Мировое значение «Записок охотника». М. П. Алексеев

1

В дореволюционном русском литературоведении вопрос о мировом значении русской классической литературы как целого комплекса идей, художественного метода, стиля, творческой направленности почти не ставился; говорилось лишь главным образом об «успехах» распространения русской литературы в различных зарубежных странах. О действительной исторической роли, которую играло за рубежом творчество многих русских писателей, либо не догадывались вовсе, либо говорили неуверенно, робко, не улавливая еще закономерностей в разрозненных фактах, подобранных случайно, без строгого и обдуманного критерия. О действительно мировом значении Пушкина, Гоголя, даже Л. Н. Толстого, в сущности, знали немного, не обобщая известные данные, не пытаясь свести их в одной картине, которая имела бы общий идейный смысл и единый принцип своего построения. Впрочем, из всех упомянутых писателей Тургенев давно уже представлялся критикам одним из тех, значение которого было наиболее неоспоримым. Всесветная слава Пушкина раскрыта была лишь в недавнее время; относительно Гоголя у нас долго считалось, что он вполне может быть оценен только на его родине или только теми читателями, которые могут читать его в подлиннике; поэтому в течение многих лет у нас преувеличивали неизвестность многих лучших представителей русской литературы и невнимание к ним за пределами нашей страны. Такого рода ошибок не делалось как раз по отношению к Тургеневу. Напротив, у нас в свое время утвердилось мнение, что именно он «открыл» русскую литературу для многих зарубежных стран западного мира, что именно Тургенев в сильной степени содействовал распространению там произведений и Пушкина, и Гоголя, и Л. Толстого, являясь неустанным пропагандистом этих и многих других русских писателей во всех литературах Европы. Такое мнение, конечно, справедливо, но лишь до известной степени. Как ни много значит личный почин в литературном процессе, но не он определяет фазы развития в той или иной области литературного творчества. Как ни плодотворны были усилия Тургенева в деле ознакомления зарубежных читателей с лучшими образцами русской литературы, как ни много значило для этих читателей собственное его творчество, действительно возбуждавшее охоту лучше и ближе узнать русских писателей, предшествовавших ему и ему современных, но личного примера Тургенева было еще недостаточно для того, чтобы на Западе мог утвердиться стойкий и долговременный интерес к русской литературе в целом. Этот интерес могли определить лишь общие исторические причины.

Мнение о том, что «открытие» русской литературы на Западе было исторической заслугой Тургенева, высказано было прежде всего западными же критиками и повторено было множество раз в статьях о нем на различных зарубежных языках. Источник этого суждения лежал прежде всего в том восторженном отношении к его собственному творчеству, которое проявилось повсеместно и с невиданной прежде силой. Восхищение, которое испытывали к Тургеневу писатели, критики, читатели разных стран, заставляло их ослаблять до некоторой степени значение других русских писателей, давно уже ставших известными в переводах за рубежом, в какой-то мере изолировать его от них, ставить его в центре русского литературного движения (знакомого им, конечно, в неполном виде) на особо высокий пьедестал. Разногласия между зарубежными критиками начинались лишь тогда, когда они пытались определить, что именно в творчестве Тургенева вызвало у них столь восторженные оценки и столь очевидное для всех всеобщее его признание. Иные из них выдвигали на первый план в качестве решающих причин его популярности совершенство его как художника, другие в особенности настаивали на том, что его творчество заключает в себе особый, замкнутый в себе идейный мир, полный новизны и нравственной силы, третьи, наконец, считали, что Тургенев впервые показал русскую общественную жизнь и русских людей в таком освещении, которое позволило узнать их ближе, лучше и без всяких предубеждений.

Во всех этих суждениях было много справедливого, но заключалось и немало противоречий. Зарубежная литература о Тургеневе чрезвычайно обширна и исследована еще недостаточно; знакомясь с ней на ходу, по мере ее развития, выхватывая из нее отдельные отзывы, мнения и приговоры, дореволюционное русское литературоведение столь же недостаточно разобралось во всех этих противоречиях, как и многочисленные зарубежные исследователи творчества Тургенева. Несмотря на наличие в нашей научной литературе целого ряда работ о «международном значении» Тургенева, этот вопрос все еще нуждается в дальнейшем, более- углубленном изучении.

В настоящее время мы не можем говорить о том, что «открытие» русской литературы за рубежом произошло благодаря творчеству Тургенева. В равной мере, мы уже не можем утверждать, что историческое международное значение творчества ряда русских писателей определилось на Западе только потому, что он сам принял деятельное участие в популяризации их среди зарубежных читателей. Напротив, мы должны объяснить, какие исторические причины вызвали за рубежом интерес к его собственному творчеству, составлявшему органическую часть русской литературы его времени, каковы были закономерные поводы и предпосылки для особой популярности его собственных сочинений, распространявшихся на самых разнообразных языках, а тем самым и для других памятников русского художественного слова.

С полным правом мы говорим теперь о мировом значении русской классической литературы вообще, о великой роли, которую сыграла она не только в истории русской общественной мысли и освободительной борьбы, но и в истории социальной жизни многих зарубежных стран, в их художественном развитии. Задача заключается лишь в том, чтобы в этом прочно установленном, закономерном процессе выделить ту его историческую часть, которая связана была с Тургеневым, действительно сыгравшим весьма важную роль в деле ознакомления зарубежных читателей с особенностями русского исторического развития, с условиями социальной борьбы в русском обществе в течение нескольких десятилетий, с особенностями освободительной борьбы русского народа в годы подъема революционного движения.

Важнейшими предпосылками международного значения передовой русской литературы была ее неразрывная связь с русским освободительным движением на всех этапах его развития, ярко отраженные в ней протесты против крепостнических порядков и капиталистического гнета, страстная любовь к трудовому народу, неуклонная защита его нужд и интересов, ненависть к его угнетателям. Все это определило уже, как известно, мировое значение великих учителей Тургенева — Пушкина, Гоголя, Белинского. Пушкинский реализм окреп в атмосфере передовых освободительных идей его времени, был овеян их дыханием. Восславивший свободу «вослед Радищеву», современник и друг декабристов, Пушкин и после поражения декабрьского восстания, в условиях тяжелой реакции, до конца своих дней мечтал о коренных социальных преобразованиях в своем отечестве. Гоголь потому именно внес неоценимый вклад в сокровищницу общечеловеческой культуры, способствовал своим творчеством развитию прогрессивного движения в зарубежных литературах, что в своих произведениях он бесстрашно показал затхлый, уродливый мир, порожденный крепостническим, самодержавно-помещичьим строем, и заклеймил его гневным смехом сатирика. Эти же причины определили всемирно-историческое значение критических истолкований этих писателей Белинским, его эстетической системы и провозглашенных им революционно-демократических лозунгов в области искусства. Знакомство с творчеством этих великих русских литературных деятелей за рубежом шло своими путями, не всегда прямыми, с запозданиями, неясностями, заблуждениями, но и с яркими вспышками ясного понимания и уверенных оценок. Неясности, заблуждения, недооценки порождались особыми причинами, которые не следует забывать, когда мы стремимся представить себе весь указанный процесс, во всем его своеобразии и сложности: свою роль играли здесь и сравнительная не распространенность русского языка в Западной Европе в первой половине XIX столетия, и имевшие глубокие исторические корни враждебность или настороженность европейских правительств к увеличивавшемуся могуществу Русского государства, распространяемые зависимой от них буржуазной прессой, и все возраставшие в реакционных кругах опасения относительно той силы, которая заключалась в русском революционном движении: его боялись на Западе в те периоды, когда в той или другой стране такое движение затухало, ослабевало, уходило в подполье; его призывали, им интересовались тогда, когда слепо надеялись, что оно подорвет мощь русской самодержавной монархии как соперницы других европейских держав. Тем не менее мировое значение русских писателей на первом «дворянском» этапе русского революционного движения раскрывалось последовательно и со все возрастающей отчетливостью.

На рубеже бурной революционной эпохи конца 40-х годов и глухого реакционного затишья в начале 50-х в Западной Европе с еще большим вниманием, чем прежде, изучали русскую литературу, стараясь глубже проникнуть в существо тех исторических процессов, какие она анализировала, в картину той действительности, которую она отображала с такой яркостью. Совершенно закономерным было то, что с чем большей настойчивостью реакционные зарубежные журналисты старались утвердить своих читателей в справедливости своих отрицательных суждений о русском обществе, о русской крестьянской массе, о гнилости всей русской государственной системы и т. д., тем с большим вниманием прогрессивные литературные деятели изучали произведения русских передовых писателей, как новый, не знакомый им ранее очаг передовых освободительных идей, разгоравшийся все более сильным пламенем. Это было начало того исторически закономерного перемещения центра революционного движения с Запада в Россию, которое окончательно совершилось в последней четверти этого столетия. Закономерным поэтому был и рост сочувственного интереса к творчеству русских писателей, сказавшийся с разной силой и в разнообразных формах в передовых общественных кругах всех стран Западной Европы в середине XIX в. Именно к этому времени относится начало известности Тургенева на Западе, вызванной широким любопытством к тем его ранним произведениям, проникнутым любовью к Пушкину и Гоголю и вдохновленным его близостью к Белинскому, которые получили такое широкое общественное признание и в России.

Существенным было то обстоятельство, что декабристы первые начали за рубежом посвящать иностранных читателей в подлинную историю русского народа, в его идеалы, стремления и запросы, как они отразились в русской литературе. Один из них, Николай Тургенев, родной дядя Ивана Сергеевича, оставшийся за границей, где застала его катастрофа 14 декабря, «одну Россию в мире видя», — по словам Пушкина, — вновь взялся за перо после долгих лет молчания в конце 40-х годов для того, чтобы разъяснить народу, давшему ему убежище в изгнании, смысл русского исторического развития, как он его понимал («Россия и русские», Париж, 1847). Вскоре Герцен сменил старого декабриста в роли посредника между русской и западными культурами. В целом ряде работ, обращенных то к французским, то к немецким, то к английским читателям, Герцен разъяснял историческое значение русского освободительного движения и залог великого будущего своего отечества видел, в частности, в русской литературе, в творчестве и мысли русских писателей. Далеко не случайно поэтому, что именно Герцен одним из первых указал в Европе на Тургенева, определив значение его «Записок охотника» в книге, которая вскрывала роль в революционном движении идейных и литературных течений в России того времени^*.

^* (В книге «О развитии революционных идей в России» (1851), вышедшей одновременно на французском и немецком языках и возбудившей к себе широкое внимание в Европе, давая общую характеристику эволюции общественной мысли в России от Пушкина и декабристов до конца 40-х годов, Герцен упомянул «Записки охотника» — этот «шедевр Тургенева», как одно из тех произведений русской литературы, которые нельзя прочесть «без негодования и стыда» за изображенные в ней правдивые картины русской действительности (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений, ред. М. Лемке, т. VI, 1919, стр. 269). Второй раз, имея в виду уже специально немецких читателей, Герцен писал о «Записках охотника» в конце 50-х годов в предисловии к немецкому переводу «Рыбаков» Д. В. Григоровича (Гамбург, 1859); здесь идет речь о сильном впечатлении, которое «Записки охотника» произвели в России, об истории их возникновения и дается их тонкий художественный разбор (там же, т. IX, стр. 98—99).)

Европейская и, шире, мировая слава Тургенева складывалась на протяжении десятилетий. В истории распространения его произведений по всему миру были свои приливы и отливы: не всякое произведение его приносило ему за рубежом неизменный успех и чаще всего обозначало особую фазу отношений к нему читателей и критиков. Эти отношения, естественно, не всегда были однородны в пределах одной страны или литературы (достаточно вспомнить, например, о разноречивых толках, которые вызвали его «Дым», «Отцы и дети» или «Накануне»), но имели свою эволюцию даже у индивидуальных критиков, у многих убежденных его почитателей. Тем самым задача рассказать об истории развития его популярности в различных литературах представляется особо сложной и ответственной: речь идет о целой цепи фактов и явлений, которые не всегда легко отделяются друг от друга при попытках исследовать их по отдельности. Более выполнимой задачей является изучение истории проникновения в зарубежные литературы того произведения Тургенева, которое стало основой его популярности и славы за рубежом и в значительной мере определило ее. Таковы были «Записки охотника». В истории отношений к этому произведению было гораздо больше цельности и единодушия; в этих отношениях впервые с достаточной ясностью выявились те стороны, которые позднее стали основными, определяющими; наконец, эта книга Тургенева всегда была особенно ценима всеми зарубежными читателями по той именно причине, которая всегда вызывала их специфический интерес к русской литературе: это было не только образцовое художественное произведение, но и яркий документ русской общественной мысли. Те художественные качества, с помощью которых она отобразила русскую общественную борьбу на определенном этапе русской исторической жизни, и сделали ее памятником мировой литературы. Интерес к этому памятнику возникал всюду, где она могла вызвать аналогии, способствовать сходной борьбе в другой общественной среде, где она будила мысли и чувства, имеющие непреходящее значение. Это были основные особенности «Записок охотника», сказавшиеся в этой его книге ярче, чем во многих других его произведениях; эти качества книги и позволяют выделить историю ее распространения в различных литературах в самостоятельный эпизод, входящий как часть в проблему мирового значения творчества Тургенева. Однако и этот эпизод еще нельзя считать разработанным во всех подробностях; многие из них еще ускользают от исследователя, так как подлежащий его вниманию материал очень обширен, разбросан, не был еще собран воедино с достаточной полнотой и тщательностью.

2.

Не будет преувеличением сказать, что именно «Записки охотника» ввели Тургенева в мировую литературу, утвердили его популярность в разных странах Европы, в особенности содействовали последующему распространению его славы за рубежом. Осведомленный П. В. Анненков прямо свидетельствует об «единогласном, почти восторженном одобрении, каким были встречены на Западе рассказы Тургенева» (т. е. его «Записки охотника»). «Популярность Тургенева во Франции началась с «Записок охотника», — вспоминал Проспер Мериме в 1868 г. — Его первое произведение, являющееся рядом рассказов или, скорее, маленьких, полных оригинальности эскизов, было для нас как бы откровением русских нравов и сразу дало нам почувствовать размеры таланта этого автора»^*. По отношению к немецкой литературе примерно то же самое утверждали Пауль Гейзе и Ф. Боденштедт; аналогичны были утверждения английских, итальянских, датских критиков. Наряду с некоторыми переводами произведений Пушкина и Гоголя и почти одновременно с ними первые переводы «Записок охотника» оказались теми книгами, которые более всего содействовали возникновению глубокого интереса зарубежных читателей к новой русской реалистической литературе, к русской действительности, к освободительной борьбе русского народа. Даже и тогда, когда Тургенев стал прославленным писателем мирового масштаба, когда он находился в самом центре европейского литературного движения, а его книги выходили на всех западных языках почти одновременно с появлением их в русском подлиннике, — никогда и нигде не забывали, что он был автором «Записок охотника», книги, в первый раз заставившей зарубежных читателей полюбить его.

^* («Литературное наследство», т. 31—32, М., 1937, стр. 734)

«Записки охотника» в целом и частями были изданы сотни раз на различных языках, но все эти издания в той или иной степени восходили к первым переводам произведения, к которым, как известно, далеко не безучастен был и сам Тургенев. Последующие издания либо просто воспроизводили эти переводы, либо совершенствовали их, либо отталкивались от них. В истории переводов на зарубежные языки русской художественной прозы ранним переводам «Записок охотника» также принадлежит весьма важное место: их многочисленность и наличие ряда близких по времени повторных переводов того же русского текста, сделанных разными лицами, позволили сразу же сделать подробные сопоставления этих переводов в пределах одного или даже нескольких языков (немецкие, французские и английские переводы «Записок охотника» появились почти одновременно) и тем самым глубже проникнуть в существо русского оригинала; обилие критических отзывов и рецензий, вызванных этими изданиями, еще более способствовало возможности на основе изучения этих переводов сделать некоторые важные теоретические обобщения — о первоклассных качествах русского литературного языка, о лучших способах его передачи средствами иностранной речи. Тургенев пристально и с большим вниманием следил за всеми этими переводами, сверял их с русским текстом, давал советы переводчикам, протестовал против допущенных ими искажений. В результате основные европейские литературы едва ли не в первый раз получили образцовое произведение русской художественной прозы в возможно более близком к оригиналу виде. Последствия этого и для самого Тургенева и для судьбы за рубежом русского художественного слова были очень значительны.

Немаловажными оказались эти издания и для истории русской литературы, в частности для истории распространения «Записок охотника» среди русских читателей. Еще не обращалось внимания на тот факт, что наиболее широкое распространение и популярность этой книги Тургенева в различных западноевропейских литературах пришлись на 50-е годы, т. е. именно на то время, когда в России она фактически находилась под запретом, после цензурных мытарств, сопровождавших ее выход в свет в 1852 г. В это время «Записки охотника» в форме книги вышли полностью во Франции в трех изданиях, в Германии — в двух, в Англии, Дании — по одному разу и, кроме того, в извлечениях различного объема перепечатаны были десятки раз в периодических изданиях всех этих и многих других стран. Вся европейская печать откликнулась на эти переводы статьями виднейших критиков и писателей, и многие из этих статей получили отзвуки и в русской журналистике. Замалчивать книгу в России после того, как она получила повсеместное распространение во всей Европе, стало столь же бесполезным, как и препятствовать ее переизданиям в русском подлиннике. Не было никакого смысла скрывать дальше «Записки охотника» от русских читателей, если для них эта книга была доступна на любом другом языке и в самых разнообразных переводах. Публикация в русских прогрессивных журналах весьма сочувственных отзывов о «Записках охотника» западноевропейских критиков в известной мере могла внушать именно такую мысль. Когда Главное управление цензуры в конце концов решилось дать дозволение на выпуск второго издания «Записок охотника», то одним из немаловажных аргументов в пользу такого решения было то, что «истинно художественные достоинства» произведения Тургенева признаны «русской и иностранной критикой»^*; тем не менее фактическое дозволение на выпуск второго русского издания «Записок охотника» дано было лишь 5 февраля 1859 г., почти через три года после того, как возбуждено было ходатайство об этом в цензурных инстанциях.

^* (A. Mazon, Un maitre du roman russe. I. Gontcharow, Paris, 1914, стр. 353.)

Таким образом, для понимания той важной роли, которую «Записки охотника» сыграли во многих литературах мира, история первого появления этой книги в различных переводах на западноевропейские языки имеет особое значение; между тем мы еще довольно плохо представляем себе как самую последовательность ее распространения и усвоения в литературах Запада и Востока, так и в особенности важнейшие случаи тех многочисленных воздействий, которые оказала она в течение столетия на писателей разных стран и поколений.

Лучше разработана история первого знакомства с «Записками охотника» во Франции, но и в этой истории остается еще немало темных мест; гораздо менее известны нам ранние эпизоды из истории литературной жизни этого произведения в Германии или Англии, а между тем сам Тургенев не случайно очень интересовался впечатлением, которое произвели «Записки охотника» именно в этих странах. Мы попытаемся ниже восполнить некоторые пробелы по истории быстрого и победоносного распространения «Записок охотника» за рубежом, не претендуя, однако, на исчерпывающую полноту; дальнейшее изучение этого вопроса необходимо, но оно потребует еще многих продолжительных совместных усилий.

В литературе о Тургеневе сложилось убеждение, что впервые его заметили во Франции. Бесспорно, что первым французским переводам «Записок охотника» принадлежала решающая роль в деле распространения этой книги по всему миру; это объяснялось не столько повсеместной распространенностью французского языка в середине XIX в., сколько центральным положением и той важной ролью, которую передовая французская литература этого времени играла в мировом литературном процессе, пока позднее она не уступила этой роли литературе русской. Книга, переведенная на французский язык и получившая одобрение французской критики, могла рассчитывать на то, что она всюду будет замечена; французские журналы читались в Старом и Новом свете; с французского нередко делались переводы иностранных книг и на другие языки на Западе и на Ближнем Востоке. Однако и английская литература, в которой сложилась к этому времени «блистательная» школа критических реалистов, в свою очередь пользовалась тогда широким вниманием всех «больших» и «малых» литератур Старого и Нового света, но она была менее богата хорошими переводами произведений иностранных литератур, в частности литературы русской, и шла в этом отношении позади литературы немецкой, бывшей, однако, значительно более скудной в это время в своем оригинальном художественном творчестве.

Взаимоотношения и сложные связи этих важнейших литератур Западной Европы в первой половине 50-х годов XIX в. следует иметь в виду, когда мы стремимся представить себе историю распространения в ту пору в переводах какой-либо русской книги. Свое значение имели в этом смысле также культурные и политические взаимоотношения европейских держав и крепостнической самодержавной российской империи Николая I в последние годы его царствования, так как они предопределили многое в разноречивости суждений, высказывавшихся тогда на европейском Западе о русской литературе, которую знали еще мало и в которой разбирались еще неотчетливо, мешая в одном отзыве сочувствие к ней с ее осуждением, серьезную идейно-эстетическую оценку с сугубо политическими соображениями, имевшими временный тактический или дипломатический характер. Существенно, что «Записки охотника» появились в переводах на трех европейских языках почти одновременно — в 1854—1855 гг., в самый разгар Крымской войны, когда против России вели военные действия соединенные силы Франции и Англии; как уже отмечалось в литературе о Тургеневе^*, это не могло не сказаться на весьма специфическом тоне первых откликов на «Записки охотника» во французской и английской печати, крайности и ошибочные приговоры которых были преодолены лишь в последующие годы.

^* (М. К. Клеман, «Записки охотника» и французская публицистика 1854 г. Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова, Л., 1934, стр. 305—314.)

Однако в европейской печати, в том числе и во французской, о «Записках охотника» начали говорить и до 1854 г. Особое значение имело то обстоятельство, что книгу Тургенева заметили прежде всего в немецкой литературе и что ранее других появились первые немецкие переводы отдельных, входивших в нее рассказов. В немецкой критике рано появились первые сочувственные отзывы об этих рассказах, дана была более беспристрастная и верная оценка всего их цикла, чем это в военные годы сделано было во Франции, отмечены были присущие этому произведению выдающиеся художественные качества, раскрыта одушевляющая его идейная направленность. Первые немецкие переводы «Записок охотника», появившиеся по личному почину одного из приятелей Тургенева, быстро показали и автору и переводчику, что вся книга в целом вызовет несомненный интерес европейского читателя; к этому следует прибавить, что переводы были сделаны добросовестно, с ведома Тургенева, и отличались заметными литературными достоинствами. Они сохранили свое значение и тогда, когда вышли в свет французские и английские переводы «Записок».

По-видимому, в первый раз в качестве автора «Записок охотника» Тургенев упомянут был в немецкой печати еще в 1849 г.: в журнале «Blatter fur literarische Unterhaltung» (в статье «Русская беллетристика в 1849 году») с похвалой отмечены были напечатанные в России, в «Современнике», «три его новых рассказа охотника-любителя»^*. Вскоре затем с переводами этих рассказов начал выступать Август Видерт. Сын учителя, москвич по рождению, «белокурый молодой немец, весьма удачно переводивший русские стихи и прозу на немецкий язык», как его аттестует А. Фет^**, Видерт в начале 50-х годов был хорошо известен в литературных кругах Москвы и Петербурга. Он был хорошо знаком с Некрасовым, Григоровичем, М. Л. Михайловым, А. Майковым, Я. Полонским и многими другими русскими литераторами. Тургенев не только числил его среди своих хороших знакомых, но и состоял с ним в переписке; упоминается он также в письмах Некрасова к Тургеневу. В самом начале 50-х годов, живя в Москве, Видерт занят был переводом на немецкий язык ряда рассказов из «Записок охотника», — еще до выхода их в свет отдельной книгой.

^* (J. Eichholz, Turgenev in den deutschen Kritik bis zum J. 1883, «Germanoslavica», I, Prag, 1931,, стр. 43. В 1953 г. в том же журнале («Blatter...»), в статье «Национальные тенденции русской литературы», Тургенев упомянут был вновь как драматург и как автор «Записок охотника», вышедших уже отдельной книгой. )

^** (А. А. Фет, Мои воспоминания, ч. 1, М., 1890, стр. 35.)

В письме от 24 февраля 1852 г. из Москвы Видерт сообщал Г. П. Данилевскому: «Я перевел из «Записок охотника» Тургенева: Малиновая вода, Уездный лекарь, Бирюк, Лебедянь, Татьяна Борисовна и ее племянник, Смерть, Хорь и Калиныч — и не входящий в эту категорию его же рассказ: Петр Петрович Каратаев. Теперь у меня под руками Бурмистр». Обратим внимание на дату этого письма — 24 февраля; она свидетельствует, что переводы делались Видертом по журнальным текстам, опубликованным в разных книжках «Современника» за предшествующие годы. Вскоре Видерт уехал за границу по каким-то семейным делам, прожил ряд лет в Лейпциге, Мюнхене и Берлине, возвращаясь в Россию лишь на короткие сроки. В Германии Видерт сделался активным участником литературного движения, с успехом пропагандировал здесь Гоголя, Кольцова, Белинского, страстным почитателем которого он был еще в Москве; однако печататься в Германии Видерт начал как переводчик Тургенева. В письме к тому же Г. П. Данилевскому, уже из Лейпцига (от 21 октября 1852 г.), Видерт жаловался: «Тургенев обещался мне прислать через Языкова свои «Записки охотника», коль скоро они будут напечатаны; с тех пор уже много времени прошло, они должно быть уже давно вышли из печати». Следовательно, о готовящемся отдельном издании «Записок» Видерт знал от самого Тургенева, который обещал выслать ему это издание за границу, очевидно заранее предупрежденный о том, что они переводятся на немецкий язык. К этому времени отдельное издание «Записок охотника» действительно появилось в Москве, но Видерт еще не знал, что выход этой книги, в связи с арестом Тургенева и высылкой его в Спасское, задержался до начала августа 1852 г.; в Петербург книга дошла только в конце этого месяца, а за границу первые ее экземпляры попали еще позже; так, старому немецкому писателю и публицисту Фарнгагену фон Энзе, одному из первых пропагандистов в Германии Пушкина, Гоголя, Лермонтова, имевшему много друзей среди русских литераторов, которого Тургенев довольно близко узнал в период своей берлинской жизни, он послал «Записки охотника» только в 1853 г.: в записях дневника Фарнгагена от 21 и 23 мая этого года отмечено получение от Тургенева двух частей этой книги; вторая была доставлена Фарнгагену Полиной Виардо, возвращавшейся с гастролей из России^*; под 14 октября 1853 г. в том же своем дневнике Фарнгаген засвидетельствовал «посещение Августа фон Видерта из Москвы» и, в частности, беседу с ним о Тургеневе, «на полгода высланном в его имение»^**. Нам неизвестно, получил ли также и сам Видерт обещанный ему экземпляр «Записок охотника», но мы знаем зато, что в ожидании его Видерг принялся весьма энергично за публикацию своих переводов из этой книги в различных немецких журналах и газетах. Еще 28 октября (н. ст.) 1852 г. Видерт сообщил Г. П. Данилевскому, что рассказ «Петр Петрович Каратаев» был принят редакцией «Novellenzeitung» Спамера и «будет напечатан недели через полторы»; действительно, указанный рассказ в переводе Видерта появился в № 49 этой литературной газеты за 1852 г.; в следующем году в той же газете (1853, № 14 и 18) он напечатал свои переводы еще двух рассказов из «Записок охотника»: «Смерть» и «Ермолай и мельничиха»; далее, в немецком журнале «Домашнее чтение» («Deutsche Familien-Blatter») опубликован был его перевод «Лебедяни» (под заглавием «Конная ярмарка в Лебедяни»), а в немецкой «Санкт-петербургской газете» — перевод рассказа «Татьяна Борисовна и ее племянник»^***. Стоит отметить, что вскоре о большинстве этих переводов Видерта в русской печати весьма сочувственно отозвался его добрый знакомый — М. Л. Михайлов, литератор и поэг, будущий видный деятель русского революционно-демократического лагеря^****. Не подлежит, таким образом, никакому сомнению, что еще в 1852 г., вскоре после выхода в свет первого отдельного издания «Записок охотника», Видерт собирался опубликовать в Германии и свой немецкий перевод этой книги, почти уже завершенный к этому времени. Однако это намерение ему удалось осуществить лишь позже, и то не в полной мере: он издал свой перевод в Берлине в 1854 г.^*****, но здесь опубликована была только первая часть русского издания; вторая часть вышла в переводе другого лица в следующем году. Кроме того, в это же самое время начали выходить один за другим переводы «Записок» на языки французский, английский и другие, и книга Тургенева сразу же стала в центре внимания всех европейских литератур. Многое изменилось тогда в оценке «Записок охотника» и в Германии: они привлекли к себе еще большее, чем прежде, внимание немецкой критики; немецкая пресса охотно воспроизводила отзывы об этом произведении французских и английских литераторов, проверяла собственные суждения о нем, высказанные ранее, продолжала прежние споры. Видерт с особым вниманием следил за ростом европейской критической литературы о Тургеневе и собирал для передачи ему все отзывы о «Записках охотника», появившихся в зарубежной печати. О появлении в Париже в 1854 г. первого французского издания «Записок охотника» в переводе Э. Шаррьера ранее других в русской печати сообщил тот же Видерт^******, и нужно думать, что от него именно и сам Тургенев получил этот перевод. Сохранилось письмо Тургенева к Видергу из Петербурга, посланное в Берлин 5 апреля 1855 г.; это письмо удостоверяет, что Тургенев дорожил сведениями о судьбе «Записок охотника» за рубежом, которыми делился с ним Видерт. «Я еду завтра в деревню...— и только вчера получил Ваше письмо, — писал Тургенев. — Благодарю за присылку рецензий, которые только уже слишком лестны — должно приписать это новости предмета и представляемого быта. Некрасов теперь у себя в деревне — в мае будет у меня, а осенью непременно приедет за границу. С ним я перешлю Вам все обещанные книги. Оказия, на которую я надеялся, — лопнула, да и вообще теперь трудно что-нибудь переслать. Вот если мир сделаем—другое дело! Но это все во мраке будущности. При оказии пришлите 2-ю часть Вашего перевода («Записок охотника») на имя Панаева (т. е. в редакцию «Современника»). Пишите ко мне и я буду писать к Вам. Кланяйтесь всем добрым знакомым, не забывая Пича...»^*******. Дружеский тон этого письма, благодарность за оказанную Видертом услугу, упоминание общих друзей, интерес к немецкому переводу «Записок охотника» (Тургенев ожидал вторую часть, следовательно, первая была уже им получена ранее) подтверждают, что Тургенев был широко посвящен в литературные замыслы Видерта и хорошо знал историю давно подготовлявшегося им первого немецкого издания «Записок охотника». Больше того, есть все основания предполагать, что Тургенев был высокого мнения об этом переводе, отличавшемся действительно значительными литературными достоинствами.

^* (Varnhagen von Ense, Tagebiicher, Bd. X, Hamburg, 1868, стр. 159, 160—161.)

^** (Varnhagen von Ense, Tagebiicher, Bd. X, Hamburg, 1868, стр. 307. )

^*** (В этой газете отдельные рассказы из «Записок охотника» начали публиковаться одновременно с появлением переводов Видерта в зарубежной немецкой прессе («Aus den Memoiren eines Jagers, von Turgenew» — «St.-Pelersburg. Zeitung», 1852, № 139, 140, 148, 149).)

^**** (M. Л. Михайлов, О новых переводах с русского языка на немецкий, «Отечественные записки», 1854, март, отд. V, стр 14.)

^***** (Aus dem Tagebuche eines Jagers, von Turgenew, Deutsch von A. Viedert, Berlin, 1854.)

^****** («Московские ведомости», 1854, № 86, от 20 июля, стр. 997.)

^******* (И. А. Шляпкин, Берлинские материалы для истории новой русской литературы, «Вестник всемирной истории», 1900, № 6, стр. 90. )

Своими прекрасными переводами с русского языка, поэтическими и прозаическими, Видерт заслужил известность в немецкой литературе и приобрел немало друзей среди немецких писателей 50-х годов. Он знал К. Гуцкова, Б. Ауэрбаха; у Теодора Фонтане Видерт жил на квартире в то время, когда печатался первый том «Записок охотника»; сохранилось известие, что именно этим переводом Видерт особенно заинтересовал писателей Теодора Шторма и Пауля Гейзе, ставших впоследствии друзьями и самого Тургенева^*. Людвиг Пич рассказывает в своих воспоминаниях о Тургеневе: «Молодой русский немец Видерт, лично знакомый с Тургеневым, весьма увлеченный его талантом, тщательно перевел «Записки охотника» на немецкий язык. Первый том этого перевода вышел в 1854 г. в издании Генриха Шиндлера в Берлине. Второй том, менее художественно переведенный учителем русского языка Больцем, вскоре последовал за первым. Большинство читающей публики в Германии не поняло сначала всех достоинств этих рассказов, которые сильно подействовали только на более развитых и образованных людей. Между прочим, молодой Пауль Гейзе был горячо увлечен ими и часто в вышеупомянутых литературных прибавлениях заступался за «Записки охотника» и их автора»^**.

^* (J. Eichholz, Turgenev in der deutschen Kritik, стр. 44.)

^** (Иностранная критика о Тургеневе, СПБ, 1884, стр. 155—156. Рецензия Пауля Гейзе (без его подписи) на «Записки охотника» в переводе Видерта была помещена в «Literaturblatt des Deutsches Kunstblattes», 1854, № 23 (16 November). Другая рецензия на тот же перевод появилась в «Illustrirte Zeitung», 1855, № 633 (18 August); Л. Пич писал по поводу этой же книги Тургенева: «Для меня, для Любке (в то время редактора «Deutsche Kunstblatt», позднее видного профессора истории искусств) и для некоторых других наших приятелей, отношение того или иного человека к произведению Тургенева было мерилом истинности и степени его художественных способностей, его умения понимать природу и поэзию». )

Видерту Тургенев был обязан не только первым немецким и действительно удачным переводом первой части своих «Записок»; прекрасно знакомый с бытом русской крепостной деревни и горячий почитатель Белинского, хорошо понимавший общественные задачи передовой русской литературы, Видерт был в то же время одним из лучших истолкователей этой книги в самом центре литературного движения в Германии. «Споры» вокруг этой книги, о которых упоминает Л. Пич, это и были споры о социальном назначении искусства, о литературе и действительности, о правах писателя на вымысел и о границах художественности в литературном произведении — вопросах, весьма актуальных для немецкой литературы после 1848 г. Если все эти вопросы возникали вновь среди немецких писателей и критиков в связи с «Записками охотника», то это в значительной степени объяснялось как переводом Видерта, так и личным его участием в этих спорах. Видерт же ввел и самого Тургенева в среду первых немецких почитателей «Записок охотника». Когда Тургенев приехал в Германию в 1856 г., он совместно с Видертом посетил старика Фарнгагена фон Энзе. Из дневника последнего видно, что их общая беседа носила весьма откровенный политический характер; любопытно, что она прежде всего коснулась и «Записок охотника» и что Тургенев прибегнул даже к невинному, но сознательному извращению фактов, может быть, для того, чтобы сильнее подчеркнуть общественную роль этого своего произведения в России и те опасения, которые она вызвала у русского правительства. Запись от 6 августа 1856 г. в дневнике Фарнгагена гласит: «Иван Тургенев пришел ко мне в сопровождении Видерта, — добро пожаловать! Он еще сегодня отправляется дальше, в Париж, затем в Рим. Рассказывал о себе, о своем месячном аресте и двухгодичной ссылке, вызванной появлением «Записок охотника». Дал подробные сведения о состоянии России. Два основных вопроса — рост сектантства и крепостное право... Император Николай, ограниченный и жестокий, был по природе своей сущим полицейским агентом. Характер его правления, мучительное распадение, гниение государства» и т. д^*. Сходные пояснения к «Запискам охотника», без сомнения, давал и сам Видерт своим немецким литературным друзьям. Несмотря на все это, перевод «Записок охотника», сделанный Видертом, не сыграл той общеевропейской роли, на которую, по-видимому, надеялся переводчик: ведь как-никак, Видерт первый осуществил перевод этой русской книги, и этот перевод удался ему и заслужил одобрение. Причины того, что этот перевод не был достаточно оценен, были общего свойства; они уже указаны были выше. Значение видертовского перевода, удерживавшегося ряд лет в немецкой литературе, было исключительно местное. Гораздо более сильное внимание к себе во всей Европе «Записки охотника» вызвали тогда, когда в том же 1854 г. в Париже они вышли во французском переводе. Пока некоторые немецкие литераторы, пользуясь превосходным переводом Видерта, глубокомысленно задавали по поводу «Записок охотника» некоторые вопросы об общественной роли реалистического искусства, прежде чем провозгласить их литературным шедевром, французские журналисты, основываясь на искажающем, неточном, полном смешных ошибок переводе Шаррьера, подняли ее на щит, стремясь воспользоваться ею для целей военной пропаганды. И только участие в ее обсуждении в прессе видных французских писателей, вслед за которыми выступили также английские писатели, смогло обеспечить «Запискам охотника» справедливую оценку, вызвавшую широкое международное признание.

^* (K. A. V arnhagen von Ense, Tagebiicher, Bd. XIII, Hamburg, 1870, стр. 111 — 112.)

3.

Во французской печати имя Тургенева как автора «Записок охотника» впервые упомянуто было в 1851 г. Сен Жюльеном. Характеризуя русскую повествовательную литературу конца 40-х годов в статье о сочинениях В. А. Соллогуба, помещенной в одном из наиболее распространенных и влиятельных парижских журналов, Сен Жюльен назвал здесь также имя Тургенева, молодого русского писателя, оставившего занятия поэзией и обратившегося к прозе. По-видимому, «Записки охотника» были известны Сен Жюльену только по наслышке, так как, по его словам, «Тургенев показал в своих рассказах, в частности в «Записках охотника», — этом маленьком эскизе (!) сельских нравов, — талант, полный своеобразия»; все же Сен Жюльен уже знал, что этот повествовательный цикл проникнут серьезной общественной мыслью; он говорит, что «эти симпатичные этюды» Тургенева оживлены «идеей справедливости и чувством естественного права»^*. Идея перевода «Записок охотника» на французский язык вскоре же возникла у другого французского литератора, И. Делаво, который, подобно Сен Жюльену, прожил некоторое время в России. Делаво сам свидетельствует, что он перевел «Записки охотника» вскоре после появления отдельного издания книги Тургенева в Москве в 1852 г., но в Париже он долго не мог найти издателя для своего труда^**.

^* («Revue des Deux Mondes», т. XII, 1851, 1 oktobre, S. 74—75. )

^** (Делаво говорит об этом в предисловии к своему переводу «Записок», опубликованному в Париже в 1858 г. Об Ипполите Делаво см. статью Ф. Я. Прийма в сборнике статей и материалов о «Записках охотника», Орел, 1955 (стр. 331—351), а также в статье Н. К. Орловской «Первые переводы произведений Толстого», «Труды Тбилисского государственного университета», 1955, т. 55, стр. 313—318.)

Первый перевод «Записок охотника» на французский язык появился в Париже лишь в апреле 1854 г. под измененным заглавием и без имени Тургенева на обложке и титульном листе книги. Это был заслуживший печальную известность в России перевод Эрнеста Шаррьера: «Воспоминания знатного русского барина или картина состояния дворянства и крестьянства в русских провинциях в настоящее время»^*. Имя Тургенева, впрочем, было названо переводчиком во «Введении», где Шаррьер писал: «Предлагаемая читателю в переводе книга Ивана Тургенева была напечатана на русском языке в Москве в 1852 г. под заглавием «Записки охотника», которые мы сочли необходимым изменить. Если в нашем переводе книга стала называться «Воспоминаниями знатного русского барина», то это сделано для того, чтобы этим заглавием придать ей характер свидетельства русской аристократии относительно действительной ситуации в стране, где она господствует» и т. д. Э. Шаррьер несколько знал Россию 20—30-х годов, так как он провел здесь около десяти лет, но знакомство это было поверхностное, а знание им русского языка — только приблизительное; возвратившись в Париж около 1836 г., он жил здесь литературными трудами, не доставлявшими ему ни успеха, ни ощутительной материальной прибыли. Когда В. А. Соллогуб, знавший его еще в Петербурге (в доме Соллогубов Шаррьер провел недолгое время в качестве гувернера), много лет спустя посетил его в Париже, он нашел его в одинокой мансарде на улице Риволи, заваленного рукописями и книгами, с явными следами усталости и нищеты на всем его облике^**. Его трактаты о будущности Европы и о «Политике истории» принесли ему так же мало популярности, как и его позднейшие издания французских исторических документов. Единственный раз он испытал нечто вроде действительного успеха, издав перевод «Записок охотника» (в 1859 г. он опубликовал также перевод «Мертвых душ» Гоголя); книга сразу привлекла к себе большое внимание и вызвала много откликов во французских журналах и газетах разных направлений.

^* (3 «Memoires d’un seigneur russe ou Tableau de la situation actuelle des nobles et des paysans dans les provinces russes», Paris, 1854)

^** (В. А. Соллогуб, Воспоминания, под ред. С. П. Шестерикова, М,—Л., 1931, стр. 203—204, 536. Э. Шаррьер умер в 1870 г.)

М. К. Клеман в статье "Записки охотника" и французская публицистика 1854 г.» проанализировал ряд этих статей, вызванных переводом Шаррьера, доказал тенденциозный характер большинства из них и установил, в частности, что протест самого Тургенева против издания Шаррьера был вызван не столько неудовлетворительностью его перевода, сколько теми политическими выводами, которые извлекли из этой книги французская критика и публицистика в острый момент начинавшейся Крымской войны^*. Действительно, «Воспоминания знатного русского барина» вышли в свет в Париже в апреле 1854 г., через месяц после объявления войны России правительствами Англии и Франции, и французская буржуазная публицистика тотчас же воспользовалась ими как злободневным политическим документом, тем более, что и сам Шаррьер, как мы видели, прямо рассчитывал на то, что его перевод доставит необходимый для этой цели материал. Французские журналисты обратились к переводу «Записок охотника» прежде всего для того, чтобы провозгласить ряд отрицательных суждений о правительстве русского царя, о пороках русского дворянства, подчеркнув глухое недовольство русской крестьянской массы, в чем они видели признаки общей политической неустойчивости в русском государстве и залог его будущей военной неудачи. Их не интересовал еще ни сам Тургенев, ни с таким сочувствием изображенные им представители русского крестьянства. Тургеневу, как догадывается М. К. Клеман, необходимо было протестовать прежде всего в целях самозащиты; в противном случае его книга, уже в русском издании вызвавшая цензурные бури, могла быть вторично использована русским цензурным ведомством и даже правительственными кругами как обвинительный против него документ. Тургенев и действительно выступил с протестом против перевода Шаррьера, напечатанным первоначально в петербургской французской газете («Journal de St. Petersbourg», 1854, № 475) и перепечатанным затем в ряде других изданий; кстати сказать, этот протест напечатан был в Петербурге 10(22) августа 1854 г., т. е. тогда, когда во французской прессе появилось уже наибольшее количество статей, вызванных переводом Шаррьера, и высказана была общая оценка «Записок охотника»^**.

^* (1 «Сборник к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова», Л., 1934, стр. 305—314. )

^** (История этого протеста Тургенева подробно освещена М. К. Клеманом в указанной статье и в примечаниях к XII тому Собрания сочинений Тургенева, Л., 1934 (стр. 374—375, 624).)

Названная выше статья М. К. Клемана не до конца раскрыла один из ранних этапов в истории знакомства с произведениями Тургенева. Он учел далеко не все статьи, появившиеся во Франции в связи с появлением перевода Шеррьера, и, кроме того, ограничил задачи своего анализа пределами одного 1854 г. Сколь ни бросается в глаза во всех указанных статьях их злободневный и тенденциозный характер, как ни трудно было французским литераторам, не зная русского языка и не имея под руками подлинника «Записок охотника», высказывать серьезную оценку этому произведению Тургенева на основании лишь неточного и на самом деле неудовлетворительного во многих отношениях перевода Шаррьера, но среди литераторов, выступивших по этому поводу во французской печати, было немало таких критиков, которые в состоянии были судить о действительных достоинствах произведения иностранной литературы. Так, Ипполит Риго, автор статьи о «Записках охотника» в «Журналь дэ Деба» (1854 г.), включил в нее несколько попутных замечаний о Тургеневе-художнике; другой видный литератор той поры, Леон де Вайи, приятель П. Мериме, в статье, опубликованной в другом журнале, в том же году сделал ряд еще более тонких замечаний о литературном мастерстве Тургенева (например, об его «искусстве намека», об его умении делать знаменательные и красноречивые паузы, высказывать мысли в такой форме, что читатель неминуемо доскажет их сам с доступными ему силой и убеждением), сумев разглядеть все это сквозь французский текст, полный искажений и амплификаций^*.

^* («L^,Athenaeum Francais», 1854, 17 Juin, стр. 545—546. )

Среди всех этих статей и рецензий, которые в целом способствовали известности и успеху книги Тургенева во Франции в течение нескольких месяцев, но едва ли могли содействовать укреплению его действительной популярности во французской литературе, было, однако, несколько критических работ, получивших более длительное значение. Одной из них была статья Проспера Мериме, видного писателя, в будущем ставшего другом Тургенева.

Некоторые новые данные о Мериме, недавно опубликованные, дают несколько любопытных штрихов к истории того, как была написана эта первая его статья о Тургеневе. Интересно отметить, что инициатором ее был именно Шаррьер. Выпустив свой перевод «Записок охотника», он тотчас же отправил экземпляр книги Мериме с просьбой откликнуться на нее в печати; такую статью Шаррьер считал для себя не только лестной, но и особо важной для успеха его издания: Мериме уже пользовался широкой известностью во Франции не только как писатель, но и как переводчик Пушкина и Гоголя. Ответное письмо П. Мериме к Э. Шаррьеру датировано 20 мая 1854 г. «Я прочел с большим интересом Ваш перевод «Записок охотника»,— писал Мериме,— и благодарю Вас за то, что Вы дали мне возможность познакомиться со столь замечательным произведением... Лишь только я смогу располагать небольшим досугом, я предполагаю написать его критический разбор для «Ревю дэ дё Монд» и сказать там все то хорошее, что я думаю об этом произведении»^*. Сдержать свое обещание Мериме смог лишь месяц спустя: в номере от 1 июля 1854 г. указанного журнала появилась его статья о «Записках охотника», озаглавленная «Литература и крепостное право в России». Статья эта принадлежала писателю, имя которого говорило само за себя, и не могла не привлечь к себе самое широкое внимание. Правда, и она не свободна еще от некоторых тенденциозных преувеличений военного года, поскольку автор хотел сделать ее острой и политически актуальной для современных ему французских читателей. На критических анализах ряда рассказов «Записок охотника» статья эта стремится показать прежде всего признаки разложения крепостнического строя в России накануне Крымской войны; это, однако, не помешало Мериме дать высокую оценку книге Тургенева как памятнику художественной литературы и, напротив того, предопределило в известной мере позднейшее отношение французских читателей к «Запискам охотника» как к литературному произведению, являвшемуся в то же время ярким документом русской общественной мысли. С первых же строк Мериме предупреждает читателя, что «Записки охотника» — «интересное и поучительное произведение, рассказывающее обо многом при своем малом объеме». Мериме пишет далее: «Эти двадцать две жанровых картинки, почти одинаково обрамленные, отличаются искусным разнообразием композиции и тона повествования. Они тщательно обработаны, иногда даже с излишнею кропотливостью, и дают в целом очень точное понятие о социальном состоянии России». В заключение Мериме выражал надежду, что литературная деятельность автора «Записок охотника» не прервется на этом удачном его опыте. «Я полагаю, — прибавлял Мериме, — что Тургенев, которого я не имею чести знать лично, — молодой писатель и что его «Записки охотника» являются только прелюдией к более серьезному и более значительному произведению».

^* (М. Parturier, Une amitie litteraire. Prosper Merimee et Ivan Tour- gueniev, Paris, 1952, стр. 9—10. Из ответного письма Мериме явствует, что надежды Шаррьера, когда он посылал ему свой перевод «Записок охотника», простирались и дальше; зная о близости Мериме ко двору французского императора, Шаррьер просил исхлопотать ему «благодарность» Наполеона III за издание этой книги, но Мериме уклонился от каких-либо хлопот по этому поводу. )

Статья Мериме впоследствии перепечатывалась неоднократно и не затерялась, подобно другим фельетонам, упомянутым выше; опубликована она была в серьезном и влиятельном журнале, который не легко расточал любезности иностранным авторам; наконец, похвалы, исходившие от Мериме, были особенно авторитетными. Когда Тургенев поздней осенью 1856 г. приехал в Париж, его уже знали здесь именно как автора «Записок охотника»^*; в известной степени это объяснялось также лестной оценкой книги, данной таким взыскательным критиком, каким был Мериме. Личная дружеская близость обоих писателей, как известно, возникла между ними значительно позже^**; в пору их дружбы Мериме еще раз вернулся к «Запискам охотника» в большой статье о Тургеневе 1868 г., но эта статья только развила его первые впечатления от этого произведения, высказанные Мериме в 1854 г., и подкрепила их немногими новыми соображениями, в справедливости которых в то время уже не могли сомневаться многочисленные французские почитатели Тургенева.

^* (В. П. Боткин писал Тургеневу из Москвы 29 сентября 1856 г.: «На днях, гуляя с Григоровичем, встретили мы французского актера Верне, только вернувшегося из Парижа. Он объявил, что ему Ал. Дюма с братиею поручили передать тебе тысячу любезностей за твои «Записки охотника», которые они все читали с великим удовольствием» (В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка, М.—Л., 1930, стр. 93).)

^** (Первое знакомство Тургенева с Мериме состоялось во второй половине февраля 1857 г. См. М. К- Клеман, Тургенев и П. Мериме, «Литературное наследство», т. 31—32, М., 1937, стр. 710. )

В 1854 г. Мериме не имел еще под руками русского оригинала книги Тургенева: он судил о ней только по переводу Шаррьера. Протесты Тургенева относительно этого перевода могли дойти до Мериме значительно позже, притом главным образом из уст самого Тургенева. В своей первой статье Мериме упрекнул Шаррьера только за произвольное изменение им заглавия книги. Но уже в конце 50-х годов Мериме полностью принял сторону Тургенева в вопросе о том, как должны были быть переведены «Записки охотника». Для истории переводов с русского языка во Франции этот спор имел некоторое значение. Задача, стоявшая перед французскими переводчиками «Записок охотника», разумеется, была не из легких. Дать читателям такой перевод, который был бы в состоянии передать русский оригинал этой книги, полный поэтической прелести, многих труднопередаваемых на любом другом языке особенностей устной, сказовой речи, с ее диалектальными формами и своеобразием ее синтаксиса, было особенно трудно в условиях французской переводческой практики XIX в. Перевод Шаррьера, во всяком случае не отличался точностью, как это отмечал и сам Тургенев в своем печатном протесте против этого перевода, заявляя, что «вряд ли найдется много примеров подобной литературной мистификации». «Не говорю уже о бессмыслицах и ошибках, которыми он изобилует — но, право, нельзя себе представить все изменения, вставки, прибавления, которые встречаются в нем на каждом шагу. Сам себя не узнаешь. Утверждаю, что во всех «Записках русского барина» нет четырех строк, правильно переведенных. Шаррьер в особенности позаботился об украшении моего слога, который должен был показаться ему слишком ничтожным и бедным»^*. Действительно, наряду со смысловыми ошибками, возникшими вследствие недостаточного знания русского языка, Шаррьер допускал в своем переводе сознательные изменения оригинального текста, имевшие целью «улучшить» стиль автора, отличавшийся — с его точки зрения — длиннотами в описаниях и пристрастием к мелким, несущественным подробностям; несмотря на это, Шаррьер делал в переводе собственные добавления, иногда довольно длинные, из которых только известная часть должна была иметь разъяснительный характер для французского читателя, посвящая его в особенности малоизвестного ему русского быта; что и в этом отношении Шаррьер не был достаточно последовательным, видно из того, что в его переводе без особой нужды сохранено было множество транскрибированных русских слов и что некоторые из них в свою очередь сопровождались специальными подстрочными примечаниями (во французском тексте остались, например, grivennik, tiaga, odnodvoretz, biteouk, domovot, tavlinka и т. д.). Тургенева в особенности раздражали собственные прибавки Шаррьера, который дописывал фразы автора, «украшал» их стиль и т. д. «С такой системой перевода, — жаловался Тургенев, — можно дать полный разгул своей фантазии, и Шаррьер не преминул это сделать...»^**.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. XII, Л., 1934, стр. 374)

^** (Там же, стр. 375.)

Неудовлетворительными качествами этого перевода объясняется прежде всего решение Тургенева поддержать другого переводчика своих «Записок» — И. Делаво, и оказать ему помощь в выпуске в свет нового перевода того же произведения. Около года, с ноября 1856 по декабрь 1857 г., продолжалась совместная работа Делаво и Тургенева над этим переводом, пока он не вышел в свет (1858). Этот перевод действительно неизмеримо ближе стоял к русскому подлиннику. Рецензент этого нового французского издания «Записок охотника» Латэ (в январском номере «Ревю дэ дё Монд»), сравнивая оба перевода — Шаррьера и Делаво, — склонялся на сторону последнего, считая шаррьеровский «слишком вольным». Мериме, может быть, под воздействием Тургенева также осуждал теперь первый перевод по той же причине. Это видно, в частности, из того письма (от 20 апреля 1859 г.), которое Мериме написал Шаррьеру по поводу изданного им перевода «Мертвых душ» Гоголя. «С большим интересом читал я ваше предисловие к «Мертвым душам», — писал в этом письме Мериме, — но признаюсь вам откровенно, я не могу одобрить вашу систему перевода. Мне кажется, что вы тратите слишком много остроумия на защиту неправого дела. Французская публика не так закоснела в своих привычках, чтобы она не могла понять достоинства иностранной формы»^*. Любопытно, что в этой самой вступительной статье к переводу «Мертвых душ», которую осуждает Мериме, Шаррьер весьма обиженно вспоминает протесты Тургенева против его перевода «Записок охотника», выпущенного за пять лет перед тем. Заметив, что «ни один писатель не бывает удовлетворен переводом его произведений», Шаррьер прямо ссылается на то, что Тургенев будто бы сводил с ним «личные счеты». Искусство переводчика, по мнению Шаррьера, заключается в умении произвести подходящую замену выражений подлинника, не поддающихся переводу, другими, однозначными с ними, но такими, которые освободили бы переводчика от необходимости давать комментарий к каждой строке^**. Мы уже видели, насколько непоследовательно придерживался Шаррьер именно такого рекомендуемого им способа в своем переводе «Записок охотника»; с другой стороны, конечно, вовсе не это правило в «системе» перевода Шаррьера вызвало осуждение Мериме. Тем не менее с точки зрения последующей французской критики, добросовестный и близкий к подлиннику перевод Делаво получился все же невыразительным, суховатым, недостаточно «французским», и защитники перевода Шаррьера, в последующих переизданиях исправленного и несколько улучшенного, находились вплоть до последнего времени^***. Возможно, что в конце концов это вынужден был признать и сам Тургенев. В одном из писем к Максиму Дюкану Тургенев писал именно по поводу перевода Делаво в издании 1858 г.: «Я только что узнал от М-11е Марс, что вы просили у нее «Записки охотника» и что она не смогла вам их достать. Посылаю вам свой экземпляр и прошу держать его, сколько вам будет угодно, но при чтении не забывать того, что я вам говорил о тусклом и «протокольном» характере перевода»^****.

^* (М. Parturier, Р. Merimee et I. Tourgueniev, стр. 13—14. )

^** («Les Ames Mortes», Paris, 1859, vol. I, стр. V—VI.)

^*** (Tourgueneffs.Recits d’un chasseur, trad, par H. Mongault, Paris, 1929, предисловие, стр. 14 и сл.)

^**** («Литературное наследство», т. 31—32, М., 1937, стр. 675. )

Таким образом, уже к концу 50-х годов французские читатели получили два перевода «Записок охотника», открывавшие возможность их сопоставления и дававшие достаточно полное представление об оригинале; наличие переизданий этих переводов в свою очередь свидетельствовало, что книга продолжала читаться, что интерес к ней не только не ослабевал, но повышался. Последнему содействовало также и то, что о книге все чаще и чаще по разным поводам говорили во французской печати и что самые лестные отзывы о ней давали один за другим крупнейшие представители французской литературы.

4.

В поздних «Воспоминаниях об И. С. Тургеневе» М. М. Ковалевского есть несколько любопытных строк, которые не обращали на себя внимания исследователей и еще не были комментированы ни с какой стороны: «Из разговоров с Иваном Сергеевичем я узнал, как сложилась его литературная репутация в Париже, — писал Ковалевский. — Более всего содействовал ей Мериме, а за ним Ламартин». В каком отношении ранней популяризации Тургенева во Франции содействовал Мериме, мы уже знаем; о личных же связях Тургенева с Ламартином не упоминает ни один из исследователей русского писателя. Вероятно, заинтересован был этим и автор названных «Воспоминаний», потому что он занес в свою статью несколько пояснительных строк к указанному выше свидетельству на основании той же своей беседы с Тургеневым. «О своем знакомстве с Ламартином, — рассказывает Ковалевский, — Тургенев рассказал мне следующий любопытный анекдот. Ламартин в последние годы своей жизни стал знакомить французскую публику с иностранными писателями; он издавал отрывки из своих произведений, снабжал их своими предисловиями. Однажды очередь дошла и до Тургенева. Узнавши об этом, Мериме посоветовал Тургеневу заявить лично свою благодарность Ламартину. «Дорогой я стал придумывать, что мне сказать ему, — рассказывал мне Иван Сергеевич, — и придумал следующее: как муха, попавши раз в янтарь, переживает столетия, так я обязан вам тем, что не сразу исчезну из памяти французских читателей». «Фраза-то придумана была недурно, — говорил по этому поводу Иван Сергеевич, — да мало было в ней правды. Ведь не муха же я, да и он не янтарь. И что же вышло? Как стал я говорить ему свою фразу, так и смешался; твердил: муха... янтарь... Но кто муха и кто янтарь — этого Ламартин так себе и не выяснил»^*.

^* (М. М. Ковалевский, Воспоминания об И. С. Тургеневе, «Минувшие годы», 1908, № 8, стр. 14.)

Из рассказа М. М. Ковалевского явствует, что Тургенев придавал некоторое значение статье о нем Ламартина, что он имел с ним личную беседу по этому поводу и что, наконец, инициатором его визита к Ламартину был Мериме. Однако ни обстоятельства этой встречи, ни время и место, когда она состоялась, ни самая статья Ламартина о Тургеневе нам до сих пор известны не были. А между тем такая статья действительно существует. Ламартин не только дает здесь характеристику русского писателя, но и рассказывает о знакомстве с ним, которое состоялось летом 1861 г. К этому же времени относится и самая статья Ламартина, озаглавленная «Иван Тургенев», в значительной своей части посвященная «Запискам охотника».

Ламартин (1790—1869) был стар и давно уже пережил свою некогда громкую славу: его поэтическое своеобразие не только определилось, но в известной мере даже исчерпало себя еще в двадцатые годы («сладкозвучным, но однообразным» называл Ламартина Пушкин в заметке 1830 г.) в шестидесятые годы у себя на родине Ламартин являлся каким-то воплощенным анахронизмом, обломком отдаленного прошлого. Его политическая роль закончилась еще с декабрьским переворотом 1852 г. во Франции, когда этот прежний легитимист, ненадолго вошедший в состав республиканского правительства 1848 г. и вскоре же скомпрометировавший себя в глазах и радикалов^ и консерваторов, принужден был окончательно и навсегда уйти с политического поприща. Последнее десятилетие его жизни было агонией медленного умирания. Прежняя его слава тускнела, литературное дарование иссякало. Обремененный огромными долгами и еще более беспомощный, чем прежде, в своих практических делах, но по-прежнему щедрый не по средствам ко всем своим многочисленным прихлебателям, великодушный к чужому горю, но бессильный что-либо изменить в собственных привычках или поправить в стесненных обстоятельствах, Ламартин сохранял, однако, и в нищете своих последних лет ореол своего прежнего величия. В его сердце до конца его дней сохранялась надежда на лучшее будущее. Он любил свои земли, «зеленые ковры» своих виноградников, старые деревенские дома своих имений, которые с неумолимой последовательностью продавались одно за другим, со всей их старой утварью, любимыми с детства вещами, мебелью, картинами и сувенирами. Но он все же не сдавался; продавался один дом — он в долг покупал другой и, зажатый в тиски банкирами, комиссионерами, посредниками всякого рода, темными дельцами Парижа и провинции, наживавшимися на его счет, он бежал от них в эти самые имения, уже предназначенные к близкой продаже, чтобы насладиться свежестью полей, ясностью весеннего неба, ароматом цветущих виноградников, которые должны были быть вскоре проданы и принести прибыль его кредиторам, их будущим владельцам. Когда в 1858 г. долг Ламартина достиг трех миллионов франков, он вынужден был согласиться на унизительную национальную подписку в его пользу. Она не достигла необходимой цифры. В 1861 г. за бесценок продано было заветное «Мийи», с усадьбой, где он увидел свет и прошли его детские годы, за ним последовало «Монсо», последний уголок, где он находил пристанище своему уединению и целительные силы, чтобы противостоять полному нравственному оцепенению. Сюда, в Монсо, уходил порой он в одиночестве пешком из Парижа, в дождь и непогоду, чтобы бродить по полям.

В более счастливые дни Ламартин продолжал работать, берясь за перо для осуществления разнообразных и многочисленных литературных предприятий. Одно за другим он выпускал свои «Новое путешествие на Восток», шеститомную «Историю революции», составлял серию жизнеописаний знаменитых людей, публиковал «Историю России» (1856), объявлял подписку на издание полного собрания своих сочинений, печатал, также по подписке, в 28 томах популярное пособие по истории литературы с древнейших времен («Cours familier de litterature») и т. д. Хотя иногда перо выпадало у него из рук от усталости и напряжения, Ламартин трудился неутомимо, правда без столь необходимого ему материального успеха. Журналы его высмеивали, карикатуристы над ним издевались, изображая его, например, «Велизарием с моста искусств», умоляющего прохожих, как о милостыне, о подписке на его пухлые, но бессодержательные издания^*. В одном из писем к своему другу Гюберу-Саладену (от 24 октября 1862 г.) Ламартин писал: «За последние три месяца я уплатил 500 000 франков, теперь вновь нужно приниматься за работу»^**.

^* («Revue d’Histoire litteraire de la France», Paris, 1929, v. 36, p. 117.)

^** (Ch. Four net, Un genevois ami de Lamartine, Hubert-Saladin, Paris, 1932, стр. 272, 274, 277. )

Именно к этому времени относится статья Ламартина о Тургеневе. Она вошла в XXII том его вышеупомянутого «Общедоступного курса литературы» и составляет здесь целых три беседы. Характеристика Тургенева, написанная Ламартином, явилась, разумеется, случайным звеном в серии его бесконечных и безуспешных литературных предприятий накануне полного разорения. Она сбивчива, написана наспех, изобилует смешными и досадными для русского читателя фактическими ошибками и суждениями, но все же в ней есть и нечто вызывающее сочувствие— личная заинтересованность, волнующая искренность впечатления. Спешность работы и трудные обстоятельства личной жизни Ламартина помешали ему быть точнее в своей оценке и высказаться до конца; тем не менее то тут, то там в этой статье чувствуется рука художника и опытного ценителя. Недаром она была спасена от полного забвения, которого не избежала большая часть сочинений Ламартина поздних лет. Вскоре после его смерти статья о Тургеневе была переиздана в третьем томике его «Воспоминаний и портретов»^*.

^* (A. Lamartine, Souvenirs et portraits, t. Ill, Paris, 1872, стр. 339—345.)

«Я немного знаю Тургенева, — пишет в этой статье Ламартин. — В 1861 году, задержавшись один в Париже во время знойного лета, я однажды в праздности открыл одну из его книг — «Русские охотники» (Les chasseurs russes). Читая это первое произведение Тургенева, я старался насколько возможно продлить удовольствие, часто откладывая томик на колени; я наслаждался наивными нравами и очаровательными картинами, восхитительное собрание которых давал мне каждый из входящих в него рассказов. Когда я кончил свое чтение, я постарался достать себе все сочинения Тургенева, какие существовали в переводах и какие могли мне помочь насладиться этим писателем. Я провел вместе с ними и благодаря ему целое лето в том же восторге воображения. Я узнал, что он живет в Париже. Вмешательство одной образованной женщины... доставило мне удовольствие познакомиться с ним^*. Он дал мне все свои сочинения. Я увез их с собою в деревню; я бы хотел увезти их автора».

^* (По-видимому, речь идет здесь об Анастасии Семеновне Сиркур, рожд. Хлюстиной, хозяйке известного парижского литературного салона, находившейся в приятельских отношениях и с Ламартином и с Н. И. Тургеневым. )

Биография Тургенева, рассказанная Ламартином, изобилует курьезами, но как ни очевидны его промахи и недосмотры, любопытно, что этот рассказ о жизни и деятельности «графа Тургенева», — как его почему-то именует Ламартин, — был все же, вероятно, первой французской биографией Ивана Сергеевича; к тому же, в ней сообщен ряд таких подробностей, о которых Ламартин скорее всего мог узнать от самого Тургенева^*.

^* (Ламартин упоминает, например, о дочери Тургенева, рассказывает о берлинском периоде его жизни. )

В оценке же Ламартином произведений русского писателя сквозь пустую и болтливую риторику кое-где пробиваются отдельные меткие суждения. Подробнее всего Ламартин останавливается на «Очерках» Тургенева, под которыми следует подразумевать «Записки охотника» (ранее названные Ламартином также «Русскими охотниками»)^*; эту книгу Ламартин называет «дагерротипом русской природы» (de la nature moscovite). Его восхищает здесь все: множество лиц, очерченных ярко и живо, хотя и столь непохожих друг на друга, — помещиков, старост, крестьян, «этих вчерашних рабов, сегодня уже находящихся на воле» (эта фраза свидетельствует, что статья писалась в середине 1861 г.), сохранивших всю прелесть нравственной чистоты посреди грубости и невежества, картины сельской жизни и природы, полные тонкой живописности. Этого «художника степей» можно читать без конца, не чувствуя никакого утомления, потому что под его пером все живет, все дышит, все полно поэтической правды: «Совершенная правдивость, трогательная наивность действующих лиц, естественная простота и вероятно полное правдоподобие происшествий остаются в памяти, покоряют вас свойственным автору очарованием без всяких притязаний. Его талант — свежий, оригинальный, тонкий, ясный... владеет формами и красками, которые не могло бы выдумать никакое искусство композиции. Здесь все на месте, все — логика, все — списано с натуры». «Существует мало книг, которые настолько волновали бы меня, как эта, и заставляли бы мечтать... Здесь не чувствуется никакого искусства: искусство заключается в глазе художника, который позволяет ему различать все, и в его душе, которая дает ему все чувствовать». Вместе с тем, по мнению Ламартина, эта книга не могла быть написана нигде, кроме России; ее мог создать только русский писатель. Тургенев, по его словам, является «зарей» русской литературы, которая с его помощью «входит в мир».

^* (По-видимому, в руках Ламартина был не перевод Э. Шаррьера, а изданные в 1858 г. в переводе Делаво, редактированном Тургеневым, «Recits d’ un chasseur» и «Scenes de la vie russe» в переводе Kc. Мармье. Кроме того, Ламартин говорит о «трогательной» истории» «Муму» (первый французский перевод этой повести появился в «Revue des Deux Mondes», 1856 г.).)

Что бы ни говорил Тургенев впоследствии об этой статье Ламартина, она, несомненно, должна была польстить его самолюбию. Старый французский поэт говорил о нем в более сильных и категорических выражениях, чем это сделал Мериме в своей статье о «Записках охотника» 1854 г. Присущей Мериме сдержанности, сухости, трезвости у Ламартина противостоят взволнованность и лиризм. В некоторых отношениях Ламартин смог решительнее, чем до него это сделал Мериме, оценить художественное значение «Записок охотника», хотя от него была более скрыта глубокая общественная тенденция этой книги; некоторые определения Ламартина предвосхитили более поздние суждения о Тургеневе таких его французских почитателей, как И. Тэн, Флобер, Мопассан. Ламартин отдал должное гуманизму и гражданскому мужеству русского писателя, характеризуя изображенную им «горестную» долю крестьянства, хотя он едва ли понял до конца и весь этот чуждый ему мир социальных отношений и, следовательно, всю силу общественного протеста этой книги.

Тургенев недолюбливал Ламартина как поэта. Еще в 1857 г. он высмеивал его «хилое хныканье» и весьма иронически отзывался о его пухлых прозаических сочинениях и компиляциях. О том, как Тургенев отнесся к статье о нем престарелого автора «Жослена», дает представление его переписка с П. В. Анненковым. Когда эта статья была перепечатана в 1872 г. в томике «Воспоминаний и портретов» Ламартина, она случайно попалась на глаза П. В. Анненкову, и он тотчас же написал об этом Тургеневу (14 октября 1872 г.): «Я своим глазам не верил, читая в последнем томе «Сувениров и портретов» Ламартина статью «Иван Тургенев». Должно быть, я уже отвык от французской фразеологии. Что это такое? Как еще не приятно щекотал мое дружеское и даже национальное чувство восторженный тон статьи, но от восклицания «Что это за гороховый шут Ламартин!» я не мог удержаться, видит бог. И кто это давал ему биографические сведения о вас? В каком полку вы служили? Уж не адъютантом ли у Тимашева? А потом — «он, Тургенев, соединяет воинственность и суровость скифа с мягкостью и податливостью славянина!» А потом — «высокий лоб его, Тургенева, осененный густыми волосами, походит на древний храм в тени священной рощи!» А потом оценки произведений и разительное сходство ваше с де-Местром! Какая досада, что не с кем было посмеяться, и принужден был я ограничиться глупейшим хихиканьем в одиночку и втихомолку. Но скажите ради бога, почему же это непременно надо быть ослом даже и гениальному французу, как только он потянет носом другой воздух, чем тог, который сам напустил^*?» Тургенев тотчас же отвечал Анненкову (5—17 октября 1872 г.), дружески укоряя его за то, что он, как «злодейский книжный червь», «откопал эту ламартиновскую нелепость, которую я полагал давно поглощенною волнами забвения...» Тургенев рассказывает далее о том, как возникла эта статья о нем, и об обстоятельствах своей личной встречи с Ламартином, но в редакции, несколько отличной от той, которую привел в своих воспоминаниях М. М. Ковалевский. «Ламартин, — пишет Тургенев, — в последние годы своей жизни, всячески разоренный, придумал следующую комбинацию: брал у какого-нибудь автора, своего или чужого, страниц 60 или 80 из его сочинений, предпосылал им в виде биографическо-критической оценки безумные похвалы... вероятно для того, чтобы обезоружить их и их издателей, и продавал это под названием «Conversations litteraires» («Литературные беседы»). В числе прочих попался и я. И я живо помню, как я был огорошен, когда я в один прекрасный день нашел эту чушь на моем столе. «Ну! подумал я, вот материал для «Искры»! Но ламартиновщина, к счастью, не проникла в Россию, и, таким образом, все осталось шито-крыто, пока нашелся старинный приятель и распорол все швы. Но я знаю, что это дальше не пойдет...»^**.

^* («Русское обозрение», 1898, № 5, стр. 12—13. Позднее П. В. Анненков упомянул об этой статье в своих воспоминаниях о Тургеневе, рассказывая, как ценили его французские писатели: «Известно, что и Тэн в своей «Истории революции» сослался на «Живые мощи»... не менее известно также и то, что Ламартин при описании своей встречи с Тургеневым достиг такого пафоса, который близко стоял к комизму» («Литературные воспоминания», Л., 1928, стр. 608).)

^** («Русское обозрение», 1898, № 5, стр. 14.)

Несмотря на ряд неточностей, этот рассказ Тургенева в своей фактической части ближе к истине, чем его позднейший рассказ М. М. Ковалевскому, хотя оба они явно стилизованы; тем не менее, в общей оценке своих отношений с Ламартином Тургенев был более справедлив, когда он говорил об этом М. М. Ковалевскому. Похвалы, которые Ламартин не скупясь расточал «Запискам охотника», содействовали их популяризации во французской литературе в ранний период известности Тургенева во Франции.

Таким образом, имя Тургенева становилось все более знакомым во Франции, а его первая книга, переведенная на французский язык, завоевывала все больший читательский круг. Около того времени, когда свою статью публиковал Ламартин, стало уже возможным подвести первые итоги той роли, какую Тургенев со своими «Записками охотника» сыграл во французской литературе. Это сделано было в статье, помещенной в «La Gazette du Nord» в номере от 31 марта 1860 г. Статья эта была написана Н. И. Сазоновым, приятелем Герцена, подобно ему также находившемуся в эмиграции^*. «Имя Тургенева, — писал Сазонов, — стало впервые известным во Франции во время гигантского севастопольского конфликта, когда переводчик «Записок охотника», который знал русский язык весьма приблизительно и путал арапник с арапом, издал замечательный сборник под поэтическим названием «Записки русского дворянина»^**. Сквозь вольные и невольные ошибки перевода публика все-таки разглядела и оценила несомненный талант автора. Сначала его читали, так как надеялись у него найти, доверяясь некоторым объявлениям, «разоблачение русских тайн», — тех ужасов, которые творились в этой варварской стране, безумной до такой степени, что она решилась противостоять соединенным силам Англии и Франции. Затем в Тургеневе нашли другое — поразительную правдивость в изображении нравов народа некультурного, но полного нравственной силы и природного ума, увидели воспроизведение картины злоупотреблений крепостного права во всей их безобразной наготе, увидели и близкую возможность освобождения. Книга эта, которая должна была, по расчетам, сыграть на руку кампании, поднятой против России, вместо этого заставляла любить эту страну, освещая ее полным светом, обнаруживая то, что до сих пор было неизвестно, — русский народ, т. е. существо, до тех пор известное лишь поверхностно. Тургенев оказал этим большую услугу своему отечеству»^***.

^* (О Н. И. Сазонове (1813—1862), его французских статьях о русской литературе, переписке с К. Марксом и дружбе с Тардифом де Мелло см. в статье П. Е. Щеголева «Пушкин и Тардиф» в журн. «Звезда», 1930, № 7; «Звенья», сб. VI, М., 1936, стр. 345—346. )

^** (Речь идет о переводе Э. Шаррьера.)

^*** (Цитирую по русскому переводу, опубликованному в «Литературном наследстве», 1941, № 41—42, стр. 88. )

В этом отзыве чувствуется друг Герцена, русский публицист-демократ, знавший «Записки охотника» не по переводам, а в оригинале; однако статья Сазонова о Тургеневе написана им для французских читателей и, кроме того, она, несомненно, основана на отчетливых и многолетних парижских впечатлениях. Близко связанный с французскими журналистскими кругами, Сазонов имел возможность наблюдать, как постепенно менялось отношение к Тургеневу во Франции, как увеличивалось к нему здесь внимание, какую эволюцию, наконец, прошли «Записки охотника» в сознании французских читателей. Сазонов прекрасно понимал, что сыграв первоначально недолгую роль острого политического памфлета, «Записки охотника» превратились в конце концов во Франции в образцовое произведение иностранной литературы, которое молодые французские литераторы готовы были поднять на щит как своего рода манифест реалистической школы. Он не мог также не знать, что ранний теоретик нового литературного направления во французской литературе, Шанфлери, подбирая в предисловии к своему сборнику «Реализм» («Le Realisme», 1857) имена европейских писателей-реалистов, называл Тургенева и Гоголя в одном ряду с Диккенсом, Теккереем, Ш. Бронте и И. Готгельфом^*. В 1860 г., в тот же год, когда писалась статья Сазонова, Шанфлери приглашал Тургенева к участию в намечавшемся им к изданию программном журнале.

^* (Шанфлери был сотрудником журнала «L’Athenaeum Francais», к которому был близок Н. И. Сазонов. )

Любопытно, что с «Записками охотника» Шанфлери познакомился еще в 1854 г. вскоре же по выходе в свет их первого издания во французском переводе Э. Шаррьера; многие главы этого произведения Тургенева показались ему «необыкновенно замечательными» именно потому, что они как бы подтверждали складывавшуюся у него в то время теорию такого реалистического искусства, которое ставило бы перед собой серьезные общественные задачи. Прочтя «Записки охотника», Шанфлери тотчас же поделился своими впечатлениями об этой книге со своими друзьями, участниками его кружка французских реалистов-демократов, в первую очередь с провинциальным поэтом Максом Бюшоном, выходцем из крестьян и автором стихотворений на темы из крестьянской жизни: Шанфлери полагал, что «Записки охотника» могут служить хорошим примером для разработки теории реализма во французской литературе^*.

^* (См. недатированное письмо (относящееся к осени 1854 г.) Шанфлери к Максу Бюшону, опубликованное Жюлем Труба в журнале «La Revue», 1913, 15 ноября, № 22, стр. 223. )

5.

К началу 60-х годов, когда французские переводы произведений Тургенева стали уже многочисленными и выходили один за другим, утверждая его популярность во Франции как прославленного русского писателя, «Записки охотника» читали здесь вновь и вновь уже новыми глазами, без прежней настороженности, опасений или оговорок, сопровождавших первое знакомство с этой книгой, но спокойно и уверенно отдаваясь наслаждению, которое она доставляла. Каждое новое произведение Тургенева вызывало к себе теперь во Франции самое пристальное внимание, а он сам принят был в дружеский круг крупнейших французских писателей не только как равный, но и как первый среди них. Начались знаменитые в летописях французской культуры «литературные обеды» этих писателей, на которых Тургеневу принадлежал первый голос как ценителю, критику и рассказчику. Переводы повестей Тургенева, его романов («Рудин» переведен в 1862 г., «Отцы и дети» — в 1864 г. и т. д.), а затем и всех последующих его произведений, усиленно читались и горячо обсуждались во Франции, но все же они не могли заслонить прежнего, устоявшегося интереса к его «Запискам охотника» во французских литературных кругах.

Первое письмо Гюстава Флобера к Тургеневу, в самом начале их дружбы, посланное из Круассе 16 марта 1863 г., дает наглядное представление о том сильном впечатлении, какое сочинения Тургенева производили на крупнейшего мастера французской художественной прозы XIX в., да и не только на него одного. Отзываясь на присылку ему Тургеневым двух недавно изданных в Париже переводов его книг^*, Флобер писал: «Как благодарен я за подарок, который вы мне сделали! Я только что прочел оба ваших тома и не могу устоять против желания сказать вам, что я восхищен ими. Уже давно вы для меня — учитель. Но чем больше я вас изучаю, тем больше меня изумляет ваш талант. Я восхищаюсь этой манерой, одновременно пылкой и сдержанной, этим вашим сочувствием, которое нисходит до самых ничтожных существ и одухотворяет пейзаж. Видишь и грезишь. Как и при чтении «Дон Кихота» мне хочется ехать верхом по белой от пыли дороге и есть маслины и сырые луковицы в тени скалы, так и при чтении ваших «Сцен из русской жизни» мне хочется трястись в телеге^** среди покрытых снегом полей и слушать завывание волков. Сильный и вместе с тем нежный аромат исходит из ваших произведений, пленительная грусть, проникающая до глубины моей души»^***.

^* (Это были «Сцены из русской жизни» в переводе Кс. Мармье, 1858 г., и анонимный перевод «Рудина», 1862 г., в приложении к которому напечатаны также «Три встречи» и «Дневник лишнего человека». )

^** (Русское слово «телега» оставлено Флобером без перевода и написано им во французской транскрипции — «telegue».)

^*** (G. Flaubert, Lettres inedites a Tourgueneff. Presentation et notes par Gerard Gailly, Monaco, 1946, стр. 2—4.)

Этот призыв настоящего ценителя, тонкий и проникновенный, в котором верно схвачены многие существенные особенности дарования Тургенева, проявившиеся в его произведениях 50-х годов, не является исключением. Сохранилось и много других отзывов французских писателей об авторе «Записок охотника», расходящихся лишь в индивидуальных особенностях восприятия его творчества, но неизменно столь же восторженных. «Я с глубоким восхищением прочел «Записки охотника», — свидетельствует, например, Альфонс Доде, — и эта книга, на которую я набрел случайно, привела меня к близкому знакомству с другими его сочинениями. Прежде чем встретиться, мы уже были соединены нашей общей любовью к природе в ее великих проявлениях»^*. Но если Доде выделял в «Записках охотника» их пейзажи, говоря о совершенствах Тургенева как живописца природы (в этом отношении Доде имел много единомышленников среди французских писателей)^**, то иные из них восхищались искусством Тургенева как портретиста, той присущей ему сердечной теплотой, с которой рисовал он горестную долю самых простых людей. Уже Флобер, как мы видели, отметил это в ранних произведениях Тургенева («сочувствие... нисходящее до самых ничтожных существ»), в особенности же оно подчеркнуто было Ж. Санд, являвшейся, как известно, большой почитательницей Тургенева. В истории ее личных отношений к Тургеневу есть любопытный эпизод, связанный именно с «Записками охотника» и подтверждающий лишний раз, как высоко ценилась эта книга французскими писателями и насколько продолжительно было ее литературное влияние во Франции.

^* («Иностранная критика о Тургеневе», СПБ, 1884, стр. 195.)

^** (Весьма «замечательным» пейзажистом называл Тургенева Э. Гонкур (Journal des Goncourt, t. VII, Paris, 1894, стр. 216), а И. Тэн, искренне считавший Тургенева «самым великим художником, явившимся в мире со времен древней Греции» (le plus grand artiste que le monde ait connu depuis la Grece), в особенности восхищался «сочностью, изысканным изяществом, поэтическим, высоким очарованием, которое превращают его в самого совершенного из живописцев» (« Journal des Debats», 1875, 15, fevrier). )

Дело было в 1872 г., вскоре после того, как Тургенев посетил Ж-Санд в Ноане в собственном доме писательницы^*. «Вслед за отъездом Тургенева, — пишет В. Каренин (В. Д. Комарова-Стасова), — Ж. Санд, желая очевидно выразить чем-нибудь свое уважение к великому русскому писателю, свое восхищение его талантом, поместила в «Temps», в виде одной из глав печатавшихся ею в этой газете «Воспоминаний и впечатлений», небольшой очерк под заглавием «Пьер Боннен» («Pierre Bonnin»)^**. В этом очерке дана была сочувственная характеристика одного из ее давних знакомых, — плотника и столяра, большого чудака, но человека, интересного своим своеобразием и несомненно даровитого. Этот очерк Ж. Санд посвятила автору «Записок охотника». В посвящении Ж. Санд писала, обращаясь к Тургеневу: «Найдя в одном из ящиков своего письменного стола этот плохенький этюд, сделанный с никому неизвестного человека, умершего много лет назад, я спросила себя, достоин ли он того, чтобы появиться в свет? Я находилась под обаянием той обширной галереи портретов с натуры, которую Вы напечатали под заглавием «Воспоминания знатного русского барина»^***. Какая мастерская живопись! Как видишь их всех, как слышишь и знаешь этих северных крестьян, еще бывших крепостными в то время, когда вы их описывали, и всех этих деревенских помещиков из мещан и дворян, минутная встреча с которыми, несколько сказанных ими слов, были достаточны вам для того, чтобы нарисовать образ животрепещущий и яркий. Никто не мог бы сделать это лучше вас. Ваши крестьяне, ваши помещики предстают перед нами с исключительной рельефностью. Это — новый мир, в который вы позволили нам проникнуть; ни один исторический памятник не может раскрыть нам Россию лучше, чем эти образы, столь хорошо вами изученные, и этот быт, так хорошо увиденный вами. К тому же это чувство трогательной доброжелательности, которым, по-видимому, не обладали другие ваши поэты и романисты... Вам присуща жалость и глубокое уважение ко всякому человеческому существу, какими бы лохмотьями оно ни прикрывалось и под каким бы ярмом оно ни влачило свое существование. Вы — реалист, умеющий все видеть, поэт,— чтобы все украсить, и великое сердце, чтобы всех пожалеть и все понять»^****.

^* (M. К. Клеман, Летопись жизни творчества И. С. Тургенева, Л., 1934, стр. 211. )

^** (В. Каренин, Тургенев и Жорж Санд. «Тургеневский сборник», под ред. А. Ф. Кони, Петербург, 1921, стр. 114—115. )

^*** (Это заглавие свидетельствует, что «Записки охотника» читаны были Ж- Санд в переводе Шаррьера, в одном из его многочисленных переизданий. )

^**** (В. Каренин, Тургенев и Жорж Санд, стр. 115; в этой статье «посвящение» Ж-Санд приведено не полностью; вторую его половину я цитирую по перепечатке А. Монго в предисловии к его переводу «Записок охотника» (Paris, 1929), стр. 27. Отметим, кстати, еще один небезынтересный факт, свидетельствующий о популярности «Записок охотника» в кругу людей, с которыми Ж Санд связывали дружеские отношения. В 1874 г. она приняла близкое участие в судьбе Шарля Роллина, брата одного из самых преданных ей друзей, и усердно хлопотала о нем у Виардо и Тургенева. Так как Шарль Роллина жил одно время в России и порядочно усвоил русский язык, Ж. Санд предположила, не может ли он оказаться полезным в качестве переводчика, так как он искал любого заработка. По просьбе Ж. Санд Тургенев согласился посмотреть его пробный перевод с русского и нашел его удовлетворительным (В. Каренин, Тургенев и Жорж Санд, стр. 119—120). Любопытно, что это был перевод «Бирюка»; рукопись этого перевода сохранилась в парижском архиве Тургенева.)

В портрете Пьера Боннена, зарисованном Ж. Санд, французские критики не без основания усматривают некоторое сходство с образом Касьяна из «Записок охотника», но и первые русские читатели этого очерка французской писательницы не могли не отметить, что он создан под непосредственным воздействием книги Тургенева. Когда Тургенев послал П. В. Анненкову тот номер газеты, в котором напечатан был «Пьер Боннен», то Анненков писал ему в ответ: «Какое милейшее посвящение написала вам мадам Санд! Только она умеет говорить так дельно, ласково и вместе прилично», но прибавлял все же, что самый очерк оставил его неудовлетворенным: «Ну, а рассказец ее, навеянный, видимо, «Записками охотника», не вытанцовался...»^*.

^* («Русское обозрение», 1898, кн. 5, стр. 19. )

Почти два года спустя в той же самой парижской газете «Temps» напечатан был перевод рассказа Тургенева «Живые мощи». Как известно, этот рассказ представлял собою такую же позднюю обработку старого наброска (предназначавшегося для «Записок охотника»), как и «Пьер Боннен», найденный Ж. Санд среди ее старых рукописей. Перевод рассказа Тургенева был встречен во Франции с восторгом и имел чрезвычайный успех, еще раз обновивший внимание ко всему циклу «Записок охотника». «Здесь мои «Мощи» появились в фельетоне «Temps»,— писал Тургенев М. М. Стасюлевичу из Парижа 16 апреля 1874 г., — и вы не можете себе представить, какие я получаю комплименты, так что даже недоумение берет. Письма от Ж. Санд, от Тэна и т. д. из-за такой безделки»^*.

^* («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. Ill, СПБ, 1912, стр. 42. )

Письма по поводу «Живых мощей», на которые ссылается здесь Тургенев, в печати не известны, но содержание их удержал в памяти видевший их П. В. Анненков. Ж. Санд, по его словам, писала Тургеневу: «Учитель, — все мы должны пройти вашу школу!»^*.

^* (П. В. Анненков дважды процитировал эту запомнившуюся ему фразу из письма Ж- Санд по-французски, но не в одинаковой форме; во втором варианте эта фраза звучит: «Мы все должны пойти к вам в учение» («Литературные воспоминания», Л., 1928, стр. 543, 606))

В этом восклицании содержалось не только весьма экспрессивное свидетельство того сильного впечатления, которое произвел на Ж. Санд новый рассказ из старого цикла «Записок охотника»; Ж. Санд высказывала свою задушевную мысль, в менее отчетливой формулировке выраженную еще в посвящении Тургеневу в 1872 г. «Пьера Боннена» и имевшую глубокий общественный смысл. После поражения Парижской коммуны и кровавой расправы над рабочими Парижа, в период разгула реакции, когда значительная часть французских писателей отвертывалась от демократии или клеветала на нее, Тургенев с его подлинной человечностью, исканием высокой нравственной правды и подчеркнутой любовью к обойденному счастьем простому трудовому человеку, действительно становился учителем для тех передовых французских писателей, которые искали выхода из реакционного тупика. Одних Тургенев удерживал от слишком пессимистических прогнозов и настроений, другим продолжал внушать прежнее сочувствие к горестной судьбе незаметных людей. Демократический пафос «Записок охотника» во Франции первой половины 70-х годов получал поэтому особое усиленное звучание. Самое посвящение Тургеневу очерка о деревенском плотнике, написанное по инициативе французской писательницы, сыгравшей немалую роль в истории французского демократического движения, было фактом в высокой степени знаменательным именно для тех лет.

В статье о Тургеневе, напечатанной в 1880 г., Ги де Мопассан, тот французский писатель, который имел все права называть себя «учеником» Тургенева, высказывал мысль, что именно «Записки охотника» являются «основой его широкой популярности»; в этой же статье он подробно рассказывал, как была создана эта «историческая книга». «Тургенев, — писал Мопассан, — молодой, пылкий, свободолюбивый, выросший в самой гуще провинциальной жизни, в степях, где он наблюдал крестьянина в его домашнем быту со всеми его страданиями и ужасающим трудом, в рабстве и нищете, был исполнен жалости к этому смиренному, терпеливому труженику, негодования к его угнетателям и ненависти к тирании. Он описал на нескольких страницах мучения этих обездоленных людей, но с такой силой, правдой, страстью и таким стилем, что вызвал волнение, распространившееся на все слои общества. Увлеченный этим быстрым и неожиданным успехом, он продолжал серию коротких этюдов, изображая все тех же деревенских обитателей; и как стрелы, бьющие в одну и ту же цель, каждая его страница разила в самое сердце помещичью власть и ненавистный принцип крепостного права»^*.

^* (Ги де Мопассан, Полное собрание сочинений, т. XIII, М., 1950, стр. 65—66. Статья была напечатана в газете «Gaulois» 21 ноября 1880 г. )

Мопассан хорошо знал «Записки охотника». Несомненно, сам Тургенев посвятил его в историю создания этой книги; действенную, революционную силу «Записок» Мопассан, подобно большинству своих соотечественников, склонен был даже преувеличивать (предполагая, что именно «Записки» оказались причиной отмены крепостного права в России). Мопассан испытал на себе мощное воздействие «Записок охотника» еще в 70-е годы, в тот период, который был особенно важным, решающим в сложном и длительном процессе его развития. Высказывалась мысль, что возникший у Мопассана замысел создать цикл охотничьих рассказов под общим заглавием «Рассказы вальдшнепа» восходит к «Запискам охотника» в композиционном и стилистическом смысле, но «уроки художественной правды», полученные им у Тургенева, были гораздо глубже. В тот реакционный период 70-х годов, когда Франция, по словам Салтыкова-Щедрина, «перестала быть светочем человечества», Мопассан, реалист и обличитель буржуазной действительности, именно под влиянием «Записок охотника» обращается к «народной теме», для того чтобы показать «великие горести» «простых и честных людей». Именно под воздействием книги Тургенева Мопассан создал такие свои ранние рассказы, как «Кропилыцик» и «Папа Симона» — с его образом кузнеца Филиппа Реми^*.

^* (Особо выделила эти сближения Е. М. Горфейн в своей диссертации «Раннее творчество Ги де Мопассана как этап формирования его общественно-политических и литературных взглядов», автореферат, Л., 1953, стр. 10—13. См. также: Ю. Данилин, Мопассан и И. С. Тургенев. В кн.: Мопассан, Полное собрание сочинений, т. II, М., 1950, стр. 399. )

С творчеством Тургенева и, в частности, с его «Записками охотника» связан также один из ранних критических опытов молодого в то время, в будущем знаменитого французского писателя — Аиатоля Франса. В начале 1877 г., в газете «Temps» (в двух номерах, от 16 и 17 января) А. Франс поместил свой этюд «Иван Тургенев», в котором, между прочим, он представил также довольно подробный и очень сочувственный разбор «Записок охотника». А. Франс называет здесь оба известных тогда перевода этой книги — Э. Шаррьера и И. Делаво; кроме того, он, по его собственным словам, пользовался незадолго вышедшей перед тем и благоприятно встреченной во Франции книгой Куррьера «История современной литературы в России», в которой «Записки охотника» характеризованы были с помощью ряда русских источников, отсутствовавших во французских переводах, как книга большого общественного значения^*. А. Франс сумел оценить «Записки охотника» как книгу историческую, обозначившую новый этап русской реалистической литературы в ее отношениях к социальной действительности в 50-е годы. «Уже Гоголь, — писал он, — в «Мертвых душах» изобразил довольно большое количество помещичьих типов. Лицемеры, скупцы или глупцы, они были вычерчены там в виде ужасных карикатур... Но Гоголь видел вокруг себя только господ. Крестьяне продолжали оставаться для него в тени. Тургенев в свои молодые годы был близок к крестьянам, говорил и жил с ними. Он первый показал душу бедного мужика в ее плачевном оцепенении, равно как и в ее восхитительной наивности». Пересказав далее несколько рассказов из «Записок охотника» и выделив из них портреты «действующих лиц», особенно обратившие на себя его внимание (Ермолай, Хорь, Калиныч, Сучок, Касьян, Бирюк, Софрон, Матрена и др.), А. Франс пришел к заключению, что прославленная книга Тургенева действительно отобразила правду жизни во всей ее полноте и глубине, притом с большим художественным мастерством. «Записки охотника» — это целая галерея живых людей»; «их видишь: они движутся, любят, страдают, они входят в отношения с другими: это народ, это жизнь». Изучая различные формы человеческого существования, Тургенев, по словам А. Франса, «заставил заговорить вещи. Он дал голос целому миру — голос, форму, сущность. И вот сейчас, прочитав не сколько страниц этой книги, я говорю себе: какое это счастливое искусство — живописать природу!»^**. Эта малоизвестная статья А. Франса в целом свидетельствует лишний раз, что накануне перелома в своем творчестве, обратившего его к изучению общественных явлений, А. Франс испытал на себе благотворное воздействие Тургенева; характерно, что и Э. Золя (в его «Documents litteraires», 1881) оценил указанную его статью, как отрадный факт, свидетельствующий о начавшемся сближении А. Франса с современностью: известно, что в своем романе «Иокаста» (1879) А. Франс испытал очевидное влияние «Отцов и детей» Тургенева^***; в общей струе воздействий, шедших к нему от русского писателя, свое значение должны были иметь и «Записки охотника».

^* (С. Courriere, Histoire de la litterature contemporaine en Russie, Paris, 1875. Живший некоторое время в России и знавший русский язык, Куррьер засвидетельствовал здесь, что книга Тургенева была первой, в которой «мужик» (le moujik) был представлен человеком, способным чувствовать и страдать, что «ни один писатель этой поры не изобразил столь правдиво русского крестьянина». Куррьер воспроизвел также знаменитое признание Тургенева об «Аннибаловой клятве» и дал характеристку четырех рассказов «Записок» («Хорь и Калиныч», «Бурмистр», «Бежин луг», «Певцы»), сопровождаемую длинными выдержками из них (стр. 245—253). )

^** (Очерк А. Франса о Тургеневе в «Temps» был забыт, так как он не перепечатывался в его сборниках и не вошел в собрание его сочинений; о нем напомнил Ф. Я. Прийма в сборнике статей и материалов «Записки охотника» И. С. Тургенева (Орел, 1955), где этот очерк напечатан (в извлечениях) в русском переводе (стр. 357—363). )

^*** (С. Л. Донская, Анатоль Франс и Тургенев, «Научный бюллетень Ленинградского государственного университета», 1945, № 4, стр. 36—39. )

Десятилетие спустя «Записки охотника» читал еще один будущий выдающийся французский писатель — Ромен Роллан, в то время учившийся еще в Нормальной школе. В своем юношеском дневнике 1887 года Р. Роллан тщательно отметил все книги, читанные им в то время (среди них были, между прочим, произведения Герцена, Гоголя, Гончарова, Достоевского и в особенности горячо воспринимавшегося им Л. Толстого), а о «Записках охотника» Тургенева он здесь же сделал следующую запись: «Взволнованная, свежая, блистательная любовь к природе. Все виды лесов и птиц. Чудесная галерея современных портретов. Это материал для тех душ, которые Толстой бросит в необъятное, всемирное действие. Большая точность, никогда не рассеивающаяся, всегда сосредоточенная с большим уменьем; из каждого рассказа мог бы выйти целый роман Толстого»^*.

^* (Cahiers Romain Rolland. Le cloitre de la rue d’Ulm Journal de Romain Rolland a l’ecole Normale (1886—1889), Paris, 1952, стр. 150. Из этих дневников, между прочим, явствует, что Р. Роллан неоднократно обращался в те годы к книгам Тургенева; под 22 апреля 1888 г. он, например, отметил чтение «Нови» и «Рудина» (стр. 218). Под 26 декабря 1886 г. в этом дневнике помещены подробный рассказ о посещении Э. Ренана и запись беседы с ним, которая коснулась также Тургенева. Э. Ренан, в частности, говорил Роллану: «Я хорошо знаю славянский гений благодаря Тургеневу, который был моим другом и превосходным его представителем. Конечно, этот народ принесет человечеству новые идеи...» (стр. 23—24).)

Таким образом, на протяжении десятилетий «Записки охотника» закономерно превращались во французской литературе в одну из классических иностранных книг, любимых и широко известных читателям. Естественно, что французские издания «Записок охотника» чрезвычайно многочисленны; книга переводилась и переиздавалась много раз полностью и в отрывках; отдельные очерки цикла печатались в самых различных сборниках, с подлинными или измененными заглавиями, с комментариями и пояснениями разного рода и без них, приспособленные к читателям разного уровня или возраста; воспроизводились они, наконец, в десятках книг, иллюстрированных французскими художниками^*. Стоит, например, отметить, что первый перевод «Записок», сделанный Э. Шаррьером, несмотря на негодующий отзыв Тургенева и наличие других переводов, издавался во Франции 14 раз (1854, 1855; дополненное и исправленное издание 1869 г. выходило в свет в 1873, 1880, 1883, 1886, 1890, 1891, 1896, 1901, 1908 и 1912 годах). Второй перевод «Записок охотника» И. Делаво, однако, издан был только дважды — в 1858 и 1878 гг.

^* (Полная библиография изданий «Записок охотника» на французском языке дана в книге: V. Boutchik, Bibliographic des oeuvres litteraires russes Iraduites en fran$ais, Paris, 1949, стр. 8—12, 20—24.)

Во второй половине XIX в. «Записки охотника» заново переведены были на французский язык четырьмя переводчиками, однако не в полном виде и зачастую со значительными искажениями подлинного текста. В последней четверти столетия эта книга Тургенева охотно издавалась во Франции различными издательствами, входила в состав всевозможных серий (так, в 1888 г. «Записки охотника» составили 55-й томик серии «Знаменитые писатели», выпускавшейся издательством Фламмариона, в 1892 г. вошли в библиотеку «Шедевры столетия с иллюстрациями» под № 20 и т. д.). Даже довольно ремесленные переводы И. Гальперина-Каминского, в основу которых положен был старый текст Шаррьера, кое-где подправленный и обновленный, опубликованы были в двух сборниках 1892 (2-ое изд. 1893 г.) и 1913 гг., а частично и в других изданиях.

Уже в конце XIX в. «Записки охотника» сделались популярной книгой для французского юношества: в 1891 г. Эрнест Жобер издал свой перевод «Записок», приспособленный для «молодых читателей» Франции, с иллюстрациями Рене Менье (сюда вошли «Хорь и Калиныч», «Лебедянь», «Однодворец Овсяников», «Бежин луг», «Чертопханов и Недопюскин», «Льгов» и «Певцы»). Более полное издание избранных и «адаптированных для юношества» рассказов того же цикла Гальперин-Каминский выпустил в 1913 г., и в качестве любимой детской книги она переиздавалась несколько раз в различном формате и обличии (в 1926 г., дважды в 1927 г. и т. д.).

Такого рода «адаптации» не часто свидетельствовали и о хорошем вкусе переводчика и о достаточном знании ими русского языка и литературы, зато сделанный в этих изданиях выбор рассказов из «Записок охотника» был большею частью очень типичным. Иные из этих поздних переводчиков стремились не только к тому, чтобы приспособить рассказы Тургенева к уровню понимания французских школьников, опуская из текста некоторые, как им казалось, «излишние» подробности исторического, этнографического или географического характера, но и старались «обезвредить» «Записки охотника», вручаемые подрастающему поколению, с точки зрения типично буржуазных предрассудков, исключая из перевода «непристойные» места, любовные эпизоды — все то, что представлялось им слишком резким, вульгарным, «грубым», а на самом деле — общественно значительным. Тенденция по возможности ослабить в переводе яркую общественную направленность «Записок охотника» явственно сказывалась в ряде французских изданий книги в XX в.^*. Но вытравить полностью социальный смысл шедевра Тургенева было едва ли возможно; в десятках своих переизданий и «адаптаций» книга по-прежнему звала вперед, к социальной правде, к лучшему будущему.

^* (Характерно, что один из новых переводов «Записок охотника», выполненный М. Вимэ и изданный в Париже в 1939 г., был здесь переиздан несколько лет спустя под заглавием «Сентиментальный охотник» (1942). )

Характерно, что уже в наше время появились новые французские переводы «Записок охотника», сделанные с тонким пониманием подлинного текста и большим переводческим мастерством. Таковы прежде всего два полных перевода (оба — 1929 г.), сопровождаемые ценными комментариями, выполненные двумя прекрасными знатоками Тургенева — Анри Монго и Луи Жуссерандо^*. Переводы эти не совпадают друг с другом, но каждый из них обладает значительными достоинствами. Этим переводчикам, знатокам русского языка и литературы, удалось не только избежать каких-либо смысловых ошибок или неясностей, но и передать средствами образцовой французской речи все отличия стилистической манеры Тургенева.

^* (Memoires d’un chasseur. Traduction integrale et conforme au texte russe, accompagnee d’une introduction et des notes, par H. Mongault, Paris, Bossard. 1929 (2 тома); Recits d’un chasseur. Recueil complet des esquises et recits publiees de 1847 a 1876. Traduction nouvelle et integrale avec commentaire par Louis Jousserandot, Paris, Payot, 1929.)

6.

Сходную судьбу «Записки охотника» имели также в английской литературе. В Англии об этой книге Тургенева узнали почти одновременно с французскими читателями. Еще в августовской книжке журнала «Frazers Magazine» за 1854 г. напечатана была анонимная статья под заглавием «Фотографии русской жизни»; здесь в первый раз в английской печати дана была общая характеристика «Записок охотника», сопровождавшаяся пятью отрывками из этой книги в английском переводе. Вероятнее всего, что источник и этой статьи и включенных в нее переводов был французский; вспомним, что перевод Шаррьера вышел в Париже еще в апреле 1854 г. и что важнейшие статьи, вызванные этим изданием, появились во французской печати между июнем и августом того же года. Самое заглавие статьи в «Фрэзере мэгезин» могло восходить также к французскому источнику, как и несколько раз повторенные в ее тексте термины «фотография» и «дагерротип»; мы уже видели, что ими пользовались и во Франции для характеристики реалистической манеры Тургенева. Следует, однако, иметь в виду, что содержание этих понятий было тогда глубоко отличным от того, которое вкладывается в них в настоящее время; способ создавать «дагерротипические» изображения был в то время еще технической новинкой и вызывал всеобщее восторженное удивление; с конца 40-х годов слово «дагерротипический» (а несколько позднее и «фотографический») начинает употребляться и как литературный термин (например, Мериме) в значении «верный действительности», «искусно воспроизводящий действительность», притом с оттенком явной похвалы. Автор первой английской статьи о «Записках охотника» менее всего хотел внушить читателям впечатление, что Тургенев просто «воспроизводит» действительность с полным беспристрастием и без всякого авторского взгляда на вещи; напротив, он ясно разобрался в намерениях Тургенева и в основной общественной мысли, одушевляющей «Записки охотника», но своеобразием его как художника считал то, что Тургенев заставляет говорить самые факты жизни, что он «морализует не на словах, но на примерах». Спокойная, сдержанная манера рассказчика, лишенная навязчивой риторики, но способная создавать картины большой эмоциональной силы, представляется критику признаком дарования автора и свидетельством присущего ему художественного такта. Подобно своим французским предшественникам, критик «Фрэзере мэгезин» снова сопоставляет «Записки охотника» с «Хижиной дяди Тома» Бичер Стоу — в пользу Тургенева^*; он полагает, что книга русского писателя, при ее малом объеме и эпизодическом характере построения, дает более красноречивую и впечатляющую картину крепостничества, чем это могли бы представить «несколько томов» исследований. Характерен и самый выбор иллюстрирующих эти положения отрывков из «Записок охотника»: в статью включены страницы из «Хоря и Калиныча», «Двух помещиков», «Бурмистра», «Певцов», а «Бежин луг» рекомендуется читателям как рассказ, «полный поэзии» и особенно своеобразный по своему «национальному колориту». Таким образом, статья давала представление и о различных типах русских крестьян, с полным сочувствием изображенных Тургеневым, и о владельцах «крепостных душ» (из «Двух помещиков» приведен знаменитый эпизод о наказании «буфетчика Васи» по приказу Мардария Аполлоныча, из «Бурмистра» — портрет офранцуженного помещика Леночкина, отдающего распоряжение высечь слугу за ненагретое красное вино). При всей своей неполноте эта первая английская статья о «Записках охотника» и о Тургеневе вообще, вводившая его в английскую литературу, представляется интересной во многих отношениях; однако всего примечательнее в ней то, что она провозглашала идейно-художественное значение «Записок охотника» как книги, выходящей за пределы одной лишь русской литературы, и что она делала это в Англии вопреки шовинистическому угару военного года.

^* (Это сопоставление мы находим в большинстве иностранных статей о «Записках охотника» 50-х годов; оно стало в литературе о Тургеневе одним из «общих мест». )

В следующем году четыре рассказа из «Записок охотника» вновь появились в английском журнале, в новых и более полных переводах. Это был знаменитый журнал Чарлза Диккенса «Вседневные слова» («Household Words»). Хотя Диккенс привлек к участию в своем журнале ряд сотрудников, но все доставлявшиеся ими материалы публиковались здесь анонимно; с другой стороны, известно, что Диккенс основательно занимался своим журналом и много писал для него сам. Таким образом, хотя и трудно утверждать с полной уверенностью, что как самый выбор для переводов из «Записок охотника», так и сопровождающие их пояснения принадлежат Диккенсу, но более чем вероятно, что все это было сделано с ведома редактора и его полного одобрения; очень возможно поэтому, что Диккенсу был известен и полный текст «Записок охотника» и вызванная книгой критическая литература. Источники и на этот раз были французские: русского языка Диккенс не знал, по-французски же он и читал и писал.

Отрывки из «Записок охотника» появились в четырех номерах журнала Диккенса, вышедших 3 марта, 7 апреля, 21 апреля и 24 ноября 1855 г. Здесь были помещены с сокращениями, под произвольными и не очень удачными заглавиями «Бурмистр», «Петр Петрович Каратаев», «Льгов» и «Певцы»^*. Введение к первому рассказу высказывает особое негодование по поводу жестокостей, творящихся в стране, считающей себя «цивилизованной и христианской»; «Записки охотника», по мнению критика, вполне подтверждают распространенные представления об ужасах крепостного режима, установленного «злейшим врагом человечества» — Николаем I. В выборе остальных отрывков из книги Тургенева чувствуется та же тенденция— внушить читателям ненависть к деспотизму русского императора и в то же время подчеркнуть гуманистический замысел «Записок охотника». Однако в последнем, как, впрочем, и в оценке художественных качеств книги Тургенева, критик все же не понял многого; он хвалит ее «правдивость» и «свежесть», относя их, однако, к «неопытности» автора; что же касается общественного пафоса книги, то ее призывы показались ему даже слишком «опасными»: не имея никакого представления ни о русском писателе, ни о социальной роли русской литературы, ни, наконец, о русской действительности 40-х годов, он даже сравнил автора «Записок охотника» с «красным индийским оратором». Несмотря на эти преувеличения и несообразности, которые следует отнести в известной мере к весьма противоречивым и сложным англо-русским отношениям периода Крымской войны, и эта публикация четырех рассказов из «Записок охотника» имела некоторое значение для популяризации этой книги среди английских читателей; благодаря авторитету и славе своего редактора журнал Диккенса имел много подписчиков и пользовался широким распространением также за пределами Англии.

^* («Household Words» 1855, vol. XI, стр. 108—114, 227—252, 286—288, № XII, стр. 404—405.)

Не сохранилось данных о том, известны ли были Тургеневу указанные переводы из «Записок охотника», но мы знаем, что впоследствии он лично познакомился с Диккенсом и всегда высоко ценил его произведения. Дата их первой личной встречи остается неустановленной, но едва ли она могла произойти ранее 1863 г.^*; тем интереснее отметить, что еще в 1862 г. Тургенев послал Диккенсу «Записки охотника» во французском переводе Делаво 1858 г. Эта книга сохранилась в составе библиотеки Диккенса; направляя ее знаменитому английскому писателю, Тургенев сделал на ней следующую надпись на английском языке: «Charles Dickens from one of his greatest admirers, Paris, 1862» («Чарлзу Диккенсу — от одного из его самых больших почитателей. Париж, 1862»)^**. Ближайшие поводы, вызвавшие этот дарственный акт со стороны Тургенева, к сожалению, также остаются нам неизвестными. Зачем Тургенев послал Диккенсу перевод Делаво, изданный за четыре года перед тем? Мы вправе предположить лишь то, что в это время Тургенев считал перевод Делаво, тщательно им самим отредактированный и «авторизованный», лучшим из существовавших в то время переводов «Записок охотника» на западноевропейские языки, в том числе и на английский; очевидно, Тургеневу хотелось, чтобы Диккенс имел под рукой «Записки охотника» в более точном и верном переводе, чем те, какими он мог располагать до того. В этой связи интересно подчеркнуть, что несколько ранее того времени, когда Диккенс печатал в своем журнале четыре рассказа из «Записок охотника», в Эдинбурге появился первый полный английский перевод «Записок охотника» и что впоследствии Тургенев в английском же журнале высказался об этом переводе крайне отрицательно. Перевод, который мы имеем в виду, принадлежал перу Джемса Миклджона и назывался «Русская жизнь во внутренних областях страны или впечатления охотника. Сочинение Ивана Тургенева из Москвы»^***. Хотя на титульном листе этой книги и стоит 1855 г., но она вышла в свет несколько ранее; в кратком предисловии, датированном «9 декабря 1854 г., Эдинбург», переводчик прямо сослался на свой источник. «Эта книга, — пишет он, — вышла в Москве в 1852 году под заглавием «Записки охотника». Несколько месяцев тому назад в Париже появился ее французский перевод, а недавно напечатан и немецкий. Настоящий перевод сделан с французского». Таким образом, не зная русского языка, Миклджон переводил «Записки охотника» с французского перевода Э. Шаррьера, следуя ему буквально и добавляя к нему лишь собственные искажения, в частности, в транскрипции русских слов; только заглавие книги было им изменено по его собственному усмотрению. Сопоставление переводов Шаррьера и Миклджона подтверждает, что они полностью совпадают; английский переводчик не рискнул сделать никаких пропусков или добавлений даже в пояснительных примечаниях. Мы уже отмечали выше, насколько отрицательно Тургенев отнесся к переводу Шаррьера; поэтому он был вполне последователен, когда строго осудил также его английскую копию; много лет спустя (в 1868 г.), протестуя в английской печати против неудовлетворительного перевода своего романа «Дым», Тургенев писал: «Мне не везет; уже мое первое произведение было совершенно искажено и урезано в переводе, вышедшем в Эдинбурге»^****. Дальнейшие английские издания «Записок охотника» были немногочисленны^*****. Когда с конца 60-х годов Тургенев приобрел в Англии в лице Вильяма Рольстона своего восторженного почитателя, переводчика и неутомимого популяризатора, известность его в английской литературе стала быстро возрастать, но в последнее десятилетие жизни Тургенева его знали здесь прежде всего как романиста, как автора «Дворянского гнезда», «Накануне», «Нови» и других произведений, выходивших в свет в английских переводах тотчас же после появления их в русском оригинале. Лишь на рубеже XIX и XX вв., когда слава и литературное влияние Тургенева достигли в Англии наибольшей силы, «Записки охотника» много читались в новом, полном и на этот раз очень удачном переводе Констанции Гарнетт, в составе полного собрания его сочинений в 15 томах (1894—1907 гг. и один раз в Нью-Йорке — в 1906 г.). Тем не менее первые впечатления от «Записок охотника» в Англии и ранее не были забыты; эту книгу хорошо знали все многочисленные английские друзья Тургенева, немало писали о ней в различных критических статьях, ему посвященных, и даже преувеличивали сыгранную ею общественную роль. Хорошо осведомленный М. М. Ковалевский с достаточным основанием высказывал предположение, что именно «Записки охотника» сыграли решающую роль в присуждении Тургеневу Оксфордским университетом в 1878 г. почетного звания «доктора гражданского права». «Этой чести, — замечает Ковалевский, — он был удостоен за ту роль, какую на Западе вообще приписывают ему в деле освобождения крестьян. Некоторые англичане и французы до сих пор непрочь думать, что крестьян освободили у нас потому, что Тургенев написал свои «Записки охотника»^******. Такое заблуждение действительно не раз повторялось в Англии вплоть до недавнего времени^*******. С «Записками охотника» связывается в Англии еще одно писательское имя — Ричарда Джеффериза (Jefferies, 1848—1887), бытоописателя и пейзажиста 70—80-х годов. Сын фермера из Уилтшира, с трудом пробивший себе дорогу, Джеффериз еще пятнадцатилетним юношей предпринял было неосуществившуюся попытку добраться до России и на всю свою недолгую жизнь сохранил интерес к этой стране. Начав свою литературную деятельность в качестве провинциального журналиста, Джеффериз обратил на себя внимание в печати 70-х годов статьей в «Таймсе» — «Уилтширский фермер» и последовавшей за ней серией очерков о «фермерстве и фермерах» в «Фрэзере Мэгезин» (1873). Середина 70-х годов считается поворотным пунктом в аграрной истории Англии; упадок английского земледелия стал в это время очевидным, и тревожные признаки надвигающейся «смерти земли» сделались предметом широкого и взволнованного общественного обсуждения; чаще стали говорить о росте английских городов, их перенаселенности и о вырождении их жителей в условиях нездорового быта; острее становился и рабочий вопрос. Все это содействовало злободневности аграрной проблемы и направляло надежды публицистов и писателей на целительные, обновляющие силы «матери-земли». Призывами возвращения на материнское лоно одушевлены были и романы Томаса Харди тех лет из сельского быта и книги очерков Джеффериза. Первая из них «Лесник у себя дома» (The Gamekeeper at Home, 1878), опубликованная первоначально частями в «Pall-Mall Gazette», напомнила критикам «Записки охотника» Тургенева, послужившие ей вероятным образцом^********. Как и большинство последующих его произведений, она вся овеяна поэзией природы, полна лирических пейзажей лесов и полей; темные, глухие, но естественные и здоровые силы природной жизни он умел наблюдать взглядом философа и художника.

^* (Н. Гутьяр («Поездки Тургенева в Англию», «Труды Кубанского педагогического института», 1929, кн. 2—3, стр. 246), основываясь на свидетельстве П. В. Анненкова, полагает, что Тургенев познакомился с Диккенсом в 1863 г. в Париже, на «чтениях» английского романиста; с другой стороны, как указывает А. В. Никитенко («Записки и дневник», т. II, стр. 165), в начале февраля 1864 г. в Петербурге Тургенев сам рассказывал «о сношениях своих с заграничными писателями, между прочим, с Диккенсом». Известно, однако, что Диккенс был близко знаком с П. Виардо и бывал у нее в доме Первое опубликованное письмо Диккенса к П. Виардо датировано 3 декабря 1855 г., следовательно, вскоре после того, как закончилась публикация отрывков из «Записок охотника» в журнале Диккенса. Нельзя ли предположить, что П. Виардо принадлежала и инициатива ознакомления Диккенса с этим произведением? )

^** («The Dickensian», 1945, vol. XLI, № 274, стр. 60. )

^*** (Russian Life in the Interior, or the Experiences of a Sportsman. By Ivan Tourghenieff of Moscow. Edited by James D. Meiklejohn, Edinburgh, Adam and Black, MDCCCLV, 428 стр.)

^**** (Сборник «Тургенев. Материалы и исследования», Орел, 1940, стр. 13. «Русский архив» (1868), перечисляя некоторые переводы «Записок охотника» на западноевропейские языки, называет перевод Миклджона «переделкой».)

^***** (Если не принимать во внимание нескольких переводов отдельных рассказов из «Записок охотника», опубликованных в разное время в журналах, то следующее отдельное издание всей книги в целом появилось лишь сорок лет спустя в новом переводе Е. Рихтера: «Tales from Note-Book of a Sportsman», London, 1895. Характерно, что для американского издания книги 1885 г. («Annals of a Sportsman») перевод Ф. Аббота сделан был с французского текста. См. R. A. Gеttman, Turgenev in England and America, Urbana, 1941, стр. 187. )

^****** («Минувшие годы», кн. 8, 1908, стр. 9. )

^******* (Ф. М. Форд, много говорящий в своих воспоминаниях об огромном значении творчества Тургенева для английских писателей конца XIX в., прямо утверждает, что книги Тургенева «произвели целую революцию, содействовав освобождению крестьян» (F. М. Ford, Portraits from Life, N.-Y., 1937, стр. 14, 124-134, 143).)

^******** (Gilbert Phelps, The Russian Novel in English Fiction, London, 1956, стр. 52; E. Thomas, Richard Jefferies. His Life and Works, London 1909 )

Пристальное внимание к творчеству Тургенева в Англии в конце XIX и начале XX в. и сила воздействия его на английских писателей этого времени не были случайностью: здесь повторилось то, что с такой последовательностью обнаруживалось и во многих других европейских литературах. В тот период, когда в Англии империалистическая реакция повела решительное наступление на культуру, когда черты упадка проявлялись все отчетливее во всех областях ее идейной жизни, классическая русская литература приобрела особое значение, как своего рода гуманистическое и демократическое противоядие силам реакции и декадентской опустошенности. Тургенев наряду с некоторыми другими русскими писателями сыграл в это время в Англии (и частично в Америке) именно такую роль. В нем искали опоры те старые и молодые писатели, которые старались найти выход из противоречий своего времени; он будил их критическую мысль, у Тургенева учились они напряженному интересу к правде жизни, любви к человеку, ненависти к жестокости, лицемерию и корысти. Творчеством Тургенева всецело захвачены были в это время такие видные мастера английской художественной прозы, как Д. Голсуорси, А. Беннет, Д. Мур и многие другие. «Русские идеи одушевляли тогда большинство английских писателей, — вспоминает Ф. М. Форд. — Значительное место в этих влияниях принадлежало сначала Тургеневу... Для некоторых писателей, например для Генри Джеймса, Тургенев был, по его собственным словам, прекрасным гением его молодости. Для него Тургенев осуществлял совершенство во всем: в книгах, в манерах, отношениях. Влияние Тургенева на Генри Джеймса всегда было огромно; иначе его я и не помню. Зато какое беспокойство овладело мной, когда однажды утром Голсуорси тоже заговорил о Тургеневе... Он узнал муки сострадания и возмущения за страдания других... До этого Голсуорси был беззаботным молодым человеком, но явился Тургенев, самый опасный писатель для своих учеников, и Голсуорси потерял душевное спокойствие». Голсуорси действительно стал одним из наиболее преданных и восторженных почитателей творчества Тургенева. Характерно, что свой ранний роман «Остров фарисеев» (1904) Голсуорси посвятил Констанции Гарнетт «в благодарность за переводы произведений Тургенева». Утверждая, что Тургенев «гораздо больше повлиял на Запад, чем Запад на него» ^*, Голсуорси провозглашал его одним из самых совершенных художников слова, правдивым и гуманным, литературное мастерство которого усиливало глубокую идейную сущность и принципиальную общественную целеустремленность его творчества. В произведениях самого Голсуорси «Записки охотника» отразились в меньшей степени, чем романы Тургенева, но все же он высоко ценил портретное и пейзажное мастерство этой книги, «искусство отражения настроений действующих лиц в окружающей их поэтической атмосфере», а об идейно и тематически близкой к «Запискам охотника» повести Тургенева «Муму» он писал: «Никогда в искусстве не было нарисовано более волнующего протеста против тиранической жестокости». Однако в те же годы в английской литературе создано было произведение, всецело обязанное именно «Запискам охотника». Это была книга Джорджа Мура «Невспаханное поле» (1903).

^* (J. Galsworthy, Castles of Spain, Leipzig, 1928, стр. 183.)

Джордж Мур (1853—1933), ирландец по происхождению, свои юношеские годы провел в Париже. Здесь состоялось и его знакомство с Тургеневым. Джордж Мур сам рассказал о своей единственной встрече (в 1878 г.) с «великим русским писателем» в интересной статье о нем, содержащей в себе, помимо личных воспоминаний, довольно подробную характеристику творчества Тургенева, которое он знал хорошо и во всей полноте^*. Мы находим здесь подробную характеристику «Записок охотника». Мур считает, что в этих рассказах «Тургенев стоит особняком, возвышаясь над всеми соперниками». «Что имеем мы, англичане, в своей литературе, или что имеют французы такого, что хотя бы на мгновение могло бы быть сопоставлено с «Записками охотника»? Талант Тургенева в этих рассказах проявляется в полном своем блеске...» «С первой же строки повествование стремится вперед; нет ни колебаний, ни остановок; читатель не предупрежден заранее, что произойдет дальше. Но в этом нет никакой необходимости, потому что события подобраны столь искусно, что они следуют друг за другом без всякой толкотни или нестройности, и каждое из них, доходя до сознания читателя, вызывает у него удивление своей естественностью и неожиданностью. Создается полная иллюзия. Каждая фраза соответствует самой жизни. Самым изумительным во всем этом, вероятно, является то, что простое, так сказать «обнаженное» повествование заключает в себе такое же умственное очарование, как и психологический роман»^**. В качестве примера Дж. Мур пересказывает содержание одного рассказа из «Записок охотника», не приводя его заглавия; речь идет о «Касьяне с Красивой Мечи»: «Сюжет его очень прост. Из-за сломанной у экипажа оси охотнику пришлось остановиться в деревне, где он встречает карлика Касьяна. Они идут на охоту, но дичь не попадается им; они беседуют, лежа на траве. Вдруг появляется девочка, очень похожая на карлика... Это все; но рассказанное Тургеневым, это становится шедевром»^***. Мура восхищает в «Записках охотника» искусство Тургенева превращать в такие шедевры «самые незначительные случаи»; «он никогда не навязывает свои идеи читателю, но сила его таланта такова, что он ведет его за собой». Мягкую, но уверенную манеру письма Тургенева Мур сравнивает с той, которая свойственна пейзажам французского художника Коро, но прибегает и к другим, близким к сфере его эстетических интересов того времени живописно-литературным сопоставлениям: «Герои Тургенева говорят и действуют с исключительной естественностью, но они скорее естественны своей фотографической натуральностью, чем натуральностью Рембрандта и Бальзака... Это не жизнь плюс художник, это просто жизнь... Он не Тициан и не Тернер, но все же его герои реальны. Они настолько реальны, что они учат вас так, как может учить только одна жизнь»^****. Естественно, что не все наблюдения Дж. Мура над творчеством Тургенева и его критические параллели следует принимать на веру или считать бесспорными; тем не менее приведенные цитаты хорошо иллюстрируют не только особенности восприятия Муром творчества столь любимого им русского писателя и, в частности, его «Записок охотника», но прежде всего характеризуют силу его восторженного удивления художественными качествами этой книги.

^* (G. Moore, Tourguenef «Fortnightly Review», 1888, vol. XLIX, February, стр. 237—251 Эта статья перепечатана в книге Мура «Impressions and Opinions», London, 1891. )

^** (G. Moore, Tourguenef. «Fortnightly Review», 1888, vol. ХLIХ, February, p. 247—248 )

^*** (Там же, стр 239 )

^**** (Там же, стр 248—249.)

Собственное литературное творчество Мура шло извилистыми путями. Он пережил полосу сильного увлечения французским натурализмом, эстетическими течениями конца века и т. д., но любовь к Тургеневу не покидала его до конца жизни и, вероятно, удерживала от многих крайностей в его идейно-художественных блужданиях. В начале XX в., живя в Дублине, Мур захвачен был ирландским национальным движением и написал несколько книг, посвященных ирландскому народу, фермерам, ремесленникам, пытаясь вскрыть причины их горя и нужды. Одной из этих книг был сборник рассказов из ирландской сельской жизни — «Невспаханное поле». Большинство исследователей Мура утверждает, что эта книга написана под сильным воздействием «Записок охотника» Тургенева^*. Впрочем, это утверждал и сам автор в посвящении этой книги своему другу Джону Эглинтону, датированном маем 1903 г. Рассказывая здесь об обстоятельствах, при которых она была создана, Мур напоминал Эглинтону: «Я рассказал тебе небольшую историю об одной ирландской танцовщице и ты предложил мне написать сборник рассказов из ирландской жизни, который был бы, по твоим словам, книгой воспоминаний, оживленной собственными наблюдениями и критикой человека, вернувшегося на свою родину. Ты сказал мне, что за образец я должен взять «Записки охотника» Тургенева. Сердце мое содрогнулось, и я, кажется, отйетил, что это равносильно тому, чтобы просить меня быть таким же художником, как Коро. Хотя прекрасное мастерство Тургенева или Коро никогда не возникнет вновь, но искусство по-прежнему будет развиваться, являясь то чистым, то мутным^**...» В этой же связи Мур говорил о Тургеневе и в предисловии к другой своей книге — роману «Озеро».

^* (Такое утверждение, впрочем, без развернутых сопоставлений, мы находим, например, в биографии Дж. Мура, написанной Хоном (Joseph Hone, The Life of George Moore, London, 1936, стр. 470), в статье Джемса Кларка в журнале «Englische Studien», Leipzig, 1915, t. 49, стр. 88 и во многих других работах о творчестве Мура. )

^** (G. Moore, The Untilled Field, Leipzig, 1903, стр. 5-6.)

«Невспаханное поле», по замыслу Мура, это Ирландия с ее нераскрытыми человеческими силами и творческими возможностями, всеми забытая и пренебреженная. Книга состоит из цикла рассказов, повествующих об ирландской деревне, преимущественно о ее темных сторонах. Едва ли подлежит сомнению, что и в замысле этой книги, и в особенностях ее построения, в портретных характеристиках действующих лиц и, наконец, в пейзажной технике «Невспаханного поля» Мур был действительно многим обязан «Запискам охотника». Влияние Тургенева чувствуется и в более поздних произведениях Мура. Так, в его «Озере» («The Lake», 1905), по наблюдениям английских критиков, все, что украшает эту книгу, не лишенную значительных художественных достоинств — полное тонкой живописности и лиризма описание зеркальной глади озера, облаков, жемчужной дымки летнего дня, широкие картины ирландской жизни, народные предания, вся история любви Оливера к Норе, — восходит к Тургеневу: то к «Запискам охотника», то «Дворянскому гнезду», то к «Накануне»^*.

^* (См. R. A. Gеllman, Turgenev in England and America, Urbana, 1941. стр. 151.)

Несколько позже, чем в Англии, сильное увлечение Тургеневым проявилось также в Америке. Одним из ранних популяризаторов русского писателя, кроме Генри Джеймса, был здесь критик Томас Перри, много писавший о Тургеневе еще в 70-х годах XIX в. В истолковании Т. Перри Тургенев представлен последовательным реалистом, и именно такое искусство в его совершенном образце Т. Перри считает достойным для подражания американских писателей в той литературе, которой приходилось еще бороться с литературными штампами, условностями и компромиссами всякого рода. Перри в особенности подчеркивал, что Тургенев «стоит обеими ногами на земле», что он дает в своих произведениях не «картинки, взятые с поверхности жизни», но «самую жизнь в ее течении». Мастера западноевропейского романа, с точки зрения Перри и его единомышленников, в значительно меньшей степени отвечали новым требованиям реалистического искусства, чем творчество Тургенева, потому что если эти писатели «описывали» жизнь, то Тургенев «воссоздавал» ее. Совместные усилия по истолкованию и популяризации творчества Тургенева в Соединенных Штатах критика Перри и таких видных американских романистов, как Генри Джеймс и Вильям Дин Хоуэлле, сказались очень быстро. Непосредственное и сильное воздействие творчества Тургенева на американскую литературу пришлось на последнюю четверть XIX в., на период борьбы за идейное реалистическое искусство.

Любопытно при этом, что в Америке, в особенности в ранние годы «культа Тургенева», такие его произведения, как «Записки охотника», ценились даже больше, чем в Англии: социальные отношения в русской деревне крепостнической эпохи были гораздо ближе и понятнее американским читателям той поры, чем английским, пережившим уже «смерть земли» на своей родине. Ценное свидетельство по этому поводу мы находим в «Воспоминаниях о Тургеневе» М. М. Ковалевского. «В Англии, как говорила мне Джордж Элиот, — рассказывает Ковалевский, близко знавший эту английскую писательницу, — Тургенева читали мало, хотя и ценили много. Слишком уж далека от нас ваша жизнь... Ценить в Тургеневе мы можем только его художественность, а эта сторона дела понятна лишь немногим истинным любителям и знатокам дела. В Америке, наоборот, недавнее освобождение негров из неволи как бы породнило общество с тем из русских писателей, который всего громче подымал голос за свободу крестьян». «Записки охотника», — прибавляет Ковалевский, — как я сам имел случай убедиться в бытность мою в Соединенных Штатах, хорошо известны там читателям не только высшего, но и среднего общества. Тургеневу удалось даже создать нечто в роде маленькой школы в среде американских романистов»^*.

^* («Минувшие годы», 1908, кн. 8, стр. 7—8. Напомним, что первый раз извлечения из «Записок охотника», правда в немецком переводе, были изданы в Соединенных Штатах еще в 1853 г.; они печатались в каком-то, точно не установленном, немецком журнале. Герцен писал об этом М. К- Рейхель из Лондона 29 сентября 1853 г.: «В Америке, в Revue немецком, переведены Тургенева рассказы» (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений, ред. М. Лемке, т. VII, стр. 327).)

Западноевропейская критика еще в 80-х годах, когда повсеместно получили широкую известность полные поэзии и гуманистического пафоса рассказы из быта калифорнийских «старателей» американского писателя-демократа Френсиса Брег Гарта, неоднократно связывала эти рассказы с «Записками охотника». Так, немецкий писатель Отто Брам в статье своей о Тургеневе, напечатанной в журнале Шпильгагена («Westermann’s Monatshefte») в 1884 г., говоря о «Записках охотника», утверждал, что в разработанной Тургеневым форме короткого рассказа он не имел соперников и что «в этом отношении едва ли кто из европейских писателей может с ним сравниться»; «Записки охотника», — прибавлял О. Брам, — имели, можно сказать, всемирно-литературное влияние и нашли себе отголосок даже на отдаленном конце света — в «Калифорнийских рассказах» Брет Гарта»^*. Позднее английский критик Э. Брэйли Ходжеттс в статье «Место Тургенева в литературе» в свою очередь называл Брет Гарта в числе американских писателей, попавших в орбиту воздействия творчества Тургенева^**. Правда, это общее утверждение, считавшееся бесспорным, никогда не было подкреплено более подробными аргументами, хотя и представляется довольно правдоподобным.

^* («Неделя», 1885, № 5, стр. 185—187 )

^** (См. Е. A Brayley Hodgetts, «Turgenev’s place in literature» — «Proceedings of Anglo-Russian Literary Society», 1896, № 13, стр. 21. )

Тот же М. М. Ковалевский в 1883 г. указал на другой, более достоверный, пример воздействия творчества Тургенева на американского писателя Джорджа Кейбла, автора «Старых креольских дней» (1879), «Отверженного» и других произведений из быта южных штатов. В 1882 г., еще при жизни Тургенева, Ковалевский посетил Соединенные Штаты; он рассказывает, что, встретившись там с Яльмаром Бойезеном — выходцем из Норвегии, ставшим американским профессором и писателем и в свою очередь восторженным почитателем Тургенева — он впервые услышал от него имя Кейбла. «Кто это такой? — спросил я совершенно наивно». «Как кто! — отвечал Бойезен, — Кейбл, да это самый оригинальный наш рассказчик, автор наших таких же «Записок охотника», это наш реалист-художник, тот, которому всего лучше известен Юг, кто там всех знает и кого там всего менее любят. Познакомьтесь с ним и его повестями и вы увидите, как вам мало известно в Европе то, что поистине заслуживает изучения в нашей литературе». После такой рекомендации Ковалевский ездил в Новый Орлеан, на родину Кейбла, чтобы лично познакомиться с автором американских «Записок охотника», и речь у них зашла действительно прежде всего о Тургеневе. Кейбла Ковалевский отнес, по отличающему его произведения «счастливому слиянию художественности и реализма», «к литературной семье Тургенева». «Сочинения последнего ему хорошо известны; он начал чтение их с «Дыма», который оставил его, впрочем, неудовлетворенным... Зато «Записки охотника», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети»! Кейбл не знает достаточных похвал всем этим перлам в литературе не одних русских, но — всего человечества». Прочтя рекомендательную записку от Бойезена, врученную ему Ковалевским, Кейбл сказал ему: «Бойезен пишет мне, что вы знаете Тургенева. Как я рад видеть кого-нибудь, знакомого с ним! Ведь это величайший из современных писателей, первый художник и самый трезвый реалист. Мы все его здесь очень ценим.— Я имел уже случай убедиться в этом в Нью-Йорке, — отвечал я ему, — и, признаюсь, не мало поражен этим. Ведь Тургенев прежде всего русский, который и описывает только русскую жизнь, а что вам в ней? Вы ее, вероятно, не знаете, да и знать не хотите. — Ну с этим последним я никак не соглашусь, — отвечал он шутя,— а о том, что Тургенев — русский, я жалел не раз. Почему бы ему не приехать в Америку изучить богатство наших типов, и дать нам американские «Записки охотника^*!»

^* (М. К- [М. М. Ковалевский], Мое знакомство с Кэблем, «Вестник Европы», 1883, № 5, стр. 313—323. Два месяца спустя эта статья Ковалевского в сокращенном переводе напечатана была в американском журнале «Critic» (July 28, 1883, с ошибкой в транскрипции имени автора — Kovaledsky) и вызвала протест со стороны Кейбла, напечатанный в том же журнале (August 25, 1883). Кейбл утверждал здесь, в частности, что он «не припомнит, чтобы многие высказывания, которые были приписаны ему этим русским путешественником, он когда-либо произносил»; поэтому достоверность всего рассказа Ковалевского была заподозрена некоторыми исследователями Кейбла, например, Ч. Экстрёмом (Kjell Ekstrom. Cable’s Grandissimes and the Creoles. — «Studia Neophilologica» vol. XXI, 1949, p. 190—194). Однако в другой, более поздней работе тот же Ч. Экстрем разъяснил, что печатный протест Кейбла вызван был прежде всего тем, что Ковалевский назвал имена реальных лиц, послуживших Кейблу прототипами для действующих лиц его креольских повестей, а опубликование этих имен в американской печати представлялось автору нежелательным; напротив, все то, что в воспоминаниях Ковалевского сказано об отношениях Кейбла к Тургеневу, представляется не только правдоподобным, но и вполне достоверным. Приводя выдержку из устного отзыва Кейбла о «Записках охотника» Тургенева, Ч. Экстрем подтверждает ее и другими свидетельствами. Так, он цитирует письмо к Кейблу его приятеля Н. Пикара (от 22 июня 1875 г.), где тот вспоминает о совместном с Кейблом чтении «Тургенева и Мериме», приводит цитату из другого письма к Кейблу (от 7 мая 1875 г.) Ричарда Уотсона Гильбера (одного из редакторов «Scribner’s Monthly», — журнала, где печатались повести Кейбла, сделавшие его известным в северных штатах): «Тургенев — мастер, достойный для изучения каждого художника». Всего интереснее, однако, то, что читать рассказы и повести Тургенева Кейблу, оказывается, советовал тот самый Яльмар Бойе- зен, который был инициатором знакомства с Кейблом М. М. Ковалевского. Я. Бойезен писал Кейблу 17 февраля 1878 г. о произведениях Тургенева: «Если они даже не понравятся вам, вы все равно не можете остаться незнакомым с ними». См. Kjell Ekstrom, George Washington Cable. A Study of his Early Life and Work, Lund, 1950, p. 94, 96—97, 102—103.)

Мнение Бойезена о том, что сам Кейбл создал нечто подобное этим «Запискам», было несомненно преувеличением. Кейбл не стал классиком американской литературы и довольно быстро исчерпал себя в однообразии наблюдений над привычной ему сферой действительности; лишь его ранние книги, созданные под непосредственным воздействием Тургенева, полные острых социальных конфликтов и достаточно красочных характеристик, сохранили к нему некоторое внимание; в старости он преимущественно занят был историческими работами.

В начале 90-х годов, когда развернулась деятельная борьба за критический реализм в американской литературе, в сферу воздействия «Записок охотника» попал еще один писатель, в недавнем прошлом сам бывший фермером на Среднем Западе. Это был Хемлин Гарленд (I860—1940), книга рассказов которого — «Проезжие дороги» (1891) — с гораздо большим правом, чем произведения Кейбла, может быть сравнена с «Записками охотника» Тургенева. В своей книге Гарленд стремился правдиво изобразить безрадостное существование американского фермерства, полное лишений и горя, в период перехода Соединенных Штатов к империализму. В своих мемуарах Гарленд рассказывает, что замысел этой книги, в которой описана любовь к земле, отравленная нищетой и социальным гнетом, возникла у него тогда, когда он после нескольких лет жизни в Бостоне в кругу демократически настроенных литераторов, навестил свои родные края в Дакоте. «Я пристально озирал землю вокруг, — рассказывал Гарленд, — и хотя я видел ее природную красоту, меня отталкивала безрадостность представлявшейся моему взору человеческой жизни. Одинокие, походившие на ящики, жилища фермеров на холмах вдруг показались мне похожими на логовища диких зверей. Серость, грубость жизни этих людей терзала меня. Я поразился, что раньше никогда не думал о беспросветной судьбе женщины на ферме. Я задал себе вопрос, почему эти суровые факты, о которых пишут русские и английские писатели, не находят своего отражения в нашей литературе».

Дневники и черновые рукописи Гарленда свидетельствуют, что он хорошо знал произведения Тургенева уже в конце 80-х годов^*. Поэтому непосредственная зависимость «Проезжих дорог» от «Записок охотника» в настоящее время не вызывает сомнений и считается прочно установленной; напрасно, однако, зарубежные исследователи нередко сводят эту зависимость прежде всего к пейзажам обеих книг и вообще к чисто внешним особенностям их построения и стиля. Создавая свой сборник рассказов, Гарленд почерпнул из книги Тургенева значительно большее: его искусство правдивого рассказа о природе и тяжелом крестьянском труде, сопоставления ее несравненной красоты и подневольного положения живущих среди природы людей, которым отравляет естественные чувства и радости ее созерцания сознание тяготеющего над ними рабского клейма; недаром фермеры-арендаторы Среднего Запада, изображенные Гарлендом, нередко заставляют читателя вспоминать тургеневских крепостных крестьян. Правда, даже лучшим ранним произведениям Гарленда, встреченным в штыки реакционной американской прессой («Проезжие дороги» также вызвали необоснованные и клеветнические обвинения Гарленда в извращении им фактов), присущи были натуралистические тенденции, получившие дальнейшее развитие в его творчестве, и это в конце концов привело его к творческому тупику.

^* (Lars Ahnebrink, The Begin nings of Naturalism in American Fiction (1891—1903), Uppsala, 1950, стр. 320, 321—328. )

Сильное влияние Тургенева на американскую литературу конца XIX и начала XX в. уже служило предметом специальных исследований и не подлежит спору. В числе писателей этой поры, находившихся в орбите этого воздействия, числились такие прозаики, как Стивен Крейн или Франк Норрис^*, но к ним влияние Тургенева шло уже главным образом от его романов, с их житейскими конфликтами и особой общественной проблематикой. «Записки охотника» для этих почитателей Тургенева уже отходили в прошлое, все еще ценимое, как одно из образцовых произведений русской литературы, но в жестоких условиях действительности новой Америки воспринимавшееся уже почти как идиллическое.

^* (В указанном выше исследовании Ларса Онебринка две особые главы посвящены влиянию Тургенева на Стивена Крейна (стр. 104, 328—332) и на Франка Норриса (стр. 332—342).)

7.

В середине XIX века «Записки охотника» были уже широко распространены во всех странах Европы. С тех пор критическая литература об этом произведении Тургенева росла повсеместно; множились также и переводы книги на все возраставшее количество языков. Конечно, в каждой национальной литературе и на каждом живом языке в соответствии с местными особенностями социально-исторической жизни той или иной страны, ее литературными и языковыми традициями и возможностями, история усвоения «Записок охотника» слагалась своеобразно, имела свои специфические черты. В некоторых странах, где ярко проявлялись целые периоды увлечения творчеством Тургенева, создавалась даже его «школа», популярность «Записок охотника» могла быть лишь производной в общей заинтересованности и внимании к знаменитому русскому писателю; в тех литературах, в которых с творчеством Тургенева познакомились с запозданием или из чужих рук, иногда внимание к его ранним произведениям уступало интересу к более поздним, к тем из них, которые широко обсуждались современной европейской печатью^*. В других странах, наоборот, «Записки охотника» выдвигались на первый план, заслоняли романы и прочие произведения Тургенева, определяли к нему интерес читателей, вызывали все новые и новые переводческие усилия, порождали опыты подражаний ему и творческого с ним соревнования.

^* (Так, по-видимому, обстояло дело в испанской литературе, где, как это ни странно, «Записки охотника» были известны менее всех других произведений Тургенева. В 70—80-х годах Тургенев имел горячих и преданных почитателей среди виднейших литературных деятелей в Испании. Иные из них, например Перес Гальдос, крупнейший из прогрессивных испанских романистов XIX в., считали его своим «великим учителем» и заявляли о том, что они знают «все его сочинения» и «любят как друга» (см. мою статью «Тургенев и испанские писатели», «Литературный критик», 1938, кн. 11, стр. 142—144), но все они знали лишь поздние произведения Тургенева. Другая видная писательница, Эмилия Пардо Басан, издавшая в 1887 г. свои лекции о русской литературе, читанные ею в мадридском «Атенее» под заглавием «Революция и роман в России» (Е. Pardоo Bazan, La revolution у la novela en Russia, Madrid, 1887), посвятила Тургеневу всю третью часть этой книги: разумеется, она говорит здесь и о его «Diario de un cazador», т. e. о «Записках охотника» (стр. 316—317), но книга эта была ей известна по французским источникам, так как не существовало перевода ее на испанский язык. В существующих библиографических перечнях русской литературы на испанском языке зарегистрированы переводы только двух рассказов «Записок охотника», опубликованных в конце XIX в. Оба они появились в мадридском журнале «La Espana Moderna»; это были «Живые мощи» — в июльском номере 1891 г., и «Хорь и Калиныч» в сентябрьском номере 1897 г.)

Многосторонние факторы содействовали в каждом отдельном случае своеобразию восприятия книги Тургенева читателями разных стран, и некоторые из этих факторов должны быть изучены особо, прежде чем мы сможем раскрыть действительные причины той или иной силы ее воздействия, того или иного к ней отношения. Свое значение могли здесь иметь и степень знакомства с русским языком в той или другой стране (а следовательно, и возможности перевода «Записок охотника» непосредственно с оригинала), и распространенность тех иностранных языков, с которых иногда делались переводы «Записок» на отдельные национальные языки, минуя оригинал, и лексические и стилистические ресурсы этих национальных языков, и, разумеется, в первую очередь, уровень тех познаний о России и русской социальной жизни в середине XIX в., без которых трудно было обойтись любому переводчику и критику Тургенева, где бы он ни трудился. Сам Тургенев, по воспоминаниям П. В. Анненкова, с некоторым удивлением следил за ростом популярности своих «Записок охотника» и успех своих рассказов «постоянно объяснял новостью предметов, ими затрагиваемых, и тем, что в них своя и чужестранная публика встретила еще не ожидаемые и не подозреваемые ими начала морали и своеобычной красоты»^*. Но все это, включая этические и эстетические представления, чтобы быть правильно понятым иностранными читателями, нередко требовало своеобразной «транспонировки», приспособления в соответствии с разнообразными национальноисторическими традициями, своеобычными навыками жизненного опыта и устоявшимся национально-своеобразным отношением к произведениям искусства. В этом отношении изучение судьбы произведений Тургенева, и в частности его «Записок охотника», в некоторых литературах (например, в арабской или индийской) представляет особые трудности^**.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Л., 1928, стр. 607. )

^** (О произведениях Тургенева в различных литературах зарубежного Востока мы располагаем еще разрозненными и неточными сведениями. В большинстве этих литератур сочинения Тургенева стали известны поздно и не из русских, а из иноязычных источников. В Турции, например, Тургенева переводили с французских переводов, иногда даже без имени автора, как это случилось, например, с переводом «Дыма» (В. Гордлевский, Очерки по новой османской литературе, СПБ, 1912, стр. 73; отметим в связи с этим, что первая статья о Тургеневе в Турции также напечатана была на французском языке в журнале «Revue Frangaise de Constantinople», 1887, № 6). На языках Индии Тургенев стал первоначально известен преимущественно из английских переводов (А. П. Баранников, Индийцы о русской литературе, «Советское востоковедение», сб. VI, М,—Л., 1949, стр. 7—23); в Японии, где творчество Тургенева оказало сильное влияние, первые переводы его произведений на японский язык делались то с английского, то с немецкого («Литературный вестник», кн. 2, 1901, стр. 240—241; «Голос минувшего», кн. 8, 1913, стр. 303— 304). Лишь в XX в., в особенности после Великой Октябрьской социалистической революции, знакомство с русским языком и русской литературой повысилось повсеместно, вызвав новую волну переводов из русских классических писателей, в том числе и Тургенева, уже непосредственно с русских оригиналов; в наше время появились и продолжают еще появляться новые переводы из «Записок охотника». В Китае, например, первые рассказы из этой книги появились еще в 1921 г., в 1936 г. «Записки охотника» вышли отдельным изданием и затем неоднократно переиздавались; 8-е издание вышло в Шанхае в 1950 г. (см. Т. А. Малиновская, «Записки охотника» в Китае, в орловском сборнике 1955 г., стр. 273—384); арабским литературам особенно полюбился «Уездный лекарь», переведенный в 1927 и 1945 гг. (см. А. А. Долинина, «Записки охотника» на арабском языке», в том же орловском сборнике, стр. 364—372). Прогрессивному иранскому переводчику Казему Ансари принадлежит недавно опубликованный перевод «Хоря и Калиныча» на персидский язык (сб. «Гоголь. Статьи и материалы», Л., 1953, стр. 306).)

В кратком очерке истории распространения «Записок охотника», в важнейших литературах XIX в., какой представляет собой данная статья, имеющая своей ближайшей целью указать на мировое значение книги Тургенева и на ее действительно историческую роль в этом столетии, нет, разумеется, возможности охватить весь относящийся сюда огромный материал, подлежащий еще описанию, систематизации и многостороннему изучению. Мы остановимся еще лишь на нескольких характерных эпизодах из истории странствований «Записок охотника», без которых развернутая в предшествующих главах картина была бы недостаточно полной и убедительной.

Выше уже было указано, как рано познакомились с «Записками охотника» в Германии благодаря инициативе А. Видерта и его немецких друзей. Появление двухтомного немецкого перевода «Записок охотника» (1845—1855) почти совпало с выходом в свет первых переводов этой книги на французский и английский языки и привлекло к себе внимание читателей. Однако в зарубежной литературе о Тургеневе установилось мнение, что вспышка интереса к «Запискам охотника» в Германии была сравнительно кратковременной и что он возродился вновь лишь в конце 60-х годов благодаря новым переводам его произведений и статьям о нем крупнейших немецких критиков тех лет. Такое мнение следует считать справедливым лишь до известной степени. Действительно, рост популярности Тургенева в немецкой литературе становится заметным лишь в 60-е годы, что в большей степени обязано появлению в переводах его романов и повестей, чем продолжающемуся вниманию к «Запискам охотника»; в 1862 г. в переводе Пауля Фукса выходит «Дворянское гнездо», в 1864—1865 гг. появляются два томика повестей и рассказов в переводе Ф. Боденштедта; «Дым» переведен дважды в 1868 г., наконец, в 1869 г. публикуются «Избранные произведения Тургенева» в переводе, одобренном им самим и с его предисловием, специально написанным для этого немецкого издания^*. Между 1868—1880 гг. в немецкой печати появляется ряд статей о Тургеневе Ю. Шмидта, в которых он объявляет Тургенева «величайшей поэтической силой нашего времени»^**; Шмидту вторят другие критики, число которых все возрастает, и литературная слава Тургенева, как первого писателя Европы, утверждается прочно и незыблемо. Тем не менее и в указанный период, т. е. между серединой 50-х годов и до начала 80-х, «Записки охотника» не теряют немецких читателей; «Записки» живут своей жизнью в переводах, неизменно увеличивают число своих почитателей, вызывают критические отклики и, что является особенно важным, в своем немецком обличии служат оригиналом для переводов на некоторые другие языки, как и немецкая критическая литература о Тургеневе — источником для истолкования его произведений в разных концах Европы, в той или иной мере находившихся в ту пору в сфере немецкого культурного влияния. Вот почему об этих переводах и отзывах необходимо сказать хоть несколько слов.

^* (См. Otto Glogau, Die russische Literatur und I. Turgeniew, Berlin, 1872, стр. 178—179.)

^** («Письма И. С. Тургенева к его немецким друзьям», «Вестник Европы», 1909, № 3, стр. 256—257. )

Ф. Боденштедт вспоминает, что когда весною 1860 г. Тургенев посетил Мюнхен, он с удовольствием узнал, «что его «Записки охотника» были уже известны в нашем кружке по переводам Больца и Фидлера и приобрели ему несколько искренних поклонников»^*. Одним из этих поклонников был Пауль Гейзе, входивший в мюнхенский литературный кружок, группировавшийся вокруг Боденштедта. Знакомство П. Гейзе с «Записками охотника» возбудило его живейший интерес как к России, так и к Тургеневу. В своих статьях о «Записках охотника» Гейзе восхвалял их глубокую этическую настроенность, определяющую и все эстетические качества книги, удивлялся тому ощущению интимной близости культурного русского человека к родной почве, к природе, которое отличает «Записки охотника» от всех произведений западноевропейских литератур, где якобы подобная близость к природе и простому крестьянину утрачена безвозвратно (в одном из своих позднейших романов Гейзе вкладывает в уста одного из персонажей такие знаменательные слова: «Я много сходился с русскими. В них, как в моем уважаемом друге Тургеневе, мне особенно нравилось редкостное слияние светского человека с простым крестьянским укладом души»), наконец, славит тонкое словесное мастерство Тургенева как художника, все то «искусство первоклассного мастера, которое из незатейливых очерков охотника создало живые памятники красоты». Вполне естественно поэтому, что четвертое собрание своих новелл 1861 г. Гейзе выпустил со следующим посвящением: «Ивану Тургеневу, русскому мастеру новеллы, с дружеским приветом посвящает эти страницы автор»^**. Вероятно, именно восторженные статьи Гейзе о «Записках охотника» имели в виду те более настороженные к восходящей славе Тургенева и далеко не прогрессивные органы немецкой печати, вроде «Альгемейне цейтунг», которая, по словам П. В. Анненкова, «ядовито и насмешливо говорила о поклонении немцев «московской» эстетике»^***. Конечно, такое «поклонение» было еще в значительной степени мнимым и внешним самообольщением. Мюнхенский кружок литераторов, к которому принадлежал Гейзе, свою литературную программу строил на эстетическом принципе, на отказе от социальной проблематики и политической борьбы. Не этой группе немецких литераторов могла принадлежать инициатива справедливого, верного критического истолкования «Записок охотника» как яркого общественного документа; они сумели разглядеть лишь первоклассные художественные качества Тургенева-рассказчика, но не пошли дальше.

^* («Русская старина», 1887, т. 54, стр. 470. Боденштедт ошибся, называя первых немецких переводчиков «Записок охотника»: под Фидлером он, безусловно, разумел Видерта.)

^** (E. Petzet, Paul Heyse und Iwan Turgeniew, «Westermann’s Monatshefte», 1924, April, стр. 185—195 (в этой статье приведено десять писем Тургенева к П. Гейзе 1862—1880 гг.).)

^*** (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Л., 1928, стр. 607. )

И все же внимание, пробудившееся к «Запискам охотника» во всей Европе, непрерывно усиливало интерес к ним и в немецкой литературе. Еще в конце 50-х годов потребовалось второе издание их немецкого перевода; оно вышло в 1858 г. в одном томе, объединившем неравноценные переводы двух разных переводчиков^*; книга Тургенева в этом переводе продолжала читаться во всех тех странах, где распространен был немецкий язык — в скандинавских государствах, в пределах тогдашней Австро-Венгерской империи и т. д.

^* (См. Aus dem Tagebuche eines Jagers von Iwan Turghenew, 2 Auflage Berlin, 1858. )

Второе немецкое издание «Записок охотника», как указывают немецкие исследователи, не вызвало откликов в печати. Лишь А. Видерт, к этому времени уже возвратившийся в Россию, в московском журнале выступил с резким протестом против того, что некогда переведенная им первая часть «Записок охотника» произвольно объединена была издателями в одной книге с другой частью, переводчиком которой был А. Больтц; оба этих перевода, действительно, резко отличались друг от друга и по качеству и по тем принципам воспроизведения русского текста на немецком языке, которых придерживался каждый из них.

Когда в 70-е годы, в связи с ростом популярности Тургенева в немецких землях, потребовались новые издания «Записок охотника», то они уже выходили в свет в новых переводах, и за исполнением некоторых из них в то время наблюдал и сам Тургенев^*.

^* (Незадолго до выхода его в свет старик Фарнгаген фон Энзе напоминал немецким читателям о значении книги Тургенева. В статье, помещенной в журнале «Jahreszeiten» (1857, № 52), давая общую характеристику русской литературы, он писал, что «в ней нет недостатка и в творениях, соединяющих в высшей степени общественное значение с художественными достоинствами. Германская публика недавно познакомилась с «Записками охотника» («Библиографические записки», 1858, № 8, стр. 241). )

В последней четверти XIX в. в немецкой литературе, как и во всех важнейших литературах Европы, «Записки охотника» стали уже одной из классических книг русской литературы, выпускались в разнообразных изданиях во вполне точных и нередко образцовых переводах. Эта книга входила теперь в разнообразные серии лучших памятников иностранных литератур, дешевые «библиотечки» классиков, стала доступной самому широкому кругу читателей, и знакомство с ней считалось обязательным. Не только о популярности, но и о действительной общественной роли, которую сыграли «Записки охотника» в Германии, лучше всего свидетельствует тот факт, что отрывки из этой книги продолжали воспроизводиться в немецкой рабочей печати в конце XIX в.: в 1899 г. мы находим их, например, в журнале «Gleichheit» — органе немецких работниц, выходившем под редакцией Клары Цеткин^*, а в следующем 1900 г.— в «Лейпцигской народной газете»^**. И если не сохранилось достоверных сведений о том, насколько хорошо знали произведения Тургенева великие основоположники научного коммунизма К. Маркс и Ф. Энгельс, изучавшие русский язык и внимательно следившие за развитием русской литературы^***, то указанные переводы из «Записок охотника» в немецкой социал-демократической печати хорошо иллюстрируют известное свидетельство Энгельса о том, что «знание русского языка — языка, который всемерно заслуживает уважения как сам по себе, так и ради раскрываемой им литературы, — теперь уж не такая редкость, по крайней мере, среди немецких социал-демократов»^****. О том, что думали о Тургеневе и, в частности, о «Записках охотника» вдохновленные идеями Маркса и Энгельса деятели рабочего движения в Германии свидетельствуют яркие страницы, посвященные Тургеневу в книге Розы Люксембург «Душа русской литературы» и других ее статьях^*****.

^* (Очерк «Der Murrkopf. Aus den Memoiren eines Jagers» помещен в № 25—26 этого журнала за 1899 г.; ранее другие отрывки из произведений Тургенева появились здесь же в 1893 (№ 10—11), 1897 (№ 23) и 1898 (№ 17, 18) гг.

^** («Die lebendige Reliquie» von Iwan Turgeniew. Leipziger Volkszeitung». 1900, № 24; см. здесь же: 1899, № 288, 1900, № 142—145. ))

^*** (Мы не имеем точных данных, читал ли К. Маркс сочинения Тургенева, но мы знаем, что Маркс основательно проштудировал статью П. В. Анненкова «Замечательное десятилетие 1838—1848», напечатанную в «Вестнике Европы» 1880 г., в которой как раз много говорится о первых рассказах «Записок охотника», в частности о «Бурмистре», о глубоком идейном влиянии Белинского на Тургенева, о совместной их жизни в Зальцбрунне, наконец, об единогласном, почти восторженном одобрении, с каким «Записки охотника» были встречены на Западе. К этой статье Анненкова внимание Маркса привлечено было тем обстоятельством, что в ней говорится о нем самом, о первых его русских знакомцах и корреспондентах, в числе которых был и Анненков. Указанная статья Анненкова в ее первопечатном русском журнальном тексте была внимательно читана Марксом, о чем свидетельствуют многочисленные его пометки, сохранившиеся на принадлежавшем ему экземпляре «Замечательного десятилетия» (они кратко описаны в «Русской мысли», 1903, кн. 7, стр. 61—63). )

^**** (К Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 239.)

^***** (См. Р. Люксембург, Статьи о русской литературе, «Академия», М,—Л., 1934.)

Первые немецкие переводы «Записок охотника» читались и за пределами Германии, содействовали переводам книги и на другие языки. Так, вполне возможно, что они были косвенной причиной появления переводов «Записок охотника» на скандинавские языки. Правда, в Дании, где такой перевод явился ранее других, уже интересовались русской литературой и основательно изучили русский язык: в Копенгагенском университете русский язык стал предметом преподавания на особой кафедре славяноведения уже в 50-е годы, ранее, чем в каком-либо другом университете Европы. Ряд датских переводов произведений

Тургенева, впоследствии очень многочисленных, открылся именно переводом «Записок охотника»: эта книга вышла в Копенгагене еще в 1856 г. под заглавием «Русские очерки» («Russiske Skizzer») в анонимном переводе, с небольшим предисловием и объяснительными примечаниями, свидетельствующими, что переводчик имел некоторое представление о том быте и нравах, которые описывал Тургенев. Но перевод неполон; из двадцати двух очерков цикла в копенгагенское издание вошли лишь пять: «Бурмистр», «Смерть», «Свидание», «Мой сосед Радилов» и «Контора».

Эта первая попытка ввести Тургенева в датскую литературу оставалась единственной в течение ряда лет. Следующий перевод «Записок охотника появился в Дании почти двадцать лет спустя; он принадлежал датскому литератору и журналисту Фредерику-Вильгельму Меллеру, посвятившему много лет популяризации Тургенева в датской литературе. Шеститомное собрание сочинений Тургенева в датских переводах Меллера выпущено им было между 1872—1877 гг.; «Записки охотника», на этот раз в полном и образцовом переводе и с подлинным заглавием («Skitzer af en Jaegers Dagbok»), изданы в 1875 г.^*. Переиздания 1891 и 1910 гг., последнее — массовым тиражом и общедоступное по цене, свидетельствовали, что и в Дании «Записки охотника» стали одной из широко распространенных и любимых читателями иностранных книг^**. Впрочем, именно в Дании Тургенев был особенно любим; его именем обозначают целую литературную школу в датской литературе. Славе Тургенева в скандинавских странах немало содействовал датский критик Георг Брандес, много писавший о Тургеневе и, в частности, о «Записках охотника». Г. Брандесу, в частности, принадлежит наблюдение, делавшееся также и другими критиками: «Ни одного из современных русских писателей не читали так много в Европе, как Тургенева»; он же отметил, что силу воздействия, которое оказывали его произведения на читателей разных стран, не могли ослабить зачастую далеко не совершенные переводы этих произведений на различные языки: «Произведения его читались за границей в переводах, что, несомненно, извращало и ослабляло производимое ими впечатление, не давая ясного понятия об их истинных достоинствах; но совершенство оригинала проявлялось до такой степени сквозь различные более или менее удачные переложения, что можно было не обращать внимания на все, что им недоставало в смысле изящества и гибкости языка»^***.

^* (К этому же году относится и шведский перевод: Turgeniew, Ur en Jageres Dagbok. Stockholm, 1875. )

^** (См. К- Тиандер, Датско-русские исследования, вып. II, СПБ, 1913, стр. 156—157, 279.)

^*** (Г. Брандес, Собрание сочинений, т. XIX, СПБ, б. г., стр. 187—188. )

Отметим также, что на финском языке «Записки охотника» появились еще при жизни Тургенева^*.

^* (На эти переводы указывалось и в русской печати; так, в газете «Новости и биржевая газета» (1883, № 175 от 25 сентября) писали: «Недавно вышел в Гельсингфорсе переведенный г. Аурамо на финский язык рассказ И. С. Тургенева «Три встречи». Кроме этого рассказа, существуют уже финские переводы «Записок охотника», рассказа «Лейтенант Ергунов» и некоторых других мелких произведений Тургенева». )

Замечены были немецкие переводы «Записок охотника» также и в других странах, например в тогдашней Австро-Венгрии. Сильный интерес к Тургеневу, возникший в венгерской литературе уже в 50-е годы, но еще ярче проявивший себя в следующие десятилетия, имел особые основания. После подавления революции 1848 г., когда Венгрия почти вовсе лишилась самостоятельности во всех областях своей политической и культурной жизни, испытывая тяжелый гнет австрийского правительства, венгерская литература становилась единственной трибуной, с которой можно было поднять голос протеста и с которой поддерживалось национальное движение вопреки всем притеснениям. Венгерские писатели должны были прибегать к «эзоповскому языку», популяризировать такие произведения иностранной литературы, в которых венгерские читатели могли бы усмотреть известные аналогии с положением в их собственной стране. Интерес в Венгрии к свободолюбивой, проникнутой антикрепостническими тенденциями русской реалистической литературе тесно связан с этими настроениями венгерских писателей и переводчиков 50—60-х годов. В это время на страницах венгерских литературных журналов все чаще мелькают имена Пушкина, Гоголя и Тургенева. Любопытно, что одно из таких распространенных венгерских периодических изданий — «Сепьиродальми лапок» («Беллетристические листки») — еще в 1853 г. впервые знакомило своих читателей с «Записками охотника» Тургенева, подчеркивая, что немецкая критика очень хвалит это произведение. Тексты трех очерков из «Записок охотника», первых в венгерских переводах, появляются в 1858 г.: они сделаны с немецких и французских переводов. В 70—80-е годы, когда политические и общественные противоречия Венгрии особенно обострились, недовольная мелкая буржуазия, с одной стороны, и угнетенные рабочие и крестьянские массы — с другой, все еще вели свою борьбу с австрийской монархией прежде всего в области литературы. В ходе этой борьбы и в значительной степени под воздействием русских писателей родился и утвердился реализм в венгерской литературе. Немалую роль в этом процессе сыграл и Тургенев. В 80-е годы «Записки охотника» изданы были уже полностью на венгерском языке в переводе с русского Ласло Чопея^* и переиздавались несколько раз.

^* (См. Turgenie V, Sz. Iwan. Egy vadasz iratai ikta...oroszbol fortitotta Czopey Laslo, Budapest, 1885.)

В то же время, в сходных условиях, интерес к Тургеневу и его «Запискам охотника» возник и в другой части тогдашней австрийской монархии, среди чешских литераторов, с той лишь разницей, что они не нуждались уже в немецких интерпретаторах Тургенева, связанные с Россией и племенным родством, и близостью языков, и давними историческими и культурными связями. История усвоения творчества Тургенева чешскими и словацкими литературными деятелями не служила еще предметом особого внимания исследователей, однако некоторые относящиеся к ней факты известны и могут быть здесь указаны. Первые чешские переводы отдельных рассказов из «Записок охотника» начали появляться в 50-е годы; первым их переводчиком был Я. Томичек. В переводах Томичка на страницах журнала «Lumir» были изданы «Льгов» (1858), «Свидание» (1858), «Татьяна Борисовна и ее племянник» (1858), «Бирюк» (1859), «Петр Петрович Каратаев» (1863), «Певцы» (1863)^*. После него в более полном виде «Записки охотника» в чешском переводе издал в Праге Ф. Мах в 1874 г. (в 1870 г. он перевел очерк «Ермолай и мельничиха»). Особо искусным и точным был чешский перевод, изданный Павлом Дурдиком в 1886 г. («Lovcovy Zapiski»), человеком, имевшим весьма примечательную биографию. Будучи доктором медицины, Дурдик жил несколько лет в России, в Московской и Калужской губерниях, в качестве земского врача; затем он перебрался на Суматру, в голландские колонии, и служил здесь в должности военного доктора. В 80-х годах он возвратился на родину, в Прагу, и печатал здесь свои переводы произведений Тургенева, Островского, Л. Толстого. Русский язык он знал в совершенстве, так же, как и русский крестьянский быт: лучшего переводчика «Записок охотника» на его родной язык было не найти; перевод его и действительно отличался выдающимися качествами. П. Дурдик много и долго изучал Тургенева и литературу о нем на многих доступных ему языках; он трудился, в частности, и над биографией Тургенева, основательно штудируя все русские источники, как свидетельствуют неизданные письма его, хранящиеся в рукописном отделении Института русской литературы в Ленинграде^**.

^* (Неполный перечень чешских переводов Тургенева и литературы о нем на чешском языке опубликован в книге «Каталог выставки в память И. С. Тургенева», СПБ, 1909, стр. 303—318. На «мастерские» переводы Я. Томичка обратил внимание А. Н. Пыпин, будучи в Праге в 1860 г.; он приравнял их по значению к чешским переводам Бендля из Пушкина и Гавличка — из Гоголя (А. Н. Пыпин, Мои заметки, М., 1910, стр. 215))

^** (Письма эти адресованы П. А. Кулаковскому (Фонд 572, № 120).)

Приобщенные к чешской литературе, «Записки охотника» оставили глубокий след в чешской прозе. Их влияние испытал на себе плодовитый и многосторонний чешский писатель Витезслав Галек (1835—1874). Вдохновленный Тургеневым, Галек в 70-х годах создал несколько сборников из чешской деревенской жизни, но, тяготея к идиллии, не сумел еще раскрыть до конца тех глубоких национальных и социальных противоречий, которые сказывались в чешских селах той поры. К Тургеневу возводят также позднейшие новеллы Франтишка-Ксаверия Свободы; непосредственно связаны с «Записками охотника» «Письма из русской деревни» Яромира Грубого, жившего в России в 80-х годах, знатока русского фольклора и переводчика на чешский язык многих русских писателей, в том числе и Тургенева^*.

^* (См. W. Е. Harkins, The Russian Folk Epos in Czech Literature, N.-Y. 1951, стр. 143. )

Сложно и порой противоречиво складывалась судьба «Записок охотника» в других славянских литературах, например в польской, где сталкивались различные оценки этой книги, шедшие и из России и из западных стран^*, но все же и в Польше «Записки охотника» распространены были в переводах, сделанных прогрессивными писателями-демократами^**, и оказали немалое влияние на писателей «Молодой Польши»^***. Хорошо известны были «Записки охотника» также сербским, хорватским, болгарским, румынским читателям.

^* (Польские переводы «Записок охотника» начали появляться лишь с 70-х годов, важнейшие из них перечислены у В. А. Лугаковского «Русские писатели в польской литературе», вып. III, Тургенев, СПБ, 1913. )

^** (Таков был, например, изданный в 1897 г. перевод «Записок охотника» Клеменса Юноши (псевд. Шанявского, 1849—1898), писателя, хорошо знавшего быт польской деревни конца XIX в. и в своем творчестве испытавшего сильные воздействия русской литературы — Гоголя и Тургенева. )

^*** (А. И. Яцимирский (Новейшая польская литература, т. II, СПБ, б г., стр 185) указал на очевидную близость рассказа Ст. Жеромского «Забвение» («Zapomnienie») к «Бирюку» Тургенева.)

Сербы и хорваты начали переводить Тургенева с начала 60-х годов, но лишь двадцатилетие спустя произведения его достигли большой популярности как в Сербии, так и в Хорватии, еще лишенных в то время государственной и, в значительной степени, общественной самостоятельности. Лишь после преобразования старой габсбургской монархии в Австро-Венгрию (1867) молодые писательские силы Хорватии, входившей в ее состав, получили возможность свободнее, чем прежде, выступать в защиту народных прав и хорватской национальной культуры. Хорватское литературное движение в 70—80-х годах находилось на подъеме; смелее становились тогда и протесты прогрессивной хорватской интеллигенции против мадьяризации и германизации. Именно на этот период пришелся здесь быстрый рост известности Тургенева.

Одним из важнейших популяризаторов Тургенева в Хорватии в это время был выдающийся публицист Йосип Мишкатович; его переводом «Фауста» Тургенева, напечатанном в 1859 г., открылся длинный перечень переводов Тургенева на хорватский язык. Однако внимание Мишкатовича привлекли к себе по преимуществу повести и романы Тургенева, которые он переводил неутомимо и с успехом в течение нескольких десятилетий. Тем не менее в общий поток увлечения Тургеневым в Хорватии вовлечены были и «Записки охотника», переводы которых начали печататься в различных периодических изданиях. Первым на хорватский язык переведен был «Бирюк» (1867), затем «Певцы» (перев. Милийковича, 1871), «Хорь и Калиныч» (перевод Ма- тича, 1882). В год смерти Тургенева (1883) свои переводы нескольких рассказов из «Записок охотника» («Касьян с Красивой Мечи», «Певцы», «Свидание», «Татьяна Борисовна и ее племянник») отдельной книжечкой издал в Загребе Богомир Брлековна («Nesto iz lovcevih zapisaka Ivana Turgenjeva»); через два года в его же переводе в журнале «Вьенац» (Vijenac) появился «Чертопханов и Недопюскин». Наиболее полный по своему составу перевод «Записок охотника», выполненный Мирко Дивковичем, появился лишь в 1897 г^*.

^* (См. Т. Mareti c, I. S. Turgeniev u hrvatskim i srpskim prijevodima «Rad Jugoslavenske Akademije znanosti i umjetnosci», kn. 157, Zagreb, стр. 1—113. Здесь дана характеристика 177 переводов из Тургенева, тщательно сличенных с подлинниками. См. об этой работе заметку П. А. Заболотского в «Журнале Министерства народного просвещения», 1906, март, отд. II, стр. 221—230; несколько дополнений к перечню А. Маретича см. также в указанной ниже работе А. Флакера. )

Все эти переводы имеют разнообразные недостатки, тщательно отмеченные в критико-библиографическом обзоре Т. Маретича, который, между прочим, неопровержимо установил, что по крайней мере наиболее ранние из них делались не с русского оригинала, а преимущественно с немецких (реже — французских) переводов. Тем не менее все они сыграли свою немалую и притом положительную роль. Хорватские исследователи считают, что влияние Тургенева на формирование реализма в хорватской прозе было чрезвычайно сильным^*; это влияние шло в различных направлениях, отвлекая, например, внимание хорватских писателей от традиционного во время «иллиризма», увлечения сложным авантюрным сюжетом по западноевропейским образцам, утверждая интерес к человеку, изображенному в его отношениях к социальной среде, к психологии его чувствований, к идейной проблематике как основе повествования и т. д. Свою роль в этом процессе несомненно сыграли и «Записки охотника», увлекавшие тонким мастерством портретных характеристик, общественной значительностью своей основной темы, своей пейзажной живописью. Закономерно поэтому, что в последние десятилетия XIX в. «Записки охотника» вызвали многочисленные отзвуки и в хорватской критике и в литературе.

^* (См. Aleksandar Flaker, Hrvatska novela i Turgenjev. «Radovi Slavenskog Instituta», I, Zagreb, 1956, стр. 31—79. )

В качестве авторитетного популяризатора Тургенева выступил, например, виднейший хорватский писатель 60—70-х годов Август Шеноа (1838—1881), учившийся в Праге и там выучивший русский язык. Еще в 1875 г. в своей статье о Тургеневе, опубликованной в журнале «Вьенац», Шеноа убежденно отстаивал значение для хорватской литературы русского реалистического метода. В другой, более поздней статье 1878 г. он прямо указывал на «Записки охотника» как на один из образцов для хорватских писателей. «Тургенев, — писал Шеноа, — нашел свои «Записки охотника» в лесах и хижинах Орловской губернии, они не с неба упали к нему на бумагу. Давайте будем реалистами, изучим народ, и тогда мы достигнем своей цели. Окунитесь в страдающую современность, возьмите наше несчастное прошлое, тогда вы сможете наполнить книжные полки множеством исторических и бытовых рассказов»^*. Не подлежит сомнению, что этот совет Шеноа относил также и к себе самому и что страницы Тургенева, — притом в их подлинном тексте, — оказались важными и для его собственного творчества. Недаром он и сам перевел и опубликовал в 1874 г. «Живые мощи».

^* (См. A. Flaker, Hrvatska novela i Turgenjev. «Radovi Slavenskog Instituta», I, Zagreb, 1956, стр. 41.)

В 1880 г. в том же виднейшем хорватском журнале «Вьенац» молодой критик Джуро Галац писал следующие знаменательные строки: «Одному богу известно, сколь полезно было бы для нашей словесности, если бы столь благородный реализм влиял на ее развитие! Изучать Тургенева хотя бы поэтому является обязанностью каждого (duznost je svakomu), кто хочет писать рассказы», прибавляя, что «обязанность» эта к тому же доставляет и наслаждение^*. Такое мнение, несомненно, разделяли многие хорватские писатели той поры; интересно в связи с этим отметить, что тот же Джуро Галац два года спустя (1882) и в том же журнале утверждал, что рассказ Лавослава Вуколича «В метель» (Na mecavi, 1869) по своему стилю и настроению напоминает тургеневский «Льгов» из «Записок охотника»^**.

^* (Там же)

^** (Там же, стр. 37)

К «тургеневской школе в Хорватии» относят также и Йосипа Драженовича с его «Очерками из хорватской жизни» и, в особенности, Ксавера Шандора Джальского, который, по-видимому, опирался на «Записки охотника» в таких сборниках рассказов из быта разоряющихся провинциальных помещиков, каковы, например, «Под старыми крышами» (Pod' starim krovovima, 1886) или «Из вармедьинских дней» (Iz varmedinskih dana, 1891)^*. Наконец, Иосип Козарац в своей автобиографии прямо назвал себя учеником Тургенева. В его рассказах нередко идет речь о крестьянах и деревенских нуждах, а некоторые из них полны поэтических описаний родной для него Славонии. Это особенно характеризует его «Славонский лес» (Slavonska suma), появившийся в том же году, когда в журнале «Вьенац» появился в переводе очерк Тургенева «Лес и степь» (1888): Козарац, как и Тургенев, связывает личностью рассказчика картины природы, представленные в круговороте времени года, в смене дня и ночи^**.

^** (См. A. Flaker, Hrvatska novela i Turgenjev. «Radovi Slavenskog Institute», I, Zagreb, 1956, p. 66.)

В Сербии первые переводы из «Записок охотника» также появляются с начала 60-х годов и количество их постепенно возрастает, однако здесь, как и в Хорватии, на первых порах, эти ранние опыты не отличаются еще высокими качествами: таковы, например, первые переводы, появившиеся в сербских изданиях, выходивших в Новом Саде — «Свидание» (в 1862 г.), «Льгов» и «Татьяна Борисовна и ее племянник» (в 1863 г.)^*. Далее переведены были «Петр Петрович Каратаев» — в 1868 г. (в 1882 г. еще раз под заглавием «Невольница»), «Певцы» — в 1871 г., в «Српской Зори» в 1880 г. Сава Петрович печатает «Хоря и Калиныча» и «Ермолая и мельничиху», а между 1884—1886 годами, в трех выпусках, «Записки охотника» появляются уже почти в полном своем составе в переводе Бранко В. Константиновича^**. В этот период в сербской журналистике сильно повышается интерес к общественно-направленной реалистической литературе. Создание самостоятельной сербской литературы, поднимающей важнейшие общественные вопросы, становится национальной задачей; в поисках аналогий и образцов сербские критики и писатели обращаются к иностранным литературам, в первую очередь славянским, а среди них русская привлекает к себе особенное внимание^***. Тургенев в сознание сербских читателей входит прежде всего как автор романов от «Рудина» (перев. Арсениевича) и до «Нови» (перев. Пера Тодоровича), широко и горячо обсуждавшихся в сербской печати; тем не менее и «Записки охотника» часто упоминаются в критических статьях о Тургеневе, как произведение, недаром заслужившее всемирную славу, его по достоинству оценили такие популяризаторы творчества Тургенева среди сербских читателей, как Вл. Арсениевич, Джордже Попович, Антоний Хаджич, и такие видные писатели, как Лаза Лазаревич.

^* (Там же, стр. 58—59.)

^* («Свидание» появилось в «Яворе» (Лавор, 1862, I, 76—78) в сильно сокращенном виде, под заглавием «Разлука» («Растанак, Из Тургеновльеви мемоара»), остальные два рассказа — в «Данице» 1863 г., без имени переводчиков; все эти переводы, полные искажений и неоправданных изменений, явно восходят не к русскому подлиннику, а к каким-то иноязычным его переделкам.)

^** (См. «И. С. Тургенева Приповетке (из Ловчевих записника). С руског превео Бранко В. Константинович, студент медицине» (Панчево и Нови Сад, 1884—1886). )

^*** (См. К. Копержинский, Сербские деятели 60—70-х годов и передовая русская литература, «Научный бюллетень Ленинградского Государственного университета», 1946, № 11—12, стр. 65—69.)

Характерно сложилась история усвоения «Записок охотника» также в румынской литературе. Популярность их возникла в два последние десятилетия XIX века и росла непрерывно в то время, когда бедственное положение крестьянства в Румынии, тогдашней Трансильвании и других землях с румынским населением, привлекало к себе внимание прогрессивных местных публицистов и писателей. Широкая известность Тургенева в Румынии началась именно с его «Записок охотника» и в значительной мере обязана этой его книге (хотя и до того здесь переведены были некоторые его повести и одновременно с «Записками» усиленно переводились также «Стихотворения в прозе»). Между 1882—1903 гг., частями, на румынском языке, «Записки охотника» появились почти в полном своем составе, содействуя утверждению в румынской литературе реализма в той его форме, какая выработана была в литературе русской предшествующих десятилетий. В поисках лучшего метода художественного изображения народной жизни румынские писатели обращались к творчеству Тургенева.

Первый румынский перевод из «Записок охотника» появился в журнале «Contemporanul». Этот прогрессивный журнал издавался в Яссах под редакцией выходца из России К. Доброджану-Гери; самое название его (контемпоранул — современник) дано было в честь того петербургского журнала, ставшего важнейшим органом русской революционной демократии, в котором в конце 40-х годов увидели свет первые рассказы «Записок охотника»^*. На страницах «Контемпоранула» и в последующие годы неоднократно поднимался разговор о Тургеневе. Длинный список румынских переводов из «Записок охотника» этот журнал открыл в 1882 г. рассказом «Свидание» («Intalnirea») в переводе И. Нэдежде (J. Nad'ejde); за ним последовали и другие, в различных периодических изданиях. В конце 80—начале 90-х годов ряд переводов появился в трансильванской «Трибуне» («Tribuna»), где напечатаны были «Гамлет Щигровскогоуезда», «Ермолай и Мельничиха», «Певцы», «Свидание», «Льгов», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Касьян с Красивой Мечи», «Лебедянь» (кроме первых двух, сделанных, вероятно, с немецкого, остальные были переведены «с русского языка» Ене Ходошем). В следующем десятилетии в других румынских журналах («AdevSrul», «Romanul», «Opinia», «Revista Moderna и др.) напечатаны были повторные переводы некоторых тех же рассказов и, кроме того, «Лес и степь», «Уездный лекарь», «Бирюк». Новые переводы рассказов из «Записок охотника» в изобилии продолжали появляться в румынских журналах также в первом десятилетии XX в.^**. Все эти переводы, наряду с критическими статьями и заметками о Тургеневе, столь же часто печатавшимися в румынской прессе, оставили прочные следы в сознании румынских читателей и писателей на рубеже XIX и XX веков. Впрочем, активное восприятие творчества Тургенева, в частности, «Записок охотника», характерно уже для первого периода знакомства с ним в Румынии.

^* (См. И. С. Гринберг, Румынский журнал «Контемпоранул», 1881—1899, «Вестник Ленинградского университета», 1951, № 1, стр. 188—198.)

^** (История распространения произведений Тургенева в румынской литературе подробно прослежена в интересной, обильной материалами и ценными выводами статье Валериу Чобану «Отголоски творчества Тургенева в румынской литературе» — «Ecoul creatiei lui Turgheniew in literature гошапа»(вкн. «Studi si cercetari di istoria literara $i folklor», Anul II, Bucure$ti, 1953 p. 95—139); о «Записках охотника» см. здесь, стр. 96—100, 124—126; к статье приложена подробная библиография переводов Тургенева и статей о нем на румынском языке.)

Видный румынский писатель Александру Одобеску (1834—1895), сплотивший вокруг основанного им в 1861 г. журнала «Ревистэ ромына» крупнейших румынских литературных деятелей своего времени, дал характеристику «Записок охотника» еще за несколько лет до появления отдельных рассказов этой книги в первых румынских переводах; очень вероятно, что он знал ее в подлинном русском тексте. В 1879 г. в своей книге «Псевдокинегетикос» («Pseud'okinegheticos») Одобеску посвятил Тургеневу следующие строки: «Как и Аксаков, Тургенев написал ряд новелл или повестей охотника — «Рассказы охотника», действие которых происходит то в одном из этих старых лесов из березы, ели и ясеня, которые растут под облачным небом России и полны тетеревов, глухарей и рябчиков, то на бескрайнем пастбище, где между стуком быстрых копыт жеребят, пасущихся в табунах, порою слышится зов перепела, то на заросшем пруду с деревянной плотиной, где из камышовых зарослей поднимаются в воздух стаи диких уток...» Далее, приведя начальные строки из рассказа «Льгов», Одобеску замечает: «Так начинается одна из повестей Тургенева. Каждая из них заключает в себе маленькую сценку, рисующую нравы сельских жителей России, будь это поместные дворяне, «однодворцы» или рабы крестьяне — «крепостные», — какими они были еще десять лет тому назад». Рассказ о тургеневском Ермолае остался без продолжения в своеобразной книге Одобеску, представляющей собой прихотливый «псевдо-трактат» об охоте вообще и об отражениях ее в искусстве всех времен и народов, полный эрудиции и вкуса, перемежаемый то наблюдениями заправского натуралиста, то страницами тонких словесных пейзажей, лирическими или ироническими философствованиями. В. Чобану высказал очень правдоподобное предположение, что «Псевдокинегетикос» Одобеску находится в связи не с «Записками охотника», а с известной статьей Тургенева о «Записках ружейного охотника» С. Т. Аксакова, напечатанной в «Современнике» 1853 г., в жанровом отношении действительно очень сходной с «псевдо-трактатом» румынского писателя^*. Тем не менее Одобеску высоко оценил и «Записки охотника», преимущественно с их художественной стороны, сопоставляя их с шедеврами старых голландских живописцев. Упомянув, что он когда-нибудь доскажет читателям «историю Ермолая, который едва не утонул в болотах Льгова, стреляя уток», Одобеску пишет далее: «Пока что я ограничусь лишь несколькими словами и скажу только, что описания Тургенева — это прекрасные картины, вышедшие из-под пера мастера... Сколько раз во время их чтения мне представлялось, что я пробегаю глазами эти простые картины природы, в которых голландский художник Рейсдаль сумел разбросать тени меланхолии, так глубоко проникающие в сердце»^**.

^* (См. «Ecoul creatiei lui Turgheniew», p. 120—122.)

^** (Ecoul creafiei lui Turgheniew», стр. 119 )

Охотничья тематика в более бытовом смысле привлекала в те годы многих других видных румынских беллетристов. Современник Одобеску, Нику Гане, писал, например, рассказы, несколько напоминающие атмосферу «Записок охотника», однако с идиллическим уклоном; социальную тенденцию книги Тургенева Нику Гане воспринял поверхностно^*. Для раскрытия значения ее в этом смысле немалую роль сыграли критические статьи Доброджану-Гери, критические взгляды которого сложились под сильным воздействием идей Белинского и Добролюбова. В одном из своих многочисленных очерков о Тургеневе Доброджану-Геря писал, что «будучи помещиком он (Тургенев) никогда не забывал, чем и насколько обязан он трудовому народу» и что «первое его значительное произведение «Воспоминания об охоте» или «Воспоминания русского барина» — посвящено прежде всего несчастному русскому крестьянству, которое в то время еще томилось в рабстве». Здесь же Доброджану-Геря указывал на громкий отклик, который «Записки охотника» получили не только в России, но и в Западной Европе. Близкие к этому суждения высказывали и другие румынские критики — Райку Ионеску-Рион, Г. Ибраэляну. Намечалось таким образом восприятие «Записок охотника» прежде всего как книги, полной любви к русскому крестьянству, методы художественного восприятия которого могут быть применимы к изображению трудового люда любой страны, где он угнетен, живет в трудных условиях. Интересно, что задолго до того как «Записки охотника» предстали перед румынским читателем в виде цельной книги, где яснее проступал ее основной замысел, более четко вырисовывалась проникающая ее центральная мысль, в румынской литературе появились уже первые опыты приспособления отдельных очерков цикла к местным условиям.

^* (Ecoul creajiei lui Turgheniew», стр. 122. «Более тургеневскими» В. Чобану представляются такие рассказы Нику Гане как «Свирель Штефана» («Fluierul lui Stefan) или «Соловей сокола» («Privighetoarea Socolei»), где мы находим и картины природы, и лирическое восхищение народной песней, и сходные характеристики действующих лиц (героиня первого из указанных рассказов имеет сходство с Акулиной из «Свидания»). )

Эти опыты появились в том самом журнале «Контемпораиул», в котором опубликованы были первые переводы «Записок охотника», а позднее Доброджану-Геря разъяснял читателям общественное значение творчества Тургенева. В этом журнале, вступившем в третий год своего существования (1883—1884), когда смерть Тургенева вызвала новую волну сочувственного внимания к его наследию, за подписью Д. Морцуна (D. Mortun) появился рассказ «Охота» (Vanatorea); в примечании от редакции говорилось, что этот рассказ является «подражанием и переделкой», а в качестве его образца прямо назван был очерк «Степь» (Campia) из «Рассказов русского охотника» Тургенева. На самом деле под «Степью» следует разуметь «Бежин луг», правда сильно видоизмененный Д. Морцуном. Вместо сочного выпасного луга русской лесо-степной полосы, описанного Тургеневым, местом действия в румынском рассказе служат холмы Карпатского предгорья, и пасется здесь не табун лошадей, а стадо старых овец; все же общий замысел остается тургеневским, несмотря даже на то, что мальчики-пастухи, с которыми в ночную беседу у костра вступает заблудившийся охотник, носят имена Иона, Константина, Петре и Тоадера, а фольклорные сюжеты их рассказов даны не в русских, а в румынских вариантах^*.

^* (См «Ecoul creatiei lui Turgheniew», стр. 123; И. С. Гринберг, Румынский журнал «Контемпоранул», Вестник Ленинградского университета, 1951, № 1, стр 192)

Не менее характерен напечатанный в том же году в «Контемпорануле» рассказ Штефана Бесэрэбяну (В. Красеску) «Надсмотрщик Ион Буздуган» (Jon Buzdugan vatavul), с еще более глухим примечанием редакции: «Этот рассказ походит на один из «Рассказов русского охотника». Не трудно, впрочем, догадаться, что на этот раз для румынского писателя, написавшего также ряд других социально заостренных рассказов из быта бесправных крестьян и самодуров-помещиков и оставившего также переводы из Тургенева, образцом послужил «Бирюк», с тем, однако, отличием, что герой румынской повести, надсмотрщик Ион ловит крестьянина не на порубке леса, а в овраге, когда тот наполняет свою телегу господскими снопами^*.

^* (Там же, стр 123.)

К «Запискам охотника» ведет нас также и более поздний «охотничий» очерк Н. Д. Коча (N. D. Собеа «Urlatoarea»), опубликованный в декабрьском номере журнала «Вьяца Ромыняска» за 1906 год. По мнению румынских критиков, этот очерк, хотя об этом нигде и не сказано, имеет больше сходства с повестями Тургенева, чем даже упомянутые выше переделки. Для Коча охота — предлог для знакомства с простыми людьми, каковы Бате-луп («Бей-волк», заставляющий вспомнить Бирюка Тургенева), дед Гадуш, «Илия, сын Гахии Ситара и конюшего Ставера Бучума». Встреча и беседа действующих лиц на фоне величавой природы решительно напоминает нам «Малиновую воду» из «Записок охотника», замечает по этому поводу В. Чобану^*.

^* (См. Ecoul creapei lui Turgheniew, стр. 124.)

Среди переводов «Записок охотника», появлявшихся в начале XX в. в таких румынских журналах, как «Ревисте Модерне» (1900) и «Конворбирь литераре» (1901), особое внимание обратили на себя своими литературными достоинствами переводы за подписью Илие Пушкашу (Ilie Puskasu). Лишь несколько десятилетий спустя этот литературный псевдоним был раскрыт. Выдающийся современный румынский писатель-демократ Михаил Садовяну признался, что эти переводы принадлежат ему и что он делал их в сотрудничестве с Н. Белдичану, правда, не с оригинала, а с французского перевода, озаглавленного «Recits d’un chasseur» (т. е. с авторизованного Тургеневым перевода И. Делаво). М. Садовяну свидетельствует, что эти переводы делались им «среди бесчисленных планов, среди романов, пьес и стихов, которые я тогда писал без передышки». Работа над этими переводами доставляла ему «счастливые часы», «возникая из чувства беспредельной любви к великому Тургеневу»... «Природа была такой прекрасной, а годы эти были полны столь пленительных мечтаний... Тургенев послужил счастливым предлогом. Может быть, его рассказы до известной степени пострадали — они были переработаны в наших душах... Но даже в том виде, в каком они переданы, в них все же сохранилось кое-что из обаяния и нежного сияния, которые свойственны всем произведениям великого русского художника... Это, может быть, самые замечательные страницы из всего творчества Тургенева.

Поэзия природы выступает здесь на каждом шагу в ее постоянной прелести и вместе с воспоминаниями, картинами и живыми образами вливается в душу, как словно присущий им аромат засушенных цветов».

Десятилетие спустя, заняв уже видное место в румынской литературе, Михаил Садовяну внес поправки в эти свои ранние переводы из «Записок охотника» и издал их (1909) в популярной библиотечке («Minerva», № 21), выпускавшейся в Бухаресте.

Характерно, что увлечение Садовяну этим произведением русского писателя имело глубокие корни в том народолюбии, которое определило его творческий путь как писателя-демократа и реалиста: «Мой юношеский энтузиазм к этим рассказам Тургенева, — вспоминает он сам, — был связан и с охотой, которая была моей главной страстью в течение долгого времени, но особенно с крестьянами, которых он рисует с таким пониманием и которых я находил в какой-то мере и среди наших молдавских крестьян, чья жизнь и судьба интересовала меня с первого момента моей художественной карьеры»^*.

^* (См. Ecoul creapei lui Turgheniew, стр. 124—125. )

В 1946 г. «Записки охотника» вышли еще раз в переводе М. Садовяну, заново сверенным с русским подлинником^*, и на этот раз он может считаться образцовым, стоящим в ряду тех избранных книг, которые всегда будут перечитываться румынскими читателями.

^* (См. «Turgheniew, Povestirile unui vanStor, traducere de M. Sadoveanu». «Cartea Rus?», Bucuresti, 1946, p. 5. Из двадцати пяти рассказов, составляющих цикл «Записок охотника», М. Садовяну выбрал для этого издания десять наиболее известных румынским читателям и, по мнению переводчика, наиболее содействующих пониманию России, «какою она была столетие тому назад». Таковы: «Ермолай и Мельничиха». «Чертопханов и Недопюскин», «Льгов», «Бирюк», «Малиновая вода», «Смерть», «Бурмистр», «Свидание», «Бежин луг» и «Касьян с Красивой Мечи» (в издании 1909 г. было восемь переводов). Изданию 1946 г. предпослано предисловие М. Садовяну, заключающее в себе интересные автобиографические признания, из которых отрывки были цитированы выше по статье В. Чобану.)

Можно было бы привести еще много других примеров, подтверждающих не ослабевающий и доныне интерес к «Запискам охотника» в различных литературах, не упомянутых в настоящей статье, однако это может составить задачу особой монографии о «Записках охотника», требующей еще разнообразных дополнительных изучений... Но и приведенные материалы допускают уже известные обобщения.

Трудно было бы назвать такую страну, в которой «Записки охотника» не были бы известны в целом или частями, по переделкам или пересказам, по критической литературе на самых разнообразных языках. В разное время и при разных условиях эта книга Тургенева находила своих читателей и ценителей везде, где ее суровая правда и мужественное даровитое слово в состоянии были звать вперед, учить отношению к жизни и труду, вызывать ненависть к притеснению и гнету. Воздействия, какие оказала она на читателей всего мира, всех возрастов и поколений, поистине неисчислимы. Великие книги мировой литературы имеют свою собственную судьбу, отличающую их от других книг той литературы, в которой они возникли, к которой они относятся, которую они представляют. Этим книгам не страшно время; для них не существует и пространства, государственных границ, национальных отличий или языковых преград. Рано или поздно они найдут свое место на библиотечных полках во всех концах света и в сердцах читателей всех народностей. К числу именно таких исторических книг русской литературы, жизнь которых еще продолжается, роль которых еще не сыграна до конца, относятся и «Записки охотника» Тургенева.