Н. Г. Чернышевский

7 января 1857 года.

Милостивейший Государь, Иван Сергеевич,

Чтобы оправдать перед вами свое письмо, начинаю объяснением дела, заставляющего меня беспокоить вас.

Колбасины сказали мне, что у вас есть совершенно готовая первая часть романа "Два поколения". "Современник" не имеет ничего для 2-й и 3-й книжек. Только вы можете спасти его от крайнего затруднения. Умоляю вас: пришлите ваш роман (если рукопись у вас в Париже) или попросите вашего дядюшку выслать его в Петербург (если он в деревне)^*.

^* (Колбасины Е. Я. и Д. Я. - сотрудничали в журнале "Современник". Роман "Два поколения" не был закончен Тургеневым.)

Вот сущность дела. Теперь подробности.

Григорович и Островский с сентября месяца обещаются прислать свои повести,- каждый месяц повторяется это обещание, и каждый месяц исполнения все еще нет. Теперь Григорович обещает на 3-ю книжку выслать рассказы,- Островский тоже говорит о 3-й книжке - из этого надобно заключать, что и к 3-й книжке ничего не будет. Толстой, напечатав "Юность" в № 1 "Современника]" и две повести в декабрьских книжках,- одну в "Библиотеке] для чт[ения]", другую в "Отечественных] зап[исках]" - конечно, не будет иметь ничего готового в течение нескольких месяцев.

- Словом сказать, "Современник]" должен взывать к вам, Иван Сергеевич, как Гретхен в "Фаусте".

Hilf, rette mich...^*

^* (Помоги, спаси меня...- Ред.)

Колбасины говорили, что вы отложили печатание "Двух поколений" потому, что какой-то аристарх не одобрил этого романа,- Иван Сергеевич, вам грех слушать суждение какого бы то ни было аристарха, - вы поставлены силою своего таланта выше всех подобных оценок. И разве аристархи не всегда почти несут чепуху? О них в свящ. писании говорится: "Мерзость господеви глаголы их, яко исполнися лжи гортань их, неправда же глаголет устнама их". Мнение публики, - это так, им должен дорожить писатель,- публика и в заблуждениях своих все-таки бывает близка к истине, по крайней мере к какой-нибудь стороне истины,- но вам слушаться какого-нибудь аристарха! Да что такое эти аристархи перед вами?

Вы слишком добры, слишком уступчивы.

Вы должны знать, что по натуре своего таланта и другим качествам вы не можете написать вещи, которая не была бы выше всего, что пишется другими, не исключая и вашего protege Толстого, который будет писать пошлости и глупости, если не бросит своей манеры копаться в дрязгах и не перестанет быть мальчишкою по взгляду на жизнь.

Я уж бранюсь - такая натура у меня. Мне досадно, что вы по своей доброте не обрываете уши всем этим господам нувеллистам и всем этим господам ценителям изящного, которые сбивают с толку людей подобных Толстому, - прочитайте его "Юность" - вы увидите, какой это вздор, какая это размазня (кроме трех-четырех глав) - вот и плоды аристарховских советов - аристархи в восторге от этого пустословия, в котором 9/10 - пошлость, скука, бессмыслие, хвастовство бестолкового павлина своим хвостом,- не прикрывающим его пошлой задницы,- именно потому и не прикрывающим, что павлин слишком кичливо распустил его. Жаль, а ведь есть некоторый талант у человека. Но - гибнет оттого, что усвоил себе пошлые понятия, которыми литературный кружок руководится при суждениях своих.

Еще раз извините, что я бранюсь - но досадно вспомнить об этих аристархах. Единственным судьею, голос которого должен уважать поэт, надобно признавать публику.

Ради бога, не колеблясь печатайте все, что напишете,- и пришлите "Два поколения" для спасения "Современника]" - публика рассудит между вашим романом и златыми изречениями наших литературных мудрецов.

Вам останавливаться мнениями этих тупцов!

Лучше когда-нибудь опишите нам их златую мудрость, как вы некогда хотели сделать.

Д. Я. Колбасин, вероятно, пошлет вам вырезку из "Московских] ведомостей" № 152, где ответ Каткова на ваше письмо^*. Я с своей стороны посылаю, однако, эту вырезку и кроме того корректуру "Современника]" - в том виде, как я изложил было это дело. Панаев - по совету Боткина - не хотел перепечатывать вашего письма. Я пристыдил их. Но, по слабости характера, сделал уступку - написал о подлости Каткова умереннее, нежели хотел бы. Им и то показалось слишком резко. Они вычеркнули большую часть - как видите - (красный карандаш - это их вычерки) - я опять уступил, не зная, убеждены ли вы в справедливости вашего дела так, как я,- ведь я не знаю, может быть, вам тоже кажется, что Катков отчасти прав,- так готовы были думать эти господа,- они похожи на флюгер, вертящийся туда и сюда, куда случится.

^* (Чернышевский имеет в виду выступление Каткова против Тургенева в связи с напечатанием в "Современнике" повести "Фауст", которую, по мнению Каткова, Тургенев обязан был поместить в "Русском вестнике".- "Ваше письмо" - "Письмо к редактору" Тургенева от 4 декабря 1856 г. по поводу претензий Каткова.)

Вот истинно люди, о которых опять свящ. писание говорит: "упасеши я (т. е. их) жезлом железным" - у нас нужна еще в литературе железная диктатура, перед которою бы все трепетало, как перед диктатурою Белинского.

Флюгера, флюгера, и ваш Боткин первый и самый вертящийся из этих флюгеров,- он хуже Панаева - трус, и больше, нежели трус,- жалчайшая баба.

Они боятся Каткова - они думают, что честный человек может бояться гласности, они воображают, что за Каткова может быть общее мнение, ежели он станет вынуждать на ответы. Не знаю, как вы об этом думаете - быть может, они уж написали вам, что вы не прав - но я клянусь вам, что если бы от меня зависело,- если б я был уверен, что вы настолько тверды в убеждении о вашей правоте, насколько тверд я,- я не так бы отвечал Каткову, я напомнил бы нынешним нашим читателям время Полевого и Надеждина - не примите это за хвастовство,- нет, не всякое дело и не каждого человека можно защищать так, чтобы покрыть нравственным позором его хулителей - я не берусь защищать ни Толстого, ни Островского,- но во многом я готов защищать Григоровича - каков бы он ни был, он честный человек,- готов защищать его, как человека,- но - когда кто дерзнет сказать что против вас, мое сердце негодует - вы (кто вас знает?), может быть, не цените себя,- но другие ценят вас - и мое кровное убеждение: кто осмеливается сказать против вас как человека хотя одно слово, тот должен быть покрыт нравственным позором, как человек, решившийся на гнусную клевету.

Я вас спрашиваю: разве вы не честный человек, как человек?

Ну, а от себя я прибавлю: если кто составляет честь нашей литературы, так уж, конечно, вы.

Оскорбить вас! - да это значит оскорбить нашу литературу!

Уверяю вас, что если Катков осмелился сказать против вас, он действительно выказал себя человеком подлым.

Простите, что я пишу вам все это.

Я имею на то одно право:

убеждение, что такого человека, как вы, никто не может оскорблять безнаказанно.

Публика разделяет это убеждение.

Катков, как видите, упирается на глупую приписку Панаева, что каждый из четырех контрагентов сделал оговорку только относительно одной повести.

Пусть же за эту глупость и отвечает Панаев.

А вам какое дело? Вас не было здесь, когда печаталось объявление "Современника" с этою припискою.

О, я разобрал бы по слову весь ответ Каткова, и, клянусь вам, не поздоровилось бы ему. Не пришла бы никому охота подражать ему - дело это осталось бы пятном на его имени. Не потому я уверен в этом, что верю в свои силы, а потому, что верю в совершенную правоту вашего дела.

Он напечатает ваши письма? - Пусть; в них не может быть ничего такого, что могло бы оправдать его подлость.

Однако вы, может быть, сердитесь на мою излишнюю ревность - как хотите, но - я говорю вам как один из читателей, как представитель тысячи тысяч читателей:

Кто поднимает оружие против автора "Записок охотника", "Муму", "Рудина", "Двух приятелей", "Постоялого двора" и т. д. и т. д.

тот лично оскорбляет каждого порядочного человека в России.

Вы не какой-нибудь Островский или Толстой,- вы наша честь.

Простите же. Вы, вероятно, найдете тон этого письма неприличным - все равно,- пусть оно покажется неловким, неуместным,- все равно.

Простите и помните одно:

Веруйте в себя и не смущайтесь толками людей трусливых и подловатых, каковы многие из наших литературных авторитетов. Публика всегда и во всем за вас. Она чтит вас.

Ваш Н. Чернышевский.

P. S. На днях пишу к Некрасову, чтобы он просил вас о присылке "Двух поколений".

Конец апреля - май 1857 года.

Милостивейший Государь Иван Сергеевич,

Н. А. Некрасов писал, что письма к нему должно адресовать на ваше имя в Париж. Позвольте мне просить вас передать ему мое письмо, вложенное в этом конверте.

Я пользуюсь этим случаем, чтобы поблагодарить вас за вашу обязательную приписку в его письме и за доброе мнение обо мне. Но, как человек грубых нравов и не соблюдающий приличий, я с тем вместе жалуюсь вам на вас самих. Я не знаю, какие причины заставляли вас писать в том грустном тоне, который выражался во всех ваших письмах к Панаеву и другим^*. Но если это причины литературные, то вы не правы. Неужели мнения нескольких тупцов (по совести говоря, вы должны сознаться, что эти господа кажутся вам тупцами) могут изменять ваше мнение о ваших произведениях? Вы по доброте вашей слишком снисходительно слушаете всех этих гг. Боткиных с братиею. Они были хороши, пока их держал в ежовых рукавицах Белинский,- умны, пока он набивал им головы своими мыслями. Теперь они выдохлись и, начав "глаголати от похотей чрева своего", оказались тупцами. Они прекрасные люди, но в делах искусства или в другом чем-нибудь подобном не смыслят ни на грош. Возьмите статьи Дудышкина - кроме тех мест, где он повторяет Белинского, вы найдете одни пошлости. Ум этих людей, быть может, очень грациозен и тонок, но он слишком мелок. Вы слишком добр к ним. Когда вы приедете сюда, в Петербург, если вы захотите говорить со мною, я вас попрошу указать мне во всем, что написано Боткиным, Дружининым, Дудышкиным (не о вас, это дело постороннее, а [о] ком бы то или о чем бы то ни было), хотя одну мысль, которая не была бы или банальною пошлостью, или бестолковым плагиатом. По-моему, уж лучше Аполлон Григорьев - он сумасшедший, но все же человек (положим, без вкуса), а не помойная яма.

^* (Так, например, в письме к В. П. Боткину от 1 марта 1857 г. Тургенев писал: "О себе тебе говорить не стану: обанкрутился человек - и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести".)

Что касается до публики, поверьте, никакие "Юности" или "Охоты на Кавказе", ни даже стихи Фета и статьи о стихах Фета и т. п. не могут настолько опошлить ее, чтобы она не умела отличать людей от... ну, хотя бы от тупцов^*.

^* (Чернышевский указывает на статьи Боткина и Дружинина о Фете, в которых приверженцы "чистого искусства" противопоставляли поэзию Фета гражданской лирике Некрасова.)

Я вам укажу пример - вы лучше меня должны знать, что, по мнению этих господ,- стихи Некрасова дрянь. После ваших "Записок охотника" ни одна книга не производила такого восторга. Хорошо бы он сделал, если б слушал наших аристархов.

Но вы, быть может, не знаете того, какое положение вы занимаете в нашей литературе? О, без всякого сомнения, вы знаете, что люди с великим талантом - ваши Островские, Толстые и т. п. Нечего сказать, хороша была бы с ними наша литература! - Полюбуйтесь в № 1 "Русской беседы" комедиею Островского - это верх нелепости в художественном] отношении^*. "Юностью" вы уж любовались. Как вы о себе ни думайте, но согласитесь, что вы действительно не способны создать таких великих произведений. Я не говорю, когда из мальчишки Толстой сделается человеком, быть может, он напишет что-нибудь вроде "Записок охотника", или "Двух приятелей", или "Затишья", или чего-нибудь подобного - но "старуха еще надвое сказала". И вам не грех слушать тупцов, которые восхищались "Юностью" и т. д.? В настоящее время русская литер., кроме вас и Некрасова, не имеет никого. Это каждый порядочный человек говорит, смею вас уверить.

^* (Комедия Островского "Доходное место".)

Простите неприличность моего письма; но, воля ваша, мне досадно на ваши письма к Панаеву и другим. Грех вам не знать себя.

Ваш преданнейший Н. Чернышевский.