Роман И. С. Тургенева «Новь» и общественно-литературная борьба 70-х годов. И. Т. Трофимов.

1.

Последний период жизни и творчества И. С. Тургенева, охватывающий 70 — начало 80-х годов прошлого века, богат новыми художественными достижениями «знаменитого русского писателя» (В. И. Ленин). Этот период характеризуется интенсивной литературной деятельностью Тургенева, который, несмотря на тяжелую мучительную болезнь, создает немало ценных художественных произведений, имеющих большое познавательное значение и в наши дни.

Отдельные исследователи творчества Тургенева 70-х годов склонны приуменьшать общественный резонанс его произведений этой поры. Сложная общественно-политическая позиция Тургенева 70-х годов иногда оценивается односторонне.

Даже творчество Тургенева 60-х годов в отдельных работах неправомерно принижается. Так, В. Архипов в статье: «К творческой истории романа «Отцы и дети» («Русская литература», 1958, № 1) ставит своей целью доказать недоказуемое, убедить читателя в том, что И. С. Тургенев якобы является предтечей либеральных ренегатов и реакционных веховских борзописцев типа Бердяева и К0. По убеждению В. Архипова, Тургенев, лично колебавшийся между Герценом и Катковым, «прибрел» к последнему, он не только выковал для борьбы с демократами «страшное оружие», сильнее которого нельзя придумать, но и вообще был связан с реакцией, в частности, с Катковым. Тургеневско-катковское словечко «нигилист» якобы вошло в энциклопедию либерального ренегатства.

В. Архипов пишет: «Тургеневское словцо не случайно попало в энциклопедию либерального ренегатства, оно не является и просто ходовым, жаргонным словечком — речь идет о строгой преемственности в стратегии и тактике русских либералов...» И это говорится всерьез. Ложная концепция о Тургеневе — предтече веховцев имеет некоторую давность. Сами веховцы, стремившиеся обкарнать наследие Тургенева, много сделали для того, чтобы вопреки истине изобразить его «своим», близким им по духу писателем.

Все они безуспешно хватались за «фалды» Тургенева. И вот теперь эта «концепция» о Тургеневе — идейном предшественнике веховцев, выковавшем оружие для либеральных ренегатов, снова воскресла в статье В. Архипова. Автор статьи заявляет буквально следующее: «Тургенев, как бы это горько ни звучало, выковал для борьбы с демократами оружие, сильнее которого либералы не придумали, и оно поступило на постоянное вооружение либерализма. Стоит, хотя бы бегло, просмотреть сборник «Вехи», чтобы убедиться в этом. Катковско-тургеневское словечко «нигилист» проходит через весь сборник».

Автор статьи крайне субъективно и односторонне истолковывает общеизвестные истины. Тургенев не «выковал» оружие для борьбы с демократами а, напротив, реакционеры всех мастей, особенно в 60—70-е годы и даже после смерти писателя, злобно третировали его (преуспели в этом и многие веховцы). Они приходили в ярость, в исступление, когда узнавали о связях и дружеских отношениях «нигилиста» Тургенева, как они его называли, с целым рядом революционных народников, политических эмигрантов.

В литературе о Тургеневе все еще бытует неправомерное утверждение о некоем спаде, о некоем снижении реализма Тургенева в последний период его жизни. «В двух последних романах Тургенева — «Дым» и «Новь» — сказалось снижение реалистического мастерства писателя», — говорится о писателе в БСЭ (2-е издание, т. 43, стр. 432). Между тем важнейшие произведения писателя 70-х и даже 80-х годов, их объективный демократический смысл, их сильное, неотразимое влияние на передовую молодежь свидетельствуют о том, что и в 70-е годы реализм Тургенева был действенным, прогрессивным. Тургенев в эти годы не снизил демократического пафоса своего творчества. Не случайно, что многие замечательные произведения писателя этой поры и популярность Тургенева вызывали злобные нападки всех реакционеров — Каткова, К. Леонтьева, Победоносцева, Маркевича, Феоктистова, кн. Щебальского и многйх других. Они выступали против Тургенева единым фронтом. Писатель был вовлечен в водоворот сложной общественно-литературной борьбы, несмотря на то, что он, живя за границей, не был повседневным ее участником и свидетелем. Вокруг имени писателя и его произведений ломались копья. Накал общественно-литературной борьбы вокруг «тургеневского вопроса» в 70-е годы был не менее сильным, чем в пору полемики вокруг «Отцов и детей». Стало быть, уже по одному этому нет оснований говорить о «снижении» тургеневского реализма в 70-е годы, ибо произведения Тургенева как писателя-летописца русской общественной жизни были актуальными и по-прежнему оказывали прогрессивное влияние на молодое поколение.

Писатель-гуманист пристально изучает общественно-политическую и литературную жизнь России, следит за важнейшими историческими событиями, происходящими на родине. Не ослабевает и острый интерес самого Тургенева к жизни родного народа, к борьбе различных общественных групп в стране, к освободительному движению.

С конца 60-х годов в русском освободительном движении начинается период развития революционного народничества. В 70-е годы возникает множество народнических кружков, что в известной мере способствовало развитию революционной ситуации 1879—1881 гг. Крупнейшими теоретиками и идеологами народничества были М. А. Бакунин, П. Л. Лавров и П. М. Ткачев. Они представляли три различных направления в вопросах тактики народнической борьбы. Сторонники Бакунина все надежды возлагали на крестьянский бунт. Последователи Ткачева проповедовали план диктатуры интеллигентского революционного меньшинства и считали, что народ всегда готов к революции. Лавристы были ревнителями мирной постепенной длительной пропаганды в народе. Но все эти течения были сходны между собой в основных теоретических установках. Борясь с самодержавием и остатками крепостничества, народники не понимали сущности капитализма, отрицали неизбежность его развития в России. Народники были убеждены, что Россия придет к социализму через крестьянскую общину. Хотя, по убеждению народников, главной силой в стране являются крестьяне, они недооценивали роль народных масс в историческом процессе. Теории народников о «героях» и «толпе», как «податливой массе», шествующей безрассудно за «выдающейся личностью», за «героем», были утопичными и беспочвенными. Чтобы поднять на борьбу против самодержавия русское крестьянство, прогрессивная молодежь пошла в «народ», в деревню с целью политической агитации. Попытки «хождения в народ», имевшие место в 1874—1876 гг., потерпели неудачу. Крестьяне не поддержали народников и за ними не пошли, ибо передовая народническая молодежь, к сожалению, не знала по-настоящему и не понимала народ.

В. И. Ленин, вскрывая идейную ограниченность и эклектизм народников, в то же время указывал, что они энергично боролись «против всех и всяких проявлений крепостнического гнета^*...» В. И. Ленин высоко оценивал деятельность «героев «Народной воли».

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, стр. 99.)

И. С. Тургенев отрицательно относился к утопическим проектам народников, к их тактике индивидуального террора, но их бесстрашная деятельность, благородство и самоотверженность не могли пройти мимо пристального внимания великого русского писателя.

Не разделяя политических убеждений революционных народников, не поддерживая их тактику и идеологическую платформу, будучи противником революции, Тургенев не только внимательно изучает их деятельность в России, но и поддерживает близкие, дружеские отношения с рядом лидеров и теоретиков народнического движения, вынужденных эмигрировать за границу.

Было бы ошибкой считать Тургенева, взгляды которого противоречивы, последовательным, ортодоксальным либералом. Сам Тургенев порицал либералов нового пошиба за их антигуманистические идеи. Само слово «либерал» в 70-е годы для него было затасканным, обветшалым, чем-то «неопределенным и шатким», ибо оно «несколько опошлилось». «В мое молодое время, — говорил Тургенев, — ...слово «либерал» означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и, наконец, пуще всего, — любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов»^*.

^* («Русские пропилеи», т. III, 1916, стр. 256. )

За любовь к народу, за протест против всего косного и «притеснительного», за поддержку целого ряда революционеров прислужники реакции ненавидели писателя всеми силами души.

Они с циничной развязностью и грубой преднамеренностью тщательно готовили против Тургенева-писателя на протяжении целого ряда лет удар за ударом, «обличали» его, по словам К. Леонтьева, «в потворстве нигилизму».

Тургенев часто встречается с П. Лавровым, ведет с ним беседы по самым неотложным вопросам общественной жизни, поддерживает отдельные положения программы «лавристов». Более того, Тургенев содействовал изданию народнического журнала «Вперед», редактором которого был Лавров, и оказал этому органу печати материальную помощь. Не случайно первые же известия об этом вызвали в стане реакции целый переполох. Опубликованные Катковым вскоре после смерти Тургенева материалы о денежной субсидии писателя журналу «Вперед» вызвали злобные поношения Тургенева литературными оруженосцами самодержавия. О его настроениях в эту пору Лавров вспоминал: «Иван Сергеевич с раздражением рассказывал мне о положении дел в России, об отсутствии всякой надежды на правительство, о растущей реакции, о бессилии и трусости его либеральных друзей. Он не высказывал надежды на то, чтобы наша попытка расшевелить русское общество удалась: напротив, тогда, как и после, он считал невозможным для нас сблизиться с народом, внести в него пропаганду социалистических идей. Но во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него»^*.

^* («Вестник Народной воли», 1884, № 2, стр. 110.)

Отношение Тургенева к народникам весьма сложно и противоречиво. В народниках Тургенев ощущал «действительное присутствие силы, таланта и ума», перед ними он «шапку снимал» (т. 11, 1949, стр. 288), называл их «великими людьми»^*. В то же время он порицал их тактику, их ограниченность.

^* («Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», «Academia», 1930, стр. 182. )

Тургенев говорил о том, что его личные убеждения и взгляды Лаврова по ряду вопросов расходятся, хотя, несомненно, он сочувствовал всякой оппозиции против самодержавного деспотизма.

Деятельность П. Л. Лаврова и его встречи с Тургеневым вызывали серьезную тревогу в лагере реакции.

Тургенев был также в близких отношениях с Бакуниным и получал от него брошюры, хотя эти отношения не были столь дружественными, как в 40-е годы. Тургенев содействовал народническому писателю М. О. Ашкинази в напечатании его романа «Жертвы царя». Автору этого романа Тургенев писал:

«Я не принадлежу к той школе, которая полагает, что надо стараться утаить шило в мешке; напротив, пусть оно выйдет наружу: значит, в этом месте мешок гнил. — И вот почему я постепеновец, не обинуясь, готов помочь появлению произведения, написанного революционером. Не сомневаюсь, однако, в том, что во избежание недоразумений, или повторения истории с Павловским, вы поймете необходимость не разглашать моего участия. Я передал Золя ваш адрес, и он будет держать вас «аи courant»^*.

^* (И. С. Тургенев, Сочинения, т. 11, изд. «Правда», 1949, стр. 352. )

Тургенев говорил автору романа «Жертвы царя»:

«Наша молодежь — святая молодежь. Это все мученики... Все наши политические преступления — результат жестокости шефа жандармов. Если вы сумеете художественно изобразить эту идею, ваш роман произведет впечатление и будет очень полезен».

Дружен был с Тургеневым и Г. Лопатин, выдающийся участник революционного движения в России, переводчик «Капитала» Маркса, один из членов Генерального совета Первого Интернационала, сподвижник Н. Г. Чернышевского. Незаурядная личность Г. Лопатина у Тургенева вызывала большой интерес. «Наш несокрушимый юноша», «умница и молодец», «светлая голова», — так характеризовал его Тургенев в письме к Лаврову^*. Достоверно известно, что Тургенев 9 февраля 1879 г., т. е. в первый же день приезда в Петербург, встречается с Лопатиным, предупреждает его о грозящем аресте и «умоляет... уехать на юг»^*.

^* (Там же, стр. 293.)

^* («Русская правда», 1879, 10 февраля, № 40.)

В середине марта, незадолго до ареста, Г. Лопатин несколько раз посетил Тургенева. Вскоре Тургенев намеревается предпринять ряд мер к освобождению Г. Лопатина из заключения.

П. А. Кропоткин во время своего пребывания в Париже также близко сошелся с Тургеневым. Сам Тургенев, вспоминал Кропоткин, «выразил желание нашему общему приятелю, П. Л. Лаврову, повидаться со мной и, как настоящий русский, отпраздновать мой побег небольшим дружеским обедом. Я переступил порог великого романиста почти с благоговением^*...» Из воспоминаний П. Кропоткина известно также, что внимание Тургенева привлекала и незаурядная личность И. Мышкина^**. В июне 1879 г. Тургенев ходатайствовал об освобождении политической эмигрантки А. Кулешовой, арестованной в Париже в связи с организацией секции Интернационала.

^* (П. Кропоткин, Записки революционера, т. I, 1906, стр. 373.)

^** (Там же, стр. 378.)

Тургенев поддерживал также близкие отношения с народническим писателем Степняком-Кравчинским, помогал ему в пропагандистской и литературной деятельности^*.

^* (11 мая 1880 г. Маркевич писал Каткову о Кравчинском: «Из надлежащего источника тайной полиции известно лицо, пырнувшее ножом Мезенцева. Лицо это за границей и за ним следят, чая, что оно может вернуться в Россию». (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, Фонд 120, № 33, л. 155 (об.) )

В 70-е годы Тургенев тяжело переживает свой отрыв от важнейших событий на родине, жизнь за границей тяготит писателя, тоскующего о родине. Он все более и более интересуется ростом дарования Толстого, перечитывает книги Герцена, ведет оживленную переписку с М. Е. Салтыковым-Щедриным, одобрительно высказывается о каждом новом произведении сатирика. В 1875 г. Тургенев пишет Щедрину: «А вот я тревожусь, слыша о вашем нездоровье и лихорадке, причиненной урезами в вашей статье и придирками цензуры... Уж ремесло наше такое... вы — на самом юру и виду. На вас, можно сказать, сосредоточено внимание и читателей и начальства...» А в письме к Щедрину 29 декабря 1881 г. Тургенев полностью разделяет суждения сатирика о том, что в годы реакции «писательское ремесло стало на Руси чем-то почти позорным». «Всякий Разуваев, — продолжает Тургенев, — норовит надеть на нашего брата намордник; а все-таки — нет, нет — и выдет новое письмо — и радуемся и рукоплещем»^*.

^* (И. С. Тургенев, Первое собрание писем, 1884, стр. 397.)

Таким Разуваевым, противником русской прогрессивной литературы был «вечный доносчик», черносотенец М. Катков. Тургенев с 1868 г. прервал сношения с Катковым, перестал печатать в «Русском вестнике» свои произведения. К тому же Катков еще в 1862 г. допустил редакторский произвол по отношению к автору «Отцов и детей». «Роман «Отцы и дети» послужил одним из поводов к ряду серьезных столкновений, а позднее к полному разрыву Тургенева и Каткова. В 1872 г. Тургенев писал Полонскому, что «московский публицист» давно сделал свое дело и давно уже более ничего не делает, как вредит». Тургенев клеймил позором этого оруженосца самодержавия, называл его "самым гадким и вредным человеком на Руси"^*. «Гнусный» Катков, как называл его Тургенев, был жесток по отношению к писателю и всеми возможными путями и средствами стремился вредить ему.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», 1949, стр. 291.)

Особенно злобно третировал Тургенева один из ближайших друзей Каткова, реакционный писатель Б. Маркевич.

20 марта 1879 г. в фельетоне «С берегов Невы» Маркевич писал: «Г. Тургенев, поверив на слово нарождению «нового человека» на Руси, облекал его в образ своего Базарова, и затем, из своего прекрасного далека, в течение двадцати лет, ничего иного уже и отыскивать не хотел в ней, кроме этого, им же созданного призрака... Какие плодотворные последствия произошли от почти двадцатилетнего княжения Базаровых в нашем интеллектуальном мире — мы это успели, увы, досконально изведать теперь»^*. В этом пространном фельетоне было немало злых выпадов Маркевича — этого «юродствующего фискала» и «мошенника печати» против Тургенева.

^* (Письма Б. М. Маркевича к графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг., 1888, стр. 298. )

31 марта 1879 г. в «Московских ведомостях» (№ 81) имя Тургенева снова было мишенью полемических стрел Б. Маркевича. Говоря о поддержке Тургенева «конституционалистами», он приходит к выводу, что Тургенев «не выдался ни как политический деятель, ни как гражданин» и был их послушным орудием. Походя зачеркнув ряд выдающихся произведений Тургенева, он дает крайне одностороннюю и пристрастную оценку «Нови»^*.

^* (Там же, стр. 314—315. )

Особенно гнусной была роль Маркевича — автора фельетонов, связанных с опубликованием записок политического эмигранта И. Павловского «В одиночном заключении». Из Петербурга Б. Маркевич писал Каткову 6 ноября 1879 г.: «Прошлою весной я, со слов вернувшегося из Парижа Селиверстова, писал Вам ...о некоем социалисте, сосланном в Архангельск, переведенном оттуда в Колу за иллюминацию, зажженную им у себя в честь убийства Мезенцева, и очутившегося в конце концов в Париже». Маркевич злобно порицает Тургенева за то, что он поддержал И. Я. Павловского, «очутившегося в конце концов в Париже под крылышком нашего милого друга Тургенева, который приютил его у себя (так рассказывал Селиверстову Cherbulier^*), занялся выправкою каких-то записок этого господина. В настоящую пору плод этих совокупных трудов появился в газете «Temps».

^* (Шербюлье Вальбер (Виктор) — французский романист. Селиверстов — бывший управляющий Ш-им отделением.)

Маркевич приводил название брошюры Павловского, которую Тургенев сопроводил письмом к редактору издания, «рекомендующим произведение г. Павловского... как верное изображение страданий бедной либеральной русской молодежи». Из письма видно, что Маркевич готовился выступить с открытым забралом против Тургенева. Эти «Записки и письма господина Тургенева, — писал Маркевич, — могут послужить весьма пикантным мотивом для корреспонденции «с берегов Невы», — а потому не могли бы Вы приказать отложить для меня № Temps, в которых печатается все это нигилистическое произведение, и прислать мне, когда оно будет окончено^*...»

^* (Рукописный отдел библиотеки им. В. И. Ленина, фонд 120, п. 33, л. 112 (776). В другом письме Маркевич сообщал Каткову 16 ноября 1879 г.: «Спасибо Вам за присылку Temps. Благоволите не оставить высылкою дальнейших фельетонов г. Павловского. Посмеюсь непременно над его ...патроном. (Там же, фонд 120, п. 33, л. 102 (об.). )

Позднее, 9 декабря 1879 г., он выступил с прямым политическим доносом против Тургенева — автора предисловия к рассказу И. Павловского «В одиночном заключении». Это предисловие было опубликовано в «Московских ведомостях» (№ 313). Злопыхательски комментируя это предисловие, Маркевич упрекал Тургенева за «низкопоклонство» и «кувырканье перед некоторой частью нашей молодежи». Он называл Тургенева «адвокатом русских нигилистов» и с нескрываемой злобой обвинял Тургенева в тайных сношениях с ними. Приведем небольшие отрывки из статьи «Иногороднего обывателя» — «С берегов Невы. XIII». «Внутренняя потребность заискивания и низкопоклонства, — писал Маркевич, — пред тем, что до сих пор считается г. Тургеневым действительной силой в «его стране», берет у него верх над разумом, над памятью... Ни совершенные этой «силою» злодейства, — злодейства невиданные, неслыханные в России во все течение ее тысячелетней истории, ни ужас и негодование, возбужденные ими во всех слоях русского народа, ни врожденное собственной его натуре отвращение к крови и разрушению не в состоянии преодолеть в нем этот постыдный зуд популярничанья, так мало отвечающий достоинству его седых волос. Он, под этим влиянием, не в состоянии дать себе никакого отчета в значении своих поступков; он не понимает, что аттестациею, выданною им русским «нигилистом», он признал правым их гнусное дело... что, поддерживая их былым авторитетом своего имени, он этим же самым приводит к соблазну всех колеблющихся, не твердо стоящих на ногах из этой русской «молодежи», на спасение которых от предлагаемой им отравы должны бы, кажется, быть направлены все усилия, все заботы здравомыслящих людей». По словам «критика», Тургенев убежден в том, что «бедные «нигилисты» не так черны и закоренелы, как их хотят представить»^*.

^* («Московские ведомости», 1879, 9 декабря, № 313. )

Фельетон Маркевича был настолько резок и груб, настолько несправедлив, что даже Феофил Толстой в письме к Каткову и лично в беседе с Маркевичем высказал мысль о том, что слова Маркевича о Павловском «пахнут доносом». «Он (Толстой. — И. Т.) несколько опешил, — писал Маркевич, — когда я ему возражал, что ведь этот господин удрал за границу и находится под тенью крыл г. Тургенева и всех наших селадонов либерализма...^*»

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 33, л. 129.)

Щедрин в письме П. В. Анненкову 10 декабря 1879 г. так характеризовал донос Маркевича: «Я сегодня в «Московских ведомостях» (от 9 декабря) об Тургеневе прочитал по поводу помещения сим невинным человеком... статей «Epcellule» [«В одиночном заключении»] в газете «Temps» «...Прямо так-таки и указывают: вот человек, которого следует проучить! И кто это пишет? — Маркевич, о котором... Меньшиков выразился, что это фокусник...» Поступки Тургенева, оказавшего поддержку И. Павловскому, кажутся Щедрину слишком смелыми, опасными, ибо «сегодняшний день не есть последний, ...сегодня рукоплескания и Оксфордский колпак, а завтра — суд».

Отдельные газеты называли этот поступок Маркевича «бесчестным», а Каткова «вечным доносчиком».

На злые, клеветнические выпады одного из «клевретов» самодержавия Тургенев ответил в своем послании в редакцию «Вестника Европы». 29 декабря 1879 г. в газете «Молва» было опубликовано письмо И. Тургенева к редактору «Вестника Европы». В этом письме Тургенев раскрыл неприглядную роль «Иногороднего обывателя», из уст которого исходили «клеветы и обвинения» по адресу писателя.

В этом письме, отметая легковесные инсинуации Маркевича, Тургенев говорил о том, что корреспонденция «Иногороднего обывателя» вынудила его взяться за перо, ибо незадачливый критик «с младых ногтей заслужил репутацию виртуоза в деле «низкопоклонства» и «кувыркания», сперва добровольного, а, наконец, даже невольного!» «Правда, — продолжал Тургенев, — ему ни терять, ни бояться нечего: его имя стало нарицательным именем, — и он не из числа людей, которых дозволительно потребовать к ответу». Тургенев считает, что овации молодого поколения ему были приятны и дороги. В то же время Тургенев писал: «Я всегда был и до сих пор остался «постепеновцем», либералом старого покроя в английском, династическом смысле, человеком, ожидающим реформ только свыше, — принципиальным противником революций, — не говоря уже о безобразиях последнего времени»^*. В сопроводительной приписке к этому письму Тургенев без труда раскрыл псевдоним Маркевича и указал, что он «оставил бы поздний донос г. Маркевича без внимания, если бы не предстояла нужда публично объясниться до его приезда в Петербург». Письмо Тургенева задело Маркевича за живое. К тому же появилась довольно резкая статья «Голоса» об этом незадачливом сочинителе низкопробных инсинуаций. Маркевич снова решил «удивить» читателей катковской газеты «новыми» материалами, компрометирующими Тургенева. На этот раз Маркевич решил опубликовать письмо Тургенева от 18 февраля 1863 г., адресованное к нему, по поводу грозившего Тургеневу сенатского суда в связи с показаниями А. И. Ничипоренки о «преступных якобы его сношениях с Герценом».

^* («Молва», 1879, 29 декабря.

Тургенев в статье «Alexandre III» (опубликована 26 марта 1881 г.) выступал также против нигилистов, ибо они, по убеждению писателя, жестоко «ошибаются», что царь «согласился на самые большие уступки, даже на конституцию...» Поставленные же между «ультранационалистической партией и нигилистами либералы-конституционалисты... может быть, сумеют доказать императору, что либеральные реформы, далекие от потрясения трона, только бы укрепили его». Однако вскоре сам Тургенев узнал об усилении разгула политической реакции в России. )

Посылая это письмо Тургенева в «Московские ведомости», Маркевич писал: «Позвольте просить Вас, дорогой Михаил Никифорович, приказать напечатать скорее это письмо... в ответ неслыханной ругне господина Тургенева по поводу моего отзыва о его паясничании перед нигилистами. Публикуемый здесь документик интересен, как увидите»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В И. Ленина, фонд 120, п. 34, л. 128 (об.).)

В другом письме от 1 января 1880 г. Б. Маркевич просил Каткова прибавить к посланному в редакцию газеты письму Тургенева к Б. Маркевичу «несколько слов о «циническом нахальстве», с каким выступил против этого борзописца «Голос»^*. Он просит Каткова защитить «Иногороднего обывателя» от резких выпадов «Голоса». «Не прибавите ли от редакции несколько слов о «циническом нахальстве»... с каким выступил против меня «Голос», воспользовавшись ругатнею Тургенева, чтобы выместить на мне личные свои счеты за все, что сказано мною о нем в «Московских ведомостях»^**.

^* (Там же, фонд 120, п. 33, л. 125 (об.). )

^** (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд, 120, п 33, л. 125 (об ). )

Катков решил во что бы то ни стало спасти своего давнего друга, почти убитого наповал лаконичным, но разящим, как меч, ответом Тургенева на «клеветой» «Иногороднего обывателя». 6 января 1880 г. в «Московских ведомостях» (№ 5) была опубликована «Справка для г. Тургенева» Б. Маркевича. В ней он приводил отрывки из письма И. С. Тургенева к Маркевичу, сопровождая их желчными намеками и упреками. В этом же номере была опубликована статья Каткова, в которой говорилось: «Мы очень сожалеем, что г. Тургенев так далеко увлекся чувством раздражения, и уверены, что сам он впоследствии пожалеет об этом». Говоря о том, что сам Тургенев вряд ли искренне сочувствует нигилистам, Катков продолжал: «Мы можем порадовать г. Тургенева интересной новостью: к «постепеновцам в английском смысле» подошли таинственные вожаки нигилизма. В своих подметных прокламациях уничтожители всего оставляют нам жизнь, требуя только либеральной реформы тоже в виде постепенности... Как бы нашим либералам не сыграть чужой игры»^*.

^* («Московские ведомости», 1880, 6 января, № 5.)

6 января 1880 г. Маркевич благодарил Каткова за его клеветническую статью о Тургеневе: «Спасибо Вам, дорогой Михаил Никифорович, спасибо от всей души... Сам я никогда бы не сумел защититься так, как вы меня защитили, и я этого никогда не забуду. Заезжал сегодня по этому вопросу к Суворину и Комарову. Первый был в настоящем «литературном» восхищении от «манеры вашей неотразимой», говорил он, «диалектики». Он воспроизведет завтра мое письмо и главнейшие места из Вашей статьи. Комаров хотел по этому поводу сочинить передовую статью»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п 33, л. 126 (об.), 127. )

Виссарион Комаров действительно «сочинил» статью о Тургеневе и напечатал ее в газете, которую он возглавлял. В его статье, опубликованной в газете «Санкт-петербургские ведомости» от 8 января 1880 г., говорилось: «Многие годы... Тургенев всеми средствами старался показать, что он не против движения нигилизма и полунамеками давал предполагать, что отождествляет движение молодого поколения с движением нигилизма. Между тем нигилизм давно уже отвергнут Россиею... Живя постоянно за границей, Тургенев значительно отрешился от нашей родины и потому не мудрено, что он не уясняет себе хода наших дел, и не видит их так светло, как видел прежде». К. Леонтьев в «Варшавском дневнике» также выступил в защиту Маркевича и Каткова. По его мнению, письмо Иногороднего обывателя «обличало г. Тургенева в потворстве «нигилизму», за то что он за границей «правил и опубликовал записи одного молодого человека, сидевшего где-то в тюрьме за политическую неблагонадежность»^*.

^* (К. Леонтьев, «Восток, Россия и славянство». Сборник статей, 1885, стр. 52.)

1 января 1880 г. Маркевич сообщал Каткову:

«О Павловском я писал Вам еще весною... Сведения о нем... сообщены мне Селиверстовым, с которым я обедал в прошлом году у Богданова. Он уже не был в III отделении и только что вернулся из Парижа, где об отношениях Тургенева к этому нигилисту рассказывал ему Cherbulier Valber, удивившийся сам этому странному patronage»^*. Агенты III отделения бдительно следили за поведением Тургенева и политических эмигрантов даже в Париже. 27 ноября 1879 г. Тургенев писал П. Лаврову: «Меня-то полиция знает «comme le loup blanc» — и наблюдает за мной постоянно, так как я, в ее глазах, самая матка нигилистов». В декабре 1879 г. Домбровский доносил русскому послу в Париже Н. А. Орлову о тайных связях Тургенева с террористами. 4 декабря 1880 г. Маркевич доносил Каткову: «Многое хотелось бы мне передать Вам из слышанного мною за границей о faits et gestes наших властей относительно наших эмигрантов, то приберегаю это для живой передачи при свидании с Вами. На бумаге было бы и неудобно и слишком длинно. Друг наш Тургенев, говорили мне с негодованием русские, поселившиеся в Париже, прямо помогает деньгами и всякими ходатайствами нашим тамошним революционерам, а посол наш Орлов, которому, говорят, писано было отсюда (после нашей полемики с Тургеневым по поводу рекомендованных им «Записок нигилиста») не принимать его, видится-де с ним с тех пор тайно. Хороши оба^**!»

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 33, л. 128 (об.). )

^** (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 28, л. 73. 8 мая 1880 г. Тургенев писал:

«По приезде сюда (в Спасское.— И. Т.) я был встречен следующею новостью: между всеми здешними мужиками и бабами ходили толки, что вследствие взрыва во Дворце меня государь приказал замуровать в каменный столб и надеть мне на голову двенадцатифунтовую чугунную шапку. Вот в какие цветики выращиваются семена, столь тщательно посеянные опытными руками гг. Катковых и К^о».)

Но злые выпады черносотенцев не устрашили Тургенева. В начале 80-х годов Тургенев снова рекомендовал редактору «Отечественных записок» Щедрину напечатать в этом журнале повесть И. Я. Павловского «Политическое дело». Повесть была послана Щедрину. О повести И. Павловского «Политическое дело» Щедрин сообщает Тургеневу в феврале 1882 г.: «Написано не без таланта... я поработаю над этой вещью». Сатирик добавил к ней фантастический конец. Это произведение было уже набрано в типографии, но Щедрин воздержался его опубликовать, так как цензурные преследования журнала еще более усилились бы.

В феврале 1879 г. Тургенев приехал в Россию. Все лучшие, прогрессивные деятели русской литературы встречали писателя с большой радостью. Было организовано немало публичных собраний и встреч писателя с русскими читателями, которые с радостью приветствовали его по случаю приезда на родину.

И. З. Суриков сообщал Н. А. Соловьеву-Несмелову 21 февраля 1879 г.: «В прошлое воскресенье в публичном заседании общества Русской словесности был И. С. Тургенев, где публика восторженно встретила своего великого писателя-художника».

Особенно неизгладимое впечатление произвели на Тургенева публичные встречи с московской молодежью, с радикальными кругами демократической интеллигенции, с революционно-демократической аудиторией. В обществе любителей российской словесности студент Московского университета П. Викторов от имени молодого поколения сердечно благодарил писателя за живое и глубокое отражение народной жизни.

Восторженное отношение читателей и демократической интеллигенции к Тургеневу, чествование его, превратившееся в широкую политическую демонстрацию; вызвавшие фурор выступления самого Тургенева были не по душе прислужникам реакции. Писателя в Петербурге окружили шпионами. «Он мне омерзителен»,— говорил о Тургеневе сам царь. В марте 1879 г. флигель-адъютант «его величества» намекает Тургеневу на желательность скорейшего отъезда писателя из Петербурга. Вскоре по возвращении за границу сам Тургенев в беседе с Г. А. Лопатиным (весной 1879 г.) говорил об отношении к нему либерально-буржуазных кругов: «Ведь я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство.— Тургенев красноречивым жестом показал, как это делается.— Ну, и пусть, и пусть, я очень рад»^*.

^* («И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», Academia, 1930, стр. 126. )

Особенно резко выступил против чествования Тургенева его давний противник Маркевич, по словам которого Тургенев якобы понял «несообразность такого рода «оваций» и убоясь дальнейших проявлений их, уехал отсюда... даже днем ранее назначенного им сначала срока». Б. Маркевич в фельетоне «С берегов Невы» осуждал невскую «интеллигенцию» за то, что она допустила «смешное» и «нелепое» парадное чествование Тургенева.

В борьбе с Тургеневым Маркевич не был одинок. Обер-прокурор синода, известный мракобес Победоносцев, которого современники называли «Бедоносцевым»^* использовал всякий удобный случай, чтобы очернить имя писателя, якобы потерявшего рассудок и приходящего в восторг при виде представителей молодого поколения. «Безумные овации Тургеневу», связанные с чествованием писателя в Петербурге и Москве в феврале — марте 1879 г., Победоносцев считал исключительно опасным симптомом общественных беспорядков. Овации представителей молодого поколения в честь великого русского писателя Победоносцев ставит в один ряд с деятельностью «заговорщиков 1862 года», с покушениями «террористов» 70-х годов, с опасными призывами, требующими конституции.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 8, ед. хр. 10. )

Об этом свидетельствует письмо Победоносцева к Е. Ф. Тютчевой (дочери поэта Ф. И. Тютчева) от 17 марта 1879 г. В этом письме он писал о том, что современные террористы связаны с заговорщиками 1862 года. «Посмотрите на все эти покушения посредством всадников, с рысаками под рукою... Безумные овации Тургеневу в Москве и здесь примыкают к тому же роду явлений. Здесь несколько дней тому назад была тоже шумная овация — собралось на банкет до 150 так называемых литераторов». Далее Победоносцев злобно говорит о том, что Тургенев «выставляется» на первый план как «...звезда на темном небосклоне Московии... Тургенев, как ворона, захваленная лисицей, приходит в умиление, произносит речь, похваляется в восторге молодому поколению... Все рукоплещут... Ради бога, удерживайте, сколько можно, вашего Ивана Сергеевича, чтобы он не смешался с этими безумцами, которых в Москве довольно»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд М. П. Погодина.)

Крайне резкий тон этого письма Победоносцева свидетельствует о его враждебном отношении к Тургеневу, за «опасным» поведением которого он, как и Маркевич, пристально и неослабно следил. Но особенно злобными были нападки прислужников царизма на Тургенева после 1 марта 1881 г.

Убийство царя Александра II вызвало в правящих кругах целое смятение. Усилились политический сыск и произвол цензуры. Как раз в эту напряженную пору (29 апреля) из Парижа прибыл в Петербург Тургенев. Об этом было сообщено в ряде русских газет. Прибытие Тургенева в либерально-охранительных и придворных кругах вызвало серьезную тревогу, переполошило правительство, опасавшееся собраний и публичных выступлений в честь Тургенева. Газетные сообщения обратили на себя внимание Победоносцева. Он с нескрываемым раздражением узнал об этом и принял все необходимые меры к тому, чтобы «крамольная» деятельность писателя в России не вызвала нежелательных осложнений и эксцессов. Не успел Тургенев только что приехать из Парижа на родину (в последний раз), как Победоносцев решил во что бы то ни стало немедленно выпроводить его обратно за границу. Этот мракобес, входивший тогда в силу, считал пребывание Тургенева в Москве и Петербурге весьма нежелательным и опасным. Он предложил Я. П. Полонскому переговорить с Тургеневым о том, чтобы писатель немедленно ехал из столицы в деревню.

Приведем текст этого письма Победоносцева Я- П. Полонскому от 2 мая 1881 г.: «Любезнейший Яков Петрович! Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Не кстати он появился. Вы дружны с ним: чтобы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню. Здесь он попадет в компанию «Порядка»^*, ему закружат голову, — и Бог знает, до чего он доведет себя. Я применил бы к нему, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко «Оставь нас, гордый человек».

^* («Порядок» — газета М. Стасюлевича (1881—1882 гг.). В конце марта была запрещена розничная продажа этой политической и литературной газеты. )

Душевно преданный К. Победоносцев. Прошу Вас оставить это письмо совершенно между нами»^*.

^* («Сборник Пушкинского дома на 1923 год», П., 1922, стр. 286—287. )

Это письмо помогает понять, как реакционеры всех мастей, ненавидевшие Тургенева, готовили против него удар за ударом. Им показались опасными даже безобидные встречи Тургенева с либералом Стасюлевичем. Из ответного письма Полонского видно, что он отказался выполнить это весьма щепетильное, необычное поручение Победоносцева. В своем ответном письме Победоносцеву Я. Г1. Полонский «дал понять этому сановнику», что подобное поручение было ему «очень неприятно»^*. Бесцеремонная записка Победоносцева потрясла Я. П. Полонского. 2 мая 1881 г. Полонский в письме к Победоносцеву заметил: «Записку Вашу я никому не покажу, но могу ли я посоветовать Тургеневу уехать как можно скорей, не поразив его или не возбудив в нем тревожного недоумения — поверит ли он мне? ...И без моего совета он никого, кроме старых приятелей, не желает видеть, и всем приходится отказывать. Да и кто теперь пойдет к нему? Время оваций прошло — и слава его — старая слава.

^* (Н. К. Козмин, Тургенев и Победоносцев в 1881 г., «Сборник Пушкинского дома на 1923 год», П., 1922, стр. 286. )

Вы опасаетесь, что Стасюлевич... может его взбаламутить и на него повлиять. Но может ли беседа Стасюлевича влиять? — Судя по себе, не думаю. — Стасюлевич преклоняется перед его литературным талантом и, может быть, ждет от него подачки. — Но Тургенев в сто раз его умнее и проницательнее...» Далее Полонский пишет: «Вы пишите, что я дружен с Тургеневым, но неужели я был бы с ним дружен, если бы он хоть сколько-нибудь был похож на нигилиста, или если бы я считал его человеком опасным для нашего правительства — Боже меня избави! За что его следует бранить, за то я и браню его... Уверяю Вас, если бы я мог только вообразить себе, что в настоящее время Тургенев может так или иначе дурно повлиять, я бы первым посоветовал ему ехать, но не в деревню, а прямо за границу. Сегодня я едва ли увижусь с Тургеневым, но завтра наедине постараюсь исполнить Ваше поручение, если до завтра Вы его не отмените»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. )

2 мая 1881 г. Победоносцев отвечал поэту: «Я вовсе не обвинял Тургенева в каких-либо злобных намерениях, и буде вы меня так поняли, то неверно. Я имел в виду, по опытам прошлого года, что некоторые компании литературные употребляют Тургенева как орудие, рассчитывая на тщеславие человеческое, и нет мудреного, что на этот раз могут повториться те же расчеты. А время такое, что благоразумнее избегать всякого шума, речей и оваций»^*. Все это свидетельствует об исключительно острой борьбе вокруг Тургенева.

^* (Н. К. Коз мин, Тургенев и Победоносцев в 1881 г., «Сборник Пушкинского дома на 1923 год», Пг., 1922, стр. 290. )

2.

В 70-е годы видное место в творчестве Тургенева занимает тема сознательно-героической личности. Она находит свое отражение в рассказе «Наши послали», повестях «Вешние воды», «Часы», «Лунин и Бабурин», явившейся своеобразным подступом к роману «Новь».

В «Вешних водах» он пропел вдохновенный, настоящий гимн революции, сравнивая ее с чистой и негасимой любовью, властно овладевшей сердцами молодых героев повести:

«Первая любовь — та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикадах, высоко вьется ее яркое знамя, — и что бы там впереди ее ни ждало, — смерть или новая жизнь — всему она шлет свой восторженный привет».

Внимание Тургенева привлекает в «Вешних водах» и гарибальдийская тема.

В 1874 г. была опубликована повесть И. С. Тургенева «Пунин и Бабурин».

В повести есть автобиографический материал. Главный герой повести Бабурин, по словам Тургенева, списан с живого лица. Это же можно сказать и о Лунине. Это — дворовый, домашний секретарь Варвары Петровны Тургеневой — Федор Лобанов, с которым круто расправилась помещица.

В лице Бабурина изображен разночинец, хлебнувший много горя в молодости. Тогда его били и истязали. Бабурин — уже пожилой человек, пострадавший в связи с процессом Буташевича-Петрашевского. Он — «филантроп»-республиканец, живет в небольшой комнатке в людской избе, на конном дворе вместе со своим товарищем Пуниным. Это человек незаурядного ума. Он осмелился выступить против произвола барыни, распорядившейся сослать на поселение невинного крепостного мальчика. «Мне ученые филантропы из разночинцев не надобны, мне надобны слуги безответные»,— сказала сумасбродная барыня и уволила Бабурина. Трудную, тернистую жизнь изведал он, но до конца остался верен своим убеждениям.

В лице Музы Павловны — жены Бабурина — показана женщина из демократической среды, разделяющая горькую судьбу, тяжелую участь своего мужа. Ее, сироту, спас от голодной смерти, нашел, призрел в Воронеже Бабурин. Он воспитал ее, и она почитает его как отца. Но женой уже немолодого, годившегося ей в отцы Бабурина (ему под 50) девушке быть очень не хотелось («Лучше смерть. Лучше прямо в гроб», — говорила с горечью несчастная и усталая девушка). Однажды, оставив Бабурину записку, она убежала из дому со своим любовником. Жизнь ее поистине горька и безотрадна. Ее, брошенную и несчастную, снова спас и призрел Парамон Семеныч Бабурин.

«Он меня любил — и я стала его женой. Что же мне было делать? Умереть — не удалось; жить тоже не пришлось, как хотелось... Куда же было деться!» — рассказывает она. За эти безрадостные годы Муза очень переменилась. Больше всего переменились ее глаза. Бывало, они бегали, как живчики, эти злые и красивые глаза; они блистали украдкой, но ярко; взор их колол, как булавка. Теперь они глядели прямо, спокойно, пристально; черные зеницы потускнели. «Я надломлена, я смирна, я добра»,— казалось, говорил ее тихий и тупой взор».

Муза верна демократическим убеждениям своего мужа. Она считает, что этим убеждениям пора высказаться на деле. «Есть товарищи, от которых теперь невозможно отстать».

Ее муж Бабурин протестует против деспотизма, насилия и произвола: «Живешь, живешь, надеешься, авось лучше будет, легче будет дышать, а, напротив того, все идет хуже да хуже! Совсем уж к стене прижали!.. Что теперь делают с молодыми людьми! — Да ведь это, наконец, всякое терпение лопнет... Лопнет! Да! Погодите!» Вскоре ночью его схватили и посадили в крепость. В сибирскую ссылку вместе с мужем отправилась и его молодая жена.

Выразителен и сочен язык героев повести. Так, Пунин при встрече с мальчиком, имеющим гувернантку, говорит с упреком барчуку: «Ох, дворянчики, дворянчики! Полюбились вам иностранчики! От российского вы отклонилися, на чужое преклонилися, к иноземцам обратилися».

О повести были даны разноречивые оценки. Особенно резким был отзыв Маркевича, который в статье «Три последние произведения г. Тургенева» резко порицал повесть за его якобы «фальшь» и «штукатурные мазки». «Либеральная лубочная картина по замыслу, Бабурин в исполнении оказался деревянною вешалкой под выношенным до нитки либеральным плащом...», — писал он в «Русском вестнике». Отрицательно отнесся Маркевич и к образу Музы. «Тургенев мог бы давно опочить на заслуженных им лаврах... Лучше бы г. Тургенев окончательно смолк, если уже ничего, кроме как о Бабуриных, ему не остается поведать русскому читателю...»^*, — злопыхательски писал он.

^* (М., Три последние произведения г. Тургенева, «Русский вестник», 1874, № 5, стр. 74. О принадлежности ст. «Три последние произведения г. Тургенева», Маркевичу свидетельствует его письмо Каткову от 27 ноября 1875 г., фонд 120, п. 33, л. 78.)

3.

В 1876 г. в 1 и 2 книжках «Вестника Европы» Тургенев публикует роман «Новь». Сложная общественная жизнь России 70-х годов и ее кричащие противоречия, рост и подъем революционного движения, неудачное хождение в народ, трагедия передовой молодежи, желавшей беззаветно послужить ему, но пошедшей по неверному пути, иллюзорность ее надежд, положение различных классов русского общества, напряженная борьба народнического и реакционного, либерально-консервативного лагерей — такова проблематика последнего романа Тургенева. Объектом художественного изображения были неотложные, животрепещущие проблемы русской жизни, которые волновали все русское общество. В то же время Тургенев пытался наметить свою программу помощи народу. Тургенев писал А. М. Жемчужникову о «Нови» 17/5 марта 1877 г.: «Не из желания «уловить момент» — или популярность — взялся я за этот последний сюжет... я сознавал, что жизнь бежит в эту сторону, я сделал набросок, я указал пальцем на настоящую дорогу» ^*. Роман свидетельствовал о том, что Тургенева по-прежнему волновали судьбы России, судьбы народа, сознание его бедственного положения. В пору работы над романом в письме к Ю. П. Вревской 10 марта 1876 г. Тургенев с возмущением говорил о голоде и разорении русского крестьянства в одной из центральных губерний царской России: «А Орловская губерния действительно умирает с голода, — худо, очень худо — и впредь не предвидится ничего лучшего». В романе нет широкой панорамы народной жизни, но ряд сцен и эпизодических героев «Нови» дают отчетливое представление о тернистой, тяжелой жизни крестьян после реформы.

^* («Русская мысль», 1914, № 1, стр. 138.)

В то время как верноподданническая журналистика славила благодеяния, связанные с «великой реформой» и пореформенные порядки, И. С. Тургенев разоблачал безмерную фальшь и ложь официозной печати. Он справедливо писал в «Нови»: «Народ бедствует страшно, подати его разорили вконец и только та и совершилась реформа, что все мужики картузы надели, а бабы бросили кички... а голод! А пьянство! А кулаки!» И хотя эти слова произносит такой весьма невзрачный и желчный человек, как Паклин, в них выражено, несомненно, авторское отношение к пореформенной жизни России. Тургенев обличает целый класс помещиков-ростовщиков, которые «продают мужику четверть прелой ржи за шесть рублей, а получают с него... во-первых, работу на шесть часов, да сверх того... целую четверть хорошей ржи, да еще с прибавком! то есть высасывают последнюю кровь из мужика».

Обездоленное крестьянство страдает от безземелья. Один из крестьян, выведенных в романе, выражая заветные думы многих тысяч безмерно ограбленных мужиков, без обиняков заявляет Нежданову: «Уж ты... барин, не размазывай — а прямо скажи: отдаешь ли ты всю свою землю, как есть, аль нет?»

Тургенев весьма далек от прикрашенного, лубочного изображения народа, он показывает в романе и отдельные теневые, отрицательные стороны жизни забитых, несчастных крестьян. Эпизодические фигуры крестьян вроде Еремея из Голоплек, Меиделея Дутика, пьяницы Кирилла, Фитюева и безбородого парня, который спаивает Нежданова, при всех их отрицательных и даже комичных чертах нарисованы писателем без всякой худой преднамеренности, дурной предвзятости. Это не сброд грубиянов, тупиц и пьяниц, а забитые, замордованные хищниками всех мастей люди, пока еще не прозревшие и равнодушные к революционной пропаганде.

Сам Тургенев, говоря о причинах одностороннего изображения представителей народа, подчеркнул, что он стремился показать главным образом «жесткую и терпкую сторону» народной жизни, сторону, которою крестьяне «соприкасаются с Неждановыми, Маркеловыми и т. д.».

С горя и нужды мужики деревушки Борзенково идут в кабак. «Одолевает вино русского человека»,— сумрачно замечает Маркелов. «С горя, батюшка Сергей Михайлович, промолвил, не оборачиваясь, кучер». Автор «Нови» приходит к выводу о том, что обездоленный русский народ еще пока не смог пробудиться от томительного и долгого сна. Об этом свидетельствует включенное в текст романа стихотворение «Сон». Однако вдумчивый и чуткий художник, Тургенев уловил и ощутил в народной массе какое-то подспудное брожение, все «неясное и неопределенное, которое двигается в их внутренностях»^*.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», стр. 312. )

В романе «Новь» И. С. Тургенев показывает, как защитницей голодающих и обездоленных народных масс от имени многомиллионной «безыменной Руси» выступила революционная народническая молодежь. «Новь» будила в молодежи стремление к служению народу. «Впечатление этот роман произвел на меня огромное», — вспоминал старый большевик С. Мицкевич. По его словам, роман Тургенева помог ему понять, что «революционеры — это и есть лучшие люди, которые хотят просветить крестьян и рабочих и поднять их на революцию против их угнетателей».

Писатель не был революционером, прогрессивных изменений в жизни России он ожидал от реформ «сверху», но его замечательные произведения, полные глубоких раздумий о судьбах отчизны, согретые негасимой любовью к народу и искренней верой в его светлое будущее, объективно помогали делу воспитания русских революционеров. Не случайно М. Е. Салтыков-Щедрин заметил: «Литературная деятельность Тургенева имела для нашего общества руководящее значение, наравне с деятельностью Некрасова, Белинского и Добролюбова».

Наиболее яркой представительницей революционной народнической молодежи является честная и самоотверженная девушка Марианна. Тургенев навсегда увековечил в литературе бессмертный образ революционерки в лице Марианны Синецкой. Рисуя в образе сильной духом, пленительной и бесстрашной Марианны, явившейся «воплощением родины, счастья, борьбы, свободы», народническую революционную молодежь, И. С. Тургенев, как справедливо говорил П. Якубович, «перед целой литературой грязных ругателей этой молодежи... выставил ее... как единственную представительницу высокого нравственного начала, как... служительницу идеи, обвеянную ее сиянием».

Образ Марианны задуман Тургеневым как тип «нигилистки», «которая должна возбуждать сочувствие»^*.

^* (А. Мазон, Парижские рукописи И. С. Тургенева, М.—Л., 1931, стр. 110.)

Марианну характеризуют «энергия, упорство, трудолюбие... бесповоротность и способность увлекаться страстно».

Марианна Викентьевна Синецкая живет в доме Сипягиных. Ее положение в доме знатных родственников очень тяжелое. Неудачно сложилась жизнь и ее отца, дослужившегося до генеральского чина. Однажды он вдруг сорвался, уличенный в большой казенной краже. За это его «судили... лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь». Когда был ее отец в Сибири, Марианна всем своим существом рвалась к нему в ссылку: ей хотелось собственными глазами увидеть жизнь ссыльных и загнанных людей. А когда потом простили отца и вернули его на родину, он, надломленный и разбитый человек, стал «унижаться, хлопотать и заискивать», что было крайне тяжело для Марианны, ибо сильно ранило ее честную, непреклонную, гордую душу. Отец Марианны не смог, не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности.

Его жена — сестра Сипягина, мать Марианны, не перенесла этого нежданного тяжелого удара и умерла вскоре после смерти мужа. Дядя Марианны Сипягин приютил ее в своем доме. Но жить ей в этом опостылевшем доме, где ее все оскорбляют, тошно и нестерпимо. Она рвалась на волю всеми силами своей молодой души.

Сипягины ее считали пропащей нигилисткой и безбожницей, следили за ее малейшим движением, беспрестанно «кололи» ее «булавками» и «шпильками».

В лице своей тетки Сипягиной Марианна видела притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Чтобы сбыть Марианну с рук, Сипягина хочет выдать ее замуж за «гадкого Калломейцева», которого она всегда презирала. «Я, конечно, ему не нравлюсь, — говорит Марианна Нежданову, — я ведь некрасива, но продать меня можно. Ведь это тоже благодеяние».

Марианна горячо полюбила «бездомного горемыку», «студента, без роду и племени», Нежданова, стала для него воплощением всего хорошего, справедливого, правдивого на земле; «воплощением родины, счастья, борьбы, свободы!» «Ты будешь моей путеводной звездой, моей поддержкой, моим мужеством», — говорит ей Алексей Нежданов. Это гордая, непреклонная, сильная духом девушка. Она протестует против насилия и произвола. Она беззаветно предана делу, которому посвятила себя, ибо готова голову сложить за бедных и обездоленных. «Мне кажется иногда, — говорит Марианна, — что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси... нет, не страдаю, а негодую за них, возмущаюсь».

Марианна прекрасно понимает, что путь революционной борьбы нелегок и тернист, что впереди у нее немало опасностей, впереди у нее дорога — длинная и трудная. «Может быть, мы и не погибнем тотчас,— говорит она Нежданову, — мы успеем, ты увидишь, мы будем полезны, наша жизнь не пропадет даром, мы пойдем в народ». Она хочет трудиться, действовать, бороться за народное счастье, ибо горячо разделяет революционные убеждения и готова за них идти в огонь и воду, на все. «Дело, которому я сочувствую, — говорит Марианна, — ...это дело должно начаться на днях». Человек ясного ума и решительных действий, она не может больше оставаться в доме своих чванливых, «крупносановитых» родственников, в котором «все ложь и обман», когда ее собратья по борьбе будут подвергаться опасности. Марианне ясна цель революционной борьбы, ибо она всей кровью своего горячего сердца любит народ и не мыслит себе жизнь без борьбы. По словам Нежданова, у нее «другой жизни уже не было». Марианна мучительно ищет ответа на вопрос, что делать, ибо она еще не знает по-настоящему путей революционной борьбы, не знает глубоко народную жизнь во всех ее проявлениях, хотя любит народ всей душой и сердцем.

«Скажите нам только, — спрашивает она вместе с Неждановым у механика Соломина, — что нам делать? Положим, революция еще далеко... но подготовительные работы, труды, которые в этом доме (т. е. у Сипягиных. — И. Т.), при этой обстановке, невозможны — и на которые мы так охотно пойдем — вдвоем... вы нам укажите их; вы только скажите нам, куда нам идти... Пошлите нас. Ведь вы пошлете нас?».

Неопытная, но решительная и смелая, Марианна от всей души искренно хочет послужить народу, опроститься. «Если нужно, — наивно говорит она, — я в кухарки пойду, в швеи, в прачки... И никакой тут заслуги не будет — а счастье, счастье...» Она, как и Нежданов, все-таки не умеет по-настоящему взяться за революционное дело.

Тургенев с большой симпатией нарисовал образ Марианны, хотя и не поддерживал революционной борьбы. «На долгое время Марианна, — писал А. В. Луначарский, — была лучшим типом женщины, самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы»^*. Сам Тургенев гордился тем, что образ Марианны — типичный, а не надуманный, как пытались его трактовать некоторые критики. 27 февраля 1877 г. Тургенев писал Стасюлевичу: «Один Аристарх ...уверял меня, что Марианн нет, что я их выдумал - а тут вдруг процесс, где из 52-х революционеров — 18 женщин — дело небывалое и неслыханное в Европе — ни в какое время»^**.

^* (А. В. Луначарский, Классики русской литературы, ГИХЛ, 1937, стр. 231.)

^** («М. Стасюлевич и его современники в ич переписке», т. 111, 1912, стр. 117—118.)

Главным героем романа является и народник Алексей Нежданов. Первоначальное воспитание он получил в пансионе одного швейцарца, дельного и строгого педагога, — а потом поступил в университет. «Сам он желал сделаться юристом; но генерал, отец его, ненавидевший нигилистов, пустил его «по эстетике», как с горькой усмешкой выражался Нежданов, то есть по историко-филологическому факультету. Отец Нежданова виделся с ним всего три-четыре раза в год, но интересовался его судьбой и, умирая, завещал ему — «в память Настеньки» (его матери) — капитал в шесть тысяч рублей серебром, проценты с которого, под именем «пенсии», выдавались ему его братьями, князьями Г.»

Нежданов в проникновенном стихотворении «Сон» с болью и горечью рассказывает о бедственном, крайне тяжелом положении родной страны в пореформенные годы:

 Давненько не бывал я в стороне родной... 
 Но не нашел я в ней заметной перемены. 
 Все тот же мертвенный, бессмысленный застой, 
 Строения без крыш, разрушенные стены. 
 И та же грязь и вонь, и бедность, и тоска! 
 И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый... 
 Народ наш вольным стал; и вольная рука 
 Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.

В стихотворении «Сон» ощутимы скорбные и в то же время гневные интонации Некрасова. «Во второй части «Нови», — писал известный реакционер князь Мещерский, которого современники называли «старым шутом»^*, — есть стихотворение, написанное разочарованным героем романа. Но, очевидно, написал его сам Тургенев. Это его мысль по возвращении из России... И оттого-то так омерзительно это стихотворение»^**.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 8, ед. хр. 10.)

^** («Гражданин», 1877, № 7. )

Нежданова удручают несправедливые российские порядки. Умный, незаурядный человек, он сравнительно быстро разобрался в окружающей его обстановке, в людях, их характерах. Он быстро распознал хищную натуру Калломейцева. Когда в двадцатый раз Калломейцев с почтением произнес имя Ладисласа, Нежданов метко сказал о нем: «Вот нашел авторитет! Как будто мы не знаем, что такое этот Ladislas. Он прирожденный клеврет — и больше ничего». С чувством ненависти говорит Нежданов о царском Петербурге, отвечая на вопрос Паклина о причине его неуравновешенности: «Ничего не случилось особенного, а случилось то, что нельзя носу на улицу высунуть в этаком гадком городе, Петербурге, чтобы не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху. Жить здесь больше невозможно».

Тургенев в «Нови» обратил внимание на животрепещущие вопросы, волновавшие общество. «Пол-России с голода помирает, «Московские ведомости» торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещают, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь, — шагу нам ступить некуда», — с гневом и возмущением говорит Нежданов о невыносимом разгуле реакции в стране. Убийственный сарказм Тургенева беспощадно разит «торжествующую» газету Каткова «Московские ведомости»^*, которая была штабом черной, разнузданной реакции, отстаивала жесткий правительственный курс, политику террора и крови, политический сыск, усиление цензуры, требовала решительных мер по отношению к «нигилистам», ибо по убеждению Каткова, на смену Рысаковым и Желябовым могут прийти новые «тысячи террористов».

^* (Позднее, на пушкинских торжествах в Москве (1880), М. Катков произнес покаянную речь. Либеральная газета «Голос» писала об этом: «Катков публично на обеде, в присутствии всех, у всех же просил прощения, молил о забвении, протянул руку, но никто не пожал этой руки». Дважды он протянул свой бокал Тургеневу, но тот прикрыл свой бокал ладонью. Тургенев не подал руки Каткову. «Тяжелое впечатление производит человек, переживающий свою казнь и думающий затрапезною речью искупить предательство двадцати лет» («Голос», 1880, № 158) )

Нежданов видит, как повсюду нищенствует трудовой народ, бедствует и голодает крестьянство; прозябая в грязи и копоти, живет фабричный и заводской люд, пухнут с голоду малые дети. Под нестерпимым полицейским гнетом стонет прогрессивно настроенная интеллигенция, «реаки» празднуют полную победу, «торжествуют» хищники-кулаки, фабриканты и ростовщики, да «царев кабак не смыкает глаз», — такова потрясающая картина пореформенного строя в романе Тургенева. Стремления и помыслы Нежданова направлены к тому, чтобы облегчить тяжелое положение народа. Ради интересов обездоленного люда он идет «в народ». Но Нежданов и некоторые его друзья — участники народного движения — разочаровываются, падают духом, теряют веру в свои силы и в народ. Задуманные Неждановым брошюры «не клеились». «Не нужен я ему с моими брошюрами — и все тут!» — с отчаянием восклицает Нежданов после неудачной попытки пропаганды в народе. Все, что делал и говорил Нежданов, казалось ему ненужным и приторным вздором, банальной фальшью и ложью. «Ох, трудно эстетику соприкасаться с действительной жизнью». «Куда не кинь — все клин! Окургузила меня жизнь...», — таков горестный итог раздумий Нежданова. Об одном из знакомых крестьян Нежданов говорит: «...как только он со мною, — точно стена между нами».

Трагедия Нежданова, помимо социально-исторических причин, связана также, по мнению Тургенева, и с наследственностью^*. Неудачу хождения в народ и народнического дела Нежданов склонен объяснить не сущностью самого дела, а свойствами своей неустойчивой натуры. «О, как я проклинаю... эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, это наследие моего аристократического отца!» — восклицает с горечью Нежданов после неудачи своего общения с народом. Нежданов искренно хочет верить в то, что он говорит народу, но все его попытки вступить в контакт с ним оказываются безуспешными. «А я начну говорить, точно виноватый, все прощенья прошу», — с болью в сердце констатирует Нежданов. В этой неспособности к действенной, беззаветной вере Нежданов и видит проявление наследственности. Он обвиняет своего аристократа-отца.

^* (См. об этом интересную работу Г. А. Вялого «И. С. Тургенев» в «Истории русской литературы», т. VIII, ч. I, АН СССР, 1956.)

С Неждановым, преданным своему делу, смелым, честным, самоотверженным человеком, происходило нечто странное. «Романтик реализма», он шел «в народ», по убеждению Тургенева, без веры, без твердой опоры. Он был недоволен «своею деятельностью, то есть бездействием», всеми своими поступками, речи его были пропитаны желчью и едкостью самобичевания. Скептик и маловер, тщетно стремящийся «опроститься», с одной стороны, и борец-пропагандист, преданный делу народа, с другой, Нежданов запутывается в лабиринте неразрешимых, мучительных противоречий. Рефлектирующее сознание его раздвоено. Он всецело поглощен своими тяжкими сомнениями. Его воля к борьбе оказывается парализованной. Для встречи с народом, убежден он, «надо сочинить наперед какую-нибудь историю, а то спрашивают: откуда? почему? ...Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке — и ври, что угодно».

— И ты... врал? — спросила Марианна.

— Врал... как умел. Во-вторых: все, решительно все люди, с которыми я разговаривал,— недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался — швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах — одну засунул в телегу... Что из них выйдет — ты един, господи, веси! Четырем человекам предлагал брошюры. Один спросил — божественная ли это книга? — и не взял; другой сказал, что не знает грамоте, — и взял для детей — потому на обложке есть рисунок; третий сперва все мне поддакивал — «тэ-ак, тэ-ак...», потом вдруг выругал меня самым неожиданным образом и тоже не взял; четвертый, наконец, взял — и много благодарил меня; но, кажется, ни бельмеса не понял изо всего того, что я ему говорил. Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом, прибавив: «У! Постылый! Шалопуты вы московские! Погибели на вас нетути!» Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: «Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!» — А на мои же деньги напился!» Первые же его встречи с народом, наивные и робкие беседы в трактире с крестьянами и фабричным людом приносят ему только горькое разочарование. Нежданов всей душой и сердцем любит народ, видит его безвыходное положение, но он не знает жизни трудового люда, насущных запросов народа, его интересов, чаяний и помыслов.

Нежданов, по словам А. В. Луначарского, «поражает своей родственностью со всеми... старыми Рудиными». Нежданов говорит: «Отчего же это неопределенное, смутное, ноющее чувство? К чему, зачем эта грусть? — Коли ты рефлектор и меланхолик,— снова шептали его губы, — какой же ты к черту революционер? Ты пиши стишки, да кисни, да возись с собственными мыслишками и ощущеньицами, да копайся в разных психологических соображеньицах и тонкостях, а главное — не принимай твоих болезненных, нервических раздражений и капризов за мужественное негодование, за честную злобу убежденного человека! О Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»

Тургенев показывает сложную динамику душевной жизни Нежданова. «Тайный внутренний червь продолжал точить и грызть Нежданова». Он постоянно ощущает в себе тревожные сомнения. Его меланхолическая раздвоенность, рефлексия и душевная усталость раскрываются через мастерски созданный автором диалог и внутренний монолог. Нежданов иногда отвечает невпопад, механически, очень часто его сложное душевное состояние не соответствует его речам, его внутреннему монологу. Так на вопрос Соломина: «Готов ли он идти за народ?» — Нежданов поспешно отвечает: «Конечно, готов». Но внутренний монолог свидетельствует о другом: «Джаггернаут, — вспомнилось ему другое слово Паклина. — Вот она катится, громадная колесница... и я слышу треск и грохот ее колес». Нежданов трагически гибнет, уступая дорогу более «практичному», более осмотрительному, умеренному постепеновцу-народнику, «новому» человеку — Соломину. Нежданов навсегда вычеркивает себя из жизни и даже завещает Соломину поддержать нежно любимую им невесту — Марианну, честную, умную, преданную своему делу.

Трагедия Нежданова, по мнению Тургенева, знаменует собой крах народнического движения, ибо революционные народники с их идеализацией общинных начал, с их отрывом от народной жизни вели пропаганду среди народа с какой-то наивной и детской неумелостью, с какой-то неуверенностью, нередко вызывая среди крестьян и фабричных чувство недоумения. А. В. Луначарский справедливо писал: «Новь» бьет очень сильно старый мир, но в то же время беспощадно, хотя задумчиво и грустно осуждает и народничество»^*.

^* (А. В. Луначарский, Классики русской литературы, ГИХЛ, 1937, стр. 232. )

Маркелов — человек менее интеллектуально развитый, чем Нежданов. Это более ограниченный, нежели его друг, человек, но более решительный и последовательный в своих поступках. Он — природный неудачник, лишенный силы, которая, по мнению Тургенева, могла бы увлечь за собой обездоленный народ.

Маркелов воспитывался в артиллерийском училище, откуда вышел офицером; но уже в чине поручика он «подал в отставку, но неприятности с командиром-немцем. С тех пор он возненавидел немцев, особенно русских немцев. Отставка рассорила его с отцом, с которым он так и не виделся до самой его смерти, а унаследовав от него деревеньку, поселился в ней. В Петербурге он часто сходился с разными умными, передовыми людьми, перед которыми благоговел; они окончательно определили его образ мыслей. Читал Маркелов немного — и больше все книги, идущие к делу: Герцена в особенности. Он сохранил военную выправку, жил спартанцем и монахом. Несколько лет тому назад он страстно влюбился в одну девушку, но та изменила ему самым бесцеремонным манером и вышла за адъютанта — тоже из немцев. Маркелов возненавидел также и адъютантов. Он пробовал писать специальные статьи о недостатках нашей артиллерии, но у него не было никакого таланта изложения...

С людьми высшего полета, с «реаками», как он выражался, он был крут и даже груб; с народом — прост; с мужиком обходителен, как с своим братом. Хозяин он был посредственный: у него в голове вертелись разные социалистические планы, которые он также не мог осуществить, как не умел докончить начатых статей о недостатках артиллерии. Ему вообще не везло — никогда и ни в чем: в корпусе он носил название «неудачника».

Человек искренний, прямой, натура страстная и несчастная, он мог в данном случае оказаться безжалостным, кровожадным, заслужить название изверга — и мог также пожертвовать собою без колебания и без возврата».

Тургенев ценит в Маркелове героическое начало. Маркелов ненавидит произвол и деспотизм, узаконенные существующим строем. Он не может равнодушно смотреть на неисчислимые бедствия и горе народа. Вот почему он так глубоко ненавидел либеральных краснобаев-реакционеров, всех угнетателей народа. В его отзывчивой, смелой душе, в его груди клокотал гнев к притеснителям народа, он никогда не знал рефлексии и сомнений, страха и робости, безверие и скептицизм ему неведомы. Он твердо и уверенно шел к намеченной, избранной им цели, стремясь облегчить положение обездоленного народа, освободить его от цепей угнетателей. Он воочию видел, как трудно и тяжко живут бесправные крестьяне, и по мере сил стремится помочь им. В своей небольшой деревушке значительную часть своей земли, унаследованной от отца, Маркелов отдает беднякам. Оставшуюся для него четвертую часть земли он считает слишком большой для него роскошью, ибо «одному человеку взять четверть того, что принадлежит целой сотне,— действительно много». Ради интересов народа его мятежная душа «ищет бури», он готов ради трудового люда пожертвовать собой. С горечью и болью в сердце сознает он, что трудовой люд не поддерживает его замысел организации ассоциации, не поддерживает и его хождение в народ. И все-таки он не может томительно ждать того времени, когда наступит революция. Маркелов всемерно стремится приблизить срок народного восстания, ибо он наивно думал, что трудовой люд уже почти готов к борьбе, к восстанию. Маркелов, выбрав, как он полагал, наилучшее время, хочет поднять народ на выступление против угнетателей. Крестьяне же не поддерживали его, и все надежды Маркелова были бесплодными и роковыми для него. Сами же мужики, заподозрив в агитаторе опасного смутьяна, связали его и выдали жандармам. Но печальный этот исход не надломил стойкости, душевных сил и выдержки Маркелова; не смял, не согнул его, он по-прежнему горячо и убежденно верит в правое дело, за которое боролся. «Нет, нет, — шептал он про себя —... нет; то все правда, все... а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся!» А далее в этом же монологе Тургенев в уста Маркелова влагает слова, характерные для Сергея Нечаева: «Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться — пулю ему в лоб! Тут разбирать нечего. Кто не с нами, те права жить не имеют...»

Маркелов «попал под колесо», но несмотря на арест, стойко и мужественно ведет себя перед губернатором и на суде. Он не молил судей о снисхождении, никого из друзей не выдал, ни в чем не раскаивался, страх, душевная усталость неведомы ему в минуту тяжких испытаний. Он тверд, несгибаем и непреклонен. «Не отшепчешься, шалишь!» — с ненавистью говорит он «доносчику» Паклину.

Говоря о честности, благородстве поступков, о смелости и бесстрашии Маркелова, и его постоянной, негаснущей вере в дело, которому он предан, Тургенев, однако, наделяет его рядом черт, характеризующих его ограниченность. Для Тургенева такие люди, как Маркелов, «не гении, но и не глупцы»^*. «Мне хотелось показать, — говорил Тургенев С. Н. Кривенко, — некоторую умственную узость людей в сущности вовсе не глупых. Так ведь это и есть на самом деле: люди до того уходят в борьбу, в технику разных своих предприятий, что совершенно утрачивают широту кругозора, бросают даже читать, заниматься, умственные интересы отходят постепенно на задний план... я потому указал на эту слабую сторону, что желал добра молодежи»^**. Тургенев осуждает узость кругозора и ограниченность натуры Маркелова, который читал все-таки мало, не понимал по-настоящему произведений искусства, не мог тонко уловить красоту русской природы. «Его ограниченный ум бил в одну и ту же точку; чего он не понимал, то для него не существовало», — говорит Тургенев.

^* («И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников». Academia, 1930, стр. 242. )

^** (Там же.)

Наряду с Неждановым и Марианной в романе действуют также и такие члены тайной народнической организации, как Машурина и Пимен Остродумов.

Говоря о деятельности самоотверженных, стойких, сильных духом Матуриной и Остродумова, Тургенев подчеркивал единство их взглядов и поступков. В них было «нечто общее, хотя чертами лица они не походили друг на друга. В этих неряшливых фигурах, с крупными губами, зубами, носами... сказывалось что-то честное и стойкое, и трудолюбивое». В композиции этих персонажей почти нет предыстории. Мы ничего не знаем о прошлой жизни Остродумова, о его родителях и воспитании, смутно и лаконично говорит автор и о прошлом Машуриной. В сущности мы лишь знаем только о том, что эта добрая, самоотверженная, способная на самое глубокое, бескорыстное чувство, девушка в прошлом изведала немало лишений, жизненный путь ее в молодые годы тернист, хотя она и вышла из дворянской семьи. Не от хорошей жизни, а в поисках куска хлеба Матурина приехала в столицу. Внешне замкнутая, скромная, неугомонная, деловитая, но несколько грубоватая девушка, Машурина предстает перед нами уже со сложившимися взглядами на жизнь. Она беззаветно любит народ и предана своему делу, которому решила посвятить все свои силы. Она не любит бесцельных и праздных словопрений, не любит зря терять дорогие минуты. Ее умственные интересы, все ее поступки, все ее поведение свидетельствуют о незаурядности ее натуры. Ради интересов народа она готова на самый решительный шаг, готова пожертвовать жизнью. На любые жертвы готова она ради счастья человека, которого горячо и безнадежно любит. Только она смогла обмануть и провести бдительных стражей царизма, только она уцелела из всех членов народнического кружка, уехав за границу. Машурина снова возвращается на родину. Она по-прежнему верит в то дело, которому отдала все помыслы души, все свои силы. Внутренние противоречия, рефлексия, колебания и сомнения чужды и Остродумову. Он готов пожертвовать ради народа даже своей жизнью, если это потребуется. Нежданов не случайно говорит Паклину о нем: «Он собой пожертвовать сумеет, и, если нужно, на смерть пойдет, чего мы с тобой никогда не сделаем».

В освещении представителей революционной народнической молодежи, благородства ее подвига «Новь» противостояла антиреволюционному, тенденциозному роману-памфлету Достоевского «Бесы» и ряду других антинигилистических произведений Лескова, Клюшникова, Крестовского. Если Достоевский нафаршировал свой роман запальчивыми тирадами о «нигилистах», то Тургенев, по словам Горького, внушил читателю «весьма высокую оценку духовных данных революционера»^*.

^* (М. Горький, Собрание сочинений, т. 24, Гослитиздат, стр. 63. )

Известно, что с конца 60-х годов в политических воззрениях Тургенева намечается кризис. Он все более разочаровывается в своих либеральных иллюзиях, ибо его надежды на наступление золотого века в России после реформы 1861 г. не оправдались. «Время, в которое мы живем, — писал он, — сквернее того, в котором прошла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью! теперь дверь как-будто несколько приотворена, но пройти в нее еще труднее»^*. Тургенев-постепеновец искал в русском обществе силу, способную на подвиг ради изменения косных порядков, ибо «тогдашний строй, по словам Г. Лопатина, давил Тургенева, свобода нужна была ему не только как... теоретический принцип, как программное пожелание. Он нутром страдал от отсутствия этой свободы у себя на родине и всем нутром жаждал наступления ее в России. Он был в лучшем смысле этого слова либерал, ну, радикал. Он приветствовал каждую попытку выступления против старого строя»^**.

^* (Первое собрание писем И. С. Тургенева, 1884, стр. 279. )

^** («Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», Academia. 1930, стр. 123—124.)

О своем горячем сочувствии народнической революционной молодежи И. С. Тургенев в письме к Стасюлевичу 3 января 1877 г. заметил: «Молодое поколение было до сих пор представлено в нашей литературе либо как сброд жуликов и мошенников, — что, во-первых, несправедливо, — а во-вторых, могло только оскорбить чигателей-юношей как клевета и ложь; либо это поколение было, по мере возможности, возведено в идеал, что опять несправедливо — и сверх того вредно. Я решился выбрать среднюю дорогу — стать ближе к правде; взять молодых людей, большей частью хороших и честных, — и показать, что несмотря на их честность, самое дело их так ложно и нежизненно, что не может не привести их к полному фиаско... Молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг, они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во Мне, если не к их целям, то к их личностям»^*. Эти симпатии Тургенева к героическим натурам народников очевидны, ибо он сочувствует не только их личностям, но и их бескорыстному, искреннему стремлению облегчить жизнь трудового люда, их борьбе за счастье, хотя отрицательно относится к ее формам.

^* (И С. Тургенев, Собрание сочинении, т. 11, изд. «Правда», стр. 313. )

Однако читатель прекрасно понимал, что в образах непоседливой и резкой в движениях Матуриной, грубоватого «природного неудачника» Маркелова, во всем изверившегося, душевно надломленного, полного разочарований и горестных сомнений Алексея Нежданова Тургенев несколько снижал и обеднял типы революционной народнической молодежи.

Поэтому не случайно критически отнесся к «Нови» Н. А. Некрасов, хотя её 1-ая часть ему понравилась. «Если он хотел показать нам, что направление юнош неудовлетворительно, — говорил Некрасов о Тургеневе и его романе, — он не доказал; если хотел примирить с ними других — не успел; если хотел нарисовать объективную картину — она не удалась. Все-таки люди были крупнее (первые), да и хождение в народ недосказано оно бывало не так глупо». Эту же точку зрения разделяли и другие революционные демократы. Активные участники народнического движения справедливо заметили в «Нови» смешение двух различных этапов этого движения кого» движения времен нечаевщины, т. е. автор смешал две ступени развития, резко различающиеся между собою по своим основным воззрениям на способ достижения новых порядков»^*. Эту же точку зрения Лопатина полностью разделял Лавров.

^* (>«Литературное наследство», т. 49—50, АН СССР, 1946, стр. 192. )

«Изображенное в «Нови», — писал П. Кропоткин, может относиться лишь к ранним фазам движения»^*. Г. Лопатин также писал о том, что «чисто «народническое» движение последнего шестилетия вставлено автором в рамки "заговорщицкого" движения времен нечаевщины, т.е. автор смешал две ступени развития, резко различающиеся между собой по своим основным вооззрениям на способ достижения новых порядков.^**" Это же точку зрения Лопатина полностью разделял Лавров.

^* («Тургенев в воспоминаниях революционеров семидесятников», «Academia», 1930, стр. 140.)

^** («Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», Academia, 1930, стр. 326; см. также сборник «Из-за решетки», Женева, 1877, стр. XV. )

Изображая драму народнического движения середины 70-х годов, Тургенев отразил в романе и его более ранние этапы, привнеся в него элементы «нечаевщины». Известно, что Сергей Нечаев в конце 60-х годов создал немногочисленную тайную организацию, заручившись поддержкой М. Бакунина. Целью этой организации была «всесокрушающая народная революция». Но группа нечаевцев с их авантюризмом и своеволием представляла собой скорее слабую, не связанную с широкими кругами молодежи, группку самозванцев, заранее обреченную на провал, нежели революционную организацию. Сам Нечаев прибегал к недопустимым методам клеветы, инсинуаций, угроз, шантажа и обмана, чтобы поддержать иллюзию деятельности якобы хорошо организованной, сплоченной группы. Более того, он был способен на самые крайние меры, вплоть до убийства нежелательных для него членов организации. По его требованию был без всяких оснований убит деятельный член группы студент Иванов, что повлекло за собой провал всей организации. Маркс и Энгельс резко осуждали вредную, авантюристическую тактику Нечаева, его «ребяческие и инквизиторские приемы», его «казарменный коммунизм» (Соч., т. XIII, ч. 2, стр. 622). Нечаев послужил прототипом таинственного руководителя народнической организации Василия Николаевича. В формуляре персонажей романа Тургенев не раз называл его по фамилии. Характеризуя Машурину, он пишет: «Нечаев делает из нее своего агента»^*.

^* (А. Мазон, Парижские рукописи Тургенева, М.—Л., 1931, стр. 123. )

Члены организации, где «орудует» Василий Николаевич, действуют часто на свой страх и риск, не знают хорошо его программу. В этой таинственной организации они мало сами думают и рассуждают, зато беспрекословно подчиняются секретным запискам и приказаниям своего грозного шефа, который готов на самые крайние меры по отношению ко всем ненужным и ненадежным. Этот человек с крутым характером, «ни перед чем не отступит. Если нужно — убьет». Все испытывают перед ним страх. На вопрос Машуриной о том, как идут дела, Пимен Остродумов отвечает: «Идут своим порядком. Только человек один подвернулся ненадежный. Так вот... сместить его надо, а не то и вовсе устранить». Тургенев здесь исторически верно показывает «авантюристическую методу» Нечаева. Но ведь нечаевцы не вели среди народа никакой деятельности, в то время как герои романа идут в народ и во имя его интересов хотят посвятить все свои силы. Стало быть, хождение в народ Нежданова, Маркелова и других по хронологическим рамкам — явление более позднее, по отношению к нечаевщине. Налицо смешение двух этапов народнического движения. И хотя действие героев романа приурочено к 1868 г., в центре повествования автора тема о «хождении» в народ 1874 г.

Эпиграфом «Нови» являются следующие слова: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом». «Плуг в моем эпиграфе не значит революция, а просвещение»^*. По убеждению Тургенева, таким плугом владеет механик Соломин — подлинный ревнитель просвещения. Это ведущая, по мнению Тургенева, положительная фигура, образ нарисован с явной симпатией автора. О Соломине Тургенев сделал в формуляре следующую запись: «Он знает коротко петербургских революционеров и, хотя сочувствует им, однако держится на точке выжидания. Понимает невольное отсутствие народа, без которого ничего не поделаешь. Даже Маркелов, погибая, выражает ему свое уважение... Маркелов не выдает его перед полицией, хотя сам гибнет»^**.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, изд. «Правда», стр. 309. )

^** (А. Мазон, Парижские рукописи И. Тургенева, 1931, стр. 122. )

Мирная, культрегерская, постепеновская программа Соломина отчасти связана с программой Лаврова. Поэтому не случайно реакционные критики упрекали Тургенева за то, что он восхваляет под всякими прикрытиями мирную, «медленную, постепенную, воспитательную революцию», порицали за «сочувствие всем стремлениям нашей молодежи»^*. Девиз Соломина: надо нравственно, духовно произвести революцию. Умеренный народник Соломин — претендует на свою особую роль в народническом движении. Тургенев сообщал М. Стасюлевичу 25 ноября 1876 г.: «Я вам когда-нибудь покажу формулярный список... Соломина (у меня, прежде чем я примусь писать самую вещь, всегда составляются формулярные списки всех действующих лиц), и главным эпитетом, характеризующим Соломина, выставлено на верху большими буквами слово: трезвый»^**. Образ Соломина Тургенев считал самым «трудным характером»^*** романа. Открытую, активную революционную борьбу Соломин считает наивной и смешной, нереальной мечтой. Тургенев в ряде сцен романа стремится подчеркнуть, что Соломин — демократ, ибо он отрицательно относится к купечеству и дворянству и даже «близок» к народникам. У Соломина с ними — общая цель, но дороги разные, конкретные формы общественной борьбы совершенно различные.

^* (К. Леонтьев, Восток, Россия и славянство, 1885, стр. 147, 152. )

^** («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. Ill, 1912, стр. 93.)

^*** (Там же, стр. 96.)

«Вы будете,— говорит он Марианне, — чумичкой горшки мыть, щипать кур... А там, кто знает, может быть, спасете отечество». В Соломине нет ничего революционного. Его программа несостоятельна. Будущее принадлежало не Соломиным, а тем, кто признавал революционные методы борьбы.

Писатель зачислил Соломина в разряд «только полезных» людей. «Тургенев не преклоняется перед Соломиным. Он с грустью упоминает о других героях, «красивых, пленительных», и все же ему кажется, что ближайшее будущее должно принадлежать не революционерам, а «постепеновцам снизу» — Соломиным»^*, которым сейчас «не к спеху». Так нашли отражение в романе либеральные иллюзии автора. На это сразу же обратили внимание современники Тургенева. Кривенко упрекал Тургенева за то, что он поставил Соломина несколько выше других персонажей романа. На это Тургенев отвечал: «Не выше, а вышло это, вероятно, потому, что Соломин ближе и понятнее мне, ближе к моим понятиям и представлениям, а затем я убежден, что такие люди сменят теперешних деятелей: у них есть известная положительная программа, хотя бы и маленькая в каждом отдельном случае, у них есть практическое дело с народом, благодаря чему они имеют... почву под ногами... тогда как люди, не имеющие не только прочных корней, но и просто поддержки ни в народе, ни в обществе, уже самою силою обстоятельств обречены на гибель...

^* (А. И. Батюто, Примечания к роману «Новь». В кн.: И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 4, Гослитиздат, 1954, стр. 505. )

— Не подумайте, однако, что мне это доставляет удовольствие. Уверяю вас, что, кроме грусти, ничего не доставляет». На вопрос Кривенко: «А не думаете ли вы, что Соломины легко могут превратиться в простых буржуа или в самодовольных навозных жуков?» Тургенев ответил: «Это уж от них зависит...»^*.

^* («Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», «Academia», 1930, стр. 240—241. )

Незамысловатая программа постепенства ярко выражена в разговоре Соломина с Марианной:

«Да позвольте, Марианна... Как же вы себе это представляете: начать? Не баррикады же строить со знаменем наверху — да: ура! за республику! Это же не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, — да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока — ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... вот вам и начало.

— Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федорыч! Для чего же мне тогда... все это?... Я о другом мечтала.

— Вам хотелось собой пожертвовать?

Глаза у Марианны заблистали. — Да... да... да!»

Рассуждения «постепеновца снизу» Соломина в беседе с Марианной явно перекликаются с суждениями Тургенева, высказанными без обиняков в одном из писем к Философовой, относящемся к сентябрю 1874 г. Отвечая на замечания Философовой по поводу «Отцов и детей» и Базарова, Тургенев писал: «Вы начали с Базарова: и я с него начну. Вы ищете его в действительной жизни, и вы его не найдете: я вам сейчас скажу, почему. Времена переменились: теперь Базаровы не нужны. Для предстоящей общественной деятельности не нужно ни особенных талантов, ни даже собственного ума — ничего крупного, выдающегося, слишком индивидуального; нужно трудолюбие, терпение; нужно уметь жертвовать собою без всякого блеску и треску — нужно уметь смириться и не гнушаться мелкой и темной, даже низменной работой — я беру слово: «низменной» — в смысле простоты, бесхитростности... Что может быть, например, низменнее — учить мужика грамоте, помогать ему, заводить больницы и т. д. На что тут таланты и даже ученость? Нужно одно сердце, способное жертвовать своим эгоизмом... Все так, но примириться с этим фактом, с этой серенькой средой, с этой скромной действительностью многие не могут сразу, особенно впечатлительные и энтузиастические женщины, как вы. Что бы вы ни говорили — вам все-таки хочется восторгаться и увлекаться; вы сами пишете, что вы желаете преклоняться; а перед только полезными людьми не преклоняются. Мы вступаем в эпоху только полезных людей... и это будут лучшие люди. Их, вероятно, будет много; красивых, пленительных — очень мало... Народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего хорового развития, разложения и сложения; ей нужны помощники — не вожаки, и лишь только тогда, когда этот период кончится, снова появятся крупные оригинальные личности»^*.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 11, 1949, стр. 290—291. )

Соломин не склонен верить в близость революции в стране, ибо полагает, что народ не готов еще к ней. Главной, неотложной задачей он считает постепенное просвещение народа и улучшение его бедственного положения. «Соломин не верил в близость революции в России, — пишет Тургенев, — он не желал навязывать свое мнение другим, не мешал им попытаться и посматривал на них не издали, а сбоку». Сам он организовывал школы и больницы, устраивал на артельных началах завод. Но не всякое «просвещение» Соломин поддерживает. Увидя брошюры Нежданова, предназначенные для раздачи крестьянам, Соломин прямо заявляет Нежданову: «Действуй на свой страх, как знаешь, — я не препятствую; а фабричных моих не трогай». При встречах с революционерами он избегал оживленных споров и словесных поединков, предпочитая со стороны, молча, «сбоку» наблюдать и слушать.

Тургеневу представлялось, что в будущем заметную роль среди героев русской литературы будут играть такие люди, как изображенный в «Нови» рабочий Павел, помощник Соломина. Тургенев в декабре 1876 г. писал: «Быть может, мне бы следовало резче обозначить фигуру Павла... будущего народного революционера, но это слишком крупный тип — он станет со временем... центральной фигурой нового романа. Пока — я едва назначил его контуры»^*. Павел мечтает об иной, лучшей жизни: «Хорошо, кабы не было господ и земли все были бы наши — чего бы лучше». Несмотря на эскизность, образ Павла воплотил в себе отдельные существенные черты труженика-рабочего: широту кругозора, самостоятельность суждений, сознание собственного достоинства, остроту взгляда на жизнь, умение правильно оценивать обстановку и принимать необходимые меры и решения, убежденность в правоте общего дела и преданность ему.

^* (И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. 12, Гослитиздат, М., 1958, стр. 498.)

Образам народников, порицавших буржуазное хищничество и произвол реакции, но не сумевших найти общий язык с народом, настоящую дорогу к нему, контрастно противопоставлены мнимые последователи революционеров. Ради корыстных целей на время сблизился с народниками неутомимый путешественник «великий корреспондент» Кисляков, объехавший многие уезды и сочиняющий весьма пространные статейки, которые Нежданов называет «дребеденью». Сила Самсоныч Паклин также случайно и временно, ради любопытства примкнул к народникам. Он мог произносить бойкие, хлесткие речи, но это слабый духом, трусливый, беспринципный человек. В нем иногда проявлялись признаки живого интереса к действительности, но способности его весьма ограничены. Маленький, хромой, весьма невзрачный, мало практичный, «пустой балагур и зубоскал», он превыше всего ценил свою весьма ординарную личность. Он стал предателем, выдал местопребывание Нежданова, чтобы спасти свою жалкую шкуру.

«Последователем» народников считает себя и потомок купцов-староверов Голушкин. Этот купец, протежирующий каскадных актрис, жуир, «эпикуреец на русский лад», одержимый страстью популярности, для наращения капитала занимается банковыми операциями. Этот капитал «заправский Хлестаков»^* хочет передать в пользу «общему движению» народа. В его доме влачат жалкое существование приживалы, терпеливо относящиеся к произволу кичливого хозяина. Он сблизился с народниками ради своего самохвальства, фанфаронства и самолюбия. «Греми ...Голушкин по всему свету. То Суворов или Потемкин, — а то Капитон Голушкин!» — с бравадой восклицал сей самовлюбленный господин. В трудную минуту его «величавая» персона коленопреклоненно вымаливает прощение у губернатора.

^* (Г. Лопатин, К читателю. «Тургенев в воспоминаниях революционе- ров-семидесятникои», Academia, 1930, стр. 327.)

Основной конфликт романа политический — это конфликт между народниками и реакционерами, либералами. Тургенев пригвоздил к позорному столбу «реаков» всех мастей, он сумел своим романом наложить «клеймо позора на реакционеров с медными, но не выжженными лбами». Обличение консерваторов и реакционеров — одна из важнейших заслуг романа.

Образам народников: Нежданову, Маркелову и Марианне — в романе противостоят молодой великосветский хлыщ — камер-юнкер Калломейцев и лицемерно играющий в либерализм крупный царский бюрократ и крепостник, тайный советник Сипягин.

В широко известном «формулярном списке» и в кратком конспекте «Нови» часто встречаются характеристики Сипягина, проникнутые сарказмом: «неизбежный министр», «либеральный бюрократ», «ограничен и не глубок... сух и эгоист», «сперва грандиозно и свободно входящий в... бунтовщицкий круг, вдруг пугается... и всех выдает с высоты своего величия», и т. д.

При этом вначале ласковый в обхождении, важный и добродушный, Сипягин вскоре предстает в своем подлинном обличии. Читатель воочью видит хищника, отличающегося от Калломейцева только внешней благопристойностью и лицемерием, более опасного, нежели Калломейцев, расчетливого эгоиста и жестокого зверя, умеющего прятать свои зловещие когти. Весьма интересна следующая запись автора: «Калломейцев ораторствует в реакционерском вкусе. Сипягин ему умеренно противоречит». Злобно презирает народ и прогрессивную молодежь влиятельный кандидат в сановники Калломейцев. Ретивый камер-юнкер всеми силами души ненавидит «нового учителя» Нежданова, считает его «красным», «нигилистом», опасным крамольником. Калломейцев требует от него почтительного отношения и послушания. С гневом он сознает, что Нежданов непреклонен в своем упрямстве. «Узды он не чувствует, — продолжал Калломейцев, — узды: le frein. Все эти красные таковы. Говорю вам: у меня на них нос чудный! Вот разве Ladislas со мной — в этом отношении потягаться может. Попадись он мне, этот учитель, в руки — я бы его подтянул. Я бы его. вот как подтянул! Он бы у меня запел другим голосом, и как бы шапку ломать передо мной стал... прелесть^*!»

^* (И. С. Тургенев изобразил в образе Ladislasa Б. Маркевича. Многие черты Маркевича отражены также и в образе Калломейцева. )

Значительная, важная особа, чопорный петербургский «гран-жанр» высшего полета, «немного слишком... феодал в своих суждениях» Калломейцев служил в министерстве двора, всюду слыл за человека надежного и преданного своим сановникам. Калломейцев олицетворяет собой «новую породу помещиков- ростовщиков», гнусную, неприкрытую реакцию, враждебную народу бюрократическую машину самодержавно-крепостнической России. Он жесток и бесчеловечен по отношению к простым людям, ко всем тем, кого он считает «нигилистами», политически неблагонадежными и опасными для правительства. В пореформенные годы этот хищник сумел ловко приноровиться к вновь создавшимся условиям, за счет жестокой эксплуатации он быстро умножил свои доходы. «Он... был тем бесчеловечнее в своих требованиях, что лично с крестьянами дела никогда не имел — не допускать же их в свой раздушенный европейский кабинет! — а ведался с ними через приказчика». В деревне этот холеный аристократ появлялся лишь для того, чтобы устрашить подчиненных, держать их в узде, «кого пугнуть, кого поприжать». Этот деспот действовал настолько грубо и жестоко, что доведенный до отчаяния и окончательно разорившийся его должник, крестьянин, повесился. Основной девиз хищника Кал- ломейцева, как и у щедринского органчика: «Не потерплю, разорю!» Калломейцев лелеет единственную мечту — уничтожить нигилистов, уничтожить «красных»: «он изъявил желание раздробить, превратить в прах всех тех, которые сопротивляются чему бы и кому бы то ни было!» Зловещее слово «запретить» никогда не сходило с его уст. Он готов запретить народное просвещение, школы, книги, науку, споры по социальным вопросам. «За кнут и Редерер!» — провозглашает свой тост этот желавший всюду безраздельно властвовать и угнетать хищник. Калломейцев всегда стремился держаться поближе к влиятельным и знатным вельможам и сановникам. Он предпочитает общаться с людьми, близкими ему по взглядам и так же, как и он ненавидевшими «красных», метавших громы и молнии против нигилистов и народников. В прошлом он — чиновник по особым поручениям у московского генерал-губернатора. Ревнитель «консерваторских, патриотических и религиозных принципов», ханжески преклоняющийся перед всем иноземным, Калломейцев ненавидит просвещение и русскую литературу, ибо в ней «все разночинцы какие-то фигурируют. Дошли, наконец, до того, что героиня романа — кухарка, простая кухарка». И не случайно потому он дружит с такими людьми, как «прирожденный клеврет» Владислав или сербский князь Михаил Обренович, имя которого он любил повторять с особым удовольствием. Калломейцев с нетерпением ждет появления нового романа Владислава, в нем будут осмеяны нигилисты, которых ненавидит и этот сочинитель антинигилистических произведений.

Преуспевающий чиновник-бюрократ высшего ранга, Сипягин не только представитель дворянской аристократии. Этот хищник особой породы, хватающий мертвой хваткой все честное и живое рядящийся в тогу незлобивого и великодушного либерала. Но его лицемерные, ханжеские речи вызывают только недоумение и резкое недовольство его идейных противников. В облике и волчьих повадках Сииягина есть отдельные черты, родственные щедринскому Иудушке Головлеву. Камергер, «в некотором роде общественный столп», будущий министр, Сипягин, как зловещая тень, неотступно преследует самоотверженных, но неопытных, неумелых агитаторов — народников, нигилистов. Лицемер, ханжа и демагог, Сипягин выше всего ставит свою карьеру. Узнав об аресте Маркелова, он вначале испугался за свою репутацию и карьеру, за свой благонамеренный мундир, ибо арест брата Валентины Михайловны мог вызвать и для него нежелательные осложнения. Но ловкий, изворотливый хищник, фабрикант и землевладелец Сипягин не растерялся и быстро принял «важное» решение — сбросить личину либеральной лойяльности. Для него Маркелов — опасный государственный преступник, угрожающий правительству. Куда девалось лицемерное, ханжеское блудословие этого добровольного охранителя устоев! Он едет к губернатору не ради спасения Маркелова, к судьбе которого он совершенно безучастен, а для того, чтобы лишний раз убедить губернатора в своих благонамеренных и верноподданнических чувствах. «Мой зять — есть преступник, — воскликнул он с ненавистью, — и в город еду я не затем, чтобы его спасать». В присутствии губернатора он пытается убедить Маркелова в необходимости во всем чистосердечно признаться.

В образе Сипягина отражены характерные черты Д. А. Толстого, А. Абазы, П. Валуева, а также отца братьев-поэтов сенатора М. Н. Жемчужникова. Кроме того, по свидетельству Тургенева, в образе Сипягина соединены черты Д. П. Хрущева и князя Д. А. Оболенского^*. В «концепте» романа Тургенев отмечал, что Сипягин «является уже Маркевичем «наголо».

^* (А. Мазон, Парижские рукописи И. С. Тургенева, 1931, стр. 144. )

Политический эмигрант П. Алисов в своей небольшой книге о «Нови» (1877) писал об образе либерала Сипягина, сопоставляя его с образом Калломейцева: «Консерватор Калломейцев — поразительно гнусная личность: выставь его Тургенев одного, я бы решил, что мерзче и гаже быть ничего не может, но узрев в романе либерала Сипягина, я решил, что либерал Сипягин — квинт-эссенция мерзости и подлости. У Калломейцева на самой середине лба пылает такое клеймо, что всякий развитой человек, завидев его на версту, поспешно свернет на первую попавшуюся тропинку. Сипягин очень опасен для многих. Юноша раскроет ему доверчиво свои объятия, и Сипягин, поворковав над ним, как сизая горлинка, понежив и поласкав его по головке, немедленно сдаст его в самое темное отделение арестантского дома и сам за ним запрет дверь. Сипягин — человек без всяких убеждений, без внутреннего мира. Он добродетельнейший гражданин и великолепнейший шпион. Он поправитель молодости и в то же время ее тюремщик и палач. Он все, что вам угодно, конечно, исключив все честное и хорошее»^*.

^* (П. Алисов, Несколько слов о романе «Новь» Тургенева, Женева, 1877. )

Многие увидели в романе явные полемические выпады Тургенева против ряда его современников.

11 ноября 1876 г. в письме к П. В. Анненкову Тургенев подтвердил, что в «Нови» есть «явные (и не скрываемые) намеки на Стасова^* князя Вяземского, певца Славянского...»

^* (Тургенев тенденциозно изобразил выдающегося критика-демократа в эскизном образе Скоропихина. Выпад Тургенева был чрезвычайно резок и несправедлив по отношению к В. В. Стасову. )

Мишенью насмешек Тургенева был поэт Вяземский. Взаимоотношения Тургенева и Вяземского резко обостряются в конце 60-х годов. Вяземский был резок и пристрастен в ряде своих отзывов о произведениях Тургенева. По свидетельству А. Д. Галахова, Вяземскому даже приписывали эпиграмму на роман «Дым».

 И дым отечества нам сладок и приятен! — 
 Нам век минувший говорит. 
 Век нынешний и в солнце ищет пятен 
 И страшным «Дымом» он отечество коптит*.

^* (А. Д. Галахов, Сороковые годы, «Исторический вестник», 1892, № 1. В действительности, как убедительно доказал Н. И. Мордовченко, эта эпиграмма написана Ф. И. Тютчевым.)

Особенно резко выступил Вяземский против «Воспоминаний о Белинском» Тургенева.

В них Тургенев с горечью и сожалением говорил о Белинском преждевременно скончавшемся и не порадовавшемся «поэтическому дару Л. Н. Толстого, силе Островского, юмору Писемского, сатире Салтыкова, трезвой правде Решетникова».

О том, что Вяземский был особенно недоволен появлением тургеневских «Воспоминаний о Белинском» свидетельствует его письмо к М. П. Погодину от 23 апреля 1869 г. Поэт резко осуждает статью Тургенева о Белинском. «Эта статья Тургенева утвердила меня еще более и окончательно в моем предположении, что везде, а наипаче на Руси дарование и ум не близнецы... у Тургенева, у Толстого «Войны и мира» есть, без сомнения, богатое дарование, но нет хозяина в доме. Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый...» Далее после резких личных выпадов против Тургенева Вяземский просит Погодина написать отклик о статье Тургенева. «Пришлите мне предварительно, и я вложу в статью вашу свою малую толику.

Тургенев просто хотел задобрить современные... власти, журнальные и литературные. В статьях его есть отсутствие ума и нравственного достоинства. Жаль только, что это напечатано в «Вестнике Европы». Хотя бы постыдился он имени и памяти Карамзина... Будьте здоровы и работайте, начните, например, с рубки Белинского и Тургенева. Вы рубите с плеча и откровенно... Дело должно делать на чистоту»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 231, п. II, 7, ед. хр. 83. )

Резкие выпады против Тургенева содержатся в письмах П. А. Вяземского, высмеянного в «Вешних водах» и в «Нови» в эскизном образе князя Коврижкина. Известно, что в ответ на колкие, сатирические реплики автора «Вешних вод» о князе Коврижкине, написавшем стишки по случаю похорон «мужа совета», князя Громобоя, Вяземский ответил Тургеневу следующей эпиграммой:

 Тупые колкости твои Приемлю я с незлобным сердцем. 
 Я князь Коврижкин, так, но что ни говори, 
 Я для тебя коврижка с перцем.

В письме к Вревской Тургенев 9 сентября 1875 г. порицал близость Вяземского к придворным кругам, ко двору: «Я здоров, но что-то ужасно скоро стал стариться... А легкомысленности престарелого лакея, кн. Вяземского, к сожалению, судьба не дала»^*.

^* («Щукинский сборник», вып. V, М., 1906 стр. 474. )

Мишенью беспощадной насмешки Тургенева в романе «Новь» был и закоренелый черносотенец Болеслав Маркевич, который склонен был всерьез считать самого Тургенева русским «нигилистом». В марте 1872 г. Б. Маркевич писал М. Каткову: «Мещерский получил от Тургенева письмо, в котором сей ругает оного не за его безграмотность, а за «отсталость его направления, с которым мол никакой порядочный человек помириться не в состоянии». «Санкт-петербургские ведомости» — вот Европа, по мнению седовласого нигилиста нашего, а Азия все, что не «Санкт-петербургские ведомости» и не «Вестник Европы»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 32, л. 125 (об.).)

По своему жанру «Новь» перерастает рамки социально-психологического романа и является романом социально-политическим, ибо в центре повествования стоят животрепещущие политические проблемы, связанные с хождением в народ. Для «Нови», как и для ряда других романов и повестей Тургенева, характерно соединение в сюжете общественной и любовной интриги.

В группировке персонажей романа автор широко использовал прием художественной антитезы. Трудовой народ контрастно противопоставлен в романе, с одной стороны, эксплуататорам и угнетателям, с другой стороны, — народникам. В свою очередь образы народников контрастно противопоставлены реакционерам и консерваторам, либералам и, с другой стороны, — людям, случайно примазавшимся к народникам. Особое место занимает в романе художественная антитеза, связанная с образами Нежданова и Соломина. О характере этой антитезы еще в 1870 г. Тургенев сделал следующую запись: «Мелькнула мысль нового романа. Вот она: есть романтики реализма... они тоскуют о реальном и стремятся к нему, как прежние романтики к идеалу... Они несчастные, исковерканные — и мучатся самой этой исковерканностью — как вещью, совсем к их делу не подходящей». Этому «романтику реализма», человеку, плохо знающему суровую тернистую жизнь трудового люда, Тургенев противопоставляет «настоящего практика... который также спокойно делает свое дело, как мужик пашет и сеет... У него своя религия — торжество низшего класса, в котором он хочет участвовать».

Композиция романа «Новь», как и «Дыма», отличается от композиции первых четырех романов, в которых в центре внимания автора была биография и общественная жизнь одного главного героя. С именем этого одного персонажа был связан и основной конфликт романа. В двух последних романах в центре повествования судьба и общественная жизнь не одного какого-нибудь героя, а целой общественной группы.

В романе «Новь» основная сюжетная линия обусловлена деятельностью тайной народнической организации, деятельностью коллектива. Эта деятельность и определяет композицию сюжета романа. При этом общественная жизнь героев тесно связана с их личной. Любовная новелла Нежданова и Марианны играет в романе большое место и связана с их общественной деятельностью. Экспозиция романа замедленная, основные предварительные сведения о Нежданове, Машуриной, Остродумове, Паклине и их противниках: Сипягине, Калломейцеве, мы находим в первых девяти главах. Предыстория биографии Маркелова дана в X главе. Однако экспозиционные сведения о Соломине даются в главе XV («Соломин был единственный сын дьячка»... и далее).

Главы X, XI служат созданию завязки, т. е. такой ситуации в отношении главных героев «Нови», от которой зависит все дальнейшее развитие действия. Завязкой основного конфликта романа является решение членов тайной народнической организации «идти» в народ, решение о развертывании среди него революционной пропаганды. Маркелов приносит Нежданову циркуляр руководителя центра Василия Николаевича о необходимости безотлагательных действий. Далее следует встреча Нежданова и Маркелова с другими участниками организации — Машуриной и Остродумовым. Обсуждение предстоящих мер и действий способствует дальнейшему развитию конфликта. Происходит первая безуспешная встреча Нежданова с бывшими крестьянами Маркелова.

В последующих главах действие стремительно нарастает. В главе XII Нежданов встречает в доме Сипягиных Марианну и Калломейцева.

В последующих главах Нежданов и Марианна все более и более сближаются. Нежданов стремится также сблизиться с крестьянами и фабричными, пишет брошюры. Любовная новелла все теснее переплетается с повествованием об общественной деятельности Нежданова и Марианны.

Любовная новелла Нежданова и Марианны осложняется вмешательством кокетливой, лицемерной «комедиантки» Валентины Михайловны Сипягиной. Рассказ об общественной деятельности Нежданова еще более усугубляется внутренними сомнениями в успехе дела и его противоречиями. В главе XIV происходит первая серьезная схватка Нежданова с Калломейцевым. В главе XVI Маркелов знакомит Нежданова с Соломиным. Круг участников организации ширится и в последующих главах. В главе XIX действие сильно замедляется, так как Нежданов, Маркелов, Соломин и Паклин попадают в оазис XVIII в. — к Фимушке и Фомушке. Эта глава является вставной: основная ее цель — сопоставить народнические идеалы с «чепухой 18 века», которая, якобы по убеждению Тургенева, «ближе к русской сути, чем этот XX век».

Выбравшись из зловещего оазиса, Маркелов и Нежданов вскоре снова продолжают свою деятельность. По мере нарастания действия усугубляются противоречия и хандра Нежданова. («Какая скверность жизнь!» — восклицает он (гл. XXI). Об этом же свидетельствует его элегия «Милый друг, когда я буду умирать», случайно прочитанная Марианной. Эта элегия как бы предвещает трагическую развязку.

Во второй части романа действие близится к кульминации, стремительно нарастая от главы к главе. В XXV главе Марианна впервые встречается с Соломиным. Любовная новелла Нежданова и Марианны еще более осложняется, осложняется и их общественная деятельность. В главе XXX они принимают решение перейти от мирной пропаганды к активной деятельности в Т....м уезде. В главе XXXI выясняется, что это же решение принял и Маркелов. Соломин придерживается мирной, постепеновской тактики. В главе XXX конфликт между народом и народниками уже близится к своей высшей точке, еще более усиливаются сомнения Нежданова в успехе дела, отразившиеся в его письме-исповеди. Важную композиционную роль играет стихотворение «Сон», в котором Нежданов говорит и о бедствиях родной стороны и о «непробудном сне» «в деревнях, в городах, в телегах, на санях». В XXXI главе из сообщения Матуриной становится ясным, что организация под угрозой полного провала и Маркелов в опасности.

Эта предкульминационная глава помогает раскрыть трагедию хождения в народ Нежданова. Допуская фабульное смешение, автор в конце XXXI главы повествует о пьяном Нежданове, вернувшемся вместе с Павлом после неудачной встречи с крестьянами. Следующие кульминационные главы повествуют о драме Нежданова (гл. XXXII) и Маркелова (гл. XXXIII). Призыв Нежданова: «Поднимайтесь! Пора! Долой налоги! Долой землевладельцев!» — не встретил поддержки в народе. Крестьяне спаивают его и грубо оскорбляют, они «смяли его душу». Маркелова схватили крестьяне и отправили в город. В этих сценах действие достигает своего апогея и вскоре близится к развязке — самоубийству Нежданова и осуждению Маркелова.

Точностью описаний отличается тургеневский пейзаж. Он изумителен по своему глубокому смыслу и поэтическому, художественному впечатлению. Писатель тонко чувствует всю непостижимую красоту родной природы. В романе много пейзажей. В них Тургенев «подслушал» живые голоса природы, проник в ее многообразные тайны. Тургенев с изумительной поэтической силой воплотил в слове пленительную красоту и прелесть русского пейзажа, как ни один прозаик до него. В пейзажах Тургенева ощутима постоянная связь картин природы с жизиыо, человеческой душой, сомнениями и раздумьями тех или иных героев. Очень часто Тургенев сравнивает те или иные переживания своих персонажей с различными картинами природы. Таких тонких и мягких, лирически взволнованных и задушевных сравнений, выхваченных из самой жизни, у Тургенева очень много. При этом картины природы, пейзажная живопись у Тургенева-прозаика всегда эмоциональны, лирически окрашены, насыщены глубоким, одухотворяющим человека чувством, и, наоборот, способны возбудить у читателя чувство горечи и печали, щемящей боли, если это необходимо автору.

Отрицательно отозвался о «Нови» Л. Н. Толстой, но тем не менее он был изумлен отдельными картинами природы, данными в романе. «Однако, в чем он (Тургенев. — Я. Г.) мастер такой, что руки отнимаются после него касаться этого предмета, — это природа. Две-три черты, и пахнет... Описания же людей, это все описания с описаний»^*.

^* (Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 62, стр. 314—315. )

Роман «Новь» был переведен на польский, сербский, французский, английский, итальянский, немецкий, венгерский и многие другие иностранные языки. Он вызвал множество самых разноречивых откликов. Вокруг романа возникла острая полемика. «Новь» упоминается в письмах ряда писателей и критиков: Щедрина, Полонского, Писемского, Толстого, Анненкова, Кавелина, Флобера, Огарева, Засодимского, Стасюлевича и др. На новый роман Тургенева откликнулись Некрасов и Достоевский.

Тургенев писал Я. П. Полонскому 11 ноября 1876 г.: «Никакого нет сомнения, что если за «Отцов и детей» — меня били палками, за «Новь» меня будут лупить бревнами — и точно также с обеих сторон. А не то, пожалуй, если война будет, — и совсем говорить не станут».

Печатные отзывы ревнителей реакционного и либеральноохранительного лагеря носили явно враждебный по отношению к Тургеневу характер. Они встретили роман в штыки. Прогрессивная, демократическая критика дала разноречивые отзывы о романе.

Одобрительно отозвался о «Нови» поэт-революционер Н. П. Огарев: 4 марта 1877 г. он писал П. Л. Лаврову: «Глаза ужасно болят, друг Лавров, но все же прочел «Новь» Тургенева и хотел ее вам послать; но в письме из Парижа увидел, что мне этот экземпляр надо возвратить, потому что Тургенев его кому-то обещал. Во всяком случае, произведение замечательное, и прочесть его необходимо. Читали ли вы его и можно ли его достать в Лондоне? Во всяком случае, ответьте поскорее»^*.

^* («Литературное наследство», т. 39—40, АН СССР, 1941, стр 597. )

Это письмо свидетельствует о связи Тургенева с Огаревым в 1877 г. На следующий день 5 марта 1877 г. П. Лавров отвечал Н. Огареву: «Я «Новь» читал в корректуре; мне присылал ее Тургенев. Роман недурен, хотя прежние его романы мне кажутся в эстетическом отношении лучше. Но направление очень недурное. В «Athenaeume» есть очень благоприятный отзыв о нем. Если вы желаете, я вам пришлю листок^*...» Этот отзыв в журнале «Athenaeum» принадлежал П. Лаврову.

^* («Литературное наследство», т. 62, АН СССР, 1955, стр. 296. )

Сурово осудил «Новь» Щедрин. Он назвал эту книгу «водевилем с переодеванием», резко отозвался о Соломине и надуманных, по его убеждению, типах так называемых новых людей. Щедрин также критиковал «Новь» и в очерке «Чужую беду руками разведу».

Резко отозвался о романе Щедрин в письмах к А. Энгельгардту от 20 января 1877 г. и к П. В. Анненкову от 17 февраля 1877 г. Сатирик запальчиво назвал «Новь» романом «в высшей степени противным и неопрятным». «Это не роман, а бесконечная, случайная болтовня, которую можно начать с какого угодно места и где хотите кончить... Никакого признака тургеневской кисти тут нет, т. е. даже в архитектуре романа... Лица консервативной партии (Сипягин, Калломейцев) описаны с язвительностью, напоминающей куаферское остроумие»^*.

^* (М. Е. Салтыков-Щедрин, Полное собрание сочинений в 20 томах, т. XIX, Гослитиздат, 1939, стр. 87. )

Щедрин особенно резко порицал Тургенева за ложное, надуманное, как ему казалось, изображение так называемых «новых людей». «Перечтите... сцены переодевания, сжигания письма, припомните, как Нежданов берет подводу, и вдруг начинает революцию, как идеальный Соломин говорит: делайте революцию, только не у меня во дворе... Все это можно писать лишь впавши в детский возраст», — едко заключает Щедрин^*. 1 февраля 1877 г. Тургенев с горечью сетовал в письме к М. Стасюлевичу: «Мне жаль, что Салтыков тоже ругает меня, но ведь тут ничего не поделаешь»^**.

^* (М. Е. Салтыков-Щедрин, Полное собрание сочинений в 20 томах, т. XIX, Гослитиздат, 1939, стр. 88.)

^** («М. Стасюлевич и его современники в их переписке», т. III, 1912, стр. 114. )

Интересен отзыв Ив. Франко о романе «Новь», который осуждал стремление Тургенева создать положительный образ постепеновца в романе «Новь». По мнению Франко, этот тип вышел совсем бледно и по сравнению с Базаровым и даже по сравнению с гоголевским Костанжогло, на которого он кое в чем очень похож. Франко рассматривал типы Базарова и Соломина как диаметрально противоположные. Базарова в отличие от Соломина он считал человеком революционного действия. Однако чрезмерное увлечение Базаровым привело Франко, как и Писарева, к тому, что критик создал в своем воображении собственного Базарова, вложив в этот персонаж несколько иное содержание, чем автор «Отцов и детей».

Особенно интересен отзыв о «Нови» поэта-народовольца П. Якубовича: «Глубокое чувство сердечной боли, проникающее «Новь» и замаскированное местами тайной иронией,— писал он в прокламации «И. С. Тургенев», — не уменьшает нашей любви к Тургеневу. Мы ведь знаем, что эта ирония — не ирония нововременского или катковского лагеря, а сердца, любившего и болевшего за молодежь Для нас важно, что он служил русской революции сердечным смыслом своих произведений, что он любил революционную молодежь, признавал ее «святой и самоотверженной»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 306, кн. 3, ед. хр. 14.)

«Новь» была доброжелательно и сочувственно оценена и П. А. Кропоткиным.

Однако мнения видных участников народнического движения резко разошлись и были весьма разноречивыми. Роман Тургенева встретил запальчивую критику со стороны известного революционера-семидесятника Г. А. Лопатина, назвавшего в предисловии к сборнику «Из-за решетки» первую часть романа «Новь» «лубочными изображениями наших революционеров... писанными патокой»^*. Лопатин писал:

^* («Из-за решетки». Сборник стихотворении русских заключенных по политическим причинам.., Женева, 1877, стр. XIX.)

«Даже такие художники-джентльмены, как И. С. Тургенев, — которого, конечно, никто не заподозрит в доброхотном холопстве, — посодействовали своими трудами изображению нашего «мученика правды ради» в глазах нашего общества. Частью недостаток знакомства с последним движением и его представителями, частью условия нашей подневольной прессы принудили даже его избрать своими героями наименьше характерные и многочисленные типы и заставить их действовать самым несообразным, чтобы не сказать смешным, образом, вследствие чего у читателя невольно получится самое неверное представление как о внутренних мотивах, толкающих наших революционеров на избранный ими путь, так и о формах их деятельности и о степени состоятельности их упований»^*.

^* (Сборник «Из-за решетки», Женева, 1877, стр. XV.)

По мнению Германа Лопатина, революционеры Тургенева — люди не типичные, на которых народ «глядит, как коровье сладо... не понимая ни слова, или же, поняв в чем дело, поспешно тащит своих доброхотов в стан^*...»

^* (Там же, стр. XVII.)

Н. К. Михайловский посвятил «Нови» статью «Записки профана» («Отечественные записки», 1877, № 2). По его мнению, Тургенев «перестал быть любимцем» русского читающего люда: «Охлаждение русских читателей к г. Тургеневу ни для кого не составляет тайны, и меньше всех — для самого г. Тургенева. Охладела ни какая-нибудь литературная партия, ни какой-нибудь определенный разряд людей — охлаждение всеобщее... Русская беллетристика не клином сошлась на г. Тургеневе. Есть у нас и другие крупные таланты» (стр. 312). Михайловский с. раздражением писал о Машуриной, Маркелове и других образах романа. «Все действующие лица «Нови» являются в известном смысле вполне готовыми; что ...придает им какую-то деревянность. Процесс образования идей и чувств, толкнувших их на опасную дорогу, или совсем скрыт (Машурина, Остродумов, Соломин), или коротенько рассказан «словами» (стр. 317). Н. К. Михайловский в «Записках профана» справедливо упрекал Тургенева за идеализацию Соломина: «Соломин... какой-то ходячий, олицетворенный совет. Соломин берется всем советовать, и все его советов слушаются». В целом же этот образ критик считает неясным и туманным. Критика раздражают «вилянье и двусмысленности» (стр. 324) Соломина, ибо «он только исправляет должность советника по назначению от г. Тургенева... он — титулярный тургеневский советник». Все это случилось, по убеждению критика, потому, что «Тургенев возымел легкомысленное желание подать свой голос в чужом для него деле. Это не могло сойти ему даром, даже в чисто-художественном отношении». Н. Михайловский резко порицает «губительную» фальшь романа: «Избранный им (Тургеневым.— И. Т.) сюжет есть тоже «новь» литературная... Поэтому к нему, как и ко всякой нови, приложим совет г. Тургенева..: «Поднимать следует новь не поверхностно-скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом» (стр. 326).

Автора «Нови» порицал и П. Засодимский. Он с горечью писал А. И. Эртелю 16 марта 1877 г.: «Читали, вероятно, «Новь»? И для чего только до написания «Нови» г. Тургенев писать не разучился? И для него и для читателей это было бы не в пример полезнее и приятнее»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 349, п. XIV, сд. хр. 4.)

Интересные подробности своей беседы с Тургеневым о романе «Новь» приводит в своих воспоминаниях сотрудник «Отечественных записок» С. Н. Кривенко:

« - Скажите, пожалуйста, — вдруг совершенно неожиданно спросил меня Тургенев после некоторого раздумья, — очень меня бранят за мою «Новь»?..

— Да, Иван Сергеевич, побранивают.

— За что, за что, скажите, пожалуйста...

— Да, видите ли, говорят, что вы молодежь не настоящую взяли...

— Какую видел, такую и взял...

— Есть гораздо более яркие и симпатичные фигуры.

— Не отрицаю этого и охотно допускаю, но я таких людей близко не видел, не видел их деятельности... Как бы я стал изображать их деятельность? Ведь тогда «Новь» не могла бы появиться в русской печати. Наконец, такие вещи трудно писать только понаслышке, их надо близко видеть, а еще лучше пережить. У меня, если хотите, есть в «Нови» такие фигуры, но я не посмел их очерчивать даже общими чертами, поэтому они и стоят у меня вдали, в тумане. Ах, с каким бы удовольствием я изобразил бы «безымянного человека», это полное отречение от себя и всего, чем люди дорожат и во все века дорожили...

— Вот еще говорят, что вы недостаточно показали всю трудность условий, в каких нашей молодежи приходится жить и действовать, стремиться к добру, пытаться сделать его и потом страдать.

— Это верно. Тут, действительно, следовало бы многое сказать. Мне на днях рассказывали такие факты, что просто ужас берет. Но опять, как это скажешь.

- Затем, Иван Сергеевич, самое главное, чем недовольны в «Нови», это то, что вы изобразили почти всех действующих лиц, кроме Соломина, ниже обыкновенного уровня. В этом усматривают с вашей стороны умысел.

— Это неправда, этого я не имел в виду. Послушайте, ну разве же они так глупы? Конечно, это не гении, но и не глупцы. Скажите... как вы сами об этом думаете?..

— Откровенно говоря, и мне тоже кажется — я не скажу прямо глупы — этого, действительно, нельзя сказать, а как-то придурковаты.

Тургенев засмеялся и покраснел.

- Ну, значит у меня не вышло, что я хотел показать... Уверяю вас, что я не имел в виду изобразить их такими, я брал обыкновенных средних людей... «Новь» ведь у меня не кончена. Я удивляюсь, как этого не заметили. Так прямо оборваны нити, и как бы мне хотелось, если только буду в состоянии, написать продолжение или что-нибудь подобное на ту же тему»^*.

^* (C. Н. Кривенко, Из литературных воспоминаний, «Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», «Academia», 1930, стр. 239, 240,242-243.)

С других позиций трактовали роман либеральные органы печати. Во «Внутреннем обозрении» «Вестника Европы» (1877, № 3) говорилось: «В «Нови» мы видим известное стремление молодежи «в народ». Но такое стремление в неизвестную и неразгаданную даль мы видим не в одной «Нови». Роман г. Тургенева интересен прежде всего как любопытнейшая страница современной истории, весьма поучительная для желающих учиться, весьма искренняя для тех, кто дорожит правдой и любит слушать ее» (стр. 411, 415). По мнению обозревателя, Тургенев дал мастерский диагноз современного ему общественного движения.

Либералы Анненков, Кавелин и Стасюлевич высоко оценили достоинства романа. Отзывы А. Н. Пыпина и Е. Утина также доставили Тургеневу, по его словам, «величайшее удовольствие». Тургенев был доволен отзывами «Недели» и «Стрекозы». «Продолжаю радоваться успеху романа, дай бог, чтобы он оправдался перед публикой»^*, — писал Тургенев. А. Суворин в «Новом времени» объявил, что «Новь» — что там ни говори — хорошая вещь. Что сей сон значит?!» — восклицал Тургенев в письме к М. Стасюлевичу от 18 марта 1877 г.

^* («М. Стасюлевич и его современники в их переписке» т. III 1912 стр. 95.)

Совсем по-иному отнеслись к роману критики и писатели, тесными узами связанные с реакцией. Так, Маркевич злобно писал о «Нови»: «Будущее ...у г. Тургенева... принадлежит соломенным, «серым, одноцветным, народным людям», «преследующим» те же цели, «что и Маркеловы, Остродумовы и К^о... но с большею «хитрецою», последовательностью и долготерпением. Только такие люди и нужны теперь, ...выражает он (Тургенев.— И. Т.) устами ...Паклина»^*.

^* (Письма Б. Маркевича к гр. А. К-Толстому и П. К. Щебальскому, 1888, стр. 315. )

В «Русском вестнике» появилась статья критика А. (Авсеенко. И. Т.) «Новь» И. С. Тургенева». Критик катковского журнала считал, что Тургенев уже не обнаруживает никакого влияния на русских читателей и «около пятнадцати лет уже его произведения не волнуют общественного мнения и не руководят им...». С нескрываемым злорадством критик писал: «Это опять роман о нигилизме. Ни современнее, ни важнее нигилизма г. Тургенев, очевидно, ничего не знает в русской жизни». Критик третирует имя автора «Нови», упрекает его за якобы поверхностное, бездумное отношение к сложным явлениям русской жизни, за «совершенное незнание того, о чем он так уверенно и с такими затейливыми подробностями рассказывает» (стр. 913). «Тургенев из своего прекрасного далека, — пишет А., — все еще ждет, когда он сделается волом и запряжется в тот «глубоко забирающий плуг», которым, по словам эпиграфа, должна быть поднята девственная русская новь». Литературная деятельность Тургенева кажется автору законченной, автор «Нови» якобы уже сказал свое «последнее слово», от Тургенева, застывшего в своем развитии, «нельзя ждать плодотворной мысли, живого чувства современности, поэтического прорицания» (стр. 910). А. совершенно отвергал познавательную и художественную ценность романа: «В «Нови» мы не нашли почти никакого романа, нашли только... бледные копии со старых, заезженных типов, а вместо героини какое-то тусклое пятно, очевидно, не прояснившееся для самого автора».

13 января 1877 г. Тургенев сообщал Стасюлевичу: «Нападки господ критиков меня не удивили; все это в порядке вещей. В «Голосе» г-н Маркевич... упрекает меня в старческом зуде популярничанья... он мстит за «Ladislasa». Господь с ним». Тургенев писал о романе 26 января 1877 г. П. В. Шумахеру: «Я хочу дать испариться дурному впечатлению «Нови», которая, как кажется, претерпела фиаско»^*.

^* (И. С. Тургенев, Документы по истории литературы и общественности, 1923, стр. 86.)

По выходе «Нови» появилось несколько эпиграмм. А. Д. Галахов приводит текст одной из таких эпиграмм:

 Твердят, что новь родит сторицей; 
 Но видно плохи семена, 
 Иль пересохли за границей, 
 В романе «Новь» — полынь одна*.

^* (А. Д. Галахов, Сороковые годы, «Исторический вестник», 1892, № 1, стр. 145. )

В измельчавшем в 70-е годы «Будильнике» появились легковесные эпиграммы на «Новь». В одной из них писалось.

 Все эти дни читал я «Новь»; 
 И вот что, милый друг, мне больно: 
 Ведь сам же ты сказал — «Довольно» 
 И вдруг... опять пустился в новь!»*. 

^* («Будильник», 1877, № 10.)

Другая эпиграмма содержала желчные выпады против Тургенева, еще продолжающего писать, но оторвавшегося от Руси.

 Тургенев раз сказал: «Довольно!» 
 Перо забросив за бюро,
 И все-таки потом невольно
 Схватился снова за перо...	

 С досады вновь теперь изрек он
 «Довольно, баста!», вне себя 
 Свой белый, серебристый локон 
 С капризом детским теребя.

 Но я пари держу (пари же 
 Я б не решился зря держать), 
 Что, изучая Русь в Париже, 
 Тургенев вновь начнет писать*.

^* («Будильник», 1878, № 15. )

26 января 1877 г. Тургенев писал А. Жемчужникову: «Примите мое большое спасибо за ваше дружеское и симпатическое письмо. Оно меня очень ободрило, так как первая часть моего романа в публике успеха не имела; мою «Новь» нашли старьем... главное лицо, Соломин, было объявлено неудавшимся. Надеюсь, что вы напишите ваше мнение, как только прочтете эту вторую часть» («Русская мысль», 1914, № 1, стр. 136—137).

«Каждое осуждение по адресу «Нови» впивалось в него, как отравленная стрела... Он заранее предвидел и предчувствовал весь этот дождь стрел, которые полетят в него с далекой родины»^*.

^* (М. Д. Беляев, «Новь». К переписке И. С. Тургенева и П. В. Анненкова, «Литературная мысль», 1923, № 1, стр. 188. )

Намереваясь напечатать свой новый роман, Тургенев думал о том, чтобы «не слишком треснуться физиономией в грязь», и ждал, что его будут порицать критики самых различных направлений. В письме к Я. Полонскому 18 февраля 1877 г. он говорил о «Нови»: «Какая бы ни была ее («Нови». — И. Т.) окончательная судьба — это мой последний самостоятельный литературный труд: это решение мое — бесповоротно: мое имя уже не появится более. Я мог бы желать, чтобы мое последнее слово встретило более снисходительный прием; но что оно последнее, в этом ты также мало можешь сомневаться, как... ну хоть как в моей дружбе к тебе — и разговаривать больше об этом нечего»^*.

^* («Первое собрание писем И. С. Тургенева», 1884, стр 312)

Об этом же писал Тургенев И. И. Маслову из Парижа 5 марта 1877 г.: «Благодарю тебя за твой отзыв о 2-й части «Нови»; меня это тем более порадовало, что я никогда не подвергался такому единодушному порицанию в журналах. Впрочем, это уже для меня теперь дело «прошлое» — так как я твердо решился более не писать и положить перо, которое служило мне более 30-ти лет; пора в отставку, к ветеранам»^*.

^* (Там же, стр. 314.)

7 марта 1877 г. Тургенев вынужден с огорчением заявить в письме к М. Стасюлевичу:

«У меня насчет «Нови» раскрылись глаза; — это вещь не- удавшаяся. Не говорю уже об единогласном осуждении всех органов печати, которых впрочем нельзя же подозревать в заговоре против меня: но во мне самом проснулся голос и не умолкает. Нет! Нельзя пытаться вытащить самую суть России наружу, живя почти постоянно вдали от нее. Я взял на себя работу не по силам»^*. Далее Тургенев считает, что «серьезная критика» в лице «Отечественных записок» и «Русского вестника» уже сказала свое слово, потому автор был «в душе согласен с ними»^**.

^* (Стасюлевич и его современники в их переписке, т. III, 1912, стр. 120. )

^** (Стасюлевич и его современники в их переписке, т. III, 1912, стр. 120. )

Тургенев писал М. Стасюлевичу 15 марта 1877 г.:

«Единодушное осуждение критикой моего романа порядком меня смутило и возбудило во мне сомнения»^*.

^* (Там же, стр. 121.)

24 сентября 1877 г. Тургенев снова с огорчением пишет Я. П. Полонскому о своем нежелании продолжать литературный труд: «Сам же я, разумеется, ничего не пишу — да и никакого желания нет. Мне даже страшно думать, что я был когда-то литератором»^*.

^* (Первое собрание писем И. С. Тургенева, 1884, стр. 323. )

В феврале 1878 г. Тургенев сообщает редактору журнала «Правда», просившему о его сотрудничестве:

«Сколько мне помнится, я в прошлом году дал вам обещание условное, а потому... публике на вас претендовать нечего. Да и вряд ли эти претензии могут быть серьезны, если судить по приему, которым встречались все мои последние произведения. Но, как бы то ни было, я положил перо и уж больше за него не возьмусь»^*.

^* («Русские пропилеи», 1916, кн. 3, стр. 252.)

Однако эти слова Тургенева были преждевременными, ибо он не «положил» пера.

В последние годы жизни Тургенев создает серию замечательных художественных миниатюр — стихотворений в прозе.

Тургенев был вдохновенным поэтом русской пленительной прозы. Ярким подтверждением этого являются стихотворения в прозе.

Стихотворения Тургенева в прозе напечатаны в «Вестнике Европы», 1882, № 12. Тургенев называл свои «стихотворения в прозе» Sinilia (стариковские); он намеревался сопроводить их следующим предисловием «К читателю»:

«Добрый мой читатель, не пробегай этих стихотворений подряд: тебе, вероятно, скучно станет — и книга вывалится у тебя из рук. Но читай их вразброд: сегодня одно, завтра другое: — и которое-нибудь из них, может быть, заронит тебе что-нибудь в душу». В примечании от редакции говорилось, что Тургенев «дал свое согласие поделиться с читателями журнала теми мимолетными заметками, мыслями, образами, которые отмечались у него на листах, под тем или другим впечатлением текущей жизни как его личной, так и общественной, за последние пять лет». В это собрание «Стихотворений в прозе» не вошли интимные; они в числе тридцати одного были извлечены из архива П. Виардо и впервые опубликованы во Франции А. Мазоном в 1930 г. В 1931 г. эти стихотворения в прозе вышли в изд. «Academia», под редакцией Б. В. Томашевского.

Раздумья о бренности жизни, мысли о старости, смерти, взволнованные воспоминания о пережитом и безвозвратно ушедшем — такова тематика этих ритмично-звучащих жемчужин тургеневской прозы. Следует выделить немало стихотворений острого социального содержания, например «Два богача», «Щи», «Сфинкс» и особенно «Порог».

В стихотворениях в прозе фантастические и отвлеченно-философские темы перемежаются с политическими, личное, интимное неразрывно связано с вопросами общечеловеческими, с чувством родины, с патриотическим утверждением духовного богатства родины, ее благородных и честных сыновей, русской культуры, родного языка. Знаменательной концовкой всей этой вдохновенной лирической поэмы было стихотворение «Русский язык». В нем отражена беспредельная любовь к русскому языку и отечественной культуре. «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! ...Нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

Умирающему Некрасову было посвящено стихотворение «Последнее свидание». 25 мая 1877 г. Тургенев посетил тяжело больного Некрасова. Это была последняя встреча великих писателей, в прошлом хорошо относившихся друг к другу, потом разошедшихся. Зинаида Николаевна Некрасова, жена поэта, вспоминала об этом свидании: «...Тургенев с цилиндром в руках, бодрый, высокий, представительный, появился в дверях столовой, которая прилегала у нас к передней. Взглянул на Николая Алексеевича и застыл, пораженный его видом. А у мужа по лицу страдальческая судорога пошла: видимо, невмоготу ему было бороться с приступом невыразимого душевного волнения... Поднял он тонкую исхудавшую руку, сделал ею прощальный жест в сторону Тургенева, которым как бы хотел сказать, что не в силах с ним говорить... Тургенев, лицо которого также было искажено от волнения, молча благословил мужа и исчез в дверях. Ни слова не было сказано во время этого свидания...». Тургенев в ряде стихотворений в прозе говорит о непреходящей силе прекрасного искусства и подлинного вдохновения («Мы еще повоюем», «Камень», «Стой», «Уа-уа»). Не менее сильно звучат характерные для Тургенева мотивы всепобеждающей любви.

Стихотворение в прозе «Порог» написано Тургеневым в мае 1878 г. под впечатлением политических процессов 50-ти и 193-х в 1877 г. и Веры Засулич в 1878 г. Это «Стихотворение в прозе» впервые было напечатано вместе с прокламацией «Народной воли», написанной поэтом-народником П. Ф. Якубовичем-Мельшиным. Оно распространялось в столице 27 сентября 1883 г., в лень похорон И. С. Тургенева. Тургеневский «Порог» долгие годы не входил в Собрание сочинений И. С. Тургенева. А. Ф. Кони свидетельствует о том, что «Порог» Тургенев сам просил Стасюлевича выкинуть, говоря в своем письме: «Через этот «Порог» вы можете споткнуться... особенно если его пропустят, а потому лучше подождать»^*. Стихотворение в прозе «Порог» стало известно широкому читателю только после революции 1905 г.; оно было опубликовано в 1906 г. в библиотеке «Светоч» под редакцией профессора С. А. Венгерова.

^* (А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, 1913, стр. 95. )

Оно рисует пленительный образ девушки-революционерки, мужественной и непреклонной, смело перешагнувшей порог таинственного здания и смело вступившей в неведомую тьму, в непроглядный мрак, дышавший на нее ледяным холодом. Бесстрашная девушка готова на все: на холод и голод, на поношения врагов, на их насмешки, презренье и обиду, на полное одиночество и тюрьму, болезни и самую смерть, на безымянную жертву и даже на преступление. Она готова принять своей грудью все превратности судьбы и удары, ожидающие ее впереди даже и тогда, если бы ее уделом было полное разочарование.

В стихотворении «Памяти Ю. П. Вревской» Тургенев славит подвиг самоотверженной русской женщины, отдавшей свою жизнь во имя счастья людей. «Ведь это трогательная надгробная надпись», — писал об этом стихотворении в прозе П. В. Ананенков. Известно, что Тургенев с 1873 г. вел с Юлией Петровной Вревской оживленную переписку (Щукинский сборник, вып. V, 1906). По свидетельству К. П. Ободовского, Тургенев встречался с Вревской перед ее отъездом в Болгарию. Эта встреча произошла летом 1877 г., когда Тургенев был на даче у поэта Я. П. Полонского. «Тургенев прибыл не один, — вспоминает Ободовский. — С ним вместе приехала дама в костюме сестры милосердия. Необыкновенно симпатичные, чисто русского типа черты лица ее как-то гармонировали с ее костюмом. Меня ей представили, причем назвали и ее фамилию. Это была баронесса Вревская. Тогда начиналась война за освобождение Болгарии, и баронесса спешила на театр военных действий, чтобы посвятить себя деятельности сестры милосердия. Ее самоотвержение в деле ухода за ранеными и больными и ужасная смерть от тифа, без всякой помощи, среди безлюдной степи... причисляют ее к циклу тех русских женщин-героинь, которые положили душу за други своя. В тот вечер, когда я ее видел накануне отъезда, она была очень оживлена и, разумеется, не предчувствовала того, что, уехав в Болгарию, уже больше не вернется на родину. В описываемый вечер Тургенев был, что называется, особенно в ударе^*...»

^* (К. П. Ободовский, Рассказы о И. С. Тургеневе, «Исторический вестник», 1893, № 2, стр. 359—360. )

Ю. П. Вревская, совершившая доблестный подвиг самопожертвования ради спасения раненных в бою с турками воинов, изображена Тургеневым как человек «нежного, кроткого сердца» и изумительной силы воли. «Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастья... не ведала — и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась и, вся пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним». Превозмогая боль, медленно умирая от тифа в разоренной болгарской деревушке, в походном госпитале, «под навесом ветхого сарая», «на грязи, на вонючей сырой соломе», сестра милосердия Вревская продолжала ухаживать за больными солдатами до последних минут своей жизни, «пока еще могла держаться на ногах». Больные поочередно поднимались со своих «зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка». Взволнованные слова Тургенева о русской героине, пожертвовавшей своей жизнью ради счастья других, были, по его словам, «поздним цветком», возложенным на ее могилу.

После выхода в свет романа «Новь» нападки реакционеров на Тургенева стремительно нарастали с каждым днем. В последние годы жизни писателя они достигли своего апогея. Об этом свидетельствуют многие ранее приведенные факты. Даже после смерти писателя долгие годы продолжалась, ни на минуту не утихая, сенсационная шумиха вокруг его имени. Даже после своей смерти Тургенев был опасен для реакционеров всех мастей, которых он ненавидел всеми силами души. Тургеневский вопрос по-прежнему волновал русское общество. Не случайно стихотворения в прозе «Гад» и «Житейское правило» направлены против часто досаждавшей Тургеневу реакционной критики. В стихотворении «Гад» аллегорически изображен Б. Маркевич.

Тургенев в свой последний приезд на родину уверял своего друга — Я. П. Полонского, что, быть может, к новому году он снова увидит родные места. «Будь здоров он и проживи еще хоть лет десять, — вспоминал Я. П. Полонский, — русская публика прочла бы не мало превосходных рассказов, вроде «Песни торжествующей любви» или «Клары Милич», а, может быть, и дождалась бы нового общественного романа, с новым, нам современным героем. Иван Сергеевич думал все чаще и чаще, как бы ему опять водвориться в России»^* 22 августа 1883 г. Тургенев умер^**. Это страшное известие болью отозвалось в сердце каждого русского человека, любящего бессмертные творения И. С. Тургенева.

^* (Я. П. Полонский, Тургенев у себя, в его последний приезд на родину, Нива, 1884, № 8, стр. 183.)

^** (Узнав о смерти Тургенева, по свидетельству А. А. Краевского, царь Александр III заявил: «Одним нигилистом меньше» (Дневник В. П. Гаевского. «Красный архив», 1940, № 3, стр. 231).)

Л. Н. Толстой с болью в сердце узнал о смерти писателя.

«О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я все с ним живу»^*, — писал он.

^* (Л. Н. Толстой —С. А. Берс, 30 сентября 1883 г. )

В некрологе «И. С. Тургенев» (1883) Щедрин подчеркнул действенную роль и типичность образов Тургенева. Щедрин говорил о Тургеневе как о высокоразвитом и убежденном писателе, никогда не покидавшем почвы общечеловеческих идеалов. Эти идеалы Тургенев «проводил в русскую жизнь с тем сознательным постоянством, которое и составляет его главную и неоцененную заслугу перед русским обществом. В этом смысле он является прямым продолжателем Пушкина и других соперников в русской литературе не знает»^*.

^* (Первое достоверное свидетельство о Щедрине — авторе некролога о Тургеневе — находим в журнале «Библиограф» (№ 9, 1887) и в брошюре Е. П. Кавелиной «И. С. Тургенев в оценке своих ближайших современников» (перепечатано из журнала «Библиограф»), СПБ, 1887. Эти очень важные сообщения были сделаны при жизни сатирика. Е. П. Кавелина писала: «Хорошо отозвались о Тургеневе Салтыков-Щедрин и Григорович». В примечании к этим словам писательница Е. П. Кавелина указала некролог Щедрина в «Отечественных записках» и «Надгробную речь» Григоровича (стр. 3). Это достоверное свидетельство до сих пор не было учтено. В 1940 г. некролог «И. С. Тургенев», атрибутированный Я. Е. Эльсбергом включен в Полное собрание сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина (т. 15). (См. мою статью «Новые материалы о авторе некролога «И. С. Тургенев». Научные доклады высшей школы. Филологические науки, № 2, Государственное издательство «Советская наука», 1958).)

В конце статьи Щедрин с тревогой и болью в сердце восклицает: «Знает ли русский народ о Тургеневе? Знает ли о Пушкине, о Гоголе? Знает ли о тех легионах менее знаменитых тружеников, которых сердца истекают кровью ради него? Вот вопрос, над которым нельзя не задуматься»^*. И этот вопрос Щедрин называет не только русским, но и всемирным. Щедрин всегда подчеркивал огромную познавательную роль произведений Тургенева.

^* (М. Е. Салтыков-Щедрин, Полное собрание сочинений в двадцати томах, т. XV, Гослитиздат, 1940, стр. 613. )

8 сентября 1883 г. А. М. Жемчужников записывает в «Дневнике»:

«Прочел в Figaro подтверждение о смерти Тургенева... Грустно. Мне его жаль не только как писателя, но и просто как человека. Милый, симпатичный человек. Все человеческое ему было доступно. Он был всесторонен. Думал, чувствовал, наслаждался жизнью. Очень образован. Глубокие раздумья и смех были ему равно доступны, был деятелен. Написал много. Мне очень жаль, что я не успел написать ему несколько слов в последнее время...^*»

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. «Дневник А. М. Жемчужникова за 1883 год». Запись 8 сентября 1883 г. )

С. Я. Надсон в стихотворении «Над могилой И. С. Тургенева» писал:

 Тревожные слухи давно долетали; 
 Беда не подкралась к отчизне тайком,— 
 Беда шла открыто, мы все ее ждали, 
 Но всех взволновал разразившийся гром.

Назавтра, после отпевания тела Тургенева в Париже, П. Л. Лавров напечатал в газете «Justice» (редактор Клемансо) письмо, в котором рассказал о том, что писатель по собственной инициативе предложил журналу «Вперед» денежную субсидию в 500 франков ежегодно.

Вскоре после этого В. Маркевич писал М. Каткову: «Я получил из Парижа от Ольги Николаевны Смирновой (дочери известной Александры Осиповны Смирновой, рожденной Россет, воспетой Пушкиным, кн. Вяземским и Хомяковым) письмо по поводу смерти Тургенева, которого ни она, ни мать ее не любили. Когда за известное письмо Тургенева о смерти Гоголя его посадили на гауптвахту, о нем хлопотал покойный Алексей Толстой через тогдашнего наследника, Александра Николаевича, но Николай Павлович ему отказал и согласился на просьбу об этом же Александры Осиповны, которую очень любил как бывшую любимую фрейлину его жены. Тургенев за эту услугу отплатил ей, выставя ее в ‘карикатурном виде, в «Рудине», в лице Ласунской. Ольга Николаевна очень умная, старая дева, с которой мы приятели с ее детства, передает мне о разных курьезах парижской прессы по поводу покойного, между прочим, его там называют «лучшим другом Пушкина». Но весьма характерно освещает личность этого господина прилагаемый ею... и препровождаемый мною к Вам отрывок из письма П. Лаврова, напечатанный им в газете «JustiK»... (Правда, ведь, кажется, до сих пор издается этот революционный листок.) Полюбуйтесь»^*.

^* (Рукописный отдел Госуд. библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 8, ед. хр. 11. Б. Маркевич — М. Каткову, 7 августа 1883 г )

Далее он просил Каткова напечатать этот присланный О. Н. Смирновой отрывок в «Московских ведомостях» на видном месте. «Мне кажется, что напечатать этот отрывок без всяких комментариев на видном месте «Московским ведомостям» было бы не вредно и послужило бы ответом на вопросы, которые приходится мне здесь слышать: почему, мол, «Московские ведомости» слова до сих пор не проронили о «знаменитом усопшем»^*.

^* (Там же.)

В 1883 г. в газете «Московские ведомости» (№ 251) вместо первого сообщения о смерти Тургенева было перепечатано письмо П. Л. Лаврова о его связи с Тургеневым без всяких комментариев. Оно вызвало настоящий переполох и сенсацию в стане реакции и среди либералов. Многие считали сообщение П. Лаврова выдумкой. Испуганная этим фактом реакционная пресса предала имя Тургенева анафеме. Усомнился в подлинности этого сообщения Лаврова даже либерал М. Стасюлевич.

Стасюлевич и Л. Полонский в либеральных органах печати чуть ли не обвиняли Лаврова в подлоге. Либералы опасались, что правительство не разрешит привезти тело писателя в Россию. «Тогда, вспоминал И. Попов, с нашего общего согласия Якубович изменил редакцию прокламации и вступил в полемику с либералами. Многие рабочие пришли на похороны, а один кружок рабочих хотел возложить венок на гроб, но мы удержали его от такого выступления»^*.Рабочие опасались новых инсинуаций со стороны либералов и реакционеров, ибо с каждым днем нарастала сенсационная шумиха в связи с письмом Лаврова.

^* (И. И. Попов, Революционные организации в Петербурге в 1882—1885 годах, «Народовольцы после 1 марта 1881 г.», 1928, стр. 63.)

«Много шуму делает разоблачение нигилистами, что Тургенев давал им деньги. Это ужасное пятно на него, на его личность, хотя его слава художника не поблекнет от этого. Надо надеяться, что глупые демонстрации от этого поубавятся, хотя с другой стороны они могут обостриться»^*, — замечает в своем дневнике В. Голицын.

^* (Рукописный отдел Госуд. библиотеки имени В. И. Ленина. «Дневник В. Голицына», кн. 12, стр. 316. Запись 10 сентября 1883 г.)

Встречи населения с траурной процессией Тургенева в России всерьез тревожили шефа департамента полиции Плеве и министра внутренних дел Д. Толстого, принимавших самые энергичные меры к тому, чтобы не было никаких многолюдных встреч тела Тургенева. Их подручные чинили всякие препятствия этим прощальным встречам. Не случайно даже М. Стасюлевич, сопровождавший гроб с телом Тургенева, с горечью заметил о распоряжениях подручных Плеве: «Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья-разбойника!»^*.

^* (М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. III, 1912. )

27 августа 1883 г. один из друзей и сотрудников Каткова по «Русскому вестнику» Н. Любимов писал М. Каткову: «Похороны Тургенева расшевелят, по-видимому, страсть к демонстрациям. Будет на неделю занятий»^*.

^* (Фонд 120, п. 19, л. 114 (об.). )

1 сентября Н. Любимов снова писал своему шефу: «В журналистике готовятся хоронить Тургенева. Ужасно хочется обратить похороны в гражданскую демонстрацию. Это заботит наличное высшее начальство»^*.

^* (Там же, л. 115. См. также: фонд 120, п. 6, ед. хр. 30. )

П. А. Валуев в своем дневнике 4 сентября 1883 г. писал:

«Идет повсеместный в России пересол памятования скончавшегося во Франции Тургенева. Официальные лица прибавляют и свою соль. Я никогда не сочувствовал позднейшему Тургеневу (т. е. после «Записок охотника», «Дворянского гнезда» и еще одного или двух прежних романов), и вообще не люблю комфортабельных absents, играющих роль националов и патриотов из-за тридевяти земель, Лавров (эмигрант) услужил расточителям пересола. Он заявил в парижских газетах, что Тургенев «по собственной инициативе» давал ежегодную субсидию в 800 франков газете «Вперед», пока Лавров был ее издателем»^*.

^* («Граф П. А. Валуев». «Дневник 1877—1884», Пг., 1919, стр. 242.)

В. Голицын с большой тревогой опасался, что похороны Тургенева могут вызвать серьезные осложнения в Петербурге: «Приготовления к похоронам Тургенева доходят до геркулесовых столбов глупости, и демонстраторы не догадываются, что они только вредят памяти того, кого хотят возвеличить. Во-первых, уже глупо делать из похорон трескучую демонстрацию, направленную неизвестно против кого, но против кого-то и во имя какой-то идеи, и еще глупее возводить Тургенева, после его смерти, на такой пьедестал, на котором он при жизни никогда не стоял. Я сильно опасаюсь, что эти похоронные демонстрации не привели бы к какому-нибудь уличному событию, размеры которого непредвидимы»^*.

^* (Отдел рукописей Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, «Дневник В. Голицына», кн. 12. Запись 24 сентября 1883 г. )

Отголоском всей этой шумихи явилось письмо М. Е. Салтыкова-Щедрина доктору Н. Белоголовому от 16 сентября 1883 г.

«Здесь идут приготовления к похоронам Тургенева, — пишет он, — которые однако же будут менее шумны, нежели предполагалось. Тут идет большой шум; ругательства раздаются в изобилии — это против Тургенева, которого на пушкинском празднике сам епископ Амвросий называл чистым голубем. Письмо Лаврова, перепечатанное без комментариев «Московскими ведомостями», дало этим ругательствам почву. Теперь уже прямо называют Тургенева изменником»^*.

^* (Однажды, вспоминает Р. М. Хин, после музыкально-литературного вечера, на котором присутствовал приглашенный Тургеневым П. Л. Лавров, Тургеневу «дали понять, как некорректно вводить подозрительный элемент в порядочное общество». «Меня, — сказал Тургенев, —...обвиняют, что я надругался над самыми священными чувствами! Завтра Катков объявит меня изменником отечества... А за то, что я осмелился пригласить Лаврова — меня само собой надо предать анафеме... Я, видите ли, должен извиниться за этот свой поступок». Тургенев, задетый «выговором за Лаврова», резко отозвался о системе доносов. Р. Хин удивило присутствие в курительной русского священника, который старался выведать о Тургеневе всю подноготную, «вплоть до его protege». (Р. М. Хин, Глава из неизданных записок, 1901, стр. 11 — 12).)

«Умер Тургенев, — злобно писала после почти трехнедельного молчания газета «Московские ведомости» (№ 247), — и всевозможные прихвостни либерализма накинулись на его еще не закрытую могилу, громко требуя поминального угощения». Газета Каткова с ненавистью писала о тех, кто «носится и мечется, стараясь из всех сил показать свою непосредственную близость к автору «Отцов и детей» и потребовать своей доли в воздаваемых его памяти чествованиях»^*.

^* (Л. С. Утевский, Смерть Тургенева, 1923, стр. 66—67. )

Публицисты «Нового времени» доказывали, что Тургенев может иметь значение лишь только как художник-поэт, но не как активный деятель и гражданин.

Газета «Новости» резко выступила против постыдного молчания катковской газеты о смерти Тургенева, против ее «холодной, мстительной злобы» к покойному писателю, называла «Московские ведомости» «провозвестником мрака и застоя». Газета «Новости» с сарказмом называла Каткова «мрачным будочником русской прессы, а его подручных «злецами и мракобесами», достойными всеобщего презрения^*.

^* (См. «Новости», 1883, № 146, 27 августа. )

«Гражданин» Мещерского также ни единым словом не обмолвился о смерти Тургенева.

По всем петербургским редакциям был разослан правительственный циркуляр (№ 3359) следующего содержания: «Не сообщать решительно ничего о полицейских распоряжениях, предпринимаемых по случаю погребения И. С. Тургенева, ограничиваясь сообщением лишь тех сведений по этому предмету, которые будут опубликованы в официальных изданиях». Кроме этого, градоначальник Петербурга генерал Грессер опротестовал решение городской думы о похоронах Тургенева за счет жителей Петербурга.

Похороны Тургенева не могли совершиться спокойно. Правительство мобилизовало большие отряды явных и тайных агентов для участия в процессии. Министр внутренних дел Д. А. Толстой назначил усиленный наряд полиции на кладбище, на которое с утра погребения никто не допускался. «На случай потребности», — писал А. Ф. Кони, — был заготовлен полицейский резерв». «...Мертвый Тургенев продолжает пугать министров и полицию... Думал ли бедный Тургенев, самый миролюбивый из людей, что он будет так страшен по смерти!», — записал в своем дневнике В. П. Гаевский («Красный архив», 1940, № 3).

«Впереди гроба шли депутации разных учебных заведений с венками, цепь вокруг составляли студенты. У Волкова кладбища мы встретили цепь полицейских во главе с градоначальником Грессером на коне. Полиция препятствовала студентам проникнуть на кладбище, но кое-кому удалось проскочить туда»^*, — вспоминает М. В. Брамсон.

^* (М. В. Брамсон, Отрывки из воспоминаний, «Народная воля после 1 марта 1881 г.», 1928, стр. 81. )

Катков 20 сентября 1883 г. («Московские ведомости», № 261) опубликовал свою передовицу, в которой злобно характеризовал взаимоотношения Тургенева и Лаврова и полемизировал со Стасюлевичем, усомнившимся в достоверности приведенных Лавровым фактов:

«Тургенев не милостыню давал Лаврову, который в ней не нуждался. Пятьюстами франков... он откупался от травли, которая не давала ему покоя в шестидесятых годах и которая сразу прекратилась в семидесятых годах, когда Тургенев решился платить дань Печенегам и Половцам...» Далее Катков говорил о том, что позднее Тургенев «публично поклонился» образу нигилиста Базарова, и оскорбления сменялись овациями.

По мнению автора передовицы, в 70-е годы, в период «возраставшего ослабления правительства, упадка государственного духа, революционной пропаганды, которая охватила сетью всю страну и стала властью, с которою спорить было не легко», Тургенев, хотя и не призван был к активной политической борьбе, шаг за шагом «дошел до того, что преклонял свою седую голову под приговором буйного студента социалиста, который снисходительно журил, и поощрял его». Катков упрекал Тургенева за его помощь И. Павловскому, за перевод на французский язык его записок. Лицемерно расточая похвалы в адрес Тургенева — художника сдова, Катков протестовал против возведения его во «всемирные гении», каким был Глинка, ибо талант Тургенева «не отличался глубиной и обширностью концепций», а ряд позднейших его произведений он назвал «зрелищем постепенного упадка». Эта статья Каткова была послана Александру III.

24 сентября 1883 г. Н. Любимов сообщал Каткову: «Статья Ваша о Тургеневе произвела великий эффект. И. Д. (Делянов.— И. Т.) прислал мне записочку: «Гр. Толстой послал статью М. Н. (Каткова.— И. Т.) о Тургеневе государю»^*.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, п. 19, л. 115 (об.). )

В «Московских ведомостях» за 1883 г. (№ 247, 251, 261 и др.) появился ряд статей, инспирированных Катковым и Маркевичем. В самом факте материальной помощи Лавровскому журналу Катков признал денежный откуп от травли, которой подвергся якобы сам Тургенев в 60-е годы со стороны «нигилистов».

И позднее Катков и целая «дюжина катковят» (выражение Тургенева) грубо сводили с автором «Нови» свои счеты.

М. Катков 8 августа 1884 г. в «Московских ведомостях» (№ 218) с ненавистью писал о Тургеневе, которого якобы нигилисты «записали в партию, имя его стало символом всех враждебных государственному строю России... тенденций». Катков говорил о том, что тризна по Тургеневу была организована оппозицией правительства, ибо Тургенев «отдал свой флаг для прикрытия революционной контрабанды». Здесь же ставился вопрос о нежелательности и опасных последствиях чествования умерших писателей.

После похорон Тургенева И. Делянов подписал специальный секретный циркуляр министерства народного просвещения о запрещении денежных сборов и панихид в стенах учебных заведений. В этом циркуляре говорилось: «Совершившиеся в недавнее время похороны писателя Тургенева послужили поводом к многочисленным подпискам среди воспитанников учебных заведений на приобретение венков, устройство стипендий и т. п. способов чествования памяти умершего писателя. Независимо от сего, начальства некоторых учебных заведений считали себя вправе прерывать учебные занятия для служения панихид и предоставления воспитанникам возможности принять участие в похоронном шествии». Делянов опасается, что учащиеся «при искусственном возбуждении» могут осуществить «иные, совершенно чуждые... цели».

Из циркуляра Делянова видно, что 10 октября 1883 г. царь Александр III приказал «допускать в учебных заведениях всех ведомств панихиды по лицам, не принадлежавшим по своей деятельности к составу этих заведений, не иначе, как с особого разрешения подлежащих высших начальств»^*. Кроме того, царь запретил сбор взносов и пожертвований учащихся без разрешения высших властей. Интересно, что вскоре И. Д. Делянов писал К. Победоносцеву (5 января 1884 г.): «Распоряжение о неслужении панихид в губерниях... нами сделано. Желательно знать, когда именно служили панихиду по Тургеневу в Саратове»^**.

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 178, № 4392, ед. хр. 38. Копия циркуляра Делянова от 13 ноября 1883 г. )

^** (Там же, фонд 230, № 4393, ед. 10.)

17 сентября 1884 г. в «Московских ведомостях» (№ 258) появляется статья без подписи «Тургенев и нигилисты». В ней имя Тургенева было мишенью ядовитых насмешек даже год спустя после смерти писателя. В статье приводились обширные материалы из воспоминаний Лаврова о Тургеневе, о его взаимоотношениях со Степняком-Кравчинским, Павловским, П. Кропоткиным. Автор порицал Тургенева за то, что он даже после 1 марта 1881 г. «не только не прервал сношений с анархистами, сочувствовавшими и содействовавшими цареубийству, но, напротив того, еще более сблизился с ними. К этому времени относится его известная попытка ввести Лаврова в общество русских художников в Париже... К самим преступникам 1 марта Тургенев относился с большой нежностью, даже благоговением; он хранил у себя в письменном столе изящные портреты Перовской^*, Желябова и Кибальчича и написал одно из не напечатанных в «Вестнике Европы» стихотворений в прозе «Порог», в котором называл Перовскую и ей подобных святыми (!!) за то, что они «готовы на все, даже на преступление, зная, что они погибнут, и зная даже, что они могут разувериться в том, чему верят теперь, и могут понять, что обманулись и даром погубили свою молодую жизнь».

^* (Из писем Маркевича мы узнаем о тех нечеловеческих муках, которым подверглись участники покушения на Александра II, в частности Софья Перовская. Б. Маркевич писал Каткову 14 марта 1881 г.: «Арестованная Перовская... дает... важные показания... от нее весьма было бы трудно добиться таких показаний, если бы не употреблялись-де теперь к этим людям к понуждению их говорить гальванические батареи тока, которых не в состоянии выдержать долго никакой организм». (Отдел рукописей Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 120, кн. 5, л. 204.) Это свидетельство проливает новый свет на политику самодержавия, стремившегося всевозможными средствами, вплоть до пыток и истязаний, подавить свободолюбивый дух демократической молодежи в период второй революционной ситуации. )

Приводя слова Тургенева, сказанные им Лаврову: «Я сам с радостью присоединился бы к движению молодежи, если бы не был так стар и верил в возможность движения снизу», автор статьи пишет: «Итак, даже после 1 марта Тургенева не возмущала гнусность и чудовищная преступность того, что он называл «движением снизу»; он только жалел о том, что это движение безуспешно и невозможно!!»^*. Автор статьи стремился доказать мысль о том, что «нигилизм» был Тургеневу «по душе». Ссылаясь на мемуары Лаврова, опубликованные в женевском «Вестнике Народной воли», автор пришел к выводу, что в них он не находит «ни малейшего следа той «злобы», которую будто бы нигилисты питали к Тургеневу, а, напротив, мы встречаем красноречивые доказательства сочувствия Ивана Сергеевича не только теоретикам, но и практикам нигилизма, доказательства, дающие право Петру Лаврову и его товарищам также признавать Тургенева своим». Далее, приводя ряд материалов о Лавровском журнале «Вперед» и одобрительные отзывы Тургенева о Степняке-Кравчинском, автор приходил к выводу о том, что «если Тургенев иногда и высказывался против героев кинжала и динамита, то он делал это не потому, что его возмущали их ...замыслы и преступления, а потому, что он находил их слишком неумелыми и мало энергичными». Автор ставит под сомнение политические, «непоколебимые убеждения» Тургенева, «втихомолку калякавшего» с нигилистами, «выражавшего им сочувствие и словом и делом»^**.

^* (В действительности Тургенев относился к событию 1 марта иначе. «Я так же оплакиваю царя, как оплакиваю его убийц», — писал Тургенев в 1881 г. Из этих слов видно, что он отрицательно относился к тактике индивидуального террора.)

^** («Московские ведомости», № 258, 17 сентября 1884 г.

А 4 марта 1887 г. Д. Воейков сообщал своему другу: «Все открытия указывают на изумительное бездействие охранной полиции: хорошо устроенная лаборатория на Петербургской стороне существовала давно, имела хорошую кузницу и большой запас яду и всех веществ для выделки снарядов». (Там ж е, л. 43.) )

Автор статьи особенно негодовал по поводу того, что в 1879 г. Тургенев в беседе с П. Лавровым, выслушав рассказ одного своего высокопоставленного приятеля о смелом поведении на суде Соловьева, совершившего покушение на царя, «признавал в Соловьеве замечательный героизм». Есть основания предполагать, что эта статья была написана давним врагом Тургенева Катковым.

Подлинную оценку исторической роли Тургенева в развитии русской культуры, его своеобразной связи с освободительным движением дали сами непосредственные участники этого движения. «Над незарытой еще могилой поэта, у его свежего трупа, происходит настоящая свалка», — говорилось в прокламации «Народной воли», написанной П. Ф. Якубовичем по поводу смерти И. С. Тургенева и появившейся в день похорон писателя.

«Забитые в угол либералы.. — говорилось далее в прокламации,—дрожат и трусят... Они забывают при этом даже то, что Тургенев, видя угнетение русской печати, не мог не сочувствовать свободному слову...

Тургенев был честным провозвестником идеалов целого ряда молодых поколений, певцом их беспримерного чисто русского идеализма. Образы Рудина, Инсарова, Елены, Базарова, Нежданова и Маркелова — не только живые и выхваченные из жизни образы... это типы, которым подражала молодежь и которые сами создавали жизнь... по базаровскому типу воспиталось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции. Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение^*».

^* (Рукописный отдел Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, фонд 306, к. 3, ед. хр. 4. Листовка, напечатанная в петербургской типографии «Народная воля» 25 сентября 1883 г. Этот текст воспроизводится в кн. «И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников», 1930. )

В дореволюционной России, где трудящиеся массы были обречены на тяжелый, каторжный труд, нищету и бескультурье, творчество И. С. Тургенева не могло стать всенародным достоянием. Дворянско-буржуазная критика не могла и не хотела раскрыть подлинный, великий смысл его гениальных творений, глубоко враждебный всему старому, косному миру. Она всемерно искажала политические взгляды и творческий облик писателя, стараясь как можно дальше отдалить его от народа и приблизить к себе. Вопрос о действительной народности творчества Тургенева совсем не ставился либерально-буржуазной критикой, стремившейся совершенно изолировать его от трудового люда. Эта критика не могла всесторонне раскрыть и реальную историческую роль Тургенева в развитии русской общественной жизни и литературы. Мы не можем просто отмахнуться от всего, что было написано о Тургеневе в дворянско-буржуазной критике. В разноречивых критических оценках произведений Тургенева и в частности романа «Новь», в острой борьбе, разгоревшейся вокруг его творчества, в отношении самого писателя к его критикам, во всем этом раскрывается живая картина взаимодействия писателя и его окружавшей общественной среды. Изучение конкретных фактов этого взаимодействия, несомненно, поможет лучше понять и проблематику художественного творчества Тургенева, и его литературно-эстетические воззрения, и общественно-познавательную роль его произведений.

«Личности исключительно одаренные, к каким принадлежал Иван Сергеевич, — справедливо говорил Д. Григорович, — заключают в себе всегда такую глубину содержания, что сколько ни черпай, все останется, останется, как в живом роднике, который из века в век поит целое население, и все-таки продолжает бить живым ключом...»

Произведения Тургенева проникнуты симпатией к демократической молодежи. Передовая молодежь подкупала его своей честностью, бесстрашием, преданностью делу свободы, бескорыстной любовью к отчизне, твердой уверенностью в несокрушимых силах русского народа, своей чистотой нравственного чувства — всеми теми качествами, которые были свойственны самому писателю. Неотразимая правда жизни, воспринимаемая умом и сердцем гениального художника, всегда брала верх над заблуждениями и субъективными суждениями и симпатиями Тургенева. Верность «Истине всецелой», демократизм для Тургенева, честного, объективного художника были превыше всего. И. С. Тургенев — наша великая национальная гордость. В своих произведениях он поднял коренные вопросы жизни русского общества, его гениальные творения заняли одно из первых мест в русской и мировой художественной литературе.