Признание и слава

Конец семидесятых годов принес Тургеневу признание его огромных заслуг передовыми общественными кругами в России и на Западе. Принес ему уже вполне заслуженную славу.

В июне 1878 года в Париже во время проходившей там всемирной выставки состоялся международный литературный конгресс, на котором представители всех европейских литератур избрали Тургенева вице-президентом конгресса.

Тургенев выступил на торжественном заседании с речью. По свидетельству одного из членов русской делегации М. М. Ковалевского, это выступление Ивана Сергеевича вылилось в его подлинный триумф.

Таким же триумфальным был и приезд Тургенева в начале 1879 года в Москву, а затем в Петербург.

Тургенева чествуют на многочисленных заседаниях, концертах, обедах, он выступает с ответными речами, которые на другой же день появляются в газетах.

Все началось с приглашения Тургенева 27 февраля на обед с "сочувственными "спичами"", устроенный в его честь профессорами Московского университета, среди которых, кроме хозяина дома - М. М. Ковалевского, тогда еще совсем молодого профессора сравнительной истории права, в будущем знаменитого ученого, - были молодые профессора П. Б. Боборыкин, Н. В. Бугаев, А. Н. Веселовский, А. И. Чупров.

28 февраля Тургенев в письме к Ковалевскому признавался, что вчерашний день надолго останется в его памяти - "как нечто еще небывалое" в его литературной жизни (П., XII₂, 37).

На этом обеде у Ковалевского Тургенева чествовали как писателя-наставника и воспитателя уже не одного поколения молодежи.

А 2 марта сама молодежь - радикально настроенное студенчество - организовала ему прием, на котором, как говорил сам Тургенев, он "стал предметом овации (И), совсем неожиданной и очень шумной"¹.

¹ (Цит. по публикации "У всего этого есть будущее". - "Неделя", 1972, № 36, с. 12)

Для выражения своих чувств к великому писателю студенты Московского университета, Петровской академии, Технического училища и других учебных заведений решили воспользоваться торжественным заседанием Общества любителей российской словесности при Московском университете.

Задолго до начала заседания они переполнили весьма обширную физическую аудиторию университета, все соседние коридоры, все закоулки... Настроение у собравшихся было празднично-приподнятое, радостное...

Взрывом аплодисментов встретила молодежь появление Тургенева. Более пяти минут продолжалась овация.

"Впечатление было грандиозное и вместе с тем <...> трогательное, - вспоминала присутствовавшая на этом торжестве активная участница революционного движения Софья Викторова-Вальтер. - Массивная, высокая фигура Тургенева с его совсем белой головой стояла в рамке распахнутой двери, освещенная лучами солнца, и эта огромная шумная толпа, выражающая переполнявшие ее чувства уважения и любви к русскому писателю!.."¹

¹ (Цит. по публикации Б. Михайлова "Встреча Тургенева с московскими студентами", - "Литературная Россия", 1968, № 42, с. 10)

С хоров к Тургеневу с приветственной речью от радикально настроенной части молодежи обратился студент Московского университета участник революционного движения П. П. Викторов. Он приветствовал Тургенева как живого представителя дорогой для русской молодежи традиции людей сороковых годов, традиции, которую писатель выразил в своих произведениях. Он приветствовал его как художника, нанесшего "мощный непоправимый удар многовековому рабству русского народа, от которого поколебались его цепи!"¹. Далее оратор говорил о том, что Тургенев никогда не изменял своего направления, смело и четко откликался на идеалы, стремления и общественные запросы новых поколений и отразил в своих произведениях их героические настроения.

¹ (Там же)

На этом же заседании Тургенев был избран почетным членом Общества любителей российской словесности.

4 марта, откликаясь на эти события, Тургенев писал Топорову: "...третьего дня в заседании любителей русской словесности студенты мне такой устроили небывалый прием, что я чуть не одурел - рукоплескания в течение 5 минут, речь, обращенная ко мне с хоров, и пр. и пр. Общество произвело меня в почетные члены. Этот возврат ко мне молодого поколения очень меня порадовал, но и взволновал порядком..." (П., XII₂, 38).

В те же дни один из вечеров Тургенев провел в консерватории, где стал свидетелем события, вошедшего в историю отечественной музыкальной культуры. Об этом стало известно из недавно опубликованного письма Тургенева к Клоди Виардо.

"Вчера вечером, - писал он ей утром 2 марта, - был в Консерватории, где слушал генеральную репетицию оперы Чайковского "Евгений Онегин" с дирижером Николаем Рубинштейном. Музыка показалась мне прекрасной: горячая, страстная, молодая, полная красок и поэзии. Особенно хорош оркестр - исключительной свежести и воодушевления..."¹

¹ (Цит. по публикации "У всего этого есть будущее". - "Неделя", 1972, № 36, с. 12)

Стихийно возникшее чествование Тургенева на некоторое время было прервано болезнью писателя. Только 16 марта в Колонном зале Благородного собрания на концерте в пользу недостаточных студентов Тургенев смог выступить с речью, в которой публично выразил московским студентам свою благодарность за оказанный ему прием.

Он говорил: "Для начинающего писателя сочувствие молодого поколения, его сверстников, конечно, драгоценно: оно служит ему сильным поощрением; но для писателя стареющего, уже готовящегося покинуть свое поприще, это сочувствие, так выраженное, есть, скажу прямо, величайшая, единственная награда, после которой уже ничего не остается желать. Оно доказывает ему, что жизнь его не прошла даром, труды не пропали, брошенное им семя дало плод. Я тем более горжусь и осчастливлен этим сочувствием, что сам был студентом Московского университета и всегда считал за честь принадлежать к этому рассаднику истинного просвещения, истинной духовной свободы. Желаю и вам, господа, пойти бодро вперед по стезе, проложенной вашими предшественниками, к той прекрасной цели, которая виднелась уже их глазам, но которая, должно надеяться, с каждым днем будет отступать всё менее и менее" (XV, 57).

Как стало известно совсем недавно, благодаря новым публикациям писем Тургенева, он в самый канун этого вечера уже имел основания предполагать, что власти в дальнейшем сделают все, чтобы воспрепятствовать его чествованию.

В пятницу 14 марта Тургенев писал Полине Виардо: "Чтение, с которым я должен был выступить в воскресенье в пользу больных студентов, окончательного разрешения не получило: предполагаю, что опасаются какой-нибудь манифестации. Но мне предстоит другое чтение - в понедельник, с благотворительной целью <...> В Большом театре, в необъятном московском театре, где голос мой затеряется, словно комариное жужжанье в кафедральном соборе..."¹

¹ (Цит. по ст. И. С. Зильберштейна "Тургенев. Находки последних лет". - "Литературная газета", 1972, № 25, с. 7)

Однако, как мы уже знаем, первое из упомянутых выступлений Тургенева в Благородном собрании все же состоялось. На нем к Тургеневу также с речью от лица студентов обратился один из них - Н. Н. Чихачев. И он воздал хвалу писателю за то, что тот, принадлежа к "поколению сороковых годов", был "в ряду тех, кто впервые проникся живым чувством к угнетенному народу, его горю и страданиям <...> кто личным, а не книжным только обращением к народу, наметил грядущим поколениям великую цель: обеспечить за народом полную свободу развития"¹.

¹ ("Русские ведомости", 1879, № 57)

В двух письмах, которые стали известны совсем недавно, к Полине и Клоди Виардо, Тургенев сообщает очень интересные подробности об этом вечере.

Вот одно из них, к Полине Виардо:

"Вечер в пользу больных студентов все же вчера состоялся, хотя разрешение прибыло только накануне. Но, боже, что там творилось! Вообразите себе более тысячи студентов в грандиозном зале Дворянского собрания; вхожу; шум, способный обрушить дом; ура, шапки летят к потолку; затем два громадных венка, затем речь, выкрикиваемая мне в ухо юным делегатом от учащихся, речь, каждый оборот которой задевает недозволенное, взрывчатое; ректор Университета в первом ряду кресел, весь бледный от страха; я, старающийся ответить так, чтоб огонь не оказался поднесенным к пороху, и в то же время старающийся высказать нечто большее, чем банальности; затем, после чтения, вся эта толпа, движущаяся за мною по соседним залам, вызывающая меня с неистовством 20 раз подряд; девушки, хватающие мои руки <...> То было подлинное безумие! <...> Я прекрасно понимаю причину всего этого; накануне реформ, вечно обещаемых и вечно откладываемых, накануне приобщения к политической жизни, вся эта молодежь заряжена электричеством, словно лейденская банка; я же при этом как бы представляю собой машину, содействующую разрядке. Мои либеральные воззрения - первопричина всего этого, по крайней мере столько же, сколько мои литературные заслуги. Если бы эта бедная молодежь не участвовала в манифестациях, она взорвалась бы! Это не мешает мне чувствовать себя крайне растроганным тем, что со мной так нежданно-негаданно произошло <...> Нынче вечером я должен еще читать в Большом театре, по там обойдется без всяких происшествий, а завтра светила всех здешних партий дают мне обед-монстр (80 гостей), а перед ним будут спичи! Так-то занимаются здесь политической деятельностью, не располагая для этого иными возможностями"¹.

¹ (Цит. по ст. И. С. Зильберштейна "Тургенев. Находки последних лет". - "Литературная газета", 1972, № 25, с. 7)

Однако, очевидно, из-за опасений возможных "происшествий" как раз выступление Тургенева в Большом театре и было отменено. О нем пока никаких сведений нет.

А вот торжественный обед в гостинице "Эрмитаж", устроенный в честь Тургенева выдающимися деятелями русской культуры и науки 18 марта, состоялся. Тургенева приветствовали: К. А. Тимирязев, Н. С. Тихонравов, Ф. Е. Корш, Ф. Н. Плевако, охарактеризовавший писателя как "живой голос народа", и многие, многие другие.

Особый интерес представляет произнесенная на этом обеде, последняя в Москве, речь самого Тургенева. Это в какой-то степени программная речь. В ней Тургенев, говоря о своей принадлежности - еще с сороковых годов - к "так называемому либеральному направлению", очень резко поставил вопрос о коренном изменении понятия "либерал", происшедшем за последнее время.

Очевидно, что для Тургенева именно в этот момент, когда, как он сам считал, его взгляды стали первопричиной объединения вокруг него молодых прогрессивных сил России, размежеваться с либералами новой формации стало делом большой принципиальной важности.

Он говорил: "Нет никакого сомнения, что сочувствие ваше относится ко мне не столько как к писателю, успевшему заслужить ваше одобрение, сколько к человеку, принадлежащему эпохе 40-х годов, - оно относится к человеку, не изменившему до конца ни своим художественно-литературным убеждениям, ни так называемому либеральному направлению. Это слово "либерал" в последнее время несколько опошлилось, и не без причины. Теперь <...> это слово является чем-то неопределенным и шатким. Кто им, подумаешь, не прикрывается! Но в наше, в мое молодое время, когда еще помину не было о политической жизни, слово "либерал" означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и наконец - пуще всего - означало любовь к народу..." И он призвал молодое поколение продолжить дело, начатое в сороковые годы.

"Да возникнут же между вами новые Грановские и новые Белинские!" - провозгласил тогда Тургенев (XV, 58 и 59).

Так он еще раз подтвердил свою верность просветительским демократическим идеалам людей сороковых годов.

Из Москвы Тургенев увез поэму, написанную на смерть рабочего Чернышева. Ее передал ему при личной встрече П. П. Викторов, навестивший писателя перед его отъездом. Эту поэму Викторов просил передать Лаврову для опубликования в его революционном журнале "Вперед".

О том, насколько чествование Тургенева в Москве перепугало правительство, можно судить по недавно опубликованной "Агентурной записке III Отделения" от 21 марта, в которой говорится: "В последние дни в Москве устроены были шумные и небывалые овации известному писателю И. С. Тургеневу. В честь его давались обеды, на которых произносили страстные речи студенты, профессора университета, редакторы газет, адвокаты и сам г. Тургенев. В речах этих почти прямо высказывалось, что Россия стоит накануне конституционного переворота и какой- то особой демократизации". И далее в той же записке как предупреждение петербургским властям говорилось: "На днях г. Тургенев прибыл в Петербург <...> Овации, которые подготовляются г. Тургеневу в Петербурге, могут принять большие размеры и значение, чем даже в Москве"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 325)

Да, "конституционный переворот" и даже просто демократизация общества страшили тогда правительство необычайно, пожалуй, не менее самой революции. Ведь эта "опасность" казалась ему в тот момент и более близкой и более реальной.

С 21 марта Тургенева чествовал Петербург.

Выступление писателя на вечере, устроенном Литературным фондом (Тургенев читал на нем рассказ "Бурмистр"), было встречено с особенной радостью и теплотой.

Торжественное чествование Тургенева продолжалось 25 марта на литературном обеде в ресторане Бореля, а затем 27 марта на литературно-музыкальном вечере слушательниц женских Педагогических курсов, где, по свидетельству одной из газет, "восторг дошел до своего апогея".

В адресе от слушательниц Высших женских курсов, преподнесенном Тургеневу на этом вечере, говорилось: "Из всех наших писателей Вы, Иван Сергеевич, творец Лизы, Аси, Натальи, Елены и Марианны, лучше всех поняли сердце русской женщины, Вы отнеслись к ней беспристрастно, не скрыли ее недостатков, но зато и поведали всему миру то хорошее, что в ней кроется"¹.

¹ ("Молва", 1879, № 74)

На этом вечере среди других приветствовавших Тургенева молодых женщин была болгарка Вела Живкова, ставшая вскоре женой и верной соратницей видного деятеля революционно-демократического движения в Болгарии Димитрия Благоева. Свою жизнь, как и он, Вела Живкова посвятила борьбе за освобождение болгарского трудового народа. Много сил отдала она и борьбе за эмансипацию женщин. Велики ее заслуги и в деле сближения болгарского и русского народов.

И тем, что Вела Живкова стала видной общественной деятельницей своей страны, она во многом, как справедливо утверждает это современный болгарский ученый В. Велчев, обязана Тургеневу.

"В. Живкова-Благоева, - пишет он, - проводила те глубоко гуманные и демократические идеи, которые были заложены в творчестве Тургенева, служившем своим внутренним смыслом, как говорили народовольцы, делу народа"¹.

¹ (В. Велчев. Тургенев в Болгарии. Вторая половина XIX в. Отдельный оттиск. София, 1961, с. 734)

Сердце юной Велы Живковой было преисполнено чувством глубокой благодарности Тургеневу, как писателю, творчеством своим способствовавшему освобождению ее Родины.

Как и все прогрессивные люди Болгарии, она понимала, что Тургенев, создав своими произведениями в русском обществе атмосферу большой симпатии к болгарам, воспламенил в дни освободительной войны 1877 - 1878 годов, говоря словами дочери известного общественного деятеля Болгарии Драгапа Цапкова Надялки Драгановой-Цанковой, "заложенный в русской душе порыв к подвигу и жертве"¹.

¹ (Там же, с. 732)

Понимала Живкова и то, что Тургенев помог освободительной борьбе болгар также и тем, что еще романом "Накануне" обратил внимание мировой прогрессивной общественности на эту борьбу.

Об огромном значении деятельности Тургенева для Болгарии и для ее народа Живкова писала в своих очень интересных воспоминаниях, посвященных Ивану Сергеевичу. В них же она рассказала и об упомянутой выше встрече с ним в Петербурге.

"...русские женщины (курсистки), - писала Живкова, - его встретили лавровыми венками и адресами с искренней благодарностью за те идеальные женские образы, на которых они воспитывались, читая его сочинения, и их радость была бесконечной".

Сама Живкова, как она говорит, оказалась счастливее многих других - она сидела вблизи Тургенева и с огромным вниманием наблюдала за любимым писателем.

"Я никак не могла, - вспоминала Живкова, - покинуть своего места у его плеча, не могла насмотреться на его добродушное лицо. Умный взор выразительных глаз гениального человека приковал меня к моему месту".

В тех же мемуарах Вела Живкова утверждала, что Тургенев "лучше всех понял сердце женщины", что "для женщины он сделал больше любого другого своего собрата".

И именно поэтому, как она пишет далее, "русские курсистки и обсыпали его почестями, каких редко удостаивался кто-либо из смертных"¹.

¹ (В. Живкова. Воспоминания о Тургеневе, - В ст.: В. Беляев. Тургенев в Болгарии. Вторая половина XIX в. Отдельный оттиск. София, 1961, с. 839, 840 и 839)

Познакомившись с Тургеневым на этой встрече, Вела Живкова затем вступила с ним в переписку и, как видно из ее мемуаров, навестила писателя в его следующий приезд в Россию зимой 1879 - 1880 годов.

По свидетельству Живковой, Тургенев в это время особенно интересовался настоящим и будущим освобожденного болгарского народа, продолжал с самым живым участием относиться к его судьбе, к его возрождению.

"Он, - пишет Живкова о Тургеневе, - с особым любопытством расспрашивал меня о нашей литературе и о нашем языке; спрашивал о нашем старом поэте Славейкове; он знал еще много других болгар из молодежи <...> он был убежден, что нашу благородную страну ожидает лучшая участь в политическом и экономическом отношении"¹.

¹ (Там же, с. 840 - 841)

Живкова тогда же к большой радости Тургенева взялась перевести на болгарский язык его роман "Отцы и дети".

И именно имея в виду этот ее труд, Тургенев в адресованном ей письме сказал: "Я надеюсь, что труд ваш будет оценен вашими соотечественниками и послужит одним из звеньев той связи, которая должна установиться между Болгарией и нами..." (П., XII₂, 171).

Теперь, когда после освобождения Болгарии это стало возможным, Тургенев делал все, чтобы исполнилась его давняя мечта, делал все, чтобы способствовать "посредством взаимного обмена мыслей и чувств" между русским и болгарским народами развитию их духовной связи, которая, как он всегда верил, должна была в этих условиях принести "прекрасные и благотворные плоды" (XV, 166).

И Живкова, которая таким образом была привлечена Тургеневым к осуществлению этих его стремлений, сразу правильно их поняла и очень высоко оценила.

Так, приведя в своих мемуарах процитированный выше отрывок из письма Тургенева к ней, она сделала далее такой вывод: "Последние слова его многозначительны. Великий мыслитель считал необходимым установить нравственную связь между нашим и русским народом. Мы должны видеть в этом завещание того, кто всем своим сердцем любил наш народ, желал нам добра и верил в светлое будущее поборников свободы".

И что также очень важно - далее Живкова обратилась к болгарам с призывом - выполнять это завещание Тургенева.

"Какие бы политические перевороты не постигли наш народ, - писала она, - наши патриоты должны поддерживать эту связь между двумя народами, первое звено которой создано оружием; а закончить ее должны дипломаты и литераторы. Последние имеют особое влияние на сближение этих двух народов. В их трудах Иван Сергеевич видит самое лучшее средство познания одного народа другим; без этого нравственного сближения немыслимы братская любовь и единение, столь важные для нашего существования и свободного развития"¹.

¹ (Там же, с. 841)

Известно, что уже в те давние времена эти великие идеи Тургенева были верно поняты и многими другими прогрессивными деятелями болгарского народа, взявшими на себя труд их осуществления.

А в том же, 1879 году состоялось еще одно интересное знакомство Тургенева с болгарином-студентом Московского университета, будущим крупным общественным деятелем, ученым и публицистом Болгарии - Стефаном Бобчевым, который, подобно Живковой, тогда также загорелся желанием перевести на болгарский язык произведения Тургенева.

О своей встрече с русским писателем Бобчев рассказал в статье, напечатанной в газете "Българин". "Я имел случай, - писал он в ней, - представиться старику-романисту и испросил у него позволения перевести на болгарский язык "Накануне", героем которого является болгарский студент, а также некоторые рассказы из "Записок охотника". На мою просьбу Тургенев ответил согласием и обещал написать собственное предисловие к переводу"¹

¹ ("Българин", 1879, № 178)

21 марта того же года, в самый разгар его чествования, Тургенев отправил познакомившему его с Бобчевым М. М. Ковалевскому письмо, в котором говорится: "...я было хотел попросить Вас передать г-ну Бобчеву, что я не уеду из России, не переслав ему (на Ваш адресе) того небольшого предисловия к переводу "Накануне" - с рассказом о Катранове - которое я обещал" (П., XII₂, 45). К сожалению, перевод Бобчева романа "Накануне" с предисловием Тургенева неизвестен.

Но вернемся к чествованию Тургенева, которое продолжалось в Петербурге.

27 марта вечером Тургенев присутствовал в Александрийском театре на возобновленном по инициативе М. Г. Савиной и с ее участием спектакле "Месяц в деревне", который вернул ему славу драматического писателя. И здесь публика устроила Тургеневу восторженный прием.

Сохранился очень интересный рассказ Савиной об этом вечере, о ее и Тургенева триумфе.

"С каким замиранием сердца я ждала вечера и как играла, - вспоминала знаменитая артистка, - описать не умею; это был один из счастливейших, если не самый счастливый спектакль в моей жизни. Я священнодействовала... Мне совершенно ясно представлялось, что Верочка и я - одно лицо... Что делалось в публике - невообразимо! Иван Сергеевич весь первый акт прятался в тени ложи, но во втором публика его увидела, и не успел занавес опуститься, как в театре со всех сторон раздалось: "Автора!" Я, в экстазе, бросилась в комнату директорской ложи и, бесцеремонно схватив за рукав Ивана Сергеевича, потащила его на сцену ближайшим путем. Мне так хотелось показать его всем, а то сидевшие с правой стороны не могли его видеть. Иван Сергеевич очень решительно заявил, что, выйдя на сцену, он признает себя драматическим писателем, а это ему "и во сне не снилось", и потому он будет кланяться из ложи, что сейчас же и сделал. "Кланяться" ему пришлось целый вечер, т. к. публика неистовствовала. <...>

После третьего действия (знаменитая сцена Верочки с Натальей Петровной) Иван Сергеевич пришел ко мне в уборную, с широко открытыми глазами, и подошел ко мне, взял меня за обе руки, подвел к газовому рожку, пристально, как будто в первый раз видя меня, стал рассматривать мое лицо и сказал: "Верочка... Неужели эту Верочку я написал?!. Я даже не обращал на нее внимания, когда писал... Всё дело в Наталье Петровне... Вы живая Верочка... Какой у вас большой талант!" <...> К концу спектакля овации приняли бурный характер, и когда автор, устав раскланиваться, уехал из театра, исполнителей вызывали без конца"¹.

¹ (М. Г. Савина. Мое знакомство с Тургеневым. - В кн.: Тургенев и Савина. Пг., 1918, с. 64)

Вместе с другими знаменитыми писателями Тургенев принял участие и в состоявшемся 28 марта втором вечере в пользу Литературного фонда. Здесь он прочел рассказ "Бирюк" и выступил вместе с Савиной с чтением сцепы из комедии "Провинциалка".

Овации в его честь были и здесь столь бурными и продолжительными, что, как свидетельствуют мемуаристы, никто из присутствовавших ничего подобного не помнил.

А новые и новые просьбы принять участие в самых различных вечерах продолжали поступать. Казалось, все хотели встретиться с любимым писателем.

"Его номер на четвертом этаже Европейской гостиницы, - вспоминал критик Н. Я. Стечькин, - за эти недели обратился в какой-то проходной двор. Рядом с известнейшими людьми, корифеями журналистики и литературы, тут бывали первые встречные, студенты, курсистки, депутации от самозванных кружков <...> в Европейскую гостиницу ходили, как на поклон <...> Молодежь шла к Тургеневу вереницами"¹.

¹ (Н. Я. Стечькин. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. Спб., 1903, с. 20 - 21)

В те же дни Тургенев был избран почетным членом Санкт-Петербургского собрания художников и Киевского университета.

Вот что рассказал о чествовании Тургенева в Петербурге Анненков: "Там происходит теперь нечто совсем новое. Невиданная еще овация всем обществом коллежскому секретарю из дворян, И. С. Тургеневу, похожая на прием, сделанный парижанами старику Вольтеру. Весь театр, не исключая и дам, подымается и кричит, узнав, что в одной из лож показался Тургенев. Слушательницы учебных курсов подносят ему <...> лавровые венки, сопровождая их речами, в которых называют его своим спасителем. Студенты толпятся у его подъезда, на улицах неизвестные люди из интеллигенции снимают шляпы при встречах с ним <...> Словом, происходит полная реабилитация людей 40-х годов, устранение всех их врагов, публичное признание их заслуг и отдается им глубокий, всесословный и общерусский поклон..."¹

¹ (И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Сборник. Под ред. Н. Л. Бродского. Орел, 1940, с. 57 - 58)

29 марта состоялся обед в честь Тургенева, устроенный петербургскими художниками.

Однако на этом обеде Иван Сергеевич не присутствовал, якобы по болезни. Отказался он, также якобы по болезни, и от приглашения принять участие в литературно-музыкальном вечере студентов Петербургского университета и Горного института.

Письмо, отправленное Тургеневым петербургским студентам в связи с этим отказом, - еще одно свидетельство того, что надежды на лучшее будущее России он теперь более всего связывал с ее молодым поколением.

"Я душевно радуюсь, - писал Тургенев в этом письме, - и за самого себя и за всё то хорошее, честное, новое, которое в живых чертах представляется мне всякий раз, когда я размышляю обо всем, что я видел и слышал здесь, в среде того юного поколения, правильное развитие которого так важно и в настоящем и в будущем. Это поколение, сколько я могу судить, на хорошей дороге, на дороге, которая одна может привести к желаемой всеми нами цели: к преуспеянию и упрочению нашего дорогого отечества, русской мысли и русской жизни" (XV, 63).

Однако истинной причиной отказа Тургенева от участия в продолжавшихся в его честь встречах и поспешного отъезда его из России, как выяснилось, была отнюдь не болезнь.

В своих воспоминаниях Лопатин рассказывает, что, когда он во время последнего визита к Тургеневу застал его за внезапными поспешными сборами в дорогу и спросил его, в чем дело, тот ему прямо ответил: "...оставаться больше не могу. Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: его величество интересуются знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу?

- А на такой вопрос <...> может быть только один ответ: "Сегодня или завтра", а затем собрать свои вещи и отправиться"¹.

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. I. М., "Художественная литература", 1969, с. 432)

В других воспоминаниях (бывшего студента Горного института) говорится, что от участия в последнем вечере студентов Тургенев отказался, прямо заявив при этом, что ему "положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации"¹.

¹ ("Общее дело", 1883, № 56)

Все это подтвердил и Лавров, встретившийся с Тургеневым по его приглашению в Париже сразу после возвращения писателя из России.

Лавров писал: "В Петербурге седого путешественника окружили шпионами. Ему запрещено было там являться среди молодежи и принимать ее овации. Ему советовали под рукою уезжать. Император говорил о любимом русском романисте: "C'est та bete noire" ("Это ненавистный мне человек"). Но тронуть писателя, знаменитого по всей Европе, не решились"¹.

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. I. М., "Художественная литература", 1969, с. 407)

На границе отъезд Тургенева сторожила полиция. Жандармский офицер, по свидетельству самого Тургенева, сказал ему: "А мы уже пять дней ищем вас"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 439)

Прием, оказанный Тургеневу в России, и политический характер многих выступлений во время чествования писателя с участием радикальной, близкой к революционному подполью молодежи очень сильно перепугали царское правительство.

На это указывает не только приведенная выше "Агентурная записка III Отделения" от 21 марта.

Обер-прокурор Синода, реакционнейший государственный деятель того времени К. П. Победоносцев в одном из своих писем назвал овации в честь Тургенева "безумными".

Он с ненавистью писал: "Этот седой безумец Тургенев, как ворона, захваченная лисицей, приходит в умиление, произносит речь, поклоняется в восторге молодому поколению"¹.

¹ (Цит. по публикации М. Л. Семеновой. - Ученые записки Ленинградского пед. ин-та им. А. И. Герцена, кафедра русской литературы, 1957, т. 134, с. 184)

Знаменательно и то, что в дни чествования Тургенева на страницах "Московских ведомостей" Каткова и других реакционных органов печати началась враждебная кампания против писателя.

Более всего хозяев этих изданий страшило объединение Тургенева с радикальной молодежью, и они всячески старались дискредитировать его в глазах читателей.

Так, Болеслав Маркевич, выступавший под псевдонимом "Иногородний обыватель", со всей присущей ему злобой писал о Тургеневе в "Московских ведомостях": "Другой, более цельный и независимый по убеждениям своим и характеру, учитель молодежи не выразил бы туманного сочувствия "всем ее стремлениям", а определил бы ясно и точно те из этих стремлений, которым может и должен сочувствовать каждый зрелый и просвещенный сын страны своей, строго отделяя их от тех, которые могут вести лишь к позору и гибели..."¹

¹ ("Московские ведомости", 1879, 20 марта)

Для царского правительства и его "охранителей" Тургенев оказался опасным лицом - он вдруг встал как бы во главе оппозиционных сил, что в обстановке все время нараставшей в тот момент революционной ситуации и усиления либерального движения рассматривалось правительством как вполне реальная угроза.

Его пугали обращенные к Тургеневу призывы, в которых, например, говорилось: "Вы один в настоящее время сумеете объединить все направления и партии, сумеете оформить это движение, придать ему силу и прочность; подымайте смело и высоко ваше светлое знамя; на ваш могучий и чистый голос откликнется вся Россия, вас поймут и отцы и дети"¹.

¹ (Цит. по кн.: И. С. Тургепев в воспоминаниях революционеров-семидесятников, М. - Л., "Academia", 1930, с. 87)

В самом деле, Тургенев на этот раз застал Россию, говоря словами Лаврова, "в несколько небывалом настроении".

Выстрел Веры Засулич в генерала Трепова в январе 1878 года разбудил сонное общество... Присяжные, оправдав Веру Засулич, которая мстила петербургскому градоначальнику за издевательства над арестованными революционерами, осудили тем самым систему произвола неограниченной власти. И это послужило как бы сигналом, после которого, по словам того же Лаврова, "началась открытая война между революционерами и правительством"¹.

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. I. М., "Художественная литература", 1969, с. 403)

Оценивая положение, в котором оказался в этот приезд в Россию Тургенев, Лавров писал: "."приезд Ивана Сергеевича в Россию сделался удобным поводом к либеральным демонстрациям, но эти демонстрации <...> устроились тем скорее и успех их был тем значительнее, что дело шло о писателе, действительно любимом всеми группами русской интеллигенции. Не только либералы более взрослого поколения видели в нем наиболее честное и чистое воплощение своих стремлений, но и радикальная молодежь разглядела в Иване Сергеевиче подготовителя ее борьбы, воспитателя русского общества в тех гуманных идеях, которые, надлежащим образом понятые, должны были фатально привести к революционной оппозиции русскому императорскому самодурству"¹.

¹ (Там же, с. 405)

Приехав в Париж, Тургенев не перестает думать о России. 24 апреля он пишет Анненкову: "Хотелось бы мне одним словом выразить то чувство, которое я вынес из России! Быть может, это слово: сострадание - глубокое сострадание к нашей прекрасной молодежи - мужской и женской, которая просто задыхается от недостатка воздуха, как птица под пневматическим колоколом. В этом жгучем чувстве исчезает и тает всякое личное удовлетворение литературного самолюбия и т. п. - исчезает даже та радость, которую не может не возбудить в состарившейся душе всеобщее изъявление сочувствия... Все эти восторги, надежды, ожидания... какой исход возможен им?.." (П., XII₂, 64 - 65).

Все, что Тургенев увидел в России, все, что там с ним произошло, не только глубоко взволновало его, не только обрадовало "возвратом к нему молодого поколения", но и заставило задуматься об очень многом.

Благодаря недавней новой публикации "Из дневника X. Гогенлоэ", немецкого дипломата, стало известно, что Тургенев, прибыв из России в Париж, много говорил о русских делах: он рассказал Гогенлоэ о существовании в России тайных обществ с радикальными тенденциями, рассказал о своих беседах с радикалами, у которых, как он утверждал, нет никакой программы: они "только высказывают мысль о том, что старый, обветшалый дом должен быть подожжен со всех четырех сторон, а потом должен быть построен новый"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 76, 1967, с. 437)

Представляет несомненный интерес также свидетельство Гогенлоэ, что Тургенев в разговоре с ним приводил факты, оправдывающие народовольческий террор, который, как он считал, был вызван правительственными жестокими репрессиями.

Из записей Гогенлоэ видно, что Тургенев много думал тогда и о революции в России, в которую, как утверждает немецкий дипломат, тогда не верил, ибо был убежден: "Правительство обладает достаточной властью, чтобы силой сохранить порядок".

"Он, - пишет Гогенлоэ о Тургеневе, - говорил о мини- страх с величайшим презрением"¹.

¹ (Там же, с. 439)

Верность последнего свидетельства Гогенлоэ подтверждает написанное 19 ноября 1879 года письмо Тургенева к Лаврову, с которым он был, несомненно, в этих вопросах особенно откровенен и в переписке с которым не опасался перлюстрации, так как Лавров в это время жил за границей.

Сообщая ему в этом письме о недавней случайной встрече в Париже с наследником, будущим царем Александром III, его женой и братом, бывшим главнокомандующим на Балканах - великим князем Николаем Николаевичем, Тургенев писал: "Я, действительно, в последнее время встречался с высокопоставленными лицами; но разговоры с ними были столь же ничтожны, как и самые эти лица" (П., XII₂, 172).

Тургенев думал тогда и о будущем России, думал о своей роли в нем. Он понимал смысл устроенных в его честь оваций, понимал, какую роль сыграло его появление в Москве и в Петербурге.

По свидетельству Лопатина, Тургенев говорил: "Я знаю, что недоразумения, существовавшие так долго между мною и русскою молодежью, рассеялись и что она вернула мне свою любовь. Но я не так самонадеян, чтобы приписывать все эти овации моим скромным литературным заслугам. Я отлично понимаю, что русское общество, зная мои убеждения и мое исключительное положение, пользуется мною, как первым попавшимся под руку чурбаном, чтобы бросить им в голову опостылевшему ему правительству. Что ж, я рад послужить обществу даже в этом качестве"¹.

¹ (Там же, с. 248)

И все же был момент, когда Тургенев, казалось, поверил, что именно ему суждено выполнить историческую миссию объединения всех оппозиционных сил России. Лавров сообщает, что Тургенев признавался ему: "Я знаю, что это дело <...> очень нелегкое дело, - лучше было бы взяться за него молодому человеку, а не мне... старику... Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человеки, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в обществе и большим политическим тактом, чем я... Вот и приходится мне..."¹

¹ (И. С. Тургенев в воспоминаниях современников, т. I. М., "Художественная литература", 1969, с. 407)

Тогда же Тургенев писал Анненкову: "Как они просили меня в России вернуться туда, остаться там - конечно, не для того чтобы сделаться "вождем" (это не в моей натуре - да и не в данных условиях современности) - по центральным пунктом, знаменем... Несмотря на мои уже преклонные годы <...> я, пожалуй, решился бы вырвать все корни, которые я пустил здесь" (П., XII₂,65).

Была ли при этом у Тургенева какая-либо программа действий, так и осталось неизвестным.

Однако в дневнике Х. Гогенлоэ сохранилось интереснейшее свидетельство, что Тургенев говорил ему тогда о своем намерении написать политическую брошюру, в которой он хотел изложить мысли, вызванные пребыванием в России.

Возможно, что это и была бы та политическая программа оппозиции, на отсутствие которой писатель так сетовал.

Знаменательно, что как раз к этому времени относится и решение Тургенева вновь вернуться к литературному творчеству. 18 октября 1879 года, отвечая редактору журнала "Детское чтение" В. П. Острогорскому, который обратился к нему с просьбой "украсить журнал" каким-нибудь небольшим рассказом для детей, Тургенев писал: "Я начинаю убеждаться, что не имею еще права подать в отставку и положить перо - и что оставшаяся во мне доля таланта еще может быть употреблена с пользою - хоть и на прежнем беллетристическом поприще" (П., XII₂, 146).

И несомненно, Тургенева тогда столь сильно влекло в Россию еще и потому, что почва, всегда питавшая его талант, была там, потому, что там и только там ему хорошо работалось.

Об этом в те трудные для него дни все чаще и чаще думал Тургенев. 9 декабря того же года, отвечая писательнице Е. В. Львовой, он писал: "Вы правы, если бы я жил в России, то, вероятно, написал бы еще многое! <...> И в этом вы правы, пишется хорошо, только живя в русской деревне. Там и воздух-то как будто "полон мыслей"!" (П., XII₂, 186).

В конце концов Тургенев решил ехать в Россию, "не зная нисколько", когда он оттуда вернется.

В этот момент он был уверен только в одном: "перемена будет". И говоря об этом Анненкову в письме от 25 ноября 1879 года, Иван Сергеевич одновременно признавался: "Не скажу, чтобы принятое мною решение было легко: оно даже очень тяжело..." (П., XII₂, 177).

Ускорить это решение Тургенева заставили события, происходившие тогда в России.

Еще 14 апреля 1879 года А. К. Соловьев совершил неудачное покушение на Александра II, после чего правительственный террор против революционеров еще более усилился, начались казни народовольцев.

Узнав об этом, Тургенев писал: "...с мучительной тоской прислушиваюсь и приглядываюсь ко всему, что совершается теперь на Руси" (П., XII₂, 81). Писал он тогда с возмущением и о том, что "нигилистов вешают чуть не дюжинами" (П., XII₂, 126).

Думал в те дни Тургенев и о необходимости обновления России, думал и страдал от сознания, что скоро это не случится. Подробно по этому поводу он высказался в письме, отправленном в Польшу известному польскому писателю Ю. И. Крашевскому, юбилей которого мировая общественность отмечала в Кракове с 3 по 5 октября 1879 года.

Объясняя Крашевскому причины, заставившие его отказаться от участия в юбилейных торжествах, Тургенев писал: "Было бы невозможно избежать недоразумений, и хотя я твердо убежден, что рано или поздно духовная связь установится между Вашим и моим народом - но почва, на которой должна возникнуть эта связь, еще слишком мало подготовлена, а те "pi a desideria" ("благие намерения"), которые я выразил в письме моем к Спасовичу, так и должны остаться ими пока. Россия должна сперва перестать <быть> старой Россией... а когда последует это обновление? Будем надеяться, что глаза наши увидят еще, прежде чем закроются, начало этой новой эры" (П., XII₂, 178).

Сообщая 22 сентября Стасюлевичу о своем отказе ехать в Польшу, Тургенев писал: "Эта поездка может помешать моему намерению провести часть зимы в Петербурге - а для меня это главное" (П., XII₂, 128).

Да, в тот момент Тургенев первостепенное значение придавал своей поездке в Россию.

Опасаясь также, что Полина Виардо и члены ее семьи могли помешать, со своей стороны, этой поездке, Тургенев хранил от них свое решение в тайне. 6 сентября он, имея в виду эту поездку, писал из Парижа А. В. Топорову: "Я желаю только, чтобы это, по мере возможности, осталось тайной для здешних моих друзей" (П., XII₂, 125).

Однако как раз в этот момент возникла ситуация, при которой, как казалось Тургеневу, ему грозило запрещение вообще возвратиться на Родину.

Причиной этого стало то, что он принял участие в опубликовании очерка революционера И. Я. Павловского "В одиночном заключении. Впечатления нигилиста": по его просьбе писательница А. Н. Луканина перевела этот очерк на французский язык, а он сам написал к нему предисловие и послесловие. Предисловие было написано в виде письма к редактору парижской газеты "Le Temps", в которой был напечатай очерк Павловского в ноябре 1879 года.

Уже 21 декабря того же года эти предисловие и послесловие Тургенева появились на страницах "Московских ведомостей" в фельетоне "С берегов Невы" Болеслава Маркевича, скрывшегося и на этот раз под псевдонимом "Иногородный обыватель". Публикация эта сопровождалась тенденциозными комментариями с оскорбительными выпадами в адрес Тургенева.

Это выступление Маркевича Тургенев справедливо расценил как политический донос, который мог помешать ему возвратиться на Родину. Эти опасения были тем более серьезными потому, что Тургенев как раз в этот момент узнал от русского посла в Париже, что на него за это предисловие "в Питере (в самых высших кругах) страшно обозлились" и он теперь совсем испортил свое положение (П., XII₂, 178).

В эти же дни Тургенев писал Лаврову: "Меня же полиция знает "comme le loup Ыапс" ("как белого волка") и наблюдает за мной постоянно - так как я, в ее глазах, самая матка нигилистов" (П., XII₂, 181).

Тургенев оказался в чрезвычайно сложном положении.

И так как все это случилось в момент, когда решался вопрос о его дальнейшей судьбе, о деле, которому он придавал огромное значение и которое тоже теперь было поставлено под удар, он был вынужден пойти на ряд крайних мер. Тургенев пишет так называемые "предохранительные" письма, к которым с тех пор, как узнал о том, что его письма в России подвергаются перлюстрации, прибегал в минуты опасности.

22 ноября Тургенев написал такое письмо Полонскому. Он сделал это с очевидным расчетом на то, что это письмо будет прочитано не только перлюстратором, но и самим Победоносцевым, с которым был близок в то время Полонский. Примечательно, что в этом письме, написанном буквально через два дня после процитированного выше письма к Лаврову, в котором Тургенев весьма отрицательно отзывался о наследнике и его семье, здесь он о них же говорил нарочито лестно (П., XIII, 174).

Тогда же Тургенев написал "предохранительное" письмо и Стасюлевичу с просьбой опубликовать его в "Вестнике Европы" как ответ "Иногородныму обывателю", в котором, давая отповедь доносчику, одновременно заявлял о своей лойяльности. Это его заявление было аналогично тому, какое он вынужден был сделать в 1863 - 1864 годах в связи с "процессом 32-х".

Посылая Стасюлевичу это "предохранительное" письмо, Тургенев сообщил ему и о той важной причине, которая вынудила его прибегнуть к нему. "Я бы, - писал он, - оставил подлый донос г. Маркевича без внимания, если б не предстояла нужда публично объясниться до моего приезда в П<етербург>; скажу более, приезд мой отчасти зависит от появления этого письма" (П., XII₂, 194).

Из-за всей этой истории столь желанный для Тургенева отъезд в Россию был все же тогда отложен на неопределенное время.

Очень переживая это, но все же не теряя надежды на возвращение в Россию, Тургенев 9 января 1880 года писал Льву Толстому: "Точно, тяжелые и темные времена переживает теперь Россия; но именно теперь-то и совестно жить чужаком. Это чувство во мне всё становится сильнее и сильнее - и я в первый раз еду на родину, не размышляя вовсе о том, когда я сюда вернусь - да и не желаю скоро вернуться" (П., XII₂, 198).

Упомянем, кстати, и о том, что именно в это время Тургенев предпринял хлопоты об издании рукописи неизвестного нам автора о Вере Засулич, о чем сообщал 17 декабря Лаврову.

В 1879 году произошло в жизни Тургенева еще одно большое событие: Оксфордский университет избрал его почетным доктором гражданского нрава.

Английский профессор Джеймс Брайс представляя русского писателя ректору Оксфордскою университета, говорил на торжественном акте о Тургеневе как о "муже", "который не уступает никому из выдающихся писателей нашего века, и хотя писал преимущественно прозой, заслуживает имени вдохновенного поэта".

"Действительно, - говорил Брайс, - кто когда-либо лучше выразил нравы, дух, всю жизнь своего народа? Чья речь была прекраснее? Кто с большей силой раскрыл глубочайшие движения души, вызывая слезы, возбуждая гнев и любовь? <...> Поэтому, если мы уверены, что наша Академия создана не только для самой себя, но для всего мира, то признаем этого друга человеческого рода, этого ревнителя свободы своих соплеменников нашим гражданином, предоставив Ивану Сергеевичу Тургеневу степень Доктора Гражданского права"¹.

¹ (Цит. по кн.: Русско-европейские литературные связи. М. - Л., "Наука", 1966, с. 398)

Так заслуги Тургенева перед своим народом были признаны тогда и за пределами России.