Тургенев и Чернышевский. М. П. Николаев

Когда Чернышевский в 1853 г. начинал свою журнальную деятельность, Тургенев уже был широко известен как автор поэтических, драматических и прозаических произведений. Его «Записки охотника» обозначили новую веху в развитии реалистической литературы и убедительно показали, что крестьянская тематика заслуживает всяческого поощрения. Будучи давним сотрудником «Современника», Тургенев играл в нем весьма заметную роль, с его мнением считались издатели журнала Некрасов и Панаев. Появление сотрудника из семинаристов было весьма симптоматично. Конец 50-х и начало 60-х годов знаменовали собой подъем новой волны в освободительном движении. В эти годы происходила перегруппировка движущих сил революции и соотношения их складывались явно не в пользу дворянской интеллигенции. Сложная идейная борьба обострила противоречия и в литературной жизни России тех лет. Именно в эти годы были теоретически обоснованы «пушкинское» или «артистическое», по терминологии Дружинина, и «гоголевское» направления в литературе. Внешне спор сводился к защите, сводной стороны, «объективного» («пушкинского»), с другой — «субъективного» («гоголевского») начал^*, на деле же это означало или защиту чисто эстетического, гармонирующего восприятия жизни, или же сознательное подчеркивание социальных противоречий в «мерзкой действительности». Точка зрения на Пушкина как на представителя «чистого искусства» логически вытекала из общей концепции идеалистической эстетики, культивируемой на русской почве Дружининым, Анненковым, Боткиным, Дудышкиным и целой плеядой поэтов во главе с Фетом. Наиболее воинствующим из них был, конечно, Дружинин. «Теория артистическая, — писал он, — проповедующая нам, что искусство служит и должно служить само по себе целью, опирается на умозрения, по нашему убеждению, неопровержимые. Руководствуясь ею, поэт, подобно поэту, воспетому Пушкиным, признает себя созданным не для житейского волнения, но для молитв, сладких звуков и вдохновения»^**. Одним словом, как формулирует Дружинин свою мысль в другом месте, поэзия не должна быть привязана к хвосту грязной действительности. Истинная причина бегства эстетов в мир красоты заключалась в том, что «вековая гармония» рушилась, наступала пора ликвидации крепостнических отношений, новая демократическая интеллигенция, становясь центральной фигурой в литературе и журналистике, начинала теснить дворянство, лишая его, по признанию Дружинина, «того уголка под солнцем, который мы добыли себе потом и кровью».

^* (Термины «пушкинское» и «гоголевское» направления в литературе сугубо полемичны и тенденциозны, а потому употребляются нами условно. )

^** (А. В. Дружинин, Собрание сочинений, т. VII, СПБ, 1865, стр. 214. )

В борьбе двух крайне противоположных направлений в литературе Тургенев, как и его замечательные современники Толстой, Григорович и другие, занял самостоятельную позицию. Он не разделял полностью эстетики революционных демократов, но в то же время ему не импонировала и проповедь отрешения искусства от злобы дня. Писатель-реалист, чуткий к общественной жизни и умеющий подмечать в ней новые веяния, не мыслил себе существования искусства и собственную деятельность вне сферы земного бытия. Тургенев часто полемизировал с Дружининым по вопросам о содержании и назначении искусства, высказывая при этом суждения, близкие к революционно-демократической критике. «Бывают эпохи, — писал он по поводу статьи Дружинина о Пушкине, — где литература не может быть только художеством, а есть интересы высшие поэтических интересов. Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица»^*. В письме к В. П. Боткину, единомышленнику Дружинина в понимании искусства, автор «Записок охотника» указывал, что коренной недостаток современной ему литературы состоит в отрыве от действительности, «мы слишком много читаем и отвлеченно мыслим»^**, — заключает он. В письме Толстому Тургенев предупреждает последнего от чрезмерного увлечения Дружининым; «смотрите, не объешьтесь и его»^***, — иронизирует он. Вместе с тем автор «Рудина» весьма настороженно относится к эстетике революционных демократов. В том же письме к Толстому он соглашается с последним в резкой оценке направления «Современника», считая, что журнал находится «в плохих руках». Вот и подтверждается собственная характеристика Тургенева: «Я один из писателей междуцарствия — эпохи между Гоголем и будущим главою»^****, — писал он С. Т. Аксакову.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. II, изд. «Правда», М., 1949, стр. 128.)

^** (Там же, стр. 153—154.)

^*** (Там же, стр. 157. )

^**** (Там же, стр. 149. )

1.

История отношений Тургенева и Чернышевского определялась не личными симпатиями и антипатиями, решающее значение имело столкновение двух мировоззрений: либерального и революционно-демократического. В силу этого идейные сближения н острые противоречия, временный союз и окончательный разрыв авторов «Отцов и детей» и «Что делать?» следует рассматривать в развитии: до назревания революционной ситуации, в период революционной ситуации и во время наступления реакции. Однако было бы серьезной ошибкой оценивать отношения Тургенева и Чернышевского только в политическом плане, как это представлено, например, в книге Г. Берлинера «Чернышевский и его литературные враги». Следует помнить, что Тургенев — писатель-реалист, гуманист и просветитель, патриот своей родины. Он воспринимал идеи революционных демократов, хотя и сопротивлялся их натиску, усваивал их взгляды на искусство, хотя и с большими оговорками, испытывал сложные и противоречивые чувства к демократической интеллигенции. Ведь не случайно он, стремясь создать сознательно героические натуры, прообразы их стал искать не в дворянской, а в демократической среде.

Золотая пора совместной работы Тургенева и Чернышевского падает на 1853—1857 гг. Как позднее вспоминал Чернышевский, Тургенев доброжелательно был расположен к нему, как и вообще, в силу своего добродушия, он любил «оказывать любезную внимательность начинающим писателям»^*. Первоначально Чернышевский вел себя «послушно», ему нужно было укрепиться в «Современнике», не обостряя личных отношений. Но с течением времени он так умело повел дело, что вытеснил из журнала «присяжного» критика Дружинина. Последний обосновался в «Библиотеке для чтения» и объявил войну новому направлению «Современника», которое в нем обозначилось. Борьба вступила в новую фазу с появлением диссертации Чернышевского, этого манифеста материалистической эстетики революционных демократов. Журналы «Отечественные записки», «Библиотека для чтения» встречали каждое выступление Чернышевского в литературе бранью и ядовитой насмешкой. Позиция Тургенева в оценке деятельности Чернышевского в это время была противоречива и изменчива. Он резко осуждает его диссертацию, называя ее «мертвечиной», «неслыханной мерзостью», видя в ней худо скрытую вражду к искусству^**. Он правильно отметил уязвимое место в диссертации Чернышевского: его утверждение, что искусство есть «только суррогат действительности». Эту мысль писатель называет вздором и затем делает ошибочный вывод о всем направлении трактата: «Нет, брат, — пишет он В. П. Боткину, — его книга ложна и вредна»^***.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. 1, Гослитиздат, 1949, стр. 723. В дальнейшем все ссылки даются по этому изданию. )

^** (См. Н. Л. Бродский, И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II, М., 1924, стр. 46—47. )

^*** (’И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», 1949, стр. 130.)

Все эти страстные нападки относятся к 1855 г. В следующем году, в связи с началом печатания в «Современнике» «Очерков гоголевского периода», заметно меняется отношение Тургенева и к личности Чернышевского и его статьям в лучшую сторону. Он просит И, И. Панаева кланяться Чернышевскому и выражает уверенность, что они вдвоем смогут «очень хорошо вести журнал»^*. В конце другого письма Тургенев добавляет: «Жму руку Чернышевскому. — Продолжаются его статьи о Гоголевском периоде?»^**. Доброжелательный тон писем объясняется тем, что Тургенев с благоговением относился к Белинскому, он радовался тому, что, наконец, имя Белинского «произносится с уважением», он «с сердечным умилением читал иные страницы» «Очерков»^***. Симпатии к Чернышевскому объяснялись не только воскрешением личности Белинского. Пафос «Очерков» состоит в защите гоголевского направления в русской литературе, и Тургенев готов был присоединиться к мнению Чернышевского Еще в 1855 г., возражая Дружинину, он писал: «Гоголевское влияние и в жизни и в литературе нам еще крайне нужно»^****. Тургенев выражал свое несогласие с Дружининым, который негодовал на Чернышевского за проповедь якобы «мертвечины». В ответном письме он замечает «мертвечины» я в нем не нахожу, — напротив; я чувствую в нем струю, живую, хотя и не ту, какую вы желали бы встретить в критике». Достоинство Чернышевского как критика заключается в том, продолжает Тургенев, что он понимает «потребности действительной современной жизни...» Письмо заканчивалось лаконичным заявлением: «Я почитаю Ч(ернышевско)го полезным».

^* (Там же, стр. 143.)

^** (Там же, стр. 145.)

^*** (Там же)

^**** (Там же, стр. 132)

Но уже в начале 1857 г. встречаются неодобрительные отзывы о журнале, вроде: «Современник» плох, не то выдохся, не то воняет». Это было сказано в то время, когда с издателями журнала Тургенев вместе с Толстым, Григоровичем и Островским заключил обязательное соглашение. Причина подобных «притяжений» и отталкиваний всецело объясняется социальной биографией писателя и его мировоззрением. С одной стороны, дворянские предрассудки, свойственные Тургеневу, его положение в обществе как маститого писателя, избалованного вниманием и похвалой, дружеские связи с Боткиным, Анненковым, Дружининым, к мнению которых он прислушивался; с другой — чувство нового, стремление идти в ногу с веком, действие старой «закваски», полученной еще от Белинского, и непосредственные наблюдения над жизнью; поиски правды и дума о том, чтобы эта правда стала достоянием искусства.

Отношение Чернышевского к Тургеневу в первые годы их совместного участия в «Современнике» было более определенным, четким, временами доходящее до восторга, восхищения. В письмах его встречаются лестные замечания о личности Тургенева: он человек бескорыстный и серьезно интересуется судьбой журнала, он боготворит память о Белинском, он сидел в части за опубликование заметки о смерти Гоголя и т. д. Правда, позднее Чернышевский писал, что они с Тургеневым особенно горячей взаимной симпатии не испытывали. В письме к А. Н. Пыпину из Астрахани указывались и причины подобной отчужденности. Их три: 1) сильная занятость работой, и до личных отношений не хватало времени, 2) разница в образе жизни и склонностях, 3) он имел понятия, которым не сочувствовали Тургенев и его друзья, а он не разделял их понятий. «По всему этому я был чужой им, они были чужие мне», — заключает Чернышевский.

Однако Чернышевский никогда деловые отношения не подменял личными, в особенности когда речь шла о направлении журнала, об оценке творчества того или иного писателя. Он с большим тактом стремился использовать прогрессивных писателей, заставить их служить народу, революции, стараясь направить их внимание на решение важнейших вопросов современности. Ему, конечно, известны были кулуарные разговоры литературных недругов, резкие отзывы о нем, но великий мыслитель умел встать выше личных симпатий и антипатий. Целиком анализу произведений Тургенева Чернышевский посвятил одну статью — «Русский человек на rendez-vous».

Однако если собрать все его высказывания о Тургеневе, разбросанные в его дневниках, письмах и литературно-критических статьях, то набирается обширный материал, позволяющий сделать ряд существенных выводов. Во-первых, становится ясно, что Чернышевский питал к творчеству Тургенева глубокий и устойчивый интерес, во-вторых, его точка зрения на писателя претерпевала большие изменения в зависимости от общественно-политической обстановки и состояния литературы, в-третьих, творчество Тургенева рассматривалось им в плане широких историко-литературных перспектив. Включая Тургенева в общий поток развития русской литературы, Чернышевский стремится доказать, что его творчество находится на основной магистрали реалистического искусства и что отличительные особенности его лучших произведений выражают собой общую тенденцию русской реалистической литературы. Так, в «Очерках гоголевского периода русской литературы» автор, полемизируя с реакционными журналистами из славянофильского лагеря, утверждает гоголевское критическое направление в литературе и при этом ссылается на плеяду молодых писателей, знаменующих собой залог успеха единственно плодотворного направления. В числе их находится и Тургенев, который, как отмечает Чернышевский, в 40-е годы примыкал к Белинскому, Огареву и его друзьям. Тургенев — писатель-реалист, последователь Гоголя, этот тезис пронизывает все высказывания критика. Он правдиво изображает жизнь, выставляя на суд общества нездоровые явления (т. IV, 264). Особенности произведений Тургенева, как и его современников Толстого, Гончарова, Григоровича и Островского, указывает Чернышевский, состоят в оригинальности и самобытности. Национальные черты русской литературы выразились в правдивом изображении русской жизни: Тургенев, Гончаров и Григорович «другого ничего никогда и не делали», разъясняет он, полемизируя с Шевыревым (т. III, 96). Шевырев упрекал названных писателей в отсутствии у них любви к народу, на что Чернышевский иронически замечает: упрекать Тургенева в недостаточной любви к народу, это все равно, что «упрекать огонь в холодности» (т. III, 103). Заслуга Тургенева и состоит прежде всего в том, что он в числе первых обратил внимание на жизнь народа в ее разнообразных типах. Например, «Записки охотника», указывает он, начинаются описанием портретов Хоря и детей, «семейство это все состоит из людей веселых, бойких и здоровых» (т. IV, 563—564).

Чернышевский подчеркивает новаторский характер таланта Тургенева, а новаторство неизбежно вступает в борьбу с рутиной, косностью. Когда-то «Записки охотника» были встречены неодобрительно консервативными силами общества, но зато передовая публика приветствовала появление рассказов «Бурмистр», «Контора», «Малиновая вода», «Бирюк», т. е. те рассказы, в которых так отчетливо выражена критика крепостнической России. Чувство нового, живучее в произведениях Тургенева, Чернышевский отметил и в рецензии на стихотворения Огарева. Говоря о том, что назрела необходимость появления в русской литературе нового героя, который смог бы «свою жизнь согласовать с своими убеждениями», критик с удовлетворением отмечает тот факт, что уже появились писатели, которые берутся за решение этой сложной задачи. К числу их, по его убеждению, относятся один поэт и прозаик, которые, «по всей вероятности, поведут за собою и литературу». Поэт — это Некрасов, а прозаик— Тургенев. Не исключена возможность появления и третьего писателя с подобным же талантом. Чернышевский, очевидно, имеет в виду Толстого.

Новаторство Тургенева сказалось не только в идейно-тематическом направлении его произведений, оно имеется и в творческом методе писателя. В статьях о Толстом Чернышевский указал на общие черты, которые присущи всем выдающимся русским писателям, в том числе и Тургеневу, а именно: «наблюдательность, тонкость психологического анализа, поэзия в картинах природы, простота и изящество». Вместе с тем Тургеневу свойственны и отличительные признаки таланта: его «привлекают явления, положительным или отрицательным образом относящиеся к тому, что называется поэзиею жизни и к вопросу о гуманности» (т. III, 421—422).

В его поэзии сильна, добавляет он, нравственная чистота. Иначе говоря, Тургенев, продолжая традиции своих предшественников, вносит новые черты в творческий метод реалистической литературы, сосредоточив основное внимание на положительных явлениях жизни. «Изображение психологии благородной личности, ищущей поприща и способа для общеполезной деятельности, — в этом направлении развивал психологический анализ Тургенев^*» — справедливо замечает Б. И. Бурсов.

^* (Б. Бурсов, Мастерство Чернышевского-критика, изд. «Советский писатель», 1956, стр. 105. )

Чернышевский проявлял огромную заботу о таланте Тургенева. Он защищал его от недругов, вроде Каткова, и оберегал от литературных аристархов, вроде Боткина, Дружинина, которые одно время так губительно действовали на Толстого. Выступление Каткова в «Русском вестнике» с намеком на нечистоплотность Тургенева вызвало у Чернышевского гнев и возмущение. В письме к автору «Записок охотника» он писал: «Уверяю Вас, что если Катков осмелился сказать против Вас, он действительно выказал себя человеком подлым» (т. XIV, 333). Причем Чернышевский говорит в письме не только от себя, но и от имени публики, тем убедительнее должно было звучать его негодование. «Кто поднимает оружие против автора «Записок охотника», «Муму», «Рудина», «Двух приятелей», «Постоялого двора» и т. д. и т. д., тот лично оскорбляет каждого порядочного человека в России», — заявляет он (т. XIV, 334). Оскорбить Тургенева, «это значит оскорбить нашу литературу», «Вы наша честь», — признается он писателю.

Высокая оценка творчества Тургенева продиктована отнюдь не тактическими соображениями. Искренность слов не подлежит сомнению. Об этом красноречиво свидетельствует письмо Чернышевского к Некрасову, написанное в то же время. Защищать Тургенева, Толстого, Григоровича и Островского от Каткова и ему подобных он счел за «обязанность добросовестности» (т. XIV, 327).

Если Катков попытался бросить нехорошую тень на личность Тургенева, то критик из «Отечественных записок», идеалист-эклектик Дудышкин, попытался извратить талант писателя, отрицая в нем оригинальность и самобытность. Чернышевский был прав, увидев в статье Дудышкина о повестях и рассказах Тургенева «одни пошлости» (т. XIV, 345).

Основные ее положения сводятся к следующим утверждениям: во-первых, творчество Тургенева развивалось под исключительным влиянием школы Лермонтова, а потому оно мало оригинально; во-вторых, герои Тургенева списаны с одного типа, они однообразны; в-третьих, в произведениях Тургенева отсутствует «гармония идеала с обстановкой», потому-то его герои не находят себе счастья и благотворного труда.

Если к оценке нравственных качеств героев подходить с меркой Дудышкина, иронизирует Чернышевский, тогда и герои Пушкина, Гете, Корнеля, Байрона, Софокла оказались бы в числе «людей не трудящихся и не гармонирующих с обстановкой», а это дает нам основание зачислить названных писателей в разряд подражателей Лермонтова.

Соблюдая принцип историзма в оценке художественных произведений и творчества писателей в целом, Чернышевский отстаивает глубоко верную и плодотворную мысль о том, что каждый большой писатель оригинален и самобытен по-своему. Да и литературные герои, созданные в различные эпохи, имеют свои отличительные черты. Онегин, Печорин, Бельтов и Рудин явились выразителями «четырех разных эпох общественного развития», и различие между ними определяется «характером эпох, которым принадлежат они» (т. IV, 698).

Проводя аналогии и параллели между названными героями, Чернышевский устанавливает отличительные признаки каждого из них. У, Рудина, например, уже есть «пламенная ревность трудиться», но это стремление мало приносило пользы, потому что ему «недоставало практического такта», у него «не было умения взяться с надлежащей стороны за дело». Разница между Рудиным и Бельтовым, продолжает критик, огромна: «один — натура созерцательная, бездейственная, быть может потому, что еще не приходило время являться людям деятельным. Другой трудится, трудится неутомимо, — но почти бесплодно. Еще менее возможно найти сходство между Рудиным и Печориным: один — эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой — энтузиаст, совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами; один живет для своих страстей, другой — для своих идей» (т. IV, 699).

Проведенная Чернышевским разграничительная линия между Рудиным и его предшественниками убедительно доказывала всю вздорность утверждения Дудышкина о подражательном характере творчества Тургенева. Не менее вескими доводами разбил критик и второе положение Дудышкина: об однообразии типов, созданных Тургеневым. Чернышевский справедливо указывает, что между Пасынковым и Вязовкиным, Рудиным и бреттером Лучковым, Андреем Колосовым и Астаховым нет никакого сходства, это все различные типы людей.

Наконец, Чернышевский выразил свое решительное несогласие с заявлением Дудышкина о том, что Тургенев мужские лица зображал как свои идеалы. Критическое отношение писателя резко выражено по отношению к бездушному подлецу Астахову V «затишье»), говорит он, да и в Рудине автор подчеркивает его недостатки и только в конце романа «смягчается к выведенному им типу» и говорит о его хороших чертах.К

Образ Рудина Чернышевский склонен был рассматривать не только в качестве законного преемника предшествующих ему типов, но и как заявку на новый тип. Ведь сам Рудин признается, что время его прошло и, следовательно, недалек тот час, когда появится его законный преемник. Чернышевский с пафосом писал о таком человеке, который «может свою жизнь согласить с своими убеждениями» (т. III, 567—568), рекомендуя писателям искать его в демократической среде. Высокое мнение о «Рудине» критик выразил через подставное лицо, подписавшееся псевдонимом «Один из многих». От имени читателей он заявляет, что повесть имела всеобщий успех у «порядочных людей». Корреспондент обращается к своему адресату с призывом, говорить об огромном значении таланта Тургенева «смелее, решительнее; не бойтесь обвинений в увлечении, не бойтесь преклониться перед благородным писателем, которому так много обязаны мы все» (т. III, 780).

Только ничтожное меньшинство, вроде эстета Чистомазова, заявило свое несогласие с публикой в оценке романа. Чистомазов нашел его скучным, так как не обнаружил в нем художественности, под которой он понимает хорошую отделку в каждой подробности, красивую игру цветов и красок, великолепное изображение ландшафта и т. д.

Выпад Чернышевского против эстета Чистомазова подготовлен был всем ходом литературной полемики. Критик понимал, что выдающийся талант автора «Рудина» может зачахнуть, захиреть, если писатель будет слушаться своих литературных друзей, которые и в личных беседах, и в письмах, и в критических статьях пытаются дурно влиять на него. Вот почему Чернышевский не только в статьях отстаивал право писателя следовать своему влечению, но и в письмах убеждал его не считаться с мнением литературных аристархов, а помнить голос читателя. «В настоящее время, — предупреждает он его, — русская литература, кроме Вас и Некрасова, не имеет никого. Это каждый порядочный человек говорит, смею Вас уверить» (т. XIV, 345).

Однако давние дружеские связи, нерешительность и чрезмерная мягкость Тургенева не позволили ему занять принципиальную позицию в споре с Дружининым и его компанией, что вызывает у Чернышевского опасение за направление таланта Тургенева и горький упрек в адрес писателя. Так, например, было отложено печатание «Двух поколений», потому что не нашло одобрения Кетчера и Боткина. «Иван Сергеевич, — пишет Чернышевский в связи с этим, — Вам грех слушать суждение какого бы то ни было аристарха, — Вы поставлены силою своего таланта выше всех подобных оценок... Да что такое эти аристархи перед Вами?» (т. XIV, 332). Он слегка журит Тургенева за излишнюю доброту и уступчивость, чем и злоупотребляют «Боткин с братиею». Критик называет «литературных друзей» Тургенева тупицами, ренегатами, которые надругавшись над заветами Белинского, начали «глаголати от похотей чрева своего» (т. XIV, 345).

Литературная критика, исходящая из дружининского лагеря, всячески стремилась «приручить» Тургенева, заставив его отказаться от обличения темных сторон жизни. Так, например, Дружинин выразил свое недовольство образом мыслей и поведением Рудина, критикуя его справа. Вина Рудина не в том, что он не может согласовать свои мысли и поступки, а в чрезмерной требовательности, в стремлении противопоставить себя обществу, вместо того чтобы пойти на примирение с жизнью^*.

^* (Роман заканчивается свиданием Рудина с Лежневым; последними словами Лежнева были слова: «И да поможет господь всем бесприютным скитальцам!» Сцена гибели Рудина на баррикадах появилась впервые только в издании романа в 1860 г. )

Тургенев, конечно, далек был от мысли звать своих героев «гармонировать со средой», которой они недовольны, однако конфликт героя с обществом не доводил до полного разрыва. В этом сказались идейная непоследовательность писателя, его либеральная позиция в решении социальных и морально-психологических проблем^*.

^* (См. А. В. Дружинин, Собрание сочинений, т. VII, СПБ, 1866, стр. 368.)

Чернышевский отлично понимал, какие опасности таит в себе политическая неустойчивость писателя и прилагал все усилия к тому, чтобы оторвать его от либералов. В письме к Тургеневу он именует их «тупицами» (т. XIV, 345) и негодует на их трусливое, беспринципное поведение, когда они испугались Каткова и не дали отпора его гнусной клевете на автора «Рудина». «Флюгера, флюгера, — пишет он, — и Ваш Боткин первый и самый вертящийся из этих флюгеров, — он хуже Панаева — трус, и больше нежели трус — жалчайшая баба» (т. XIV, 333). Письмо заканчивалось призывом к Тургеневу быть самостоятельным, прислушиваться к мнению публики, а не кучки мнимых друзей: «Веруйте в себя и не смущайтесь толками людей трусливых и подловатых, каковы многие из наших литературных авторитетов. Публика всегда и во всем за Вас. Она чтит Вас» (т. XIV, 334).

Так Чернышевский со всей остротой поставил перед Тургеневым вопрос о выборе места в общественной и литературной борьбе. Идейные разграничения обозначились настолько ясно, что дальше уже невозможно было оставаться одновременно в двух станах. Пока речь шла о борьбе с крепостным правом, произволом и насилием порождаемых неограниченной властью помещиков, демократы и либералы выступали в союзе. И Тургенев честно выполнил свою «Аннибалову клятву». Когда же в связи с появлением рескриптов на повестку дня встал вопрос о путях уничтожения крепостного права, тогда и обнаружились различные точки зрения: реформистская и революционная. Все усилия Чернышевского оторвать Тургенева от либералов и направить его творчество по пути служения революции оказались тщетными.

В отношениях к Тургеневу Чернышевский проявил большую выдержку и удивительный такт. Полемизируя с либералами по вопросам искусства, этики, философии, он бережно охранял имя Тургенева, всячески подчеркивая сильные стороны его таланта, которые свидетельствовали о превосходстве его взглядов над взглядами «литературных аристархов». Либеральные критики причисляли себя к лагерю «лишних людей», зная, что они пользуются уважением со стороны прогрессивного читателя. Тем самым они претендовали на уважение общества. Эту «хитрость» своих противников Чернышевский разгадал, и в дальнейшем он основной удар сосредоточит не на Онегине, Печорине, Бельтове и Рудине, а на тех, кто в новых исторических условиях стремится копировать «лишних людей», что уже являлось анахронизмом. Это он н сделает в статье об «Асе» Тургенева.

2.

1858 год оказался преддверием к революционной ситуации. К этому времени более прояснился образ мыслей Тургенева и по-новому определилось его положение в журнале.

Как известно, в 1857 г. в «Современник» пришел Добролюбов и быстро занял в нем ведущее положение. «Когда сблизился с Некрасовым Добролюбов, — вспоминал позднее Чернышевский, — мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на «Современник» не могло не быть неприятно Тургеневу» (т. 1, стр. 733). Однако Чернышевский продолжал высоко ценить талант Тургенева, по возможности держался с ним любезно. Он использовал его произведения как острое оружие в борьбе со своими политическими и литературными противниками. Так, открытый бой либералам дан был в статье «Русский человек на rendez-vous».

Здесь критик одновременно решает несколько задач: 1) на анализе произведения писателя, близкого к либеральной идеологии, показать политический вред либерализма; 2) окончательно развенчать одного из потомков «лишних людей», показав его полнейшую бесплодность и никчемность; 3) поставить вопрос о демократической интеллигенции, которая становится движущей силой в освободительном движении; 4) отстоять, защитить талант писателя от нападок литературных менторов и подсказать ему здравые мысли^*.

^* (Анализ статьи «Русский человек на rendez-vous, преимущественно со стороны ее мастерства, дан в книге Б. Бурсова «Мастерство Чернышевского-критика», изд. «Советский писатель», 1956, стр. 239—254.)

Из тактических соображений Чернышевский, во-первых, всячески подчеркивает несовместимость взглядов типичного либерала со взглядами автора повести на задачи и назначение искусства и, во-вторых, снимает с Тургенева моральную ответственность за поведение своего героя. Всю статью пронизывает пафос утверждения реализма вообще и творческого метода автора «Аси», в частности. Силу Тургенева критик увидел в том, что «характер героя верен нашему обществу». Как известно, большинство повестей и романов Тургенева строятся на любовных сюжетах и внешне как будто бы имеют отношение к личной, сугубо интимной жизни героев. Учитывая эту особенность писателя, Чернышевский в анализе повести идет от любовных ситуаций к социальным обобщениям, широко используя при этом прием аллегории. Решающая сцена в повести «Ася» не исключение в творчестве Тургенева. Нечто подобное, указывает Чернышевский, имеется в «Фаусте» и «Рудине».

Нерешительность, трусливость — это и есть общая черта многих героев произведений Тургенева. И не только Тургенева. Талант Некрасова не похож на талант Тургенева, а тем не менее его Агарин («Саша») в основных чертах близок к тургеневским героям. Да и Бельтов хорош на словах, а на деле предпочитает отступление.

Таким образом, новоявленный Ромео не хуже и не лучше своих литературных предшественников и современников, он, по ироническому замечанию критика, «один из лучших людей нашего общества», «лучше его почти и не бывает людей у нас» (т. V, 160). Те, кто выделяется из круга подобных людей, подвергаются всеобщему осуждению. В такое печальное положение попала и Ася, сделав решительный шаг по пути к счастью.

Обращаясь от литературы к жизни, Чернышевский убедительно доказывает типичность центрального героя. Он типичен особенно для русской действительности периода назревания революционной ситуации, когда либералы сбросили маску защитников народа и показали себя злейшими врагами обездоленного крестьянства. Именно к этому времени относится и действие в романе «Пролог», в котором Чернышевский называет либералов хвастунами, болтунами и дурачьем. Ромео малодушен, труслив, непорядочен, на него нельзя положиться, однако критик не намерен разражаться гневной филиппикой в его адрес. В его поведении он увидел «симптом эпидемической болезни, укоренившейся в нашем обществе» (т. V, 166).

Болезнь дает о себе знать не только в любовных отношениях, она задерживает и административные преобразования и особенно решение крестьянского вопроса. Ромео не способен понимать ничего великого и живого, так как мелка и бездушна была та жизнь, к которой он привык. Там, где нужна широкая решимость и благородный риск, он бессильно отступает, потому что «жизнь приучила его только к бледной мелочности во всем» (т. V, 168).

Хотя Ромео уже под 30 лет, но мужчиной он так и не стал. Критерием возмужалости являются гражданские качества человека, указывает Чернышевский, без приобретения которых «ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера» (т. V, 168—169).

Люди либерального толка очень лестного мнения о своих заслугах перед обществом и воображают себя существами высокого настроя души. Не верьте им! — предупреждает Чернышевский. Это лишь видимость. О человеке следует судить не по тому, что он думает или говорит о себе, а по его конкретным делам и заслугам перед обществом. На поверку получается, что все они пустоцветы и пустозвоны. И Чернышевский с плебейской гордостью говорит: «Мы не имеем чести быть его (Ромео) родственниками; между нашими семьями существовала даже нелюбовь, потому что его семья презирала всех нам близких» (т. V, 171). Именно из этой демократической семьи выйдут герои, способные указать обществу что делать. А как же быть с семейством, к которому принадлежит Ромео? Чернышевский призывает либеральное дворянство быть благоразумным, понять серьезность происходящего момента, использовать «счастливый миг». Позднее образом революционера Рахметова он и укажет передовой части дворянской молодежи единственно «благоразумный» путь.

Предупреждение и вызов, обращенные к молодому человеку либерального лагеря, — преддверие той полемики о «лишних людях», которая вспыхнет в недалеком будущем и в которой первостепенную роль будет играть Добролюбов. «Литературные друзья» писателя выступили с резкой критикой основных положений статьи Чернышевского «Русский человек на rendez-vous». Так, например, Анненков в статье «Литературный тип слабого человека», в противоположность Чернышевскому, требовал от литературы создания не сильного, а слабого человека, который, по мнению критика, «есть единственный нравственный тип как в современной нам жизни, так и в отражении ее в текущей литературе»^*.

^* (П. В. Анненков, Воспоминания и критические статьи, отд. 2, Спб., 1879, стр. 153. )

Каково было отношение Тургенева к статье Чернышевского, мы, к сожалению, не знаем. Известно лишь, во-первых, то, что автор повести не выразил своего несогласия с критиком, и, во-вторых, он высоко расценивал «Асю» и рад был услышать от Некрасова одобрительный отзыв о ней.

3.

Личные отношения Тургенева с демократическим ядром «Современника» с 1859 г. становятся явно ненормальными. Судьба журнала перестала его волновать и, отдавая в него «Дворянское гнездо», Тургенев руководствовался прежде всего материальными соображениями. В январской книжке «Современника» за 1860 г. была помещена речь Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», на чем и прекратилось его сотрудничество в журнале.

Руководители журнала в свою очередь, замечая неприязненное отношение к ним со стороны Тургенева, становились все более равнодушными к его сотрудничеству в «Современнике». В отношениях Чернышевского к Тургеневу ведущим становится иронический тон, прикрытый внешней любезностью. Меняется и подход Чернышевского к оценке произведений Тургенева. Так, в статье «Русский человек на rendez-vous» осуждение Рудина дается прежде всего в морально-психологическом плане, политическая сущность образа лишь подразумевается. По-иному оцениваются центральный образ романа и позиция автора в статье «Собрание чудес, повести, заимствованные из мифологии Н. Готорна». Основной смысл выпада Чернышевского против автора «Рудина» сводится здесь к тому, что Тургенев, в угоду друзьям, шаржировал образ революционера и вместо живого человека стал «рисовать карикатуру, как будто лев годится для карикатуры»^*.

^* (Не называя имени, Чернышевский имел в виду М. А. Бакунина, который послужил одним из прообразов Рудина. В письме к Марко-Вовчок Тургенев сам признавался, что в Рудине он представил верный портрет Бакунина (Соч., т. 11, изд. «Правда», стр. 219).)

Такое искажение принесло горькие плоды. «Повесть должна была бы иметь высокий трагический характер, посерьезнее шиллерова Дон-Карлоса, а вместо того вышел винегрет сладких и кислых, насмешливых и восторженных страниц, как будто сшитых из двух разных повестей» (т. VII, 449). Обычно принято считать предлогом для окончательного разрыва Тургенева с «Современником» статью Добролюбова «Когда же придет настоящий день?» Но сам Тургенев, мотивируя отказ от дальнейшего сотрудничества в журнале, сослался на то место из статьи «Собрание чудес», где автор попутно довольно чувствительно зацепил и его. Он болезненно воспринял далеко идущие намеки. Подспудно критик говорил, что если Тургенев в угоду своим «литературным советникам» исказил образ революционера, то, следовательно, и теперь он может изобразить в кривом зеркале своих литературных противников. Ведь Чернышевский был уверен, что роман «Отцы и дети» явился «открытым заявлением ненависти Тургенева к Добролюбову» (т. I, стр. 737).

Разрыв Тургенева с «Современником» получил всеобщее одобрение со стороны его либеральных друзей, которые пытались обвинить журнал в бестактности по отношению к знаменитому писателю, а Некрасова — в моральной нечистоплотности. По мнению «культурного общества» Тургеневу мстили за то, что он не пожелал идти на поводу у «мальчишек-свистунов». Своим молчанием писатель как будто поддерживал эту версию. Исчерпывающее объяснение этому факту было дано Чернышевским в статье «Полемические красоты». «Наш образ мыслей, — писал он, — прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого г. Тургенева» (т. VII, 713).

Итак, постепеновец Тургенев не мог принять революционных позиций, на которые окончательно встал журнал «Современник». И когда Чернышевский говорит о последних вещах Тургенева, он, очевидно, имеет в виду «Фауста» и речь «Гамлет и Дон-Кихот». Эти произведения неоднократно упоминаются демократическими критиками, прежде всего Добролюбовым, в полемике о «лишних людях».

Революционно-демократическая критика, не отрицая художественных ценностей образов Онегина, Печорина, Бельтова, Рудина и Лаврецкого, по-новому подошла к проверке их личных качеств. Критерием оценки были выдвинуты основные требования эпохи: близость к народу, готовность превратить слово в дело, хотя бы это грозило опасными последствиями. Потому-то «люди рудинского закала теряют значительную долю своего кредита», — писал Добролюбов. От «лишних людей» теперь толку столько же, как от «добрейшего Ильи Ильича». Суровый приговор, произнесенный Добролюбовым «лишним людям» вызвал, как известно, резкий протест со стороны Тургенева и особенно Герцена. Тургенев никак не мог согласиться, чтобы люди рудинского закала были совсем отстранены от руководства обществом.

В гневной статье Герцена «Лишние люди и желчевики» тоже сквозила обида за Бельтова, Рудина и других представителей цвета дворянской интеллигенции, о которой так неуважительно писал критик-демократ. Не исключена возможность, что выступление Герцена было в какой-то мере согласовано с выступлением Тургенева. В статьях «Гамлет и Дон-Кихот» и «Лишние люди и желчевики» имеются совпадения в характеристике «гамлетов» и «желчевиков». Выступление Герцена получило одобрение Тургенева, он выразил ему «сугубую благодарность» за изобличение Некрасова и заступничество за «лишних людей».

Революционно-демократическая критика считала первоочередной задачей литературы показать такого человека, перед которым стоит вопрос: «Какими средствами изменить этот, ненавистный для них порядок?» И Тургенев, как чуткий писатель, не замедлил откликнуться на запрос времени. Он создал роман «Накануне», в котором вопрос о деятельных, энергичных натурах занял центральное место. И название и замысел романа писатель объяснял запросами времени. «Новая жизнь началась тогда в России — и такие фигуры, как Елена и Инсаров, являются провозвестниками этой новой жизни»^*, — писал Тургенев.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», М., 1949, стр. 269. )

Он работал над произведением с большим увлечением и даже во сне видел героев романа. Однако решение Тургеневым проблемы нового человека современники признали неудачным. Либерально-реакционный лагерь расценил позиции писателя как уступку демократизму, а революционные демократы нашли ее либерально-ограниченной. Последняя точка зрения была высказана Добролюбовым.

В романе «Накануне» он видел лишь очерк характера положительного героя, но развитие этого характера в действии писатель не дал. Недоволен был критик и выбором центрального героя. Русского читателя интересовали русские Инсаровы, способные вести борьбу против «внутренних турок». Образ бедняка-студента Инсарова появился в «Накануне» в результате общения писателя с членами новой редакции «Современника», хотя вообще тема разночинца интересовала Тургенева на протяжении нескольких десятилетий. Смутно она намечена была им еще в конце 40-х годов. Так, в пьесе «Месяц в деревне» моральное превосходство остается за бедняком студентом Беляевым. Советские исследователи вполне справедливо считают прообразом Беляева Белинского^*.

^* (См. статью И. Р. Эйгеса «Месяц в деревне», журн. «Литературная учеба», 1938, № 12.)

Однако в 40-х и начале 50-х годов герои из демократической интеллигенции появлялись в произведениях Тургенева эпизодически, тогда как в 60-х годах они в двух лучших его романах займут центральное место.

Появление Базарова демократическая молодежь встретила по-разному. Неприязнь к нему особенно ярко выражена была в статье Антоновича «Асмодей нашего времени», которая появилась в журнале не без согласия Чернышевского. Резкое суждение о романе было высказано и Чернышевским. Тургенев, по его мнению, напечатал свое произведение «из литературной суетности», не понимая, что «печатает дрянь» (т. XIV, 482). Мы не собираемся заниматься реабилитацией романа Тургенева, это уже сделано советскими исследователями. В споре Антоновича и Писарева об «Отцах и детях» правда была на стороне Писарева. Сам Тургенев гневно отрицал обвинение его в умышленном искажении образа передовой демократической молодежи. И в объяснении по поводу «Отцов и детей» и в письмах своим многочисленным корреспондентам он неустанно говорил о своей симпатии к Базарову, называя его своим любимым детищем, умницей, на которого он потратил все дорогие краски. Однако при всей симпатии к своему герою Тургенев, по его признанию, во-первых, не сочувствовал так называемому нигилизму и знал его только издали и, во-вторых, видел в Базарове лицо трагическое, обреченное на гибель, так как он стоял лишь в преддверии своей эпохи.

В связи с полемикой о «лишних людях» и положительном герое в русской литературе поставлен был вопрос о нравственных законах, управляющих поведением человека. И здесь столкнулись две противоположные точки зрения: теория разумного эгоизма и призыв к отречению от личного счастья. Восставая против фатализма, трагической неизбежности страданий и жертвенности, Добролюбов вступил в резкую полемику с Тургеневым. «Не так давно, — замечает он, — один из наших даровитейших писателей высказал прямо этот взгляд, сказавши, что цель жизни не есть наслаждение, а, напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям, вследствие требований нравственного долга»^*.

^* (Н. А. Добролюбов, Сочинения, т. 3, ГИХЛ, М., 1936, стр. 67. )

Добролюбов, очевидно, имеет в виду «Фауста» Тургенева, где высказана эта мысль. Критик не может согласиться с подобным утверждением, так как в нем «потребности человеческой природы» признаются «противными требованиям долга». На самом же деле так бывает лишь в том случае, когда «собственные стремления не сходятся с требованиями долга». Что утверждения Тургенева носили не случайный характер, об этом свидетельствует и его переписка, где он утверждал, что «в судьбе почти каждого человека есть что-то трагическое». Трагическое, продолжает Тургенев, вызывается к жизни либо стихийным законом внутренней жизни человека, либо накладывается «историей, развитием народа»^*.

^* (Н. Л. Бродский, И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II, М., 1924, стр. 73—74. )

В первом случае самым сильным стихийным началом выступает любовь, что может явиться темой повести, во втором — историческая жизнь, дающая материал для романа. Ставя проблему счастья, Тургенев пытается решить ее в противопоставлении личных стремлений человека с идеей долга, делая из этого вывод о невозможности примирения, или сочетания личного и общего. Так, Лиза Калитина отказ от земного счастья мотивирует тем, что счастье, по ее мнению, зависит не от человека, а от бога.

Даже Елена, задуманная как героическая натура, и та начинает осмыслять страдания человека как наказание господне. «Каждый из нас, — рассуждает она, — виноват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им приносимой, мог бы надеяться на то, что имеет право жить»^*. Вся эта философия была враждебна мировоззрению революционных демократов. Свои политические и эстетические идеалы они выражали в образе человека-борца, оптимиста и преобразователя жизни.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 3, Гослитиздат, М., 1954, стр. 161.

Назревшая революционная ситуация поставила на повестку дня вопрос о движущих силах революции. И Чернышевский нашел их: во-первых, народные массы, прежде всего крестьянство, и, во-вторых, демократическая интеллигенция, которая должна вносить в сознание народа революционные идеи. Либеральная интеллигенция не только зачеркивалась как реальная сила, но даже взгляд ее на народ был подвергнут суровой критике. Филантропическое отношение к народу, — указывал Чернышевский, — пройденный этап в развитии гуманности.

С этих принципиальных позиций подошел он к переоценке произведений из народного быта, в которых имелась известная доля идеализации народа. «Читайте повести из народного быта г. Григоровича и г. Тургенева со всеми их подражателями, — пишет он, — все это насквозь пропитано запахом «шинели» Акакия Акакиевича» (т. VII, 859).

За несколько лет до написания приведенного отзыва Чернышевский весьма одобрительно говорил о тех же произведениях Тургенева и Григоровича. Почему же произошла такая резкая перемена? Полемический пафос статьи «Не начало ли пере мены?» не подлежит сомнению. В силу этого Чернышевский совсем умолчал о сильных сторонах писателей. И здесь он допустил некоторый просчет, заключив в единые скобки Тургенева и его подражателей. Если речь идет об эпигонах, которые и в условиях 60-х годов продолжали относиться к народу жалостливо, как к меньшему брату, то здесь критик прав, если же суровые слова адресовать непосредственно к Тургеневу, произведения которого не удовлетворяют требования читателя 60-х годов, это значит утерять историческую почву.

В ранних отзывах Чернышевский был ближе к истине, хотя основной недостаток в изображении народа Тургеневым усматривался им и в лучшую пору их совместной работы. Ведь в «Записках охотника» и «Муму» писатель обращался не к народу непосредственно, а к гуманному читателю. На этот счет имеются признания самого Тургенева: «Я никогда не писал для народа. Я писал для того класса публики, которому я принадлежу, начиная с «Записок охотника» и кончая «Отцами и детьми», — читаем мы в письме к графине Е. Ламберт^*.

^* (Н. Л. Бродский, И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах, ч. II, М., 1924, стр. 107.)

Не следует забывать ленинского положения о том, что либерала Тургенева «тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции», в силу чего «ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»^*. В характеристике народных типов Тургенев преувеличивал черты пассивности, покорности и смирения. Позднее на эту особенность классической литературы обратил внимание А. М. Горький, указав, что «она любила рассказывать о людях сильных только в терпении, кротких, мягких, мечтающих о рае на небесах, безмолвно страдающих на земле»^**. В качестве доказательства этого положения он ссылается на образы Калиныча, Касьяна, Герасима, Антона-Горемыки и т. д.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 27, стр. 244. )

^** (А. М. Горький, Собрание сочинений, т. 23, Гослитиздат, 1953г стр. 348.)

Требуется, указывал Чернышевский, новый подход к разработке народной темы, характерный для писателя-демократа Н. Успенского. Новаторство Н. Успенского состояло не в тематике, а в выборе новых ситуаций из крестьянской жизни, которые позволяли с большей остротой обнажить социальные противоречия, показать тяжелое состояние народа и проблески его самосознания. Достоинство его рассказов в том, что он «пишет о народе правду без всяких прикрас» (т. VII, 856). Так писатель утверждал активный, действенный гуманизм, приближающий час освобождения народа от рабства и произвола.

4.

С появлением романа «Что делать?» «Отечественные записки», «Модный магазин», «Северная пчела» и другие печатные органы поставили произведение Чернышевского в прямую связь с «Отцами и детьми», усматривая в нем полемический ответ Тургеневу. В этих суждениях имеется известная доля истины, хотя роман писался Чернышевским прежде всего с мыслью ответить на злободневные вопросы своих единомышленников и учеников, подсказав им программу действия. В статье «Безденежье», написанной вскоре после появления «Отцов и детей», Чернышевский обвинил Тургенева в том, что писатель, нарисовав лохматых нигилистов, исказил внешний вид и моральный облик демократической молодежи. «Эти небритые, нечесанные юноши, — писал он, — отвергают все, все: отвергают картины, статуи, скрипку и смычок, оперу, театр, женскую красоту, — все, все отвергают, и прямо так и рекомендуют себя: мы, дескать, нигилисты, все отрицаем и разрушаем» (т. X, 185).

Чернышевский, конечно, сгустил краски. Однако в целом его резкие замечания не лишены основания, особенно в той части, где он указывает на нигилистическое отношение Базарова к жизни. Спор с «прославленными писателями» продолжен был в «Что делать?». Чернышевский нарочито противопоставляет здесь «знаменитых писателей» так называемой «тургеневской школы», «действительно одаренным» писателям, вроде Помяловского. Для нас очевиден полемический смысл подобных сопоставлений, ведущих к преувеличению историко-литературной значимости писателя-демократа и к умалению роли писателей либерального лагеря.

Полемичность романа «Что делать?» заметна также в трактовке образов новых людей и в пафосе произведения. Этической основой поведения Базарова и положительных героев из романа Чернышевского является теория эгоизма, но это понятие они наполняют различным содержанием. У Базарова чувствуется ироническое отношение к народу, что порождает его историческую бесперспективность, нотки пессимизма и вполне закономерную гибель одиночки. Герои Чернышевского выросли на «народных дрожжах», они верят в силу народа, в широкие исторические перспективы, а это окрашивает их настроение в бодрые тона. Базаров отрицает искусство, герои Чернышевского отрицают чуждое им искусство, а Некрасова, например, и читают и распевают хором. Кирсанов и Вера Павловна неравнодушны ко всему красивому, увлекаются оперой, музицируют.

Новые люди из романа Чернышевского обретают себе счастье на земле, тогда как основная тема почти всех романов и повестей Тургенева — это тема разрушенного счастья. «Тургеневские женщины» изображаются обычно в стадии формирования, подготовки к жизни. Автор внимательно прослеживает их восторженно-романтическое восприятие мира, показывая их в любовном экстазе, в порыве к счастью, деятельности. Психологически герои ни обрисованы полно и убедительно, но при первом же столкновении с реальностью жизнь оказывается для них злой мачехой, а счастье — синей птицей. Тургенев ставит своих положительных героев перед альтернативой: или служение нравственной идее, идее долга, или удовлетворение потребностей натуры, так как нравственное начало и стихию чувств невозможно согласовать.

Иного взгляда придерживался Чернышевский, считая, что чувственное начало не является необузданной стихией, а тоже рождается требованием натуры.

В романе «Что делать?» особого внимания заслуживает образ Сержа. Этот герой не лишен некоторых положительных черт, и по культурному уровню он несравненно выше Мишеля и Жана. Однако свое пассивное отношение к жизни этот безвольный человек пытается оправдать чуть ли не предначертанием судьбы, объективными обстоятельствами, изменить которые человек бессилен: «Лбом стену не прошибешь», — заявляет он.

В образе Сержа легко усмотреть дальнейшую эволюцию «лишних людей». Он окончательно отстранился от общественной жизни и так «гармонирует» с обстоятельствами, что не испытывает уже ни противоречий со средой, ни мучительной раздвоенности. В романе «Что делать?» имеется и еще один выходец из Дворянской среды, который безвозвратно уходит из нее и становится революционером-профессионалом. Если мы обратимся к предыстории образов Рахметова и Лаврецкого, то обнаружим у них много общего. И тот и другой — выходцы из старинных дворянских фамилий, оба наблюдали произвол родителей, встречались с сильными людьми (Михалевич и Кирсанов), но избрали разные пути. Один остался в сфере хозяйственной и культурнофилантропической деятельности, другой стал «особенным человеком».

До сих пор мы говорили о том, в чем были расхождения у Тургенева и Чернышевского. Однако освещение темы останется однобоким, если мы не укажем и на то общее, что имелось во взглядах и творческих методах писателей, даже в пору их острых разногласий.

Тургенев и после разрыва с «Современником» продолжал интересоваться развитием демократической литературы. Так, в повести Помяловского «Молотов» он увидел «проблески несомненного дарования»^*. Он вступил в полемику по поводу «Молотова» с Фетом, который, по его мнению, не заметил «признаков молодого дарования», уткнулся «в наносную пыль и сушь», поразил ум остракизмом, видя «в произведениях художника только бессознательный лепет спящего»^**. Как известно, Фет поставил в вину Помяловскому засилие рассудочного начала в его методе, что, кстати сказать, свойственно и роману «Что делать?», а Тургенев не исключает силу разума в творческом процессе художника. Тургенев весьма сочувственно отозвался о рассказе «Питомка» В. А. Слепцова и рассказах Н. Успенского.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», М., 1949, стр. 205. )

^** (Там же, стр. 207. )

Когда-то в беседе с Чернышевским Тургенев назвал его простой змеей, а Добролюбова — очковой. Но в связи со смертью критика он неоднократно выражал сочувствие по поводу гибели молодого дарования, «хотя и не разделял его воззрений».

Из всех писателей недемократического лагеря Тургенев был наиболее отзывчив к запросам и веяниям времени. «Чутье настоящей минуты», — замечает Добролюбов, — не обмануло автора, когда он создавал «Накануне». Он умел угадывать живые потребности и новые идеи, временами опережая общественную жизнь, — отмечал Добролюбов^*.

^* (См. Н. А. Добролюбов, Собрание сочинений, т. II, ГИХЛ, М., 1935, стр. 209.)

Доказательством выдвинутого положения может послужить Елена из «Накануне», в лице которой автор показал пробуждение самосознания русской женщины, ее смутные желания и порывы к деятельности. В самой жизни подобный тип еще не отстоялся и с точки зрения Гончарова, например, не мог стать предметом искусства, а Тургенев смело нарушает традиционное представление о типическом, приближаясь к трактовке этого вопроса к революционным демократам.

Тургенев и при создании образа Елены не устранил резких противоречий между чувством и долгом, стихией и разумом Однако в сравнении с образом Натальи Елене в большей степени свойственно рациональное начало. Она много думает, рассуждает, взвешивает и при окончательном выборе друга жизни руководствуется прежде всего разумом. Тургенев был недоволен решением Толстым женского вопроса в романе «Война и мир». «Отчего это у него непременно все хорошие женщины не только самки — даже дуры? И почему он старается уверить читателя, что коли женщина умна и развита, то непременно фразерка и лгунья?» Толстой, по его убеждению, «упустил из вида весь декабристский элемент»^*. Близость взглядов Тургенева на роль женщины в обществе к взглядам автора «Что делать?» не подлежит сомнению.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», стр. 263. )

В «Накануне», «Отцах и детях» в основу сюжетов легли конфликты большого исторического значения, и действующие лица характеризуются Тургеневым преимущественно по их мировоззрению, по роли и месту в обществе. Тем самым писатель расширил рамки романа за пределы личной, семейной жизни. Известно, что Чернышевский трансформировал жанр романа, создав социально-политический и философский роман, одним из его ближайших предшественников был Тургенев.

Тургенев проверял моральные качества положительных героев по их отношению к родине, народу, жизни общества. Он неустанно проповедовал гуманизм, звал к общественно полезной деятельности. Потому-то духовно богатые образы его романов волновали читателя. А ведь все перечисленные черты героев Тургенева свойственны и новым людям, как их понимали Чернышевский, Добролюбов и их последователи. Правда, революционеры-демократы иное содержание вкладывали в понятия гуманизм, народность, общественный долг и т. д., но сами принципы оставались.

Тургенев обнаружил замечательное мастерство в раскрытии душевного мира человека. Приемы психологического анализа умело были использованы и Чернышевским в психологической повести «История одной девушки», которую можно поставить в один ряд с «Асей», «Первой любовью», настолько она близка к ним по творческому методу.

Все сказанное дает основание сделать вывод о том, что политическое мировоззрение писателя нельзя отождествлять с его видением художника. Творческий метод писателя-реалиста зачастую позволяет ему смотреть на жизнь гораздо шире его политических горизонтов. Однако мы далеки от утверждения, что мировоззрение писателя сглаживается какой-то стихийной силой реализма. Нет, оно дает о себе знать. Дальнейшая эволюция творчества Тургенева наглядно свидетельствует об этом.

После романов «Отцы и дети» и «Что делать?» образ разночинца занял в русской литературе ведущее место. Но уже в романе «Дым», написанном через год после выстрела Каракозова, писатель карикатурно изобразил «новых людей» в лице властолюбца-кретина Губарева, недалекого Биндасова и полоумной госпожи Суханчиковой. Он перенес своих героев за границу, где они, оторванные от родного народа, превратились в беспочвенных и глупых говорунов. Устами резонера Потугина проповедуется подмена классовой борьбы борьбой поколений, разладом между отцами и детьми. Он советует заниматься малыми делами и не поднимать стоптанный башмак, свалившийся с ноги Сен-Симона или Фурье. Этому правилу и следует положительный герой романа «Дым» Литвинов. И глубоко прав был Писарев, обвиняя Тургенева в том, что он утерял прежнюю зоркость и потому не увидел людей базаровского типа, живущих в новых исторических условиях.

В последующем творчестве Тургенев все более сосредоточивает внимание на раскрытии внутреннего мира человека, уходя иногда в область фантастики и мистики. Его «Стихотворения в прозе» пропитаны также мотивами старческой грусти, мыслью «о смерти неизбежной» и свидетельствуют о растерянности человека перед страшной загадкой жизни. Очевидно, в силу минорных настроений «Стихотворения в прозе» вызвали неодобрительный отзыв Чернышевского. Он считал появление их в печати недоразумением.

Прошло сто лет после того, как бушевали полемические грозы, вызванные накалом общественной и литературной жизни России 60-х годов. И мы теперь можем спокойно и объективно отделить верные суждения от полемических увлечений, взвесив заслуги двух великих творцов русской культуры, русского литературного языка.

При всех идейных колебаниях и срывах Тургенева творчество его продолжает оставаться монументальным памятником русского искусства, сохранившим силу воздействия на читателя. Лучшие его произведения подкупают нас новизной мыслей и образов, художественным совершенством, богатством и красотой языка. В усвоении этого прекрасного наследства нам помогут первые глубокие его истолкователи — Белинский, Чернышевский, Добролюбов и Писарев, чьи верные суждения не утратили своего значения вплоть до наших дней.