А. В. Луначарский

Отрывок из статьи "Литература шестидесятых годов"

(Стенограмма лекции А. В. Луначарского "Литература шестидесятых годов" впервые напечатана во второй книжке журнала "Литературный критик" за 1936 г. Печатается по изданию: А.В.Луначарский, "Классики русской литературы", Гослитиздат, 1937, стр. 197-233; цитируемый отрывок - на стр. 219-233.)

Чрезвычайно характерен для конфликтов эпохи 60-х годов и для эволюции общественных взглядов этого времени И. С. Тургенев.

Этот писатель, будучи некоторыми сторонами своей натуры глубочайшим образом помещиком, вместе с тем был призван к тому, чтобы в романах своих ознаменовать ликвидацию идейной гегемонии дворянства.

Я говорил вам в прошлой лекции, что "Дворянское гнездо" есть акт такого рода ликвидации. Самый положительный тип, какой дворянство могло выставить, по мнению Тургенева, тип хорошего практического работника, трезвого, умного человека, благородная натура - Лаврецкий - в конце концов там сводится на-нет и апеллирует к грядущей молодежи. Это тип неудачника. Бесконечно трогательная Лиза в сущности знаменует собой весь ужас церковной западни, в которую ловили таких прекрасных сердцем девушек люди консервативно-дворянских взглядов.

60-е годы стали вырисовывать перед Тургеневым положительный тип деятеля, и он его стремился понять. Если мечтательная, мягкая натура самого Тургенева отнюдь не предназначала его быть деятелем и сам он в значительной степени был похож на Рудиных, Лежневых и т. д., то он в высшей степени жаждал увидеть культурную сильную фигуру, которая начнет ломать все дурное в действительности и строить нечто лучшее. Прежняя действительность такого рода фигур ему не давала. Материалы стали собираться у него как раз в середине 60-х годов, и он создал из них роман "Отцы и дети", сделавшийся одним из центральных явлений во всей русской жизни. И сейчас, несмотря на то, что мы не похожи на людей тогдашнего времени, "Отцы и дети" - еще живой роман, и все споры, которые вокруг него велись, находят известный отклик в наших думах.

Прежде всего несомненно, что Тургенев с самого начала подошел к этому произведению в целом - и к характеристике либералов-помещиков и разночинцев-радикалов - с намерением похоронить "отцов". Поэтому вы не найдете здесь типов, подобных Лаврецкому, о котором можно сказать, что известную симпатию он к себе все же еще внушает. Конечно, "отцы" тургеневского романа - вовсе не чудовища и не абсолютно антипатичные люди, в них есть свои хорошие стороны. Но совершенно ясно, что это - люди слабые, бесплодные, болтуны,- в этом никаких сомнений быть не может. Между тем Герцен, например, думал, что Тургенев имел в виду как раз выступить против "детей"^*.

^* (Отзыв А И. Герцена на роман "Отцы и дети" см. на стр. 211 наст. изд.)

Несмотря на то, что Герцен среди "отцов" был самым передовым и, казалось бы, революционным демократом, и легче было сговориться именно с ним,- сговориться все-таки не удалось. Когда Чернышевский приехал к нему, они долго спорили. Чернышевский ушел, пожимая плечами, и сказал: "Барии! Никак не сговоришься!"^* А Герцен о Чернышевском отозвался, что это-де человек умный, но заносчивый и желчевик. Они никак не могли друг друга понять, а между тем они были величайшими представителями двух поколений. Понятно отсюда, почему Герцену казалось, что Тургенев, который был правее его, должен дать щелчок слишком горячим последователям Чернышевского. Вот почему он превратно истолковал намерение Тургенева и неодобрительно писал о его романе: "Крайность Базарова увлекала Тургенева, и, вместо того чтобы посечь сына, он выпорол отцов".

^* (А. В. Луначарский упрощенно изображает расхождение между Герценом и революционными демократами. В 44-м листе "Колокола" за 1859 г. А. И. Герцен опубликовал статью "Very dange rous!" ("Очень опасно!"), в которой резко полемизировал с революционно-демократической публицистикой, в частности со статьей Добролюбова "Что такое обломовщина?" В статье Герцена отразились его либеральные колебания, которые помешали ему понять политический смысл борьбы Чернышевского и Добролюбова с поверхностной мелкообличительной литературой. Статья свидетельствовала о расхождении внутри демократического лагеря. Кроме того, следует иметь в виду, что "Very dangerous!" направлена против сторонников "чистого искусства" типа Дружинина. И после этой статьи Чернышевский высоко ценил Герцена. В листе 49-м "Колокола" Герцен до известной степени отмежевывался от выводов "Very dangerous!".)

Отцов-то выпороть Тургенев все равно хотел,- он ошибки тут не сделал,- но и сына он тоже хотел посечь. У него было намерение объективно разобраться и сказать: "Люди нового поколения - сильные и практичные, но обладают такими-то и такими-то недостатками". Между тем, когда он ближе занялся типом Базарова, оказалось, что Базаров ему слишком импонировал. Он сам пишет об этом в письме к Случевскому:

"Если он (Базаров) называется нигилистом, то надо читать: революционером... Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и все-таки обреченная на погибель, потому что она все-таки стоит еще перед дверью будущего. Мне мечтался какой-то странный pendant^* к Пугачеву"^**.

^* (Похожий.- Ред.)

^** (Луначарский не совсем точно цитирует письмо Тургенева к поэту К. К. Случевскому от 14 апреля 1862 г. У Тургенева "в преддверии будущего" и "pendant с Пугачевым" (см. Первое собр. писем Тургенева, СПб. 1884, стр. 104-105).)

Но мечталось-то ему так, а вышло несколько иначе. Вышло так, что Тургенев хотя и увлекся Базаровым как сильным типом, но не договорил своих мыслей о нем до конца.

Тургенев сам старался трезво относиться к жизни. Он любил научную постановку вопроса. Он сам был атеистом, противником всякого рода обмана; все это ему было близко^*. Но Базарова, в котором все эти черты доведены до максимума,- отчасти из цензурных соображений, отчасти потому, что материалов было еще слишком мало,- он революционером так и не сделал. Базаров с начала до конца ни одного слова о социальных отношениях не говорит. Мало того, так как атеизм Тургенева,- человека в конце концов не ощущавшего себя членом какого-нибудь класса или общества, которое бы он искренне и беззаветно любил,- привел его к глубокой горечи, набрасывающей для него траур на всю природу, то он и своего честного мыслителя Базарова заразил этим же настроением. В одном из немногих мест, где Базаров говорит о будущем, это - не базаровские слова, а тургеневские. Базаров говорит: "Что мне за дело до того, в какой избе будет жить мужик в будущем, если из меня к тому времени лопух вырастет? Мне никакого дела нет!"^** И, таким образом, сдает позицию. Тут слышится скептицизм самого Тургенева. И тут высовывается именно нигилизм, каким рисовали его себе противники.

^* (В письме к Е. С. Ламберт от 3 сентября 1864 г. Тургенев подчеркнул свое равнодушие к религии: "Я не христианин в вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком, и потому оставим это в стороне".)

^** ("Отцы и дети", XXI глава. Луначарский цитирует весьма не точно. Приводим соответствующее место из романа: "А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасиба не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет,- ну, а дальше?")

Конечно, в действительности встречались отдельные маленькие нигилистики-наплевисты; но они не похожи были на те контуры, в которых рисовался нигилист Базаров, с его огромным умом, с его огромной волей. Это была импонирующая личность, первая в русской литературе личность, перед которой каждый чувствует уважение. И изобразить в конце концов такого человека упершимся в стену, не видящим в жизни никакого смысла, ничего, кроме простого процесса существования, не дать ему социального идеала, замкнуть его в круг собственных своих интересов,- это было в высокой степени неправдиво.

Я уже говорил, что из таких типов, как Базаров, мог выйти и буржуа, мог выйти и ученый естественник; но в условиях того времени главным образом из него еще выходил и революционер. Открывая свои мысли перед Случевским, Тургенев говорил, что хотел создать тип революционера. Но, конечно, революционеры 60-70-х годов не рассуждали так: мне-де неважно, будет ли мужик в будущем лучше жить. Они считали, что индивидуальная жизнь ничего не значит, что все дело - в общей победе, они не вертелись вокруг собственной личности, а искали достижения социальных идеалов. Не таков Базаров, и это, конечно, слабая сторона этой фигуры у Тургенева; здесь из-за Базарова выглядывает сам автор - атеист-пессимист.

Антонович, популярный критик из "Современника", в статье "Асмодей нашего времени"^* назвал фигуру Базарова гнусной клеветой на молодежь, между тем как другие люди, гораздо ближе стоявшие к той среде, из которой черпал свои краски Тургенев, восхищались Базаровым. Если чьи-нибудь взгляды Тургенев мог иметь в виду, когда писал Базарова, то, конечно, людей писаревского типа: но ведь именно Писарев чрезвычайно высоко поставил Базарова, нашел в нем идеальное воплощение как раз того положительного типа, к которому сам он, Писарев, стремился. Правда, формулировка, которую употреблял при этом Писарев, для нас звучит несколько двусмысленно. Он говорит:

^* (См. примечание 8 к статье Д. И. Писарева "Базаров" наст. изд.)

"Впереди (у Базарова) никакой высокой цели, в уме никакого высокого замысла и при всем этом сила огромная"^*.

^* (Из статьи Писарева "Базаров".)

Можно спросить: огромная сила без цели, без смысла - это, должно быть, что-то вроде Печорина? У Печорина тоже огромная сила была, но не было смысла, и он оказался лишним человеком. Пожалуй, Базаров тоже такой? Между тем все заставляло думать, что Базаров - не такой. Правда, Тургенев заставил его умереть довольно рано. Тургеневу легче было сделать так, чем рассказать, что же из Базарова выйдет. Либо он должен был его дальше развернуть и превратить в буржуазный самодовольный тип крупного ученого и т. д., или сделать из него революционера. Иного исхода не было, и вот... он его просто "уморил" в молодые годы.

Но по тому, как крепко Базаров стоит на двух своих ногах, по всему презрению, которое он чувствует к пустой болтовне и лишним людям, вы чувствуете, что это - не лишний человек, что это - очень нужный человек в России, что за какую бы задачу он ни взялся, он разрешит ее практично своими крепкими умелыми руками.

Поэтому, когда Писарев так характеризует его, он имеет в виду, что тут ударение лежит на слове "высокой цели"; он думает, что так называемых высоких целей перед ним нет, что всего того, о чем болтают как о смысле жизни, он не признает, но в нем огромная практическая сила. Он не задается метафизическими бреднями, а прямо берется за работу.

Чернышевский так писал по этому поводу:

"Мы ждем такого человека и его речи, бодрейшей, вместе спокойнейшей и решительнейшей речи, в которой слышалась бы не робость теории перед жизнью, а доказательство, что разум может владычествовать над жизнью, и человек может согласовать свою жизнь со своими убеждениями"^*.

^* (Луначарский цитирует рецензию Чернышевского на стихотворения Н. Огарева (1856), см. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 567-568).)

Совершенно ясно, что все, кто приветствовал Базарова как свой портрет, видели в нем тип трезвого и нужного рабочего человека, о котором Добролюбов высказался так:

"Виднеется уже другой общественный тип людей - реальный, с крепкими нервами и здоровым воображением. Благодаря трудам прошедшего поколения принцип (то есть свободное от уз консервативных традиций мировоззрение) достался этим людям уже не с таким трудом, как их предшественникам. Осмотревшись вокруг себя, они вместо туманных абстракций и призраков прошедших поколений увидели в мире только человека, настоящего человека, состоящего из плоти и крови, с его действительными, а не фантастическими отношениями ко всему внешнему миру"^*.

^* (Цитата из статьи Н. А. Добролюбова, "Литературные мелочи прошлого года" (1859). Слова, заключенные в скобки, принадлежат Луначарскому.)

Опять-таки реализм, на котором особенно настаивал Писарев, и здесь выдвигается на первый план.

Я приведу также отзыв Кропоткина, который попадает прямо в точку:

"Нигилизм", с его декларацией практичности и отрицанием лицемерия, был только переходным моментом к поколению новых людей, не менее ценивших индивидуальную свободу, но живших вместе с тем и для великого дела"^*.

^* (Луначарский цитирует из "Записок революционера" П. Кропоткина.)

Вот именно то, что Базаров у Тургенева не живет для великого дела, делает его переходным типом, сохраняющим больше сходства с позднейшими писаревцами, чем с Чернышевским, Добролюбовым и даже самим Писаревым. Для того чтобы в Базарове правдиво был изображен революционер-интеллигент 60-х годов, надо было показать, что он живет для великого дела, надо было сделать его революционером; этого Тургенев не посмел.

Мне хотелось привести вам также отзыв одного из либералов. Страхов, которого никто не может заподозрить ни в какой прогрессивности, тоже отнесся с большим вниманием к этой фигуре и писал так:

"Тень тоски, которая и в самом начале лежала на этом железном человеке, под конец становится гуще. Он умирает, но и до последнего мгновения остается чуждым этой жизни, с которой так странно столкнулся, которая встревожила его такими пустяками, заставила его наделать таких глупостей и, наконец, погубила его вследствие такой ничтожной причины"^*.

^* (Страхов Н., "Критические статьи о Тургеневе и Л. Толстом", СПб. 1867, изд. 2-е.)

В этом отзыве видно, что Страхов подошел к Базарову с другой стороны. В то время как левые критики и до появления романа Тургенева и после появления его стремятся определить в нем новый тип, который был бы типом, приспособленным к жизни, Страхов считает, что Тургенев не осмелился сказать, что Базаров приспособлен к жизни. Он рано умирает, и это, мол, не зря; над ним висит какое-то темное облако. Почему темное облако? Базаров слишком хорош для России! Страхов намекает на то, что эти люди тоже обречены на погибель, как об этом писал в письме Случевскому сам Тургенев. Между прочим к чести Страхова нужно сказать, что Базарова он считает глубокой натурой. Очень тонко, например, такое замечание:

"Базаров жаждет любви к людям. Если эта жажда проявляется злобой, то такая злоба составляет только оборотную сторону любви".

Страхов отчасти прав. Когда вы вдумываетесь в фигуру Базарова, то чувствуете, что он зол потому, что не может найти достойной для себя среды. В нем, - говорит Страхов,- жажда деятельности, жажда схватиться за "дело".

В общем все чувствовали, что Базаров - первый положительный тип нового человека в литературе, но все-таки сомневались: почему он такой странный, почему он зол не меньше Печорина, почему непосредственно не видно, как он лес рубит и как щепки летят? Почему он умер и почему на нем какая-то печать обреченности? И ответ себе находили по-разному. Чаще всего говорили: это - человек, который идет вперед, но еще не дошел до цели.

Надо указать и на другую фигуру, возникшую приблизительно в то же самое время,- не знаю и не могу сказать, независимо от Базарова или, может быть, несколько навеянная им,- на фигуру Рахметова в романе Чернышевского "Что делать?"^*

^* (Роман "Что делать?" написан Чернышевским в Петропавловской крепости. К работе над произведением Чернышевский приступил 4 декабря 1862 г., закончил роман 4 апреля 1863 г. Весной 1863 г. "Что делать?" опубликовано в "Современнике".)

Центральным местом романа Чернышевского, который вызвал по меньшей мере такое же внимание, как "Отцы и дети" Тургенева, является изложение теории эгоизма. Чернышевский хотел показать здесь, как новые разумные люди устраиваются на свете. Но так как роман выходил в то время, когда цензура была достаточно строга, то совершенно естественно, что изобразить их прямыми революционерами было нельзя, и действующие лица остаются в пределах как бы очень передовой интеллигентской обывательщины. Основной сюжет заключается в том, что женщина, вышедшая замуж за одного человека, полюбила потом другого, и положение это разрешается вполне в духе того подхода к эгоизму, который мы уже охарактеризовали. Первый муж исчезает, заставляя думать, будто он умер, и выходит таким образом из жизни. (Тогда не было иного способа открыть совершенную свободу своей жене остаться с тем человеком, которого она предпочитает. Эгоистический поступок, как видите, чрезвычайно своеобразного характера.) Чернышевский был уверен, что те самые конфликты, которые представляются Белинскому в высокой степени отравляющими интеллигентов дворянского типа, настоящий трезвый человек разрешит очень просто, и не потому, чтобы он следовал предписанию какого-нибудь долга и выработал какую-нибудь новую систему морали, а потому, что решение естественно вытекает из разумного отношения к жизни и другим людям, определяется всей сущностью нового человека как социального типа.

Другой очень важной стороной романа "Что делать?" является то, что в нем Чернышевский (правда, в снах своей героини, иногда немножко грубовато, в виде аллегории) говорит о будущем, о социализме. Этими страницами он заставлял все-таки понять, что в сущности он рассказывает о героях-социалистах, о революционерах, но только не может говорить полным голосом. Это - именно те новые люди, те строители новой жизни, которые в конце концов приведут к торжеству социализма, то есть к разумному счастью для всех.

И вот в этой обстановке фигура Рахметова приобретает очень большое значение. Рахметов так же топором рубит все вопросы, как и Базаров, так же, как он, ненавидит фразу и вообще умственным складом очень похож на Базарова. Большой аскетизм, которому он себя подвергает, всякие испытания и лишения, в которых он себя закаляет, придают ему, по сравнению с Базаровым, еще большие черты подготовки себя к чему-то. Если не брать Рахметова в этой атмосфере подготовки, то он остается непонятен. Получается очень умный человек, развернувшийся на почве хорошего усвоения идей естествознания, с очень сильной волей, импонирующий человек, у которого есть маленькое чудачество - подвергать себя какой-то странной духовной гимнастике, какому-то тренажу,- человек, который выбрал для себя какие-то странные формы спорта для того, чтобы ввести себя в возможно простейшие границы жизни. Можно бы тогда понять эту фигуру таким образом, что Чернышевский хочет показать, как эгоизм на высшей стадии приводит к тому, что человек начинает ограничивать себя. Эгоизм такого человека, как Рахметов, все-де превращает в волю, все превращает в мускулы, выковывает из человека великолепно действующую машину, и вся его задача по отношению к самому себе - это сделать себя источником наибольшей силы.

Конечно, если не понимать, в какой атмосфере живет Рахметов и на что намекает Чернышевский, фигура получается почти курьезной и нисколько не привлекательной.

Но если уже относительно Базарова доказывали, и сам Тургенев (не в романе, а в письмах) писал, что понимать его надо как революционера^*, о чем писатель умолчал по цензурным соображениям,- то у Чернышевского дело яснее. Здесь мы видим атмосферу исканий нового устройства жизни, атмосферу снов, в которых человек видит осуществление своих лучших идеалов. Все это подчеркивает, что автор в такой форме пишет о революции.

^* (В частности, в письме к поэту К. К. Случевскому от 14 апреля 1862 г. (см. И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 11, изд-во "Правда", М. 1949, стр. 214).)

Несомненно, что тогдашнему читателю были известны подобные Рахметовы. Рахметов - это человек, который тренирует себя для борьбы с самодержавием, который подготовляет себя для борьбы с капитализмом. Он тренирует себя, чтобы быть настоящим и подлинным бойцом революции и творцом нового жизненного уклада. И, когда мы так к нему подойдем, мы проникаемся к нему горячей симпатией. Конечно, у Тургенева было больше беллетристической силы, и Базаров является более живым человеком, но Рахметов привлекает нас некоторыми чертами такой исключительной силы чувств, такой целеустремленности, которые делают его в конце концов наивысшим типом, созданным шестидесятыми годами.

Когда я перейду к характеристике народников, я остановлюсь на особенностях эпохи 70-х годов, сейчас же и в общих чертах только скажу, что революционный протест не был сломлен реакцией, последовавшей после выстрела Каракозова^*, а, наоборот, захватив более широкие круги, вступил во все дальнейшие перипетии: хождение в народ и террор; революционное народничество оказалось разбитым только к началу 80-х годов. Но идейно движение снизилось гораздо раньше - после того, как оно лишилось Чернышевского и Добролюбова^**.

^* (Покушение террориста Д. Каракозова на Александра II произошло в апреле 1866 года.)

^** (Н. Г. Чернышевский был арестован 7 июля 1862 г. и 20 мая 1864 г. отправлен на каторгу. Н. А. Добролюбов скончался в ночь с 16 на 17 ноября 1861 г.)

Тургенев был свидетелем этих процессов и прежде всего свидетелем чрезвычайного распространения народнического суеверия. То, что Герцен посеял, Чернышевский полил, Добролюбов взращивал, в 70-х годах буйно разрослось, созрело, как уже готовая жатва,- в виде народнического мифа, то есть надежды на то, что Россия именно потому ближе стоит к социалистической революции, чем Запад, что в ней нет капитализма. Радовались, что в России нет пролетариата, но есть крестьянин-общинник, думали, что крестьянина-общинника надо только вызвать к политической самодеятельности, надо помочь ему родить революцию, которой деревня уже беременна, и эта революция будет не повторением Пугачева и не просто политической революцией,- на это мы-де, русские, плевали,- отнюдь не будет чем-то вроде французской республики, нет: революция, которая разбудит деревню, будет социалистической революцией. Вот этот миф, который стал правдой только с поправкой на пролетариат,- и правда эта совершенно иначе осуществлялась, и осуществилась только во втором десятилетии нашего столетия, осуществляется и теперь, в третьем его десятилетии - этот миф в неверной, мужиковствующей форме тогда царил над всеми умами.

Тургенев отнесся отрицательно к этой идее, и мы не должны этого ставить ему в вину. В данном случае он был прав, а не народники. Он говорил в письме к Герцену:

"Народ, перед которым вы преклоняетесь,- консерватор par excellence^* и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, в теплой и грязной избе и отвращение ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности, что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию. Далеко ходить нечего - посмотри на наших купцов"^**.

^* (По преимуществу.- Ред.)

^** (Из письма Тургенева к А. И. Герцену от 8 октября 1862 г. (см. "Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену. Женева, 1892, стр. 161). Луначарский цитирует не совсем точно. У Тургенева: "и отвращением", "...тулупе, теплой и грязной".)

Конечно, тут звучит и неверие в народные массы. Но ведь речь шла не о пролетариате, а только о крестьянстве. И неверие, во всяком случае недоверие, было поэтому законное. Все умные люди останавливались перед этим. Белинский, помните, не верил. Чернышевский остерегался верить, трагически задумывался над тем, кто же революцию сделает?

Народники 70-х годов верили в этот миф. Тургенев был слишком для этого трезв и не верил.

Повторяю: неверие Тургенева в способность масс характерно для него, ближе стоявшего к либералам, чем к революционерам. Но этим вопрос не исчерпывается,- ведь мы знаем, что деревня может пойти по пути социализма, только идя за пролетариатом. А пролетариата в России тогда почти не было, и никто не понимал хорошо его роли. Куда же пойдет деревня, если ее не ведет пролетариат? За кулаком, за купцом пойдет. Поэтому, когда Герцен и народники утверждали, что деревня сама определит свое социалистическое лицо, Тургенев был прав, отвечая им: неправда, в ней сидит буржуазия, будущий буржуазный строй.

Однако очень характерно в Тургеневе было то, что буржуазии он не очень боялся. Он оставался последовательным западником. И когда Герцен говорил, что Запад провалился в капитализме, что у Запада нет никаких путей в будущем, Тургенев указывал, что буржуазия выполняет какую-то большую культурную строительную роль, и в этом отношении оставался на той позиции, которая впервые слышалась еще у Белинского,- потому что и Белинский говорил, что для России развитие буржуазии и капитализма является благом^*.

^* (В. Г. Белинский, не отрицая неизбежности вступления России на путь капиталистического развития, в то же время подчеркивал двойственный характер буржуазного прогресса. Критикуя капиталистический строй, Белинский с возмущением писал о "владычестве и тирании капитала над трудом". "Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий весь в его руках, весь его раб".)

Все эти обстоятельства должны были заставить Тургенева относиться остро критически к народническому движению 70-х годов. Но, кроме того, семидесятники уже с полным неуважением относились к передовым дворянам, в том числе к Герцену, к самому Тургеневу и к их тактике. Они шли своими путями. Им казалось, что они идут дальше по пути 60-х годов. Революционеры, которых встречал теперь Тургенев, были грубоватые, прямолинейные, фанатичные. Конечно, они не были такими, какими их Тургенев писал. И когда говорят, что как раз к тому времени вообще революция была обезглавлена, не являла крупных фигур и т. д., что Тургенев был будто бы совсем прав, когда написал нечто вроде пасквиля на семидесятников, то мы это принять в оправдание Тургеневу не можем. Просто Тургенев в народничество не верил, самих деятелей этого времени до конца не понимал. (Как вы знаете, революционных демократов он понимал еще меньше.)

Прямолинейность и фанатизм народников он осмеял в романе "Дым"^*.

^* (Роман "Дым" написан Тургеневым в 1866 г., впервые напечатан в третьей книжке журнала "Русский вестник" за 1867 г.)

Вдруг от Базарова мы шагаем здесь назад, даже на позицию до Лаврецкого, потому что Потугин - герой этого романа - говорит: вы, мол, скачете очень бойко, вы хотите сразу быка за рога взять; нет, еще протянутся десятки лет крохоборческой работы и т. п., - и весь Потугин состоит из самого настоящего оппортунизма.

Ну, и что же вышло? - возразят нам.- Разве мы не знаем, что после 70-х годов нужна была медленная пропагандистская, организационная и культурная работа, подготовляющая почву для пролетариата?

Конечно, такие Потугины делали мелкую работу, проводили мелкие реформы, и кое-что они дали. Но в общем те малые дела, которые они делали, в большей мере способствовали росту капитализма, чем подготовке его свержения; принять за нашего предшественника такую фигуру, как она выражена в Потугине, или, чего доброго, принять этакого Потугина за нашего родоначальника - мы никак не можем.

В романе "Дым" Тургенев дает большую серию отвратительных карикатур на революционеров^*. Лучшую отповедь по этому поводу дал ему Писарев:

^* (По признанию Тургенева, прототипом Губарева явился Н. П. Огарев.)

"Мне хочется,- пишет он,- спросить у вас, Иван Сергеевич, куда вы девали Базарова?.. Неужели вы думаете, что первый и последний Базаров умер в 1859 году от пореза пальца? Или неужели же он с 1859 года успел переродиться в Биндасова? Если же он жив и здоров и остается самим собой, в чем не может быть никакого сомнения, то каким же образом это случилось, что вы его не заметили? Ведь это значит не заметить слона и не заметить его не при первом, а при втором посещении кунсткамеры, что оказывается уже совершенно неправдоподобным"^*.

^* (Из письма Д. И. Писарева к И. С. Тургеневу от 18/30 мая 1867 г. (см. стр. 520 наст. изд.). В цитате Луначарским допущен пропуск. У Писарева: "последний Базаров действительно умер". Ответное письмо Тургенева от 4 июня (23 мая) 1867 г. см. И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 235.)

Это, разумеется, было, что называется, не в бровь, а в глаз, и должно было задеть Ивана Сергеевича. Действительно, как это так: при втором посещении российской кунсткамеры, причем при первом он Базарова заметил, он не заметил всего центрального кряжа революционной борьбы 70-х годов? В сущности говоря, в литературе вообще нет настоящего, законченного типа революционера 70-х годов. Кое-кто - например, Степняк-Кравчинский и другие, меньшего размера люди - подходили с разных сторон к этой задаче, но все-таки настоящего, с ног до головы изображенного народника не написали^*. Тургенев же отнесся к нему вообще отрицательно. Он не мог поверить в теорию этого народничества, а раз не верил в теорию, то смог яснее всего увидеть отрицательные, слабые стороны движения и участвующих в нем людей, а положительные черты, которые у них выявились, были для него сомнительными, и он отдал дань глубокого уважения революционерам только в женских фигурах.

^* (Упоминая об известном народнике-революционере С. М. Степняке-Кравчинском, Луначарский имеет в виду роман Степняка- Кравчинского "Андрей Кожухов" (1889), героем которого является типичный народоволец.)

Роман "Дым" оставил у самого Тургенева большую неудовлетворенность, и вскоре после того, как он был написан, писатель задумывается о том, как реабилитировать себя и иначе поставить вопрос о революционерах. Но написал он свой роман "Новь" только в 1877 году, а выпустил в свет в 1878 году^*. Я думаю, медленность работы объясняется в значительной мере тем, что материал накоплялся только постепенно, а тут нужно было опереться на живой материал. И все же, когда роман "Новь" вышел, то многие говорили, что это роман из китайской жизни, и получилось так потому, что Тургенев жил за границей и в России бывал только налетом. Это не совсем правда, потому что он очень многое увидел ясно.

^* (Роман "Новь" задуман в июле 1870 г., закончен в 1876 г., напечатан в январской и февральской книжках либерального журнала "Вестник Европы" за 1877 г.)

Роману своему Тургенев придавал очень большое значение. За год до его выхода он, например, писал Салтыкову:

"Мне остается сказать еще одно: подождите моего романа. Кто знает, может быть, мне еще суждено зажечь сердца людей"^*.

^* (Из письма Тургенева к М. Е. Салтыкову-Щедрину от 3 января 1876 г. (см. И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 11, изд-во "Правда", М. 1949, стр. 305). Луначарский цитирует не совсем точно. У Тургенева: "еще раз". "Кто знает, быть может".)

В 1876 году он пишет:

"Мне не хотелось бы исчезнуть с лица земли, не кончив моего большого романа, который, сколько мне кажется, разъяснил бы многие недоразумения и самого меня поставил бы так и там, как и где мне следует стоять"^*.

^* (Из того же письма. Луначарский цитирует не совсем точно. У Тургенева: "многие недоумения".)

К тому времени Тургенев стал раскаиваться по поводу того, как он дал фигуру Базарова:

"Наша реакционная сволочь схватилась за мое слово нигилизм, но употребила его во зло"^*.

^* (В том же письме Тургенев писал, имея в виду образ Базарова: "Я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможность ухватиться за кличку, за имя".)

А в одном письме он делает такое замечание:

"Я виноват перед Базаровым, потому что изобразил его слишком объективно, а всякий новый тип нуждается в некоторой идеализации"^*.

^* (Луначарский не совсем точно цитирует объяснение Тургенева

Приводим текст Тургенева: "В самый момент появления нового человека - Базарова - автор отнесся к нему критически... объективно. Это многих сбило с толку - и кто знает! в этом была - быть может - если не ошибка, то несправедливость. Базаровский тип имел по крайней мере столько же права на идеализацию, как предшествовавшие ему типы".)

Все это ясно свидетельствует, что Тургенев желал примириться с революционным движением, но не мог примириться окончательно.

В 1878 году вышла "Новь", и Тургенева снова начали ругать^*. Он пишет:

^* (См. примечание 23.)

"Меня до сих пор били палками, а теперь бьют бревнами"^*.

^* (Из письма Тургенева к поэту Я. П. Полонскому от 11 ноября 1876 г. (см. Первое собр. писем И. С. Тургенева, СПб. 1884, стр. 305).)

Роман очень не понравился. Говорили даже, что он свидетельствует об упадке таланта Тургенева, что он скучен и неправдив. Все это - совершеннейшая неправда. Пусть читатель нашего времени перечитает романы Тургенева, и я убежден, что "Новь" ему понравится более всех. Это - высокохудожественный, захватывающий роман. Но отношение Тургенева к своим героям и к проблеме, которую он пред собою поставил, странно и должно было вызвать известное недоумение.

Тургенев дал несколько великолепных и правдивых карикатур на реакционеров и либералов. Он был расположен в^* ...несравненно положительнее к революционерам и относился к ним с гораздо большей симпатией. Среди них он искал положительный тип человека. Он первый взялся описывать жизнь революционеров 70-х годов. Все это должно было заставить реакционный лагерь выть от негодования. А сами революционеры и сочувствующая им часть общества,- очень большая в конце 70-х годов,- находили, что Тургенев неправильно подошел к задаче, не понял их, и тоже ругались. Трудно сказать, кто был в этом отношении прав. Может быть, во многом был все-таки прав Тургенев.

^* (Два слова в рукописи не разобраны.- Ред.)

Центральные типы революционеров в романе "Новь",- например Нежданов,- поражают своей родственностью со всеми этими старыми Рудиными. Сам автор, а затем и критика отмечали в Нежданове так называемый сплин, то есть то самое, что Тургенев осуждал в дворянской интеллигенции. Тургенев находит, что революционер того времени, точнее - народник носит в себе какую-то раздвоенность, какое-то неуменье практически взяться за дело, что, в сущности говоря, в его поступках много позы и ребячества, что крестьянин над ним смеется и его не понимает. И Тургенев говорит это без озлобления. Он изображает Нежданова не сатирически, а делает его по-своему симпатичным, заставляет читателя сосредоточить на нем свое внимание, - но вы чувствуете, что это - все еще лишний человек. Это произвело тем более странное и неприятное впечатление, что все ожидали совершенно противоположного,- ведь вскоре после того, как был напечатан "Дым", Тургенев заявил, что он даст в следующем романе положительный тип революционера^*. И вот этот революционер оказывается неудовлетворенным нытиком, не чувствующим правды в том, что он делает,- потому что бесплодно то, что он делает.

^* (В июле 1870 г., намечая контуры будущего романа, Тургенев писал об одном из героев: "У него своя религия - торжество низшего класса, в котором он хочет участвовать.- Русский революционер".)

Но разве Тургенев был совсем неправ? Разве народничество не вырождалось, разве хождение в народ не пришло в конце концов к неизбежному срыву? Даже из воспоминаний, из объективных свидетельств участников этого движения мы знаем, что такие типы, как Нежданов, встречались на каждом шагу (хотя они сами себя и позднейшие их эпигоны рисовали этот тип лучшими чертами). Разумеется, сказать, что всякий тогдашний крупный вождь народников, включая самоотверженных и последовательных борцов против самодержавия, лично походил на Неждановых - нельзя никак. Но Тургенев и не обязан был давать отдельных лучших людей. Он хотел дать тип народника конца семидесятых годов.

Как всегда, Тургенев дает в романе любовную интригу, дает роману эротический привкус и заставляет своих героев входить в сложнейшие любовные отношения. Героиня этого романа Марианна является продолжением типа Елены в "Накануне". Марианна вся - устремление к борьбе, она ищет себе пары и находит... Нежданова. Ждала-ждала Елена себе пары и не нашла среди русских, взяла Инсарова из Болгарии, но вот пришли 70-е годы, явился народник и тоже оказался для нее - увы! неподходящим героем. Но самая фигура Марианны, самая женская фигура,- где нет определенности мысли, где Тургеневу не приходилось преодолевать свою антипатию к догматической и близорукой теории народничества, а где он мог говорить только о героизме чувства, - вышла хорошо, и на долгое время Марианна была лучшим типом женщины, самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы.

Позднее, уже после смерти Тургенева, было опубликовано его "Стихотворение в прозе", посвященное Перовской, где он с особенным благоговением говорит о русских девушках и женщинах, которые вступили на многострадальный путь революционной борьбы^*.

^* (Речь идет о стихотворении в прозе "Порог", написанном в мае 1878 г. под впечатлением процесса революционной народницы Веры Ивановны Засулич.)

Но интереснее всего то, что вся интеллигенция с самого начала и очень долгое время не понимала характера Соломина. Казалось, что Соломин чуть ли не продолжение практического Штольца в "Обломове" Гончарова. Вот русский идеалист - Нежданов, который стремится решать огромные задачи, а вот практик - трезвый человек, удовлетворяющийся как будто бы малым, слишком прозаичный.

Ясно, что это какой-то прообраз будущей буржуазии, умеренный и аккуратный гражданин, который отмеряет себе с точностью механического аппарата то, что он, действительно, может сделать без увлечения, без героизма. Так многие понимали его тогда и, может быть, даже удивлялись, что Тургенев окружает его такой симпатией, так строит свой роман, чтобы в Соломине чувствовался победитель.

Надо признать, что в таком типе, как Соломин, опять-таки есть разные водоразделы. Он может быть оппортунистом, вроде Потугина, может оказаться и Наживиным. Сначала будет он директором, а потом и хозяином фабрики,- и всегда он знает, что делает. Он может выйти на этот путь, но может выйти и совсем на другой путь.

Если мы начнем припоминать серию русских марксистов первого поколения, у которых марксизм был иногда убежищем, куда они удалялись разочарованные в народническом утопизме, то увидим среди них много людей, которые напоминают Соломина. Соломин - не утопист.

Он отличается, между прочим, от народников и тем, что захватывает не очень широко. Он хочет схватить только то, что может схватить, но ждет большего. Перед ним расстилаются широкие горизонты.

Тургенев не смеет, да и не может еще окончательно сказать, какие это горизонты, куда приложит свои силы этот новый общественный тип.

Опять-таки человек типа Соломина мог бы выродиться в меньшевика. Может быть, для этого в нем больше всего данных. Но могло оказаться в нем соединение трезвости с большим запасом энергии, которая появилась вместе с революционным выступлением рабочего класса, и тогда из него мог бы выйти настоящий революционер. Но что из всех типов новых людей того времени, которые мы знаем по произведениям Тургенева, Соломин благодаря своей практичности, своему мужеству, своей деловитости наиболее содержательная и интересная фигура,- это несомненно.

"Новь" бьет очень сильно старый мир, но в то же время беспощадно, хотя задумчиво и грустно, осуждает и народничество. Роман пытается сказать, что та ищущая своего героя девушка, в которой почти персонифицируется Тургеневым Россия, найдет своего героя. Это не будет крохобор вроде Потугина, но это будет очень трезвый, очень расчетливый, очень большой реалист, в этом смысле близкий к Базарову. Но если на челе Базарова лежит печать некоторого демонизма, отчуждения и грядущей гибели и эта же печать лежит на лице Нежданова, то на Соломине такой печати нет. Вы чувствуете, что Тургенев всем сердцем своим, говоря о жизни России, вещает: есть в России трезвые работники, эти трезвые работники найдут свой настоящий путь, и это будет путь, близкий западноевропейскому, по которому России итти необходимо. Но этот путь достаточно длинен и пока еще неясен^*.

^* (20 декабря 1876 г. в письме к Кавелину, упоминая о будущем герое русского романа, Тургенев указывает не на Соломина, а на оставшуюся в романе "Новь" в тени фигуру фабричного Павла.

"Быть может,- писал Тургенев,- мне следовало резче обозначить фигуру Павла, будущего деятеля, но это слишком крупный тип,- он станет со временем (не под моим, конечно, пером, я для этого слишком стар и слишком долго живу вне России) центральной фигурой нового романа. Пока - я едва означил его контуры".)

Резюмируя, можно сказать, что Тургенев не только как стилист, но и как психолог, как конструктор романов, как замечательный художник-социолог, не только может быть поставлен в первые ряды русских писателей, но и должен быть выдвинут на одно из первых мест. В Тургеневе мы видим одного из умнейших людей России, ибо он, несмотря на происхождение из дворянской среды, понял, что дворянский мир отходит в прошлое безвозвратно, и, острым глазом смотря на зарождающийся новый тип, сумел в Базарове с шумом на всю Россию определить, что такое этот новый тип, хотя и не додумал и не доделал его до конца. Он продолжал и дальше присматриваться к этому новому типу и в Соломине хотел попытаться дать образ гораздо более высокий, чем тип среднего революционера-народника. Он не дал положительного типа семидесятника, перешагнул через него в будущее - в восьмидесятые годы. Пусть в этом есть уклон в буржуазный либерализм, пусть Тургенев только интегрально воспринимал Запад, не видя в нем глубокого антагонизма классов. Но вместе с тем то, что Тургенев отрицает надежду на одно только крестьянство, утверждает, что путь России лежит именно через западноевропейскую культуру, и его замечательный, талантливый и честный реализм,- все это дало ему возможность сказать много правды, - и мы должны поэтому подойти к Тургеневу с чрезвычайно внимательной оценкой.

Прежние революционеры эсеровского типа и вся прежняя русская интеллигенция вздыхали: "Ах, Тургенев, что в нем удивительно, так это - сиреневый сад, барышни в кисейных платьицах, поэтичная барская усадьба. Конечно, когда он начинает говорить о социальных предметах, он дает карикатуру, в революции он ничего не понимает". И мы не отрицаем сладкогласных соловьев в литературе. Но особенно мы ценим в Тургеневе его огромный ум, его проницательность, его прозорливость, честность социального наблюдателя. И когда мы провозглашаем лозунг для наших новых писателей, что им нужно научиться у классиков и общедоступности, и выразительности языка, и проницательности в наблюдении жизни, то среди этих классиков почетное место занимает - и справедливо занимает - Тургенев.