Расставание и встречи

В это тяжелое и "смутное время", находясь постоянно в предвидении новых неизбежных катастроф, Тургенев пережил много личного горя. Разлуками с друзьями, разлуками навсегда, отмечены 1877 и 1878 годы.

В начале июня 1877 года Иван Сергеевич прощался с Юлией Петровной Вревской, которая уезжала на войну в Болгарию сестрой милосердия.

С этой замечательной русской женщиной Тургенев познакомился в 1873 году, и почти сразу между ними установились очень теплые дружеские отношения. Завязалась переписка, из которой сохранилось пятьдесят интереснейших писем Тургенева.

Иван Сергеевич и Юлия Петровна много раз встречались. Летом 1874 года Вревская несколько дней провела у Тургенева в Спасском. Когда она уехала, Иван Сергеевич писал, что ее посещение "оставило глубокий след" в его душе, "...в моей жизни, - признавался он ей, - с нынешнего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться" (П., X, 258).

Ю. И. Вревская - дочь генерала И. И. Варпаховского - родилась в 1841 году. Все ее детство прошло на Кавказе, где служил ее отец. В 1857 году она вышла замуж за прославленного, близкого к декабристским кругам генерала И. А. Вревского. Однако уже в 1858 году она овдовела - ее муж скончался от тяжелого ранения.

Жизнь светской дамы, прельщавшая большинство женщин ее круга, была для нее невыносима. Эта умная, необыкновенно добрая и волевая женщина рвалась к другой жизни, мечтала о подвиге самопожертвования... Когда началась освободительная русско-турецкая война, Вревская сразу решила уехать на фронт.

Когда Тургенев узнал об этом намерении Вревской, он, полный тревоги за ее жизнь, писал ей: "Мое самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжелом странствовании. Желаю от всей души, чтобы взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным - и чтобы Ваше здоровье не потерпело <...> с великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит делать много добрых дел" (П., XII, 161).

Последняя встреча Тургенева с Вревской состоялась летом 1877 года в Павловске, где они вместе навестили поэта Полонского. В тот день Вревская была уже в костюме сестры милосердия. С ее лица не сходила улыбка. Она была счастлива: ее мечта сбывалась, она будет служить людям, которые нуждаются в ее помощи...

На свои средства организовав добровольческий санитарный отряд, Вревская вскоре выехала из Петербурга и уже в июле того же года с другими сестрами милосердия Свято-Троицкой общины прибыла на фронт - в румынский город Яссы, где и работала некоторое время в сорок пятом военном эвакуационном госпитале.

Здесь начался последний недолгий, трагический, полный подвижничества период ее жизни.

Изнурительный, почти без отдыха и сна труд быстро подорвал слабое здоровье Вревской. Ей дали отпуск, но она отказалась от него. Отказалась, чтобы тут же отправиться туда, где шли бои и где ее помощь была особенно нужна русским солдатам.

В короткие минуты отдыха Вревская писала письма на Родину родным и друзьям. Известно несколько ее писем к сестре и одно к Тургеневу. Это - прекрасно написанные маленькие новеллы о беспримерном подвиге и великих муках, выпавших на долю русских солдат.

Однако, говоря о себе, разделившей с ними и их подвиг и их страдания, о своих трудностях она в этих письмах вспоминает только для того, чтобы сообщить: жизнь эта всем, даже нищенской бедностью своей, столь непривычной для нее, ей по душе.

Героически переносила Вревская и нестерпимую душевную боль, которую постоянно испытывало здесь ее любящее сердце при виде ужасных сцен и на поле боя и в госпитале у постели умирающих и тяжело раненных солдат.

Письма Вревской потрясают.

Вот одно из них - к Тургеневу:

"Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестер. - До Фратешти я доехала железной дорогой, но в Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое белье и транспорты с ранеными на телегах. Мое сердце екнуло, и вспомнилось мне мое детство и былой Кавказ. Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на мое счастие подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон под покровительством урядника, казака и кучера, двинулась по торным дорогам к Дунаю. - Мост в Тотрошанах не внушителен. Дунай - белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетал до меня. Дороги тут ужасны, грязь невылазная. Я ночевала в болгарской деревне... Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне свое покровительство, было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали все, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. Многие из них в самом деле очень красивы, и поэтично видеть весь этот молодой люд при свете одной свечи, которые цветут как цветы, по выражению солдатика. Меня приняли отлично, угостили церином (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, т. е. предоставили мне половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглись мои хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучину и стала прясть <...> Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти не мытая, уселась в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через речку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турков. Белая - красиво расположенное местечко, но до невероятия грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня - земляной и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, т. е. чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48 госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестер, раненые все очень тяжелые. Бывают частые операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов на телеге Красного Креста <...> Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте, если будет дело, - это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас все только и речь, что о турках и наступлении на Тырново и пр. Тут чувствуется живая струя жизни и опасности. Я часто не сплю ночи напролет, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок... Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, - и как Вы можете прожить всю жизнь все на одном месте? Во всяком случае, дай бог Вам спокойствия и счастья. Преданная Ваша сестра Юлия. Целую"¹.

¹ (Цит. по кн. Б. Брайниной "На Старой Планине". М., "Советский писатель", 1971, с. 373 - 374)

Как легко пишет эта удивительная прекрасная женщина о своих трудностях - ведь Тургеневу нельзя лгать, но и огорчать его она не хочет.

С сестрой она откровеннее да и письма к ней - более поздние, когда Вревская вплотную "подошла" к войне: сама вышла на поле боя. Именно сестре, которой рассказывала о том, как находилась "на самом передовом пункте", где "сцены были ужасные и потрясающие", она писала: "Хотя я терплю тут большие лишения, живу чуть не в лачуге, питаюсь плохо, но жизнь эта мне по душе и мне нравится"¹. И это потому, что она знает: ее тяготы - пустяки по сравнению с теми мучениями, которые переносят здесь, рядом, солдаты, и великое счастье, искупающее все, Помогать им.

¹ (Там же, с. 377 и 376)

Когда началась эпидемия тифа, Вревская стала ухаживать и за тифозными больными. Заразилась - и 24 января 1878 года ее не стало.

Свято чтут в Болгарии намять о русских воинах-освободителях, принесших на землю, пятьсот лет томившуюся под жесточайшим игом завоевателей, долгожданную свободу и отдавших за нее свои жизни.

Среди этих погибших героев - русская женщина Юлия Петровна Вревская.

В небольшом болгарском селении Беле, где она скончалась, есть Военно-исторический музей памяти русских воинов, навеки почивших в земле Болгарии во время русско-турецкой войны, и у стен его - вся в цветах могила Ю. П. Вревской.

Память о ней жила и живет в сердце благодарного болгарского народа.

В воспоминаниях замечательного болгарского революционера, ученого и общественного деятеля, очень много сделавшего для увековечения подвига русского народа в Болгарии, Стояна Заимова читаем: "В кровавых боях 18 июля под селом Гривица и в еще более кровавых боях 30-го августа 1877 года под селом Радищево баронесса Юлия Петровна Вревская пробиралась лично в первые ряды стрелков и тут под градом турецких пуль и гранат выносила на спине раненых русских воинов"¹.

¹ (Цит. по ст. В. Велчева "Тургенев в Болгарии". Вторая половина XIX в. Отдельный оттиск. София, 1961, с. 723)

О Вревской восторженные слова написал, когда стало известно о ее гибели, хорошо знавший ее Виктор Гюго. Много писали о ней и ее соотечественники. Памяти Вревской посвятил большое стихотворение "Под красным крестом" поэт Я. П. Полонский.

Прочитав это стихотворение, Тургенев писал его автору: "Я сам ежедневно с особым чувством скорби и жалости вспоминаю о бедной баронессе В<ревской> - и твое стихотворение в "Н<овом> в<ремени>" вызвало слезы на мои глаза. Чудесное было существо - и столь же глубоко несчастное!" (П., XII, 310).

Тем же чувством величайшей скорби проникнуто и письмо Тургенева к Анненкову. "К несчастью, - писал в нем он, - слух о милой Вревской справедлив. Она получила тот мученический венец, к которому стремилась ее душа, жадная жертвы. Ее смерть меня глубоко огорчила. Это было прекрасное, неописанно доброе существо. У меня около 10 писем, написанных ею из Болгарии <...> Ее жизнь - одна из самых печальных, какие я знаю" (П., XII, 280).

Тургенев хорошо знал Вревскую, знал многое о ее жизни, знал то, что для других осталось тайной.

И образ ее, человека сильного и мужественного, добрая душа которого так жаждала жертвы, теперь всегда стоял перед ним, когда он создавал в своих произведениях портреты прекрасных русских женщин, стремившихся к подвигу во имя счастья страдающих и обездоленных, стоял он перед ним и когда он создавал свою скромную и бесстрашную Марианну. С тургеневскими героинями живет и обрела бессмертие прекрасная душа Юлии Вревской.

Самым лучшим памятником Вревской и ее подвигу стало написанное Тургеневым стихотворение в прозе "Памяти Ю. П. Вревской".

Вот оно:

"На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке - с лишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве - и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастия... не ведала - и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим помирилась - и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда - а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу - хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!"

(XIII, 167).

В июньские дни 1877 года Тургенев в последний раз виделся не только с Вревской, но и с Некрасовым.

О смертельной болезни своего старого друга, с которым уже так давно его развела жизнь, он узнал еще до приезда в Россию.

В связи с этим он 30 июня писал из Парижа Вревской: "Я бы сам охотно написал Некрасову: перед смертью всё сглаживается - да и кто из нас прав - кто виноват? "Нет виноватых", - говорит Лир... да нет и правых. Но я боюсь произвести на него тяжелое впечатление: не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником" (П., XII, 70).

Когда же Тургенев появился в Петербурге, Некрасов сам выразил желание встретиться: он передал Ивану Сергеевичу, что не хочет умереть, не повидавшись с ним. "Ведь я его всегда так любил и люблю до сих пор", - сказал Некрасов.

В известном стихотворении в прозе "Последнее свидание" Тургенев рассказал об их встрече. Он закончил его словами: "Да... Смерть нас помирила..." (XIII, 168). А когда получил известие о кончине поэта, с горечью написал Анненкову: "...Некрасов умер... И вместе с ним умерла большая часть нашего прошедшего и нашей молодости <...> Теперь он стал легендой для молодежи..." (П., XII, 261).

В конце октября 1877 года скоропостижно скончалась С. К. Брюллова (Кавелина)... Ее неожиданная смерть была еще одним и не последним тяжелым ударом для Тургенева. В 1878 году умер друг Ивана Сергеевича - Н. В. Хомяков, умер добрый знакомый Н. Н. Тютчев, а в начале 1879 года ушел из жизни брат Николай Сергеевич...

Все реже и реже в эти тяжелые годы берется Тургенев за перо. Был момент, когда он вновь заговорил о конце своей литературной деятельности.

Тогда, "чтобы не отстать от привычки к перу", он решил заняться переводами. И в начале 1877 года перевел два произведения Флобера - "Легенду о св. Юлиане Милостивом" и "Иродиаду".

В одном номере с "Иродиадой" в мае 1877 года в "Вестнике Европы" был напечатан "Рассказ отца Алексея" - "небольшой, тоже легендообразный рассказ" самого Тургенева (П, XII, 127).

Это единственное произведение, написанное тогда Тургеневым, возможно, было навеяно легендами Флобера. Однако и в его основу, как всегда у Тургенева, была положена совершенно реальная история.

В том же году, только для одного себя, Тургенев начал сочинять стихотворения в прозе. Медленно складывался этот цикл.

В это же время Тургенев продолжает с огромной заинтересованностью относиться к революционному движению в России.

С 21 февраля по 14 марта 1877 года в Петербурге на заседании Особого присутствия правительственного Сената проходил уже упоминавшийся выше "процесс 50-ти", к которому Тургенев проявил исключительный интерес, но присутствовать на котором, к своему великому сожалению, не смог.

Зато, когда в июне того же года в том же Особом присутствии проходил процесс "Южно-русского рабочего союза" - первого самостоятельного рабочего союза в России, Тургенев ежедневно бывал на нем.

И на этот раз Тургенев с особым вниманием отнесся к новому явлению в русском освободительном движении: к появлению в нем новой силы - рабочих.

Рабочее движение в России тогда только начиналось. "Южно-русский рабочий союз" был организован в 1875 году, а в декабре 1876 года в Петербурге, у Казанского собора, состоялась первая в России политическая демонстрация - открытое революционное выступление студентов- народников вместе с рабочими.

Из недавно опубликованного дневника дочери декабриста Н. И. Тургенева - Ф. Н. Тургеневой, подробно записывавшей все свои разговоры с Иваном Сергеевичем, стало известно, что еще в 1875 году он придавал огромное значение рабочему движению.

В дневнике приводятся следующие слова Тургенева: "...подымающийся прилив, остановить который невозможно ничем, - это рабочий вопрос"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 384)

В свете этого высказывания теперь уже нельзя говорить, как это делали до недавнего времени некоторые литературоведы, о неожиданности заявления Тургенева в известном письме к Кавелину, что рабочий Павел вскоре станет "центральной фигурой нового романа".

Теперь ясно - Тургенев заявил так потому, что видел в Павле центральную фигуру будущего русского революционного движения.

В июне 1877 года Тургенев, как мы уже знаем, присутствовал и на другом политическом процессе по обвинению семи лиц (студента, учителя, трех крестьян, статского советника и его жены) в революционной пропаганде.

17 июня Тургенев писал брату из Петербурга: "В середу судится здесь очень любопытный политический процесс, на котором я непременно желаю присутствовать" (П., XII, 169).

С большой заинтересованностью следил Тургенев и за "процессом 193-х", проходившем в конце 1877 начале 1878 годов. 3 сентября 1877 года он писал из Франции А. В. Топорову: "Вы хотели достать мне обвинительный акт людей, которых будут судить в октябре. Сделали ли Вы это или только собираетесь? Я пока ничего не получил; а очень было бы любопытно" (П., XII, 200).

Вскоре Тургенев получил обвинительный акт и тотчас поспешил ознакомить с ним революционеров-эмигрантов. Приглашая Лаврова к себе на парижскую квартиру, он писал ему из Бужеваля: "...нам обо многом придется потолковать. Я привезу с собой №-а "Вестника Европы" и обвинительный акт тех 193 революционеров, которых будут судить в ноябре" (П., XII, 205).

К апрелю 1878 года относятся одень резкие высказывания Тургенева против "Московских ведомостей", с реакционно-монархических позиций нападавших тогда на революционеров и их защитников, в частности на Веру Засулич и оправдавших ее присяжных.

В те дни Тургенев писал Анненкову: "О том, что происходит внутри России, лучше ни слова; скажу только, что давно ничто не возбуждало во мне такого негодованья, как статьи Каткова, Любимова и др. в "М<осковских> В<едомостях>"! "Cela fait tache sur la boue" ("Это оставляет пятна даже на грязи") <...> Рано мы с Вами родились, любезный П<авел> В<асильевич>; мы увидим только одни безобразия нарождающегося нового времени - а что оно нарождается - в этом я не сомневаюсь" (П., XII, 308).

Однако не только горестными утратами и разочарованиями были отмечены эти годы. Произошли и радостные события.

В мае 1878 года Тургенев неожиданно получил от Льва Толстого примирительное письмо, на которое сразу же с радостью откликнулся.

"С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу, - писал он, - и крепко жму протянутую мне Вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к Вам: если они и были, то давным-давно исчезли - и осталось одно воспоминание о Вас, как о человеке, к которому я был искренно привязан - и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений" (П., XII, 323).

Встреча двух великих писателей состоялась в конце лета того же года в Туле, куда Лев Толстой приехал встретить Тургенева, направлявшегося к нему в гости в Ясную Поляну.

Сын Толстого Сергей Львович в своих воспоминаниях рассказал об этом событии. "Несмотря на свои шестьдесят лет, - писал он в них, - Тургенев был бодр и подвижен. Он ходил гулять с моим отцом и с нашей компанией молодежи..."¹.

¹ (С. Л. Толстой. Очерки былого. М., Гослитиздат, 1956, с. 307)

По свидетельству мемуариста, на этих прогулках и в кабинете Толстого между хозяином дома и его гостем велись бесконечные оживленные беседы...

Возвратившись из Ясной Поляны в Спасское, Тургенев 26 августа писал Толстому: "...не могу не повторить Вам еще раз, какое приятное и хорошее впечатление оставило во мне мое посещение Ясной Поляны и как я рад тому, что возникшие между нами недоразумения исчезли так бесследно, как будто их никогда и не было. Я почувствовал очень ясно, что жизнь, состарившая нас, прошла для нас недаром и что - и Вы, и я - мы оба стали лучше, чем 16 лет тому назад; и мне было приятно это почувствовать" (П., XII, 344).

Тогда же Фет, узнав о примирении Тургенева с Львом Толстым, написал Ивану Сергеевичу письмо, в котором также просил забыть их ссору. Тургенев 2 сентября, накануне своего отъезда в Париж, ответил ему: "Охотно пожимаю протянутую Вами руку..." (П., XII, 348).

Однако личная встреча двух бывших друзей состоялась только в 1881 году, а из-за резкого расхождения их взглядов прежняя дружба так и не восстановилась.

В эти же годы у Тургенева установились очень добрые и близкие отношения с Салтыковым-Щедриным.

Общественная позиция Тургенева тех лет - его резко отрицательный взгляд на всю внутреннюю политику самодержавия, а также его точка зрения на балканские события - сближала его с демократическим лагерем русского общественного движения, группировавшимся тогда вокруг журнала "Отечественные записки", во главе которого стоял Салтыков-Щедрин.

Велик был в тот период и взаимный интерес этих двух писателей к творчеству друг друга.