Мы сами на своем веку, в наших странствованиях, - писал Тургенев, - видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею<...> Мы видели их, и когда переведутся такие люди, пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать" (VIII, 181).

Тургенев говорил о Дон-Кихотах: "Они прошли через весь огонь горнила, завоевали себе бессмертие - и оно открывается перед ними" (VIII, 188).

Тургенев был убежден, что судить о людях следует прежде всего по их намерениям и поступкам, а не по достигнутым ими результатам, ибо результаты часто зависят не только от этих людей. Тургенев утверждал: "...главное дело в искренности и силе самого убежденья... а результат - в руке судеб..." (VIII, 178).

И Тургенев не только восхищался рыцарями революционной борьбы и верил в то, что эта борьба не будет бесплодной, он шел дальше - он в этой статье уже прямо утверждал необходимость такой борьбы. "Наше дело вооружиться и бороться", - восклицал он (VIII, 178).

Так в статье "Гамлет и Дон-Кихот", в статье, написанной в канун крестьянской реформы, еще раз выразились сложность и противоречивость тогдашних взглядов Тургенева, выразилось все то, чем уже в этот период он отличался от современных ему либералов, то, что ставило его над ними и сближало с передовыми прогрессивными силами России.

В этом отношении весьма показательно и то одобрение, с которым встретил тогда Тургенев полное гнева и протеста против реакционной политики царя предисловие Герцена к сборнику его же статей "За пять лет".

В письме, которое Тургенев отправил Герцену из Германии и потому не опасался перлюстрации, он 14 июня 1860 года откровенно писал: "Приобрел покупкой 72-й № "Колокола" - очень хорошо предисловие". И далее, прибавив: "Сердцу моему приятны твои заботы о Тимашеве", Тургенев так солидаризировался и с той резкой критикой главы всех царских реакционеров - шефа жандармов А. Е. Тимашева, которой подверг его Герцен в том же номере "Колокола" (П., IV, 87).

Примечательно и то, что в столь высоко оцененном Тургеневым предисловии было уже вполне определенно выражено Герценом и его неверие в то, что "самодержавие может еще в России совершить подвиг освобождения крестьян с землею" (7, 338), и его убеждение, что "от правительства ждать нечего" и необходимо его ослабить "нашим неучастием" (7, 339 и 341).