Роман "Дым"

В ноябре 1865 года Тургенев вернулся к работе над романом "Дым". Оттяжку работы над этим давнишним своим замыслом сам Тургенев объяснял "неопределенностью" своего душевного состояния, вызванного общественно-политическими событиями в России.

20 сентября 1863 года он писал своей тогдашней постоянной корреспондентке Валентине Делессер: "За новый роман серьезно еще не принимался: по правде говоря, мне мешают это сделать другие дела. Неопределенность - самое неподходящее для творчества душевное состояние, а в нынешние времена нет русского, который не находился бы во власти этого чувства. Будущее по-прежнему очень мрачно - и неизвестно, чего вообще следует желать" (П., V, 433).

Но вот прошло два года, и 21 декабря 1865 года Тургенев сообщал Людвигу Пичу: "Я схватил за рога большой роман - не знаю только одолею ли зверя<...> Может быть, мне это всё же удастся - иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима" (П., VI, 370 - 371).

Теперь писатель работал напряженно, с глубоким сознанием необходимости совершаемого им. 25 декабря 1866 года он писал о "Дыме": "...этот роман задевает много вопросов и вообще имеет - для меня по крайней мере - важное значение" (П., VI, 128).

А когда "Дым" был закончен, Тургенев в январе 1867 года писал о нем Анненкову: "А об романе пока могу только то сказать, что "седина в голову, а бес в ребро"; очень я безумствую в этом новом продукте" (П., VI, 136).

Новые жгучие темы значительно расширили первоначальный план романа 1862 года.

Как политический мыслитель вновь проявил себя Тургенев в этом глубоко социальном произведении.

Под огонь своего сатирического пера, острого как никогда, он поставил самые больные проблемы современного политического момента.

Писатель создал роман, многие страницы которого - живой репортаж с арены общественной борьбы, репортаж человека, необыкновенно взволнованного всем происходившим вокруг него. Его слова отзываются печалью, болью...

И многие современники Тургенева почувствовали это. Они услышали в "Дыме" биение окружавшей их жизни, им передалось беспокойство писателя за судьбу России, за ее будущее. Воспринятый как русская современная история, этот роман, по свидетельству Анненкова, очень многим помог тогда распознать место, где в данную минуту обреталось русское общество и мысль, которою оно было занято "перед наметкой последующего своего шага"¹.

¹ ("Вестник Европы", 1807, № 6, с. 100)

Да, в "Дыме" Тургенев затронул вопросы, которые были самыми актуальными на протяжении последних пяти лет. И, как всегда у Тургенева, они сочетались с вечными философскими и морально-этическими проблемами - о смысле жизни, о долге и правах человека, о любви и смерти, о их власти над людьми. А главным среди них по-прежнему был вопрос об основных исторических силах России.

Тургенев и теперь искал в русском обществе те активные силы, которые могли содействовать его разумному переустройству, установлению социальной справедливости. Искал, но на этот раз не изобразил...

Рассказал он в "Дыме" и о тех многих переменах, которые произошли за последние пять тяжелейших лет так называемого "переходного времени".

А перемены за этот период, отмеченный постоянным нарастанием реакции (в частности - после покушения Д. В. Каракозова на Александра II 4 апреля 1866 года) и кризисом демократического движения, произошли как в России, так и в самом Тургеневе - в его взглядах и настроениях - весьма существенные.

С каждым днем Тургенев теперь все более и более убеждался в том, что, хотя рабство и пало - чему он так радовался, - но дарованная царем свобода не избавила народ от нищеты и страданий: экономическая кабала, в которую после отмены крепостного права попали освобожденные крестьяне к новым своим эксплуататорам кулакам, купцам и ростовщикам, делала их положение все тяжелее и тяжелее.

Как отмечалось выше, Тургенев еще 1862 году одним из первых (в письмах к Герцену) заговорил об этом.

Но тогда он еще только пытался найти объяснение происходившему и предупреждал об опасностях, связанных с вступлением России на путь капиталистического развития, с появлением в деревне новых буржуазных форм эксплуатации.

Он хотел понять, каким образом изменения, вызванные реформой в русском обществе, влияют на народное развитие. Имея в виду происходившие тогда перемены, Тургенев писал: "...а совершается ли при этом, хотя неловко, хотя косвенно, действительное развитие народа, этого никто сказать не может. Будем ждать и прислушиваться" (П., V, 25).

Теперь же ждать и только прислушиваться Тургенев больше не хочет, он хочет сам вмешиваться в происходящее и мучительно ищет выход из создавшегося тяжелого положения.

Ищет, но при этом пока все еще верит в то, что постепенно все образуется. Поэтому он и заставляет одного из героев своего нового романа - Потугина в разговоре о бедности крестьян после освобождения утверждать: "...от худого к хорошему никогда не идешь через лучшее, а всегда через худшее<...> Через худшее к хорошему!" (IX, 172 - 173).

И в то же время удар, который Тургенев в романе "Дым" обрушил на всех, в ком видел виновников несчастья России и ее народа, был чрезвычайно силен.

Тургеневу очень повезло. В августе 1862 года он приехал в Баден-Баден и нашел здесь сразу всех тех, на кого несколько позднее и обрушил этот свой беспощадный удар.

Он нашел здесь всех тех, кого имел в виду, когда еще из Спасского 26 июля того же года писал Анненкову: "Общество наше, легкое, немногочисленное, оторванное от почвы, закружилось, как перо, как пена; теперь оно готово отхлынуть или отлететь за тридевять земель от той точки, где недавно еще вертелось" (П., V, 25).

Да, именно в Баден-Бадене, вдали от Родины, в эти тяжелые для нее дни собрались самые закоренелые представители мрачной и все более укреплявшей тогда свои позиции российской реакции. Здесь, как в фокусе, сосредоточилась в тот момент вся накипь высшего русского общества, собралась вся та мутная пена его, которая в трудное для России время отлетела от нее за тридевять земель.

В письме к М. А. Маркович 27 августа 1862 года Тургенев из Баден-Бадена сообщал: "Здесь хорошо: зелено, солнечно, свежо и красиво. Русских много - но всё - высшего полета - и потому низшего сорта" (П., V, 41).

Целых три года Тургенев изучал здесь русских "высшего полета", изучал в свете больших исторических перемен "переходного времени".

И его труд не пропал даром. Наблюдения писателя превратились в ярчайшие сатирические зарисовки, сделанные в так мало свойственной ему до этого романа щедринской сатирической манере.

Как и у Салтыкова-Щедрина, если говорить словами Тургенева, его собственный смех в "Дыме" "горек и резок, его насмешка нередко оскорбляет", и он "преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла", но при этом никогда не извращает ее сущность (XIV, 252).

Анненков свидетельствует: "...многие не узнали любимого своего автора в нынешнем сатирике и писателе, высказывающем свои впечатления прямо и начистоту <...> Свидетелями его новой "манеры" остаются знаменитая сцена пикника на террасе Баденского замка, вечер у Ратмировой, заседание у Губарева и пр."¹.

¹ (Там же, с. 101 - 102)

Сатирическую направленность романа "Дым" имел в виду и сам Тургенев, когда в письме к М. В. Авдееву 6 февраля 1867 года говорил о том, что роман этот написан в новом для него роде.

Главным объектом сатиры писателя на этот раз стали высшие сферы дворянского общества. Беспощадно разоблачил Тургенев в "Дыме" его самое реакционное крыло - генералов-консерваторов.

Рисуя их портреты, Тургенев не пожалел самых мрачных, полных злого сарказма красок. Писатель применил испытанный действенный прием - он развенчал своих политических противников показом свойственной им во всем нелепости - от наружности до политических убеждений. Насмешкой и издевкой он уничтожил их претензии на признание и авторитет.

Особой силы это обличение достигло в сцене пикника генералов, носящей явно памфлетный характер.

В этой необыкновенно яркой сцене, написанной с огромным художественным мастерством, в щедринской сатирической манере, есть "нечто свифтовское" "серьезный и злобный юмор", который так высоко ценил сам Тургенев в произведениях Салтыкова-Щедрина (XIV, 253).

И именно с помощью этого юмора писатель беспощадно разоблачил здесь баденовских генералов, среди которых были представители правящей верхушки самодержавия, заставил их предстать перед читателем во всей присущей им неприглядной духовной наготе.

Он заставил "баденовских генералов" без малейшего стеснения, отбросив всякую маскировку, высказать свои ультрареакционные взгляды.

Вот, например, какие слова заставил писатель произнести одного из представителей этой господствовавшей тогда в России партии: "Я выражаю свое мнение не обинуясь; надо переделать... да... переделать всё сделанное <...> И девятнадцатое февраля - насколько это возможно..." Писатель заставил его взывать: "Воротитесь, воротитесь назад<...> Совсем; совсем назад <...> Чем дальше назад, тем лучше" (IX, 204).

Эта откровенная проповедь крепостнических идей власть имущими прозвучала со страниц романа как тяжкое обвинение всем тем, кто, окрылившись успехами реакции и не зная удержу, стремился свести на нет все, даже самые ничтожные, результаты реформы 1861 года.

Сцена пикника генералов - наиболее острая сцена в романе. В ней Тургенев поднялся до большого художественного обобщения. Изображенная здесь группа генералов воспринимается как символ самых реакционных сил царской России.

Для того, чтобы удар, направленный против реакционеров, был как можно сильнее, Тургенев использовал все подвластные ему художественные средства: не только гиперболу, насмешку и другие приемы политической сатиры, вплоть до применения кличек вместо имен, но и все то, что могло заставить читателя воспринимать изображаемое как сегодняшнюю живую жизнь.

Говоря о "Дыме", Анненков утверждал: "Все это написано им непосредственно с натуры, как случалось ему писать прежде только в виде исключения"¹.

¹ (Там же)

Действительно, Тургенев в этом романе, более, чем когда-либо, точен. Он точен, начиная с описания Баден-Бадена и его окрестностей, с определения времени действия романа. Не случайно "Дым" начинается фразой: "10 августа 1862 года, в четыре часа пополудни, в Баден- Бадене, перед известною "Conversation" толпилось множество народа" (IX, 143).

Стремился Тургенев и к тому, чтобы на страницах "Дыма" нашли свое отражение и все важнейшие общественно-политические события того периода. И делал он это, несмотря на то что в подцензурном произведении это было в те времена чрезвычайно трудно.

Ведь речь шла о событиях 1862 года, одного из самых страшных в истории России: каждый день его был омрачен событиями, о которых тогда опасались говорить даже шепотом.

15 июля 1862 года Герцен опубликовал в "Колоколе" статью "Молодая и старая Россия", в которой, беспощадно обличая царское правительство, с гневом и возмущением писал: "В Петербурге террор, самый опасный и бессмысленный из всех, террор оторопелой трусости<...>.

"День" запрещен, "Современник" и "Русское слово" запрещены, воскресные школы заперты, Шахматный клуб заперт, читальные залы заперты, деньги, назначенные для бедных студентов, отобраны, типографии отданы под двойной надзор, два министра и Третье отделение должны разрешать чтение публичных лекций; беспрестанные аресты, офицеры, флигель-адъютанты в казематах..." (7, 536).

А Тургенев в "Дыме", как бы перекликаясь с Герценом и его "Колоколом", заставил своих героев не только упоминать о таких событиях тех дней, как отказ крестьян подписывать уставные грамоты, майские пожары в Петербурге, покушение на наместника Царства Польского великого князя Константина, совершенное в июне 1862 года, но также и обсуждать террористические действия царского правительства, направленные против демократического движения.

Об этом говорят в романе и члены кружка гейдельбергских эмигрантов и "баденовские генералы".

Обсуждают тяжелое положение России и главные герои романа - Литвинов и Потугин.

И все эти представители различных социальных слоев русского общества говорят об одних и тех же событиях и проблемах по-разному, проявляя порой совершенно противоположное к ним отношение, отношение, которое прежде всего и характеризовало политическую позицию, занимаемую в тот момент данной общественной группировкой.

Изучение рукописи "Дыма" показало, что Тургенев намеревался информировать своего читателя также и о тех фактах, на которые в русской печати в то время никто не решался даже намекать и о которых писал только один Герцен в своем "Колоколе".

Например, имея в виду совершенно конкретное, потрясшее тогда всю страну событие - кровавую расправу властей над взбунтовавшимися крестьянами приволжского селения Бездна, Тургенев писал: "либерализм не помешал ему (Ратмирову), однако, запороть [насмерть] пять человек крестьян в взбунтовавшемся приволжском селении" (IX, 411 и 432).

По требованию Каткова Тургенев вынужден был этот текст несколько "смягчить". Но затем, подготавливая роман к отдельному изданию и восстанавливая в нем "все пропуски катковской цензуры" (П., VI, 355), Тургенев вернулся и к этому тексту.

Теперь, в окончательной редакции, он выглядит следующим образом: "либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении..." (IX, 221). Так был сохранен "намек", имевший в те времена большое значение.

Как смелый летописец своей эпохи Тургенев проявил себя и на тех страницах "Дыма", на которых затрагивались вопросы, находившиеся в центре острейшей политической полемики того времени.

В речах многих героев этого романа современники писателя улавливали самые разнообразные суждения и взгляды, высказывавшиеся тогда русскими журналами различных направлений.

На этих страницах Тургенев направил огонь своего сатирического пера не только против реакционеров, но и против либералов.

Именно в это время Тургеневу, который еще совсем недавно возлагал надежды на либералов, все очевиднее становилась их неспособность умерить реакционный курс правительства, а также и то, что наметившееся тогда сближение либералов чичеринского толка с реакцией представляло большую опасность.

И Тургенев не ограничился простой информацией о новой позиции, занятой либералами чичеринского толка - что само по себе было тоже важно, - но, заставив "баденовских генералов" с восторгом повторять слова о "демократии" и "прогрессе" из печатавшихся в то время книг и статей либерала Б. Н. Чичерина, показал всем, насколько тот своими утверждениями, что "свобода благотворна только для тех, кто умеет ею пользоваться", что "это меч обоюдоострый", стал теперь близок реакционерам.

Беспощадно разоблачил здесь Тургенев реакционную сущность программы "охранительного либерализма" Чичерина - "либеральные меры и сильная власть"¹.

¹ (Б. Н. Чичерин. О народном представительстве. М., 1866, с. 73; Б. Н. Чичерин. Несколько современных вопросов. М., 1862, с. 169. См.: И. А. Винникова. Некоторые проблемы пореформенного развития России в романе И. С. Тургенева "Дым". - Исторический сборник. Саратов, 1962, с. 162; И. А. Винникова. Тургенев в шестидесятые годы. Саратов, 1965, с. 74 - 104)

Он разоблачил здесь тех, кто, изменив своим убеждениям, стал фактическим союзником реакции. Разоблачил, заставив "снисходительного генерала" говорить о демократии как о "мече обоюдоостром", а "тучного генерала" произнести следующие чрезвычайно многозначительные слова: "...вежливо, но в зубы!" (IX, 205 и 206).

Кроме того, в романе "Дым" Тургенев также одним из первых указал и на обратное явление - на стремление реакционеров "приблизиться" к либералам, взять у них те внешние признаки и ту фразеологию, которые могли помочь им замаскировать их страшную, враждебную всему прогрессивному сущность.

В лице генерала Ратмирова, "самого изящного генерала", Тургенев разоблачил именно такой тип реакционера новой послереформенной формации, прямым прародителем которого, несомненно, был один из главных персонажей его рассказа "Бурмистр" - крепостник Пеночкин, имя которого стало нарицательным.

Рассказывая о блестящей карьере генерала Ратмирова, о том, каким путем он ее достиг, Тургенев упоминает и о его особенном искусстве "грустно-ласкового, почти сиротливого прислуживанья", которое, как подчеркивает писатель, было "не без примеси общего, легкого, как пух, либерализма", не помешавшего ему, однако, "перепороть пятьдесят человек крестьян..." (IX, 221).

Ощущение правды жизни в "Дыме" усиливалось еще и тем, что во многих его персонажах читатель легко узнавал своих современников.

Проспер Мериме свидетельствует: "Я слышал, что санкт-петербургская аристократия негодовала при появлении романа: она увидела в нем сатиру на себя, тем более обидную, что изображение отличалось большим сходством с оригиналом. Посетители любого салона находили здесь свои портреты"¹.

¹ (Проспер Мериме. Собр. соч. в 6-ти т., т. 5. М., 1963, с. 277)

Действительно, известно, что почти за всеми образами "Дыма" стояли живые люди.

Об этом не раз писали исследователи творчества Тургенева¹.

¹ (См.; В. Чешихин-Ветринский, К созданию "Дыма". - "Тургенев и его время". Первый сборник под редакцией Н. Л. Бродского. М, - Пг., 1923, с. 293 - 295; А. Б. Муратов. ""Гейдельбергские арабески в "Дыме"". - "Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 93 - 94)

Однако и в данном случае не следует забывать о неоднократном предостережении самого Тургенева - не отождествлять героев его произведений с живыми людьми, которое он всегда делал, когда речь заходила об особенностях его творческого процесса. Тем более что такое предостережение он еще раз сделал в связи с одним из персонажей "Дыма".

По утверждению художника X. Бойесена, Тургенев говорил ему: "Характер Ирины представляет странную историю. Он был внушен мне самой жизнью. Я знал эту женщину. (См.: П., X, 7). Но Ирина в романе и Ирина в действительности не вполне совпадают. Это то же и не то же<...> Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы..."¹

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. II. М., "Художественная литература", 1969, с. 355)

Справедливость этого свидетельства подтверждается изучением и других образов романа.

Так, несомненно, что у генерала Ратмирова было по меньшей мере два прототипа. Одним из них, что уже вполне доказано, был генерал П. П. Альбединский.

В то же время образ Ратмирова имеет черты и генерал- адъютанта А. П. Ахматова, который в 1862 1865 годах занимал пост обер-прокурора святейшего синода. Ведь именно о нем Тургенев писал Рерцену. "Этот господин<...> сладкий, учтивый, богомольный - и засекающий на следствиях крестьян, не возвышая голоса и не снимая перчаток..." (П, III, 181). И конечно, именно этот последний факт биографии Ахматова, став фактом биографии Ратмирова, и позволил современникам Тургенева догадаться о том, кого имел в виду писатель, создавая образ этого изящного злодея торжествующей реакции.

Узнавали современники Тургенева хорошо знакомых им лиц и в других персонажах "Дыма".

Был реальный прототип даже и у Потугина, в котором почти все склонны были видеть фигуру простого резонера - выразителя прежде всего взглядов автора. Сам Тургенев утверждал: "...даже Потугину лежит в основании известный образ..." (П., VII, 328).

Узнавали и в Ирине - главной героине романа - княжну А. С. Долгорукову (в замужестве - Альбединскую) - фаворитку Александра II, "история" которой получила тогда широкую огласку.

Однако в образе Ирины, в ее судьбе главным было не только то, что сближало ее с высшим светским обществом, а и то, что разъединяло ее с ним.

Ирина была "львицей" высшего света. Но она же была и судьей его. Ее боялись и "высокопоставленные лица и даже особы", проживавшие в Петербурге, "в одном из первых тамошних зданий". Они знали, что она могла и их в любой момент "безжалостно заклеймить". Недаром о положении Ирины в высшем свете Литвинов говорил: "Она в их стане, но она не враг".

Да, Ирина не была врагом тех, кто противостоял миру лжи и лицемерия, в котором она жила. Она была его жертвой: ни ее красота, ни ее ум не принесли ей счастья, они помогли ей только сделать блестящую "светскую карьеру" однако столь же мрачную, сколь и блестящую.

И рассказ о ней также играет важную роль в обличении нравов, царивших тогда при царском дворе.

Ум Ирины озлобился, она ненавидела всех окружавших ее "особ", этих всесильных правителей России, истинную цену которым она прекрасно знала. Она прекрасно знала и ненавидела все эти полумертвые "развалины", и с ее уст не сходила злорадная усмешка, когда в постоянно поднимавшемся вокруг них "несуразном гвалте" она слушала их пустую "безжизненную болтовню". Ирина презирала их, она презирала и собственного мужа генерала Ратмирова. Презирала и не скрывала этого.

И тем не менее Тургенев, заклеймив представителей высшей дворянской знати, не пощадил и их жертву - не пощадил Ирину. Писатель осудил свою героиню за то, что она не нашла в себе воли и сил порвать с искалечившим ее обществом.

Он заставил Ирину самой себе вынести приговор. И приговор этот тем более страшен, что она, вынося его, прекрасно понимала, на какую муку обрекала себя. Как тяжкое наказание воспринимает Ирина свою будущую беспросветную жизнь в страшном мире, который она не решилась покинуть.

В прощальном письме к Литвинову Ирина в отчаянье восклицает: "...бежать, всё бросить... нет! нет! нет! Я умоляла тебя спасти меня, я сама надеялась всё изгладить, сжечь всё как в огне... Но, видно, мне нет спасения; видно, яд слишком глубоко проник в меня; видно, нельзя безнаказанно в течение многих лет дышать этим воздухом." (IX, 307).

Трагическая жизнь Ирины, как справедливо указывал Глеб Успенский, была предопределена приводящим в ужас "бесчеловечием людей, среди которых прошла ее жизнь", предопределило оно и драматическую развязку ее любви к Литвинову.

"Унижение человеческого достоинства - вот что именно и ужасно, что собственно и потрясает в этой современной культурной драме", - утверждал тот же Успенский¹

¹ (Г. И. Успенский. Полн. собр. соч., т. X, кн. 2. <М.>, Изд- во АН СССР, 1954, с. 55 - 56)

Рассказывая о любви Ирины и Литвинова, Тургенев продолжил давно начатую им разработку темы трагической любви. Во взаимоотношениях этих героев, как подчеркивает писатель, есть что-то фатальное, роковое.

Литвинов очень долго и тщетно пытался освободиться от власти этой любви, ни объяснения, ни оправдания которой его разум не мог найти. Он стремился "вырваться из заколдованного круга, в котором мучился и бился безустанно, как птица, попавшая в западню" (IX, 182). И очень важно, что в конце концов он все же сумел это сделать.

Так в "Дыме" впервые на судьбу тургеневского героя, ставшего жертвой любви-страсти, от которой раньше писатель не видел избавления, а поэтому считал ее роковой, не легла тень трагической безысходности.

Несмотря на то что на долю Литвинова, по сравнению с другими героями Тургенева, выпало, быть может, самое тяжкое испытание любовью, он его выдержал.

И, конечно, это не случайно. Литвинов - не обычный для тургеневских романов герой. По определению самого писателя, Литвинов - "дюжинный человек", он - человек полезный своей Родине. Литвинов "понимал важность обязанностей, святость долга" (IX, 251). Тургенев утверждал, что этот его герой был уверен в самом себе, "в своей будущности, в пользе, которую он принесет своим землякам, пожалуй даже всему краю..." (IX, 149).

Несомненно, в образе Литвинова Тургенев стремился изобразить хотя и не борца, но человека, стоящего на передовых, прогрессивных позициях, в честном, добросовестном труде которого очень нуждалась тогда Россия.

Рассказывая о молодости своего героя, о его студенческих годах, писатель отмечал, что Литвинов "в то время благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата" (IX, 183).

Сильны в нем и патриотические чувства. Когда началась Крымская война, он служил в ополчении. А после, как и Базаров, занимался естественными науками.

Кроме того, Литвинов показан в романе и как участник политических споров. Несмотря на то что он сам однажды заявил, будто не имеет политических убеждений, из его поступков ясно видно: он их имеет.

Более того, в сценах с генералами-консерваторами Литвинов противопоставлен им, его взгляды противопоставлены их реакционным убеждениям. Он - единственный оппонент "баденовских генералов". Тургенев говорит, что Литвинов "любил всё, что они ненавидели, он ненавидел всё то, что они любили" (IX, 207). Писатель заставил своего героя оспаривать утверждение генералов, что воля народу не нужна. Важно и то, что генерал Ратмиров считает Литвинова республиканцем и карбонарием.

В сценах с Потугиным Тургенев также отвел Литвинову роль отнюдь не простого слушателя, а человека, который, в целом соглашаясь с воззрениями своего собеседника, в то же время активно реагирует на постоянно проявляющиеся в его высказываниях крайности присущих ему ультразападнических взглядов.

Так, именно Литвинов в разговоре о значении для России заимствований у Западной Европы подчеркивает, что нужно заимствовать только необходимое и полезное, а также указывает на опасность несообразных заимствований.

Кроме Литвинова, в "Дыме" есть еще один очень важный для раскрытия идейной концепции романа персонаж разночинец Потугин. Так же как и Литвинов, он не типичный герой тургеневских романов - он не герой своего времени.

Но тем не менее и его значение в этом произведении достаточно велико - именно ему писатель отвел роль выразителя важнейших, с его точки зрения, современных проблем и потребностей русского общества. В речах Потугина содержится резкая критика тогдашней России, критика самодержавия.

В какой-то мере этот герой является выразителем целого круга идей и самого Тургенева, особенно тех, которые он высказал в споре с Герценом.

Быть может, именно поэтому образ этого несчастного в личной жизни, желчного чудака, по признанию самого Тургенева, и был ему особенно дорог. Однако в этом смысле его роль не следует преувеличивать.

Впоследствии писатель предостерегал от отождествления его взглядов и взглядов Потугина. Он говорил, что стремился в этом своем герое "представить совершенного западника" и поэтому-то образ его и получился несколько шаржированным¹.

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. II. М., "Художественная литература", 1969, с. 101)

И все же одно несомненно - образу Потугина с самого начала Тургенев придавал большое значение, и он всегда ему был ближе, чем какой-либо другой его герой.

Потугин, как и сам Тургенев, видит спасение России прежде всего в цивилизации, в просвещении. Он говорит о необходимости служить им, а для этого много учиться и много работать. Потугин критикует своих соотечественников, так называемых "самородков", обвиняя их "в отвращении к труду, в излишней уверенности в своих природных дарованиях" (П., VI, 427).

В момент выхода в свет романа "Дым", когда разгул реакционных псевдопатриотических сил в России невероятно усилился, в глазах Тургенева значение образа Потугина - проповедника лучших достижений западноевропейской цивилизации - еще более увеличилось.

Рассказывая Герцену об активизации в 1867 году панславистских реакционных сил во главе с Н. П. Погодиным, начавшейся в связи с открытием этнографической выставки и славянского съезда в Москве, Тургенев писал: "...я даже радуюсь, что мой ограниченный западник Потугин появился в самое время этой всеславянской пляски с присядкой, где Погодин так лихо вывертывает нас гармоникой под осеняющей десницей Филарета" (П., VI, 260).

О том же Потугине в другом письме к Писареву Тургенев говорил: "Быть может, мне одному это лицо дорого; но я радуюсь тому, что оно появилось, что его наповал ругают в самое время этого всеславянского опьянения, которому предаются именно теперь, у нас. Я радуюсь, что мне именно теперь удалось выставить слово: "цивилизация" - на моем знамени, - и пусть в него швыряют грязью со всех сторон..." (П., VI, 261).

Но, повторяем, главное то, что в речах Потугина нашли отражение философско-политические споры Тургенева с Герценом. Сделав Потугина выразителем своих взглядов, которые были предметом его полемики с Герценом, Тургенев, таким образом, наконец предал их гласности.

В монологах Потугина Тургенев развивал свои взгляды на цивилизацию как на главный рычаг прогрессивного народного развития, на роль "образованного класса" в общественном движении России, на его долг перед народом. А в прощальных словах Потугина, обращенных к Литвинову, содержится прямой призыв трудиться на поприще цивилизации и просвещения.

Очень многое в речах Потугина иногда почти дословно совпадает с тем, что писал Тургенев Герцену в 1862 году. Например, Потугин критикует веру славянофилов в то, что Россию спасет "армяк", почти теми же словами, которые в свое время Тургенев обращал к Герцену, упрекая его в том, что он "мистически преклонялся перед русским тулупом" (П., V, 67).

И в данном примере нет ничего случайного. Тургенев, конечно, хорошо знал обо всех главных расхождениях Герцена со славянофилами всех мастей. Но в то же время, усмотрев сходство некоторых народнических положений учения Герцена (например, об общине и самобытности России) с лозунгами, присвоенными в этот момент правящей кликой у славянофилов, считал, что это - очень опасный симптом. И вот именно поэтому он намеренно подчеркивал в "Дыме" все то, что - пусть даже иногда только внешне, - но, с его точки зрения, сближало учение Герцена со "славянофильством".

А в результате применения этого приема Тургенев добился того, что почти в каждом ударе, направленном в романе против тех или иных славянофилов, одновременно содержалось и предупреждение Герцену об опасности даже такого сближения с наиболее консервативными и реакционными группировками русского общественного движения того времени.

Кроме того, такой прием придал и особую остроту тургеневской полемике с Герценом.

Потугин - разночинец-демократ. Но жизнь его прошла, как и жизнь многих близких ему по духу "лишних людей", без какой-либо практической пользы. И в то же время, как и они, он, названный самим автором "русским философом" (П., VI, 412), сеял добрые семена, постоянно думал о своей несчастной Родине, о том, как и чем можно ей помочь.

Так через образ Потугина Тургеневым устанавливалась в романе "Дым" преемственность между лучшими представителями дворянской интеллигенции, уже сошедшей с арены политической борьбы, и разночинцами-демократами шестидесятых годов.

"Позвольте же старому болтуну - ибо я, увы! болтун и больше ничего - дать вам напутственный совет, говорит Потугин, прощаясь с Литвиновым. - Всякий раз, когда вам придется приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации - в точном и строгом смысле слова, - проводите ли одну из ее идей, имеет ли ваш труд тот педагогический, европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так - идите смело вперед: вы на хорошем пути, и дело ваше - благое! Слава богу! Вы не один теперь. Вы не будете "сеятелем пустынным"; завелись уже и у нас труженики... пионеры..." (IX, 312 - 313).

В этом монологе Потугина, который есть все основания рассматривать как программный, важно, однако, не только содержание, но и его оптимистическая тональность. На общем мрачном фоне романа последние обнадеживающие слова этого монолога, призыв Потугина к активной деятельности приобретали особое значение. Они убеждали в том, что у Тургенева вновь появилась вера в лучшее будущее и стремление трудом своим способствовать его скорейшему приходу.

Литература вновь стала для писателя кафедрой, и с высоты ее он пропагандировал идеи, которые, как он думал, должны были способствовать наиболее успешному и быстрому преобразованию России.

Знаменательно и то, что теперь с высоты этой кафедры Тургенев говорил от лица русского разночинца-демократа и что к тому же он заставил его высказать суждения, многие из которых давно поражают критиков близостью к ряду суждений Белинского по тем же вопросам.

Так, еще в статье Анненкова 1867 года "Русская современная история и роман И. С. Тургенева "Дым"" Потутин рассматривался как последователь Белинского и Грановского¹.

¹ (См.: "Вестник Европы", 1867, № 6, с. 106)

И сам Тургенев через год после появления "Дыма" в статье "Воспоминания о Белинском", подробно остановившись именно на тех взглядах великого критика, которые проповедовал и Потугин, тем самым как бы указал на зависимость взглядов последнего от взглядов Белинского.

А установив таким образом связь своих идей со взглядами Белинского, Тургенев доказал в этой статье и то, что его позиция в "Дыме" была истинно русской. Ведь истинно русская сущность личности Белинского ни у кого не вызывала сомнений.

Доказать же это понадобилось Тургеневу для того, чтобы лишить своих идейных противников - сторонников учения о самобытности развития России - их главного козыря: возможности утверждать, что "идеи Потугина" не могут приниматься во внимание, так как якобы принадлежат людям, оторвавшимся от России, не знающим ее и поэтому не выражающим ее интересов.

В "Дыме" не изображены активные живые силы России - радикально настроенная молодежь, передовые деятели шестидесятых годов. В нем нет преемников дела Базарова. Но их здесь нет не потому, что Тургенев в этот момент их не видел в России.

В письме к Писареву он говорил: "Вы напоминаете мне о "Базарове" и взываете ко мне: "Каин, где брат твой Авель?" Но Вы не сообразили того, что если Базаров и жив - в чем я не сомневаюсь, - то в литературном произведении упоминать о нем нельзя: отнестись к нему с критической точки - не следует, с другой - неудобно; да и наконец - ему теперь только можно заявлять себя - на то он Базаров; а пока он себя не заявил, беседовать о нем или его устами - было бы совершенною прихотью, даже фальшью" (П., VI, 261).

Тем не менее - и это хотелось бы подчеркнуть особо - Тургенев в "Дыме" все-таки сумел сделать намек на то, что в России и в тот момент существовали революционные силы. И он это сделал так, что читатели "Дыма" понимали: силы эти не сломлены, и генералы не только их ненавидят, но и боятся.

В сцене с "баденовскими генералами", на рауте у Ирины, Тургенев как бы случайно обронил весьма многозначительные слова: "...лишь изредка, из-под личины мнимо-гражданского негодования, мнимо-презрительного равнодушия, плаксивым писком пищала боязнь возможных убытков да несколько имен, которых потомство не забудет, произносилось со скрипением зубов..." (IX, 247).

Большое внимание уделено в "Дыме" и проблеме ренегатства и мнимой революционности, которая в те годы приобретала все большую актуальность. Тургенев направил и в этом романе удар против людей, случайных в революционном движении.

В 1862 году, задумав этот роман, Тургенев отправился в Гейдельберг, куда после закрытия в 1861 году Петербургского университета съехалось много русских студентов.

С целью поддержать "лондонских пропагандистов" они организовали здесь свой центр - русскую читальню.

Однако в Гейдельберге в этот приезд Тургенев не нашел того, что предполагал найти. Он не нашел здесь ни Базарова, ни его последователей. Более того, его поразило то, что большинство студентов относилось к политическим вопросам очень несерьезно.

Именно в те дни Тургенев писал Герцену о "хмельных и отуманенных" его пропагандой молодых людях, которым "предстоит споткнуться на первом шаге" (П., V, 68).

Он упрекал тогда Герцена в том, что тот, "мистически преклоняясь перед русским тулупом" и в нем только видя "великую благодать и новизну и оригинальность будущих общественных форм", укреплял в этих "диких русских юношах" веру в исключительность исторического развития России, иначе говоря, уводил их в сторону от правильного пути (П., V, 67 и 47).

Возможно, что в 1862 году Тургенев даже предполагал выступить в "Дыме" против Герцена и Огарева как неудачливых, по его убеждению, руководителей молодого поколения - и поэтому-то, быть может, и появилась в составленном тогда писателем перечне действующих лиц рядом с именем Губарева буква "О", заставившая впоследствии некоторых исследователей согласиться с точкой зрения тех современников Тургенева, которые первыми увидели в этом персонаже сатирический портрет Огарева, согласиться, несмотря даже на то, что это мнение другими современниками писателя решительно опровергалось.

Но вот как, скорее всего, дело обстояло в действительности.

В конце 1865 года, когда Тургенев вплотную приступил к работе над романом, очень многое изменилось, а поэтому частично изменился и замысел романа.

Так, за это время выяснилась полная несостоятельность молодой эмиграции и завершилось уже давно наметившееся ее расхождение с Герценом.

В феврале 1866 года, после своей новой поездки в Гейдельберг, Тургенев писал одному из своих корреспондентов: "...они все опустивши хвост ходят: молодые герои, на которых они надеялись, как на каменную стену, оказались весьма обыкновенными колпаками - и "Московские ведомости" торжествуют и царят во всю длину и ширину нашей эпохи" (П., VI, 49).

Очевидно, поэтому и был пересмотрен в этой части первоначальный замысел романа: место Герцена и Огарева в нем заняли вульгаризаторы их идей, а удар Тургенева оказался направленным не против "лондонской", а против "гейдельбергской" эмиграции, для большинства которой был характерен показной, мнимый "герценизм". На это первым указал советский ученый Г. А. Вялый¹.

¹ (См.: Г. А. Бялый. "Дым" в ряду романов Тургенева. - "Вестник Ленинградского Государственного университета", 1947, № 9, с. 88 - 102)

В образе Губарева и в его окружении - в так называемых "гейдельбергских арабесках" - Тургенев на этот раз сатирически изобразил тех попутчиков революционеров, которые в 1861 году искали союза с Герценом, стремясь разделить с ним его огромную в тот момент популярность, а когда царское правительство начало преследовать за связь с "лондонскими пропагандистами", тут же изменили и ему и его идеям.

Для середины шестидесятых годов кружки губаревского типа были весьма распространенным явлением, и Тургенев в "Дыме" добился его художественного обобщения.

О том, как ничтожны и мелки все члены кружка Губарева, от которых "ни соку, ни толку", много говорит Потугин.

В эпилоге же романа показано, как Губарев, возвращаясь в 1865 году в Россию, уже даже не старался прикрыть свои действия помещика-эксплуататора фразеологией передовых кругов, служившей ему до этого маской, под которой он прятал свое ничтожество и пошлость. Так был здесь полностью и окончательно разоблачен этот тип псевдореволюционера.

Раскрыв его истинную сущность, писатель способствовал выявлению того вреда, который подобные люди наносили "лондонским эмигрантам" и революционному делу вообще.

Он убедительно показал, что за их прямолинейностью и резкостью, которые могли многих только отпугнуть от революционного движения, не стояло ровно ничего.

Итак, если даже в начале работы над "Дымом" у Тургенева и был замысел в лице Губарева изобразить Огарева, он его не осуществил.

Губарев - образ собирательный.

Это подтверждается не только изучением романа, но и свидетельством самого Тургенева. Вот что он писал 14 января 1868 года Полонскому: "Кстати, как же ты говоришь, что не знаком с типом "Губаревых"? Ну, а г-н Краевский А. А. - не тот же Губарев? Вглядись попристальнее в людей, командующий у нас, - и во многих из них ты узнаешь черты того типа" (П., VII, 26).

От Огарева у Губарева - только несколько чисто внешних черт. Это было отмечено уже современниками Тургенева. Например, А. Д. Галахов утверждал: "В Губареве представители наших прогрессистов думали видеть Огарева, но едва ли справедливо, - между ними нет никакого сходства, кроме разве того, что их фамилии образуют богатую рифму"¹. А другой современник Тургенева высказался по этому поводу еще определеннее: "...кроме внешности да привычки рассказывать по несколько раз одни и те же анекдоты, ничего нет сходного в этих личностях"².

¹ ("Исторический вестник", 1892, № 1, с. 141)

² (См.: Н. Русланов. Русские belles lettres в Баден-Бадене. (По поводу романа "Дым"). - Новые писатели, т. I, Пб., 1868, с. 288)

Удар, направленный в "Дыме" против мнимых революционеров, против тех, кто, "занимаясь революцией", не был, однако, связан с нею общей идеей и не отдавал себе отчета в ее задачах, этот удар достиг цели.

Сам Герцен, в отличие от современных Тургеневу и многих более поздних толкователей его творчества, не только не воспринял сцены у Губарева как карикатуру на себя, Огарева или вообще на русскую демократию, но, напротив, сразу увидел, что огонь своей сатиры Тургенев направил здесь против недостатков молодой "гейдельбергской эмиграции" тех лет. И одобрил это!

К моменту опубликования романа Герцен уже и сам, хотя и с других позиций, но столь же резко, как и Тургенев, критиковал слабые стороны молодой русской эмиграции той поры.

29 апреля 1868 года, имея в виду некоторых представителей этой эмиграции, Герцен писал Огареву: "Тург<енев> с ними только пошутил - их надобно выставить к позорному столбу - во всей наготе, во всем холуйстве и наглости, в невежестве и трусости, в воровстве и доносничестве"¹.

¹ (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти т., т. XXIX, кн. 1. М., Изд-во АН СССР, 1963, с. 326)

Всех подобных псевдореволюционеров Герцен пренебрежительно называл "хористами революции" (5,299 и 6,338 - 349), которые интересовались только ее зрелищной, эффектной стороной.

Тургенев хорошо знал, что расхождения между Герценом и молодой "гейдельбергской эмиграцией" приняли в это время форму острого конфликта.

17 мая 1807 года он писал ему: "Гейдельбергские мои арабески тебе, вероятно, не понравятся. Как бы то ни было - дело сделано. Одно меня несколько ободряет: ведь и тебя партия молодых рефюжиэ пожаловала в отсталые и в реаки; расстояние между нами и поуменьшилось" (П VI, 247).

Верно понял замысел Тургенева, связанный с "гейдельбергскими арабесками", и Писарев.

"Есть русская пословица: дураков в алтаре бьют, - писал он Тургеневу. - Вы действуете по этой пословице, и я с своей стороны ничего не могу возразить против такого образа действий. Я сам глубоко ненавижу всех дураков вообще, и особенно глубоко ненавижу тех дураков, которые прикидываются моими друзьями, единомышленниками и союзниками"¹.

¹ (Д. И. Писарев. Соч., т. 4, с. 424)

Однако все это, конечно, не означает, что, описывая кружок Губарева, Тургенев вовсе обошел Герцена и Огарева.

Нет, он их не обошел. Только его цель теперь была иной.

Заставляя Губарева говорить словами Герцена и Огарева, писатель стремился таким образом убедить последних в том, что герценовская проповедь "крестьянского социализма", его вера в "сельскую общину" приводит в лагерь "лондонских эмигрантов" лжесоюзников, которые только компрометируют их дело.

Не исключено, что именно Тургенев помог Герцену увидеть недостатки "гейдельбергских эмигрантов" и понять ту опасность, которая грозила ему от союза с ними.

Итак, несмотря на то, что действие "Дыма" отнесено к 1862 году, в нем отражены все те изменения, которые произошли и в "гейдельбергской эмиграции", и в русском общественном движении за годы с 1862-го по 1867-й.

Отражены в этом романе и наиболее волновавшие в то время общество политические и экономические проблемы, многие из которых были в центре дискуссий, возникавших тогда на страницах периодической печати.

Принято считать, что в финальном монологе Литвинова сформулирована главная идея "Дыма" и что этот монолог выражает сугубо пессимистические взгляды тех лет самого Тургенева.

"Ветер дул навстречу поезду, - читаем мы в этом монологе, - беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более темными клубами дыма, мчались бесконечною вереницей мимо окна, под которым сидел Литвинов <...> "Дым, дым", - повторил он несколько раз; и всё вдруг показалось ему дымом, всё, собственная жизнь, русская жизнь - всё людское, особенно всё русское <...> всё торопится, спешит куда-то - и всё исчезает бесследно, ничего не достигая; другой ветер подул - и бросилось всё в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и - ненужная игра. Вспомнилось ему многое, что с громом и треском совершалось на его глазах в последние годы... Дым, шептал он, дым; вспомнились горячие споры, толки и крики у Губарева, у других, высоко и низкопоставленных, передовых и отсталых, старых и молодых людей... Дым, повторял он, дым и пар. Вспомнился, наконец, и знаменитый пикник, вспомнились и другие суждения и речи других государственных людей - и даже всё то, что проповедовал Потугин... дым, дым и больше ничего" (IX, 315 - 316).

Бесспорно, эти мысли Литвинова имеют важный смысл для раскрытия общей концепции романа.

В них отразились и мрачные раздумья писателя и все пережитое им в течение последних тяжелых лет торжества реакции.

Однако все пессимистические выводы Литвинова нельзя целиком приписывать автору романа.

Прежде всего, сам Тургенев заявлял, что не смотрел на явления русской жизни глазами Литвинова он так и писал об этом Писареву.

Кроме того, смысл "Дыма" не только в критике и отрицании действительности. В этом романе Тургенева говорится и о новых ростках жизни, которые писатель сумел заметить в царившем тогда невообразимом хаосе. И в этих намеках на новые ростки жизни как раз и заключается тот положительный, для того времени весьма важный, смысл "Дыма".

Когда "Дым" был окончен, Тургеневу пришлось пройти через очень тяжкое испытание.

Дело в том, что, не имея возможности напечатать столь большое произведение в другом периодическом издании, Тургенев опять был вынужден отдать свой новый роман в "Русский вестник". А его издатель Катков, приняв "Дым" для публикации, опять упорно добивался одного - лишить и этот роман политической остроты и не дать Тургеневу осуществить свой замысел. И Тургенев делал опять все, чтобы, преодолевая сопротивление Каткова, выйти из навязанной ему настоящей войны с наименьшими потерями.

Вот что Тургенев рассказал Полине Виардо 28 марта 1867 года об этой своей тяжелой борьбе с ненавистным издателем: "Новая беда: г. Катков создает такие большие затруднения моему злосчастному роману, что я начинаю сомневаться, можно ли будет опубликовать роман в его журнале. Г. Катков во что бы то ни стало хочет сделать из Ирины добродетельную матрону, а из всех генералов и фигурирующих в моем романе прочих господ - примерных граждан; как видите, мы далеки от того, чтоб столковаться. Я сделал некоторые уступки, но сегодня кончил тем, что сказал: "Стоп!" Посмотрим, уступит ли он. Что касается меня, то я твердо решил не отступать ни на шаг" (П., VI, 410 - 411). И Тургенев не отступил.

Сразу после выхода "Дыма" в свет началось очень бурное обсуждение его.

Анненков в те дни сообщал Писемскому: "Петербург в эту минуту читает "Дым" и не без волнения <...> Большинство испугано романом, который приглашает верить, что вся русская аристократия да и вся русская жизнь есть мерзость"¹.

¹ ("Новь", 1888, № 20, с. 201)

Сатирическая направленность нового романа Тургенева никого не оставила равнодушным.

4 июня 1867 года Иван Сергеевич, вновь в это время возобновивший с Герценом переписку, сообщал ему: "...меня ругают все - и красные, и белые, и сверху, и снизу - и сбоку..." (П., VI, 260).

Однако более всего, как уже говорилось, на Тургенева негодовали в аристократических кругах России. Они разгневались на него за баденовских "магнатов из россиян". Они стали даже избегать общества знаменитого писателя, что он воспринял с особым удовольствием. Об этом он сообщал 9 ноября 1867 года своему другу И. П. Борисову.

Более того, Тургенев очень сожалел, что генералы так-таки и не решились, хотя и намеревались, выразить ему свой публичный протест.

Н. А. Островская в своих воспоминаниях приводит очень интересный рассказ Тургенева об этом: " - Удались мне генералы в "Дыме", метко попал, - шутил как-то Иван Сергеевич. - Знаете ли: когда вышел "Дым", они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества. Никогда не прощу Соллогубу, что он отговорил их тогда от этого, - растолковав им, что это будет очень глупо. Подумайте, какое бы торжество было для меня получить такое письмо? Я бы его на стенке в золотой рамке повесил!"¹

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. II. М., "Художественная литература", 1969, с. 79)

Близкой к этой была реакция писателя и на критику Фета, консервативность и реакционность взглядов которого в это время все более и более возмущала Тургенева.

Узнав о его отрицательном отношении к "Дыму", Иван Сергеевич 26 июля 1867 года писал ему: "Что "Дым" Вам не понравился - это очень неудивительно. Вот бы я удивился, если б он Вам понравился! Впрочем, он почти никому не нравится. И представьте себе, что это мне совершенно всё равно - и нет такого выеденного яйца, которого я бы не пожалел за Ваше одобрение. Представьте, что я уверен, что это - единственно дельная и полезная вещь, которую я написал! Вы скажете, что это обыкновенно так бывает с авторами - любят своих плохих детенышей; но вообразите, что и эти Ваши слова - и нуль - в моих глазах одно и то же <...>. Я довольно стар, чтобы не церемониться, наконец, даже с друзьями" (П., VI, 291 - 292).

Совсем иначе к содержащейся в "Дыме" критике правящей партии отнеслись революционеры.

Так, П. Л. Лавров в статье "И. С. Тургенев и развитие русского общества" писал: "...нельзя было не поставить на счет автору самую смелую для него картину кружка, дирижировавшего тогда судьбами России, начиная с его молодых генералов разного типа, кандидатов на места министров и генерал-губернаторов и кончая "храмом, посвященным высшему приличию", с его "тайной тишиной", храмом, в котором злые языки узнавали будто бы приемную императрицы. За признание этого дымом, да еще, очевидно, зловредным, удушающим, Ивану Сергеевичу прощали многое"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 231 - 232)

Но это было несколько позже.

В момент же выхода "Дыма", когда, как говорил сам Тургенев в письме к Писареву, нельзя было даже в литературном произведении упоминать о Базаровых, кроме личных отзывов о "Дыме" Писарева и Герцена, Тургенев ничего другого об отношении революционеров к этому роману не знал.

Однако именно их мнение о "Дыме" его особенно интересовало. Это видно из очень примечательного отклика писателя на переданное ему Анненковым известие, что якобы двоюродный брат Чернышевского А. Н. Пыпин - молодой ученый и критик, сотрудничавший до 1867 года в "Современнике", положительно отозвался о "Дыме". В ответ на это сообщение Тургенев писал Анненкову: "...вот была бы штука, если бы прежние нигилисты да за меня бы заступились! Если появится какое-нибудь легкое стихотворение в "Искре" на мой счет, сообщите, родной" (П., VI, 256).

Авторы большинства появившихся тогда статей о романе "Дым" наибольшее внимание уделили его критической стороне. И только Анненков в статье "Русская современная история в романе И. С. Тургенева "Дым"" дал этому произведению всестороннюю оценку и отметил его позитивную сторону.

Анненков утверждал, что новый роман Тургенева свидетельствует о том, что основную проблему жизни - "устроить разумно внутренний быт людей" - ни кружок "великолепного" Губарева, ни блестящее общество "благоухающего" генерала Ратмирова не могли.

Он утверждал, что эти партии стараются "овладеть влиянием, получить мысль и нравственное воспитание общества в свое распоряжение и что между ними обеими ничего нет, кроме кликов празднества, все еще продолжающегося по случаю победы "народного духа" над его отрицателями"¹.

¹ ("Вестник Европы", 1867, № 6, с. 107 и 108)

Споря с теми, кто увидел в "Дыме" клевету на Россию, Анненков указывал, что Тургенев, избегая пошлости, "не перечисляет доблестных приобретений последнего времени, но он только их и имеет в виду, когда показывает дикие силы, еще теснящиеся и гарцующие вокруг молодых зачатков нашего развития..."¹

¹ (Там же, с. 119 - 120)

Однако вначале одинокий голос Анненкова потонул в хоре многочисленных ругателей романа.

И все же никому из них не удалось поколебать уверенности Тургенева в том, что "Дым" - эта, слишком, по его словам, русская "вещь", хотя и принесла ему много врагов, по из-за этого "всё же не стала плохой" (П., VII, 368 и 393).

Не удалось им поколебать и его уверенности в том, что его труд не пропал даром, что и на этот раз он своим романом содействовал борьбе за лучшее будущее России.

"Эта книга, - писал Тургенев в начале 1868 года о "Дыме", - создала мне много врагов в России, и признаю, что до некоторой степени я это заслужил: мой мизантроп полон горечи, которая, возможно, выражается слишком резко; и всё же я думаю, что в конечном счете это может принести пользу, и если мое имя пострадало от этого, ну что ж! я повторю (si licet parva componere magnis) (если позволительно малое сравнивать с большим) лозунг людей 93 года" (П., VII, 376).

Да, автор "Дыма" с полным правом мог повторить лозунг бойцов Великой Французской революции - "Пускай погибнут наши имена, лишь бы общее дело было спасено" - он внес свою лепту в борьбу со старым миром, он сокрушал его, раскрывая своим соотечественникам глаза на истинную сущность правящей партии самодержавной России, сокрушал, когда давал ей следующую убийственную характеристику: "И хоть бы капля живой струи подо всем этим хламом и сором! Какое старье, какой ненужный вздор, какие плохие пустячки занимали все эти головы, эти души, и не в один только этот вечер занимали их они, не только в свете, но и дома, во все часы и дни, во всю ширину и глубину их существования! И какое невежество в конце концов! Какое непонимание всего, на чем зиждется, чем украшается человеческая жизнь!" (IX, 247 - 248).

Так в те тяжелые времена Тургенев своим острым словом расчищал дорогу от "хлама и сора", расчищал, чтобы вступавшим на нее молодым силам России было легче совершить свой трудный и опасный путь борьбы за ее лучшее будущее.