Глава четвертая. Тургенев в начале 50-х годов повести о "лишнем человеке"

1

Тургенев возвратился на родину летом 1850 года, в самую страшную пору господства николаевского режима. Испуганный революцией 1848 года и все возраставшим количеством крестьянских волнений, Николай I усиливает полицейский террор. Обстановку, сложившуюся к началу 50-х годов, выразительно характеризует П. В. Анненков в своих воспоминаниях: "Страх правительства перед революцией, террор внутри, предводимый самим страхом, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением и ожидание войны"^*. Всему передовому и свободомыслящему грозила полицейская расправа. Только смерть спасла Белинского от Петропавловской крепости. В 1849 году были арестованы участники кружка Петрашевского. По словам того же П. В. Анненкова, "люди жили, словно притаившись. На улицах и повсюду царствовала полиция, официальная и просто любительская... У лихоимцев, казнокрадов и наиболее грубых помещиков развивается патриотизм - ненависть к французам и Европе: "Мы их шапками закидаем!"- и родомонтада, скрывающая плохо радость, что все досадные вопросы о крепостничестве и прочем теперь похоронены... Возникает царство грабежа и благонамеренности в размерах еще небывалых"^**.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 529.)

^** (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 535-536, 530.)

Во главе министерства просвещения был поставлен отъявленный реакционер князь Ширинский-Шихматов, был учрежден секретный цензурный комитет Бутурлина, который стремился приостановить прогрессивное духовное развитие русского общества. Литература находилась под угрозой полного запрещения. "Современнику" каждый день грозило закрытие. Подвергались преследованию даже такие умеренные в политическом отношении писатели, как В. И. Даль. "Далю запрещено писать,- отмечал в своем дневнике А. В. Никитенко.- Ему предложили на выбор: "писать - так не служить; служить - так не писать"^*.

^* (А. В. Никитенко, Дневник, Гослитиздат, М. 1955, т. I, стр. 312-313.)

Эта мрачная пора запечатлелась в памяти Тургенева. Много лет спустя он чрезвычайно живо характеризует ее: "Взяточничество процветает, крепостное право стоит как скала, казарма на первом месте, суда нет... какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством... страх и приниженность во всех - хоть рукой махни". "Литератор - кто бы он ни был - не мог не чувствовать себя чем-то вроде контрабандиста" (X, 300, 269).

Писателю пришлось в эту пору и в личной жизни вплотную столкнуться с крепостным правом. Смерть матери в 1850 году делает его богатым помещиком. Новое положение заставляет Тургенева ощутить непосредственную нравственную ответственность за судьбу крепостных крестьян. В своем письме к С. А. Венгерову от 19 июня 1874 года он рассказывает:

"Когда же матушка скончалась в 1850 году, я немедленно отпустил всех дворовых на волю, пожелавших крестьян перевел на оброк, всячески содействовал успеху общего освобождения, при выкупе везде уступил пятую часть - и в главном имении не взял ничего за усадебную землю, что составляло крупную сумму. Другой, быть может, на моем месте сделал бы больше - и скорее; но я обещался сказать правду, и говорю ее, какова она ни есть. Хвастаться ею нечего; но и бесчестия она, я полагаю, принести мне не может" (XII, 460). Тургенев и в дальнейшем сердечно относился к крестьянам, заботился о них, помогал им в их нуждах, создал школу для крестьянских детей и богадельню для престарелых крестьян.

Писатель жадно вглядывается в мир, покинутый им три года назад. Спустя несколько лет, из Спасского, он напишет С. Т. Аксакову: "Я познакомился с великим множеством новых лиц и ближе стал к современному быту, к народу"^*.

^* ("Вестник Европы", 1894, февраль, стр. 478.)

Непосредственное общение с народной средой не могло не подогреть антикрепостнических настроений Тургенева, остававшегося верным своей аннибаловой клятве. Побывав летом 1850 года в деревне, он пишет новые рассказы из охотничьего цикла - "Певцы", "Свидание", в 1851 году создаются "Бежин луг" и "Касьян с Красивой Мечи". Тургенев готовит отдельное издание "Записок охотника". В глазах читателей и критики он выступает как обличитель крепостнических нравов, продолжатель великого дела Гоголя. Герцен рассматривал Тургенева этих лет как писателя "сознательно-гоголевского направления" в русской литературе. Вместе с тем Герцен справедливо находил, что автор "Записок охотника" не был простым подражателем Гоголя.

"Тургенев имел свою особую антипатию, он не стал глодать костей, оставленных ему Гоголем, а занялся преследованием другой добычи: помещика, его жены, его кабинета, управляющего и старосты,- писал Герцен.- Никогда еще раньше внутренняя жизнь помещичьего дома не выставлялась в таком виде на всеобщее посмеяние, ненависть и отвращение. При этом нужно заметить, что Тургенев никогда не накладывает густых красок, никогда не применяет слишком сильных выражений. Наоборот, он повествует с большою пластичностью, употребляет всегда лишь изысканный слог, который необычайно усиливает впечатление от этого поэтически написанного обвинительного акта крепостничеству"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, Петроград, 1919, т. IX, стр. 99.)

Став писателем гоголевского направления, Тургенев глубже своего учителя проникал в общественные отношения того времени. В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский "в некоторых произведениях" ближайших преемников Гоголя находил "залоги более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий"^*. Чернышевский, разумеется, имел в виду и Тургенева, всесторонне раскрывшего в "Записках охотника" и в других своих антикрепостнических произведениях то, что источником и причиной уродливых явлений русской жизни был крепостной строй. Писатель следовал в этом отношении уже не столько за Гоголем, сколько за Герценом и его романом "Кто виноват?"

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 10.)

Преждевременная смерть Гоголя до глубины души потрясла Тургенева. Пораженный утратой, он писал о кончине великого русского писателя: "Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить... Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!" (X, 322). В письме к Виардо по поводу кончины Гоголя Тургенев подчеркивает огромное прогрессивное значение его литературной деятельности, называя обличителя "мертвых душ" продолжателем дела Петра Великого. Тургенев одобрительно повторял высказывание Герцена, что "Гоголь бессознательный революционер". В преждевременной гибели гениального писателя, в его творческой трагедии Тургенев видел отражение трагической судьбы крепостной России. "Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам" (XII, 108),- писал он И. С. Аксакову о смерти Гоголя. Тургенев имел в виду и гибель Белинского, который "стоял близко к центру, к самой сути своего народа" (XI, 238).

Петербургская цензура не разрешила печатать некролога. Тогда, желая, как он говорил, спасти честь русской печати, Тургенев опубликовал траурную статью о Гоголе в Москве. За "ослушание" писатель, по приказу Николая, был подвергнут месячному аресту, а затем выслан к себе в деревню, в Спасское, под надзор полиции. Сообщая П. Виардо о своем аресте за некролог о Гоголе, Тургенев писал: "Это только послужило предлогом... На меня уже давно смотрят косо и потому привязались к первому представившемуся случаю... Хотели наложить запрет на все, что говорилось по поводу смерти Гоголя,- и кстати обрадовались случаю наложить вместе с тем эмбарго на всю мою литературную деятельность. Через две недели меня отправят в деревню, где я обязан жить до нового распоряжения... Буду продолжать свои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете" (XII, 109, 110).

Одним из таких "очерков из быта русского народа" явился рассказ "Муму", написанный Тургеневым во время ареста в апреле - мае 1852 года.

Основой содержания "Муму" послужила действительная история крепостного крестьянина В. П. Тургеневой - немого дворового Андрея, а в образе помещицы переданы некоторые черты матери писателя. Однако автобиографичность рассказа не помешала ему стать глубоким художественным обобщением крепостнической действительности.

В личности Герасима нашли свое воплощение те черты русского народного типа, какие запечатлел Тургенев в "Записках охотника": рассудительность и практический ум, нравственная сила и чистота, задушевность, чувство человеческого достоинства. Но кроме того, в "Муму" писатель поэтизирует крестьянский труд, сближаясь с Кольцовым. Герасим - крестьянин, любящий свою деревню, крестьянский быт и труд. Когда он принимался крестьянствовать, "он работал за четверых- дело спорилось в его руках и весело было смотреть на него, когда он либо пахал и, налегая огромными ладонями на соху, казалось, один, без помощи лошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы его плечей". С крестьянским трудолюбием связана такая деталь внешнего облика Герасима, как его "могучие руки" ("огромные ладони", "железные кулаки").

Когда Герасим очутился в непривычной и чуждой ему дворовой среде, ему стало тяжело и одиноко. "Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется, скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, взяли, поставили на вагон железной дороги - и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат - бог весть!" (Сравнение природного раздолья деревенских мест и врывающегося в их жизнь железа, шара и т. п. станет впоследствии одним из популярнейших в народнической беллетристике, противопоставляющей деревню промышленному городу.) И Герасим чувствует себя в новой ему обстановке "как пойманный зверь". Ему противны нравы дворовых, развращенных барскими порядками, угодничеством перед господами. В "Муму" еще более ярко, чем в "Записках охотника", подчеркнуто растлевающее человека, и крестьянина и помещика, влияние крепостнических нравов. Цельная натура Герасима, жившего в крестьянской среде, противопоставлена в рассказе изолгавшимся, трусливым, пораженным рабской психологией дворовым.

Две силы представлены в рассказе "Муму". Одна из них - русский народ, воплощенный в образе исполненного добродушия Герасима с его могучей богатырской силой и трудолюбием, другая - помещичий мир, представленный хилой, тщедушной, но злобной и бессердечной старухой, помещицей, деспотизм и своеволие которой носят совершенно бессмысленный и потому особенно отвратительный характер. Сама барышня с ее частыми дурными настроениями, с увлечением карточной

игрой и ничегонеделанием, со всей ее никчемной, пустой жизнью выглядит в "Муму" как жертва крепостного строя, как существо, утратившее человеческие черты и впавшее в нравственную прострацию. "Мы рабы, потому что мы господа,- писал Герцен о "барстве диком".- Нет свободы для нас, пока проклятие крепостного права тяготеет над нами, пока у нас будет существовать гнусное, позорное, ничем не оправданное рабство крестьян"^*. Эти слова могут служить эпиграфом к антикрепостническим рассказам Тургенева. Помещица издевается, Герасим молчит и покорен, как до поры до времени молчал и покорствовал крестьянин. В смирении, с каким он терпит издевательства барыни, сказывается, однако, не кротость забитого раба, а душевная твердость и выдержанность сильного характера.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, П. 1919, т. V, стр. 326.)

Славянофильская критика увидела в образе Герасима некое символическое изображение русского народа с его терпением, смирением и пр. Это "олицетворение русского народа, его страшной силы и непостижимой кротости, его удаления к себе и в себя, его молчания на все вопросы, его нравственных, честных побуждений... Он, разумеется, со временем заговорит, но теперь, конечно, может казаться немым и глухим",^* - писал И. Аксаков Тургеневу. Тургенев, однако, был далек от возвеличения терпения и смирения как главной и положительной черты русской народной среды. Он подчеркнул их в Герасиме с тем, чтобы еще резче и определеннее указать читателю на вопиющую несправедливость помещичьего произвола и деспотизма даже по отношению к "смирным" крестьянам. Но в Герасиме чувствуется и грозовая сила Бирюка. Немой богатырь не остается совсем безответным: он самовольно бросает барскую усадьбу, где царствуют только зло и насилие, "и возвращается IK себе в деревню к любезному ему крестьянскому труду". Этот уход был с его стороны своеобразным протестом против помещичьего деспотизма. В изображении крепостного крестьянина "Муму", по словам А. А. Фадеева,- рассказ "во всех отношениях более высокий, чем "Поликушка"^** Толстого. Сам Тургенев очень высоко ценил этот рассказ за его потрясающую правду, но в "Поликушке" проявилась тенденция к идеализации патриархальных настроений, христианской покорности и смирения крепостного крестьянина перед господской властью. Поликей готов барыне "служить как богу". Герасим не таков. Он повинуется барской воле, как бы сознавая, что исполняет свой долг, но делает это "с болезненным озлоблением". Тургенев далек и от сентиментализма, присущего изображению подобных ситуаций Григоровичем. Автор "Муму" чужд умиления перед добродушием мужичка; он отмечает внутреннее нарастание гнева и возмущения в вынужденно молчаливом Герасиме.

^* ("Русское обозрение", 1894, август, стр. 475-476.)

^** (А. Фадеев, За тридцать лет, изд-во "Советский писатель", М 1957, стр. 853.)

Рассказ "Муму" проникает горячий гуманистический протест против крепостного права. В отзыве о рассказе уже после появления его в "Современнике" чиновник царской цензуры писал в докладе министру народного просвещения:

"Рассказ под заглавием "Муму" я нахожу неуместным в печати, потому что в нем представляется пример неблаговидного применения помещичьей власти к крепостным крестьянам... Читатель по прочтении этого рассказа непременно исполниться должен сострадания к безвинно утесненному помещичьим своенравием крестьянину, несмотря па то, что сей последний честно и усердно исполняет все свои обязанности... Хотя здесь выставляется не физическое, но нравственное утеснение крестьянина, но это нисколько не изменяет неблаговидной цели рассказа, а напротив, по мнению моему, даже усиливает эту неблаговидность".

Управляющий делами министерства А. С. Норов в циркуляре о "Муму" от 2 апреля 1854 года указывал на "щекотливое содержание этой повести, а еще более тон, в каком описывается рабская зависимость крепостных людей от прихотей и своенравного произвола помещицы", что "легко может повести читателей низшего сословия к порицанию существующего в нашем отечестве отношения крепостных людей к своим владельцам, которое как одно из государственных учреждений не должно подлежать осуждению частного лица"^*. Цензору, разрешившему печатание рассказа в "Современнике", был объявлен выговор.

^* (О цензурной истории "Муму" см.: Ю. Г. Оксма н, И. С. Тургенев. Исследования и материалы, вып. I, Одесса, 1921. стр. 49-55.)

"Муму" явился смелым и дерзким ответом опального писателя на преследование его антикрепостнической литературной деятельности. Говоря о впечатлении, которое произвел рассказ на передовых читателей, Герцен писал, что Тургенев сумел "заставить нас дрожать от бешенства при изображении этого тяжкого, нечеловеческого страдания, под бременем которого падало одно поколение за другим, без просвета впереди, не только с оскорбленною душой, но и с искалеченным телом"^*. По меткому замечанию Н. П. Огарева, Тургенев в "Муму" "доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их"^**.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, П. 1919, т. IX, стр. 99.)

^** (Н. П. Огарев, Социально-политические и философские произведения в двух томах, Госполитиздат, М. 1952, т. 1, стр. 463.)

Рассказ "Муму" еще не выходил из рамок тематики и жанра "Записок охотника". Но в самом начале 50-х годов в творческом развитии Тургенева намечаются новые темы, новые художественные искания. Еще в Париже в конце 1849 года он заканчивает повесть "Дневник лишнего человека", а затем работает над давно задуманной "Перепиской".

"Дневник лишнего человека", вслед за "Гамлетом Щигровского уезда", начинает в творчестве Тургенева тему "лишнего человека". Но если рассказ из "Записок охотника" проникнут иронией и полемикой, а сюжетно построен на обычном для цикла эпизоде встречи охотника с примечательным человеком, кратко изложившим ему историю своей молодости, то основой повести является более глубокая и объективная психологическая разработка темы, трагически завершающейся. Писателя особенно начинает занимать проблема углубленного изображения характера, здесь складывается тургеневский психологизм, но уже не на романтической, а на реалистической основе.

Вслед за "Дневником лишнего человека" Тургенев уже по возвращении в Россию пишет другую лирико-психологическую повесть - "Три встречи", появившуюся во 2-й книжке "Современника" за 1852 год. Сам Тургенев в письме к С. Т. Аксакову в феврале 1852 года скромно определял ее как "пустую вещицу", может быть, потому, что хотел как-то смягчить тогда свой отказ участвовать в задуманном братьями Аксаковыми литературном альманахе "Московский сборник". Повесть, однако, явилась первым опытом Тургенева в цепи его лирико-психологических повестей о женской любви.

В повести чувствуются связи с романтической поэтикой раннего Тургенева. Воспоминание о встрече в Сорренто, три раза повторяющееся звучание любовной итальянской песенки, составляющее как бы лейтмотив всей повести, лирически-живописная картина прекрасной южной ночи, напоенной томительно благовонным воздухом, и на фоне этой ночи любовное свидание - выдержаны в романтических тонах. Самый облик двух счастливых влюбленных почти лишен каких-либо конкретно-бытовых черт; читатель так, собственно, и не узнает, кто была эта пленительная и страстная и в своей любви и !В своем горе незнакомка. Загадочным остается и неожиданное самоубийство старого дворецкого. Все это переносит читателя в мир романтической тайны. Однако само содержание психологической драмы оказывается простым и обыденным. Возлюбленный незнакомки в конце повести выглядит как пошловатый светский ловелас и соблазнитель, а сама незнакомка - несчастной женщиной. А такие детали, как охота, помещичья усадьба, брошенная ее владельцами, весьма прозаичными г-жой Шлыковой и ее сестрицей Пелагеей Бадаевой, облик последних, фигуры равнодушного и полусонного старосты и молодого дворового парня "в длинном нанковом кафтане и красной рубахе", который "вскочил и выпучил... свои оторопелые глаза", обращают читателя к привычным картинам дворянско-усадебной провинции в "Записках охотника". Но и в "Дневнике лишнего человека" и в повести "Три встречи" Тургенев сосредоточивает свое внимание не столько на быте, сколько на проблемах духовной и нравственной жизни человека, на изображении его переживаний, вызванных драматическими ситуациями жизни.

"Три встречи" проникнуты постепенно нарастающим ощущением непрочности человеческого счастья, предчувствием катастрофы, в передаче чего Тургенев становится великим мастером. Щемящая душу грусть, тонкий лиризм наполняют повесть. "Тон их удивителен - какой-то страстной глубокой грусти,- писал Тургеневу Некрасов о "Трех встречах".- Я вот что подумал: ты поэт более, чем все русские писатели после Пушкина, взятые вместе. И ты один из новых владеешь формой..."^* Повесть Тургенева поразила чувства даже сурового Добролюбова. В дневниковой записи от 25 января 1856 года Добролюбов передает впечатление, охватившее его при чтении повестей и рассказов Тургенева, только что изданных в двух частях. "Вечером я решился читать Тургенева и взял первую часть... Что-то томило и давило меня; сердце ныло,- каждая страница болезненно, грустно, но как-то сладостно-грустно отзывалась в душе... Наконец прочитал я "Три встречи" и с последней страницей закрыл книгу, задул свечу и вдруг заплакал... Это было необходимо, чтобы облегчить тяжелое впечатление чтения. Я дал волю слезам и плакал довольно долго, безотчетно, от всего сердца, собственно по одному чувству, без всякой примеси какого-нибудь резонерства"^**. Нечто подобное Добролюбов пережил потом и при чтении "Дворянского гнезда". Драматические мотивы "Трех встреч", их грустно-лирический ночной пейзаж не раз повторятся в дальнейшем в творчестве писателя. Отчасти "Три встречи" связаны с лирико-психологической драматургией Тургенева.

^* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 328.)

^** (Н. А. Добролюбов, Дневники, М. 1932, стр. 221.)

2

Вскоре после ссылки Тургенева в деревню вышло отдельное издание "Записок охотника". Им завершался целый период творческого развития писателя. Как ни велик был успех "Записок охотника", как ни ценил их сам Тургенев, но продолжать писать в этом жанре ему в начале 50-х годов представлялось уже недостаточным. Так казалось не только Тургеневу. Гончаров и Л. Н. Толстой тоже находили, что дальше "Записок охотника" нельзя идти в этой области. Пришлось бы повторяться. Тургенев заметно охладевает к своему охотничьему циклу: если в 1847-1848 годах им было написано четырнадцать рассказов, то в 1849 году он пишет три, а в 1850 и 1851 годах всего лишь по два рассказа. "Записки охотника" прекращены навсегда" (XII, 103),- сообщает Тургенев Е. М. Феоктистову в апреле 1851 года, еще до выхода их отдельным изданием.

Некоторые страницы книги при перечитывании уже показались ему художественно несовершенными. "Я сам перечел "Записки" на днях,- сообщает Тургенев Анненкову в сентябре 1852 года,- многое вышло бледно, отрывчато, многое только что намекнуто, иное неверно, пересолено или недоварено - зато иные звуки точно верны и не фальшивы - и эти-то звуки спасут всю книгу. Но до полноты созданья все это еще далеко, и стоит прочесть какого-нибудь мастера, у которого кисть свободно и быстро ходила в руке, чтобы понять, какой наш брат маленький, маленький человечек" (XII, 115).

Новые замыслы и новые творческие искания волнуют Тургенева. В письме к К. С. Аксакову в октябре

1852 года, соглашаясь с некоторыми его критическими замечаниями в адрес "Записок охотника", Тургенев пишет: "Простота, спокойство, ясность линий, добросовестность работы, та добросовестность, которая дается уверенностью,- все это еще пока идеалы, которые только мелькают передо мной" (XII, 120). Свои рассказы он относит к "старой манере письма", которую он хочет сменить, желая "идти вперед".

Что понимал Тургенев под "старой манерой", разъясняется им самим в письме к Анненкову, написанном вслед за письмом к Аксакову. "Надобно пойти другой дорогой - надобно найти ее - и раскланяться навсегда с старой манерой,- пишет он.- Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции triples extraits - чтобы влить их потом в маленькие скляночки,- нюхайте, мол, почтенные читатели,- откупорьте и нюхайте - не правда ли - пахнет русским типом? Довольно - довольно! Но вот вопрос,- продолжает Тургенев,- способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии..." (XII, 122).

Неудовлетворенность Тургенева "старой манерой" и новые художественные искания в некоторой степени поясняются и его рецензией на роман Евг. Тур "Племянница", написанной в 1851 году. Тургенев развивает в ней мысль, что творчество писателя должно быть объективно по отношению к действительности и к личности самого художника, который должен отделить свое я от содержания своего произведения. "Бывают таланты двоякого рода: таланты сами по себе, независимые, как бы отделенные от личности самого писателя, и таланты, более или менее тесно связанные с нею",- рассуждает Тургенев. Он тут же оговаривается, что независимость талантов первого рода вовсе не означает, что они "лишены постоянной внутренней связи с жизнью вообще - этого вечного источника всякого искусства - и с личностью писателя в особенности" (XI, 119). Тургенев не верит в возможность таких "объективных талантов", которые "будто сваливаются бог весть откуда в чью-нибудь голову и сидят себе там, изредка чирикая, как птица в клетке" (XI, 119). Мы уже видели выше, что субъективность писателя Тургенев вслед за Белинским оценивал как необходимое условие передового искусства, как источник "искренности, задушевности и теплоты", и, как он выразился, "личной правды", без которой "все в искусстве ничтожно". Но он указывает на необходимость того, чтобы лица, созданные художником, стояли, подобно, "например, лицам Гоголя", "на своих ногах, как живые", чтобы "в них самостоятельно сосредоточивалось живое начало" (XI, 119). Под объективностью в искусстве Тургенев подразумевал, следовательно, не независимость художника от жизни, вообще невозможную, но умение художника придать своим образам самостоятельность и независимость от себя, как их творца. В этом отношении "Записки охотника" могли показаться Тургеневу слишком связанными с личностью их создателя, который выступает в них или как наблюдатель и комментатор явлений жизни, или как их непосредственный участник, или как рассказчик, заставляющий читателя смотреть на эти явления глазами самого автора-охотника. Между тем лирическая стихия не должна мешать писателю создавать характеры и типы, независимые в своей жизненной объективности от художника и его отношения к ним. Характеризуя Евг. Тур как писательницу, Тургенев замечает: "Ее талант - талант лирический, от нее нераздельный, столько же способный передавать малейшие движения души автора, его собственный жизненный опыт, сколько неспособный создавать самостоятельные характеры и типы" (XI, 135). Тургенев начинает опасаться лирических форм повествования. "Вырывая из себя фразерство, он прихватил и неподдельные живые цветы поэзии и чуть тоже не вырвал их! Всякий порыв лиризма - его пугает..."^* - заметит Некрасов в письме к Боткину даже спустя несколько лет. Все же Тургеневу не нравилась и нарочитая бесстрастность художественной манеры Писемского, только что начавшего тогда свою литературную деятельность. "Роман Писемского хорош - но уж слишком объективен, воля Ваша!" (XII, 103) - пишет он Е. М. Феоктистову в апреле 1851 года, ознакомившись с романом "Брак по страсти".

^* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 259.)

В каком направлении развивались художественные искания Тургенева, разъясняют и его замечания о Дале. "Г. Далю не всегда удаются его большие повести; связать и распутать узел, представить игру страстей, развить последовательно целый характер - не его дело", его "рассказ не переходит за черту "физиологии", хотя, когда Даль рисует с натуры "русского мужичка на завалинке" или "помещика-угостителя", "вы не можете не прийти в упоение" (XI, 101),- пишет Тургенев. Он не мог не сомневаться в этом отношении и в себе, вспоминая замечание Белинского, что "у него нет таланта чистого творчества, что он не может создавать характеров, ставить их в такие отношения между собою, из каких образуются сами собою романы или повести"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 345.)

Новые художественные задачи и трудности, перед которыми стоял Тургенев, хорошо иллюстрируют замечания о нем одного из ранних теоретиков французского реализма Шанфлери, знавшего русского писателя. Шанфлери писал поэту Маису Бюшону по поводу вышедших на французском языке "Записок охотника": "Мои опасения были более чем основательны, когда я на днях говорил вам о необходимости дальнейшей разработки реализма. Вот, к примеру, г. Тургенев, большой барин, который, правда, долго жил парижской жизнью, но который не является профессиональным писателем. Этот человек с первого разу пишет совершенно замечательные главы. Реализм слишком легок в коротеньких вещах, все овладеют им к известному моменту, когда приемы письма будут популяризированы. Но насколько труднее создать книгу, реалистически воспроизводящую длительное развитие страсти. Вот о чем я беспокоюсь, чего я ищу, о чем хлопочу"^*. Тургенева также занимала проблема большой формы, но не только с точки зрения изображения человеческих страстей, а и для широкого охвата общественной жизни. От рассказа он обращается к повести.

^* (Приведено М. К. Клеманом в кн. "И. С. Тургенев", 1936, стр. 73.)

Уже "Муму" по сравнению с рассказами "Записок охотника" отличается более развитым сюжетом, большей психологической завершенностью и полнотой в изображении характера крестьянина, меньшим участием самого автора, хотя этот его рассказ также насыщен лиризмом.

В "Муму" проявляются и своеобразные черты тургеневского психологизма. В изображении переживаний. Герасима писатель очень сдержан, их драматизм передан тем способом "подводного течения", который был выработан Тургеневым в его драматургии. Читатель не видит этих переживаний, но он живо чувствует их, и их источник и значение ему вполне понятны.

Сочетание в герое "Муму" могучей силы и нежного сердца, физической немоты и богатства переживаний, драматизм сюжета создавали для Тургенева соблазн эффекта и опасность мелодраматичности. Писатель избежал их. "В этом сочинении вашем,- писал ему К. Аксаков,- много раз предстояла вам опасность перейти границу, впасть в неправду смешного или натянутого и эффектного, или отвратительного, жалкого и ужасного. Но вы удивительно искусно прошли мимо всех подводных камней, ни за один не зацепившись"^*.

^* ("Русское обозрение", М. 1894, август, стр. 482.)

Но самому Тургеневу "Муму" все еще кажется, хотя и не во всем, произведением, близким по манере к "Запискам охотника".

В конце декабря 1852 года он пишет Е. М. Феоктистову: "Мне самому мои "З[аписк]и"... кажутся теперь как будто написанными чужим человеком. "Муму" еще сбивается на них- в моих новых вещах я пошел по другому пути..." (XII, 130). К новым вещам прежде всего относилась повесть "Постоялый двор", написанная осенью 1852 года. Довольный ею, Тургенев пишет: "Я полагаю, что в "Постоялом дворе" - я иду прямее и проще к цели - не кокетничаю и не умничаю - а стараюсь дельно высказать то, что почитаю делом" (XII, 132).

Сюжет новой повести, по свидетельству писателя, был взят им из действительной жизни. "Вся рассказанная мною история буквально совершилась в 25-и верстах отсюда" (XII, 135),- писал Тургенев Анненкову из Спасского в январе 1853 года. Богатый содержатель постоялого двора, обманутый и разоренный, чуть не ставший преступником, вдруг видит в своей беде наказание божье. Превосходно показана Тургеневым типическая для патриархального крестьянина психология перехода от настроений отчаяния, жажды мести и обиды на помещика к привычной для него покорности и смирению, к надеждам на бога, на то, что его обиду и спор с насильником "бог рассудить должен". В своей беде Аким винит самого себя, свои былые грехи, которые он должен отмолить. Образ его очень близок к образу божьего странника Власа из стихотворения Некрасова "Влас", написанного в 1854 году. Жена Акима, связавшаяся с красивым купеческим приказчиком, разорившая мужа, сам этот молодец, наглый и ловкий,- все это типы, которые встретятся впоследствии и у Лескова и у Толстого.

В Акиме, в его первоначальных успехах, и особенно в Науме, Тургенев показывает облик кулацкого хищничества, все более развивавшегося в деревне в канун падения крепостного права^*. Однако Наум - это уже не просто кулак крепостнической формации типа бурмистра Софрона, "а хищник, старающийся в своих махинациях использовать возможности, которые ему предоставляет "закон", и совершенно лишенный какой бы то ни было крестьянской патриархальности по отношению к людям. Это - ранний предшественник щедринских Деруновых и Колупаевых. В выражении глаз Наум "имел много сходного" с "коршуном". Как он сам говорит, "на то и щука в море, чтобы карась не дремал". Он "всюду поспевал, все выслушивал и приказывал; выдавал, отпускал и рассчитывался сам и никому не спускал ни копейки". Наум - "волк и волчью хватку знает",- говорит о нем один крестьянин. Впоследствии он "занялся хлебной торговлей и сильно разбогател".

^* (См. работу М. М. Клочихиной "Повесть Тургенева "Постоялый двор".- Ученые записки МГПИ им. В. И. Ленина, т. 115, вып. 7.)

Весь антураж крепостной усадьбы выведен и в этой антикрепостнической по своему идейному замыслу повести: помещица - деспот и стяжательница, ее доверенная "барская барыня", горничная девушка - жертва барского произвола и т. п. В образах барской наушницы и кляузницы, хитрой и злобной Кирилловны, и крепостной горничной Дуняши, обманутой Наумом, Тургенев продолжает свою галерею дворовых, нравственно искалеченных крепостничеством. Знаток провинциального поместного быта, С. Т. Аксаков писал Тургеневу о жизненности типов его повести: "Жена Акима... трудно мне уверить себя, что я не знал ее прежде: по крайней мере точно таких я знавал. Как верна она самой себе на всех жизненных путях своих... Наум - точно так же превосходный, верный тип другого русского человека... Вполне естественны, последовательны и логичны все поступки Наума. Помещица - мастерски выбранное и выставленное лицо... Экономка до такой степени хороша, что точно видишь ее своими глазами и узнаешь также старинную знакомую"^*.

^* ("Русское обозрение", 1894, сентябрь, стр. 31-32.)

Восприятию Тургеневым о блика и настроений патриархального крестьянства несомненно способствовали его общение и переписка с членами семьи Аксаковых в начале 50-х годов. Не случайно, что создание образа Акима Иван Аксаков оценивал как "великую литературную и общественную заслугу", как "личный нравственный подвиг, дело души" Тургенева^*. Константин Аксаков в свою очередь хвалил писателя за изображение "душевной красоты" Акима, выразившейся, по мнению критика, в его смирении и терпении^**. Однако то, что для славянофилов составляло самую сущность русского народного типа, для Тургенева представляло лишь одну из его многих граней и трагическую, не заслуживающую апологии сторону народного быта. "Один и тот же предмет может вызвать два совершенно противоположных мнения"^***,- замечает он по поводу аксаковского восхищения образом Акима. К. Аксаков правильно понял, что Тургенев не сочувствует превращению Акима. Однако писатель показывал это превращение в соответствии с действительностью. "Скажу Вам несколько слов о "Постоялом] д[воре]". В важности математической верности действительности - в подобных произведениях я убежден - и, сколько мне кажется, она соблюдена" (XII, 135),- заявляет Тургенев в другом письме к Анненкову.

^* ("Русское обозрение", 1894, сентябрь, стр. 27.)

^*** (Письмо к П. В. Анненкову от 2 апреля 1853 г.- "Вопросы литературы", 1957, № 2, стр. 180.)

^** ("Русское обозрение", 1894, сентябрь, стр. 30.)

Тургенев в начале 50-х годов с большим интересом читает исследования И, П. Сахарова "Сказания русского народа", А. В. Терещенко "Быт русского народа", И. М. Снегирева "Русские простонародные праздники и суеверные обряды". Сборник древних русских былин Кирши Данилова вызывает восхищение Тургенева. Его наиболее привлекает облик Васьки Буслаева, в котором он видит главного героя русского народного эпоса^*. Тургенев по-прежнему остается противником славянофильских воззрений. После бесед с писателем летом 1854 года С. Т. Аксаков, который не был таким фанатиком славянофильства, как его сыновья, все же остался недоволен автором "Постоялого двора". "О Тургеневе писать - неуместно,- сообщал он сыну Ивану.- Как добрый человек, он понравился нам, т. е. некоторым. Но как его убеждения совершенно противоположны и как он совершенно равнодушен к тому, что всего дороже для нас, то ты сам можешь судить, какое оставил он впечатление"^**. Со своей стороны, Тургенев писал старику Аксакову в мае 1856 года: "...с Константином Сергеичем - я боюсь - мы никогда не сойдемся. Он в "мире" (то есть в крестьянской общине.- С. П.) видит какое-то всеобщее лекарство, панацею, альфу и омегу русской жизни - а я, признавая его особенность и свойственность - если так можно выразиться - России, все-таки вижу в нем одну лишь первоначальную, основную почву - но не более как почву, форму, на которой строится - а не в которую выливается государство. Дерево без корней быть не может; но К. С. мне кажется, желал бы видеть корни на ветвях. Право личности им, что ни говори, уничтожается - а я за это право сражаюсь до сих пор и буду сражаться до конца" (XII, 204). Защита права личности означала решительную критику и патриархальщины и славянофильски-общинных начал, борьбу с крепостничеством. Пафосом этой борьбы проникнута и повесть "Постоялый двор".

^* (Об отношении Тургенева к фольклору см. статью М. К. Азадовского "Певцы" И. С Тургенева".- "Известия Академии наук СССР", Отделение литературы и языка, т. XIII, вып. 2, 1954.)

^** ("Русское обозрение", 1894, ноябрь, стр. 13.)

Тургенев и в ней выступает как писатель-реалист. Тематически повесть "Постоялый двор", так же как и "Муму", близка к "Запискам охотника", в частности к рассказу "Касьян с Красивой Мечи". Но Тургенев совершенно правильно оценивал ее как "новый шаг" в своем творческом развитии, в выработке новой художественной манеры. Повесть богата сюжетным действием, причем оно протекает последовательно, с тщательной не только внешней, но и внутренней (переход Акима от озлобления и отчаяния к примирению и "спокойствию") мотивировкой поворотов и ситуаций. Тургенев даже избегает лиризма, стараясь быть возможно более объективным, отправляясь и от внутреннего мира персонажей, а главное - от объективных обстоятельств их жизни. Коллизии повести носят ярко выраженный социально-бытовой характер, и в этом отношении "Постоялый двор" близок к "Запискам охотника". Однако система образов в повести усложняется, имея своим центром не только Акима, но и Наума, характеры очерчены с большей полнотой. Композиция повести стройна, в ней нет ничего побочного. В январе 1853 года, соглашаясь с замечаниями Анненкова о "Постоялом дворе", Тургенев пишет: "...я очень рад, что мне действительно удалось придать рассказу ту ясность и то свободное теченье, без которых вся вещь производила бы впечатление тяжелое и нехудожественное" (XII, 135). Тургенев стремится теперь избегать этнографизма и слов местного диалекта. "В "Постоялом дворе" - и следа нет всей этой дагерротипности. Это все надо бросить - или, если без этого не выходит живо,- бросить перо" (XII, 133),- пишет он И. С. Аксакову. Так преодолевались художественные недостатки в развитии Тургенева, как писателя натуральной школы.

Бытовой жанр в гоголевском стиле завершается в творчестве Тургенева начала 50-х годов повестью "Два приятеля", написанной в 1853 году. Это серия бытовых картин и портретов помещичьей провинциальной среды, ярко раскрывающая литературные связи Тургенева с Гоголем, влияние гоголевской манеры в изображении поместного быта. История поисков невесты, поездки двух приятелей по помещичьим усадьбам, давшие возможность Тургеневу создать целую галерею типов, контрастно-иронические сопоставления характеров и привычек, вкусов и внешнего облика двух друзей - все это вплоть до употребления нарочито подобранных "портретных" имен и прозвищ ведет к художественным приемам Гоголя. Подобно Гоголю, Тургенев во внешнем раскрывает внутреннее - пустоту, бессодержательность и пошлость поместного существования. Чернышевский заметил, что в герое повести Вязовнине Тургенев вывел "человека хорошего и образованного, но вовсе не мечтательного и наклонного к тихому, счастливому успокоению среди самой будничной обстановки"^*. Это - гоголевский тип: в Вязовнине ощущается что-то тентетниковское. Дружинин был неправ, не найдя в повести "гоголевского элемента".

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 699-700.)

Но гоголевское начало умеряется в повести присущим Тургеневу лиризмом; ему жаль своего героя, в общем неплохого человека, но просто никудышника, которого погубила пошлость помещичьего быта.

В рукописи тургеневская повесть предварялась эпиграфом: "Л. Что вы хотите этим сказать? Б. Решительно - ничего. А. А! Ну это другое дело (отрывок из разговора)". Эпиграф Тургенев снял, вероятно потому, что не желал придавать повести нарочито дидактического назначения. Однако ее обличительный замысел, раскрытый в истории бессодержательной жизни Вязовнина с ее трагикомическим финалом, и без эпиграфа был достаточно ясен. Хорошо воспитанный, не лишенный ума и тонкости вкуса, герой повести ведет совершенно пустое существование. По совету приятеля он решает жениться. Подругой его жизни становится милая девушка, однако совершенно чуждая ему по своему духовному развитию, от которой ему скоро захотелось убежать. Ненужная поездка в Париж и там бессмысленная гибель в результате пустой ссорь". Так и пропала жизнь ни за что.

Первоначально гибель Вязовнина, ехавшего на пароходе, происходит от случайного падения в море. Дружинин упрекнул Тургенева за эту случайность финала повести. Писатель придумал другую развязку, которая, однако, еще более подчеркнула пустоту жизни и бессмысленность конца этого человека.

Так от мелких рассказов и очерков в "Записках охотника" Тургенев переходит к повестям, в которых народный быт и крепостнические нравы получают более широкое и объективное художественное воплощение. На почве сложившихся в творчестве Пушкина и особенно Гоголя принципов социально-исторического реализма Тургенев постепенно вырабатывает свою новую художественную манеру. Но в начале 50-х годов он находит для своего творчества и новое содержание.

3

По мере развития реализма русская литература все более широко охватывала русскую действительность крепостной эпохи, происходил процесс художественного познания все новых сторон русской жизни. "Записки охотника" и тематически примыкающие к ним повести расширили изображение русской литературой народной среды, крестьянства, изнывавшего под гнетом крепостного права. И Тургеневу начинает казаться, что темы народного быта уже в большей своей части охвачены творчеством и его самого и других русских писателей. "Мужички совсем одолели нас в литературе,- писал он Анненкову в 1853 году.- Оно бы ничего, но я начинаю подозревать, что мы, так много возившиеся с ними, все-таки ничего в них не смыслим. Притом все это по известным причинам начинает получать идиллический колорит"^*. Тургенев имел в виду цензурные условия, не дававшие возможности писателю широко освещать гнет крепостного права и крестьянский протест против него. Тургенев не мог согласиться и с односторонней точкой зрения К. Аксакова, стремившегося убедить писателя, что "культурные слои общества" могут представлять собой только предмет обличения, что их населяют "люди-обезьяны" и что самобытность и оригинальность встречаются только в крестьянской среде. "Вся сила духа в самостоятельности в наше время у нас, в жизни, она только в крестьянине",- писал Аксаков.

^* (Цит. по кн. Н. Богословского "Тургенев", изд-во "Молодая гвардия", М. 1959, стр. 196.)

Тургенев показал "людей-обезьян", создав Образы "культурных" крепостников, самодовольных ограниченностей из барско-усадебной среды, скучающих барынь, самодурок-помещиц, прожигателей жизни из "благородного" дворянства. Он значительно расширил гоголевскую галерею. Тургеневу противны и герои светских повестей и романов 40-х годов вроде Тамарина из одноименного романа Авдеева. "Сущность их одна и та же,- замечает Тургенев в рецензии на роман "Племянница" Евг. Тур, населенный подобными персонажами,- тот же в обоих (вТамарине и в князе Чельском.- СП.) беспокойно-щепетильный эгоизм, та же претензия праздности, то же отсутствие всякого интереса, та же мелкая даровитость при бесконечной самонадеянности, тот же дилетантизм самосознания, та же бедная, при всем кажущемся богатстве, нищенски-бедная натура" (XI, 128-129). Таков у самого Тургенева князь Н. в повести "Дневник лишнего человека". Это действительно были "люди-обезьяны", хотя их внешний блеск и увлекал еще порой неопытные молодые души, как князь Н. увлек воображение Лизы. Светская среда дворянского общества и в столицах и в провинции теперь уже не давала литературе ничего нравственно привлекательного.

Но Тургенев далек от ограниченного славянофильского "народолюбия" Аксакова. В "культурном слое" русского общества своего времени он сумел найти и живые души. Писатель обращается к теме, которая слабо была затронута в творчестве Гоголя (образ Тентетникова) - к облику и судьбам русской интеллигенции.

В первых повестях Тургенева дворянское общество выступает как безгеройное общество. Но постепенно перед духовным взором писателя вырисовываются черты героя того времени - интеллигента-идеалиста, романтика по духу и неудачника в жизни.

Как указывалось, в "Записках охотника" в образе студента-разночинца Авенира Сорокоумова из рассказа "Смерть" и в "Гамлете Щигровского уезда" отмечены два различных облика и два пути в судьбах русской интеллигенции крепостной эпохи. Трагикомическая сторона была по существу исчерпывающе освещена во втором рассказе. Подлинно драматический путь передовой русской интеллигенции 30-40-х годов находит широкое художественное отображение в ряде произведений Тургенева 50-х годов. Постепенно нарастая, в них звучит трагическая тема судьбы тех немногих духовно и нравственно возвышенных людей, которые тогда представляли собой лучших людей крепостного общества, людей, ставших его жертвами. Тургенев становится летописцем исторических судеб прогрессивной дворянской и разночинческой интеллигенции своего времени.

Повести "Дневник лишнего человека", "Переписка", "Яков Пасынков" объединяет тема "лишнего человека". Самое понятие "лишнего человека" было введено в художественную литературу Тургеневым, и он дал, так сказать, патологоанатомический анализ этого примечательного типа русской жизни 30-40-х годов прошлого столетия.

Сам писатель считал "Дневник лишнего человека" удавшимся произведением. "Я почему-то воображаю, что "Дневник" хорошая вещь..." (XII, 86) - писал он А. А. Краевскому. Но в этой повести с характерным названием Тургенев еще не дает социально-исторического объяснения типу "лишнего человека"; не раскрыты глубоко его общественные и идеологические связи и отношения. Симптомы болезни обозначены и описаны, но ее причины и метод лечения не определены. Автор "Дневника" неудачник Чулкатурин несет в себе черты "лишнего человека", но у него нет еще того нравственного и интеллектуального превосходства над окружающими, которое позднее отметит Тургенев в Покорском и Рудине. "Дневник" - лишь первый набросок типа "лишнего человека". Композиция повести, восходящая к лермонтовскому "Герою нашего времени", соответствовала образу рефлектирующего героя. Но сам герой поставлен в то смешное и жалкое положение, которое снижало трагизм его судьбы.

Эта противоречивость (проистекает из того" что в повести тема "лишнего человека" сливается с темой "маленького человека", над которым торжествует петербургский аристократ. "Лишние люди" вовсе не были маленькими людьми вроде Макара Девушкина, которого вспоминаешь в конце повести. В последующих произведениях на эту тему Тургенев покажет, как 'богатство внутреннего мира "лишнего человека" восторжествует над аристократическим лоском, светскостью и поверхностной образованностью. Изменится что-то в судьбе и в характере девушки типа Лизы. Наташа так же выйдет замуж за Волынского, как Лиза вышла за ограниченного Бизьмёнкова, но любила она уже не аристократа, а "лишнего человека", Рудина.

В "Дневнике лишнего человека" в создании образа главного героя повести, в изображении его переживаний Тургенев выступает как оригинальный мастер-реалист пушкинской школы. В "Трех встречах" он как бы пробует силу своего лиризма в области психологического сюжета. Что касается изображения крепостнической среды и ее нравов, Тургенев по-прежнему придерживается гоголевской манеры. Раскрывая драматические коллизии жизни избранных, живых душ дворянского общества, он никогда не забывает и о тех многочисленных самодовольных, пошлых, злобствующих, преуспевающих и заправляющих в этом обществе людях, которые представляли типические черты помещичьей провинциальной среды. Лирический тон повествования, соответствовавший облику главного героя, переходит в обличительную интонацию. Так, устами безнадежно больного Чулкатурина Тургенев дает довольно язвительное описание общества города О..., собиравшегося у Ожогина. "К нему ездил и городничий на широких рыжих дрожках парой, необыкновенно крупный, словно из залежалого материала скроенный человек; ездили прочие чиновники: стряпчий, желтенькое и злобненькое существо; остряк землемер - немецкого происхождения, с татарским лицом; офицер путей сообщения - нежная душа, певец, но сплетник; бывший уездный предводитель- господин с крашеными волосами, взбитой манишкой, панталонами в обтяжку и тем благороднейшим выражением лица, которое так свойственно людям, побывавшим под судом; ездили также два помещика, друзья неразлучные, оба уже немолодые и даже потертые, из которых младший постоянно уничтожал старшего и зажимал ему рот одним и тем же упреком: "Да полноте, Сергей Сергеич; куда вам? Ведь вы слово: пробка - пишете с буки. Да, господа,- продолжал он со всем жаром убеждения, обращаясь к присутствующим,- Сергей Сергеич пишет не пробка, а бробка" И все присутствующие смеялись..." К таким собирательным характеристикам и беглым портретным зарисовкам в обличительном духе Тургенев будет не раз прибегать и в дальнейшем. То развертывая их в типы, то ограничиваясь набросками и иллюстрациями, Тургенев и дальше будет создавать ими тот пестрый бытовой фон, на котором совершается духовная или нравственная драма его героев.

Большую роль в развитии темы "лишнего человека" в творчестве Тургенева сыграла повесть "Переписка". В ней мало конкретно-исторических деталей, характеризующих тип лишнего человека как явления русской жизни определенной эпохи. Это - психологический этюд, освещающий нравственно-психологическую сторону проблемы. Моральный облик и характер лишнего человека, его безволие и склонность к рефлексии, разлад между мечтой и действительностью, его взаимоотношения с избранницей его сердца, печальный финал его жизни - все, что в "Рудине" получит конкретно-историческое содержание, в "Переписке" дано в форме нравственно-психологических эскизов.

В "Дневнике лишнего человека" Тургенев дает исповедь героя. "Переписка" - не только исповедь двух, собеседников, не только самоанализ, которому подвергают себя обе стороны, оба участника коллизии. Это также диалог, полный откровенной взаимной критики. Проникнутый страстным упреком рассказ Марьи Александровны, пробужденной любовью к идеалу, о разочаровании в судьбе, может служить прекрасным комментарием к конкретной жизненной драме, объективированной Тургеневым в человеке, воплощавшем в ее глазах этот идеал, Наташи Ласунской. Героиня "Переписки" - девушка, которая не удовлетворена "обыкновенными заботами домашней жизни". "Она многого требует от жизни, она читает, мечтает о любви, она оглядывается, ждет, когда же придет тот, о ком ее душа тоскует... Наконец, он является: она увлечена; она в руках его как мягкий воск. Все - и счастье, и любовь, и мысль - все вместе с ним нахлынуло разом; все ее тревоги успокоены, все сомнения разрешены им; устами его, кажется, говорит сама истина; она благоговеет перед ним, стыдится своего счастья, учится, любит. Велика его власть в это время над нею!.. Если б он был героем, он бы воспламенил ее, он бы научил ее жертвовать собою, и легки были бы ей все жертвы! Но героев в наше время нет...",- скорбно замечает Марья Александровна и продолжает: "Все же он направляет ее, куда ему угодно; она предается тому, что его занимает, каждое слово его западает ей в душу: она еще не знает тогда, как ничтожно, и пусто, и ложно может быть слово, как мало стоит оно тому, кто его произносит, и как мало заслуживает веры! За этими первыми мгновениями блаженства и надежд обыкновенно следует - по обстоятельствам (обстоятельства всегда виновны) - следует разлука".

Анализ отношений лишнего человека и влюбленного в него молодого существа дается в "Переписке" уже как вывод, как обобщение тяжелого опыта жизни - "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет". В последующей части письма Тургенев уже выходит за рамки драмы лишнего человека и влюбленной в него девушки, погружаясь в психологию страдающего женского сердца.

Герой "Переписки" также не жалеет себя, соглашаясь с упреками и сам бичуя себе подобных. По своему нравственно-психологическому облику Алексей Петрович уже выше героя "Дневника лишнего человека" и тем более его соперников. Тема маленького человека отделяется здесь Тургеневым от темы лишнего человека. Однако финал его жизни и здесь все еще жалок и мелок: нахлынувшая неожиданно страсть к пустой и ничтожной красавице порабощает и его дух и его волю. Проповедуя устойчивость и твердость, герой "Переписки" сам забывает о том, о чем, по его словам, "не должно забывать", о том, что "не счастье, а достоинство человеческое - главная цель в жизни".

В "Переписке" Тургенев почти по-лермонтовски обличает слабые стороны "лишних людей", погибающих в бездействии "под бременем познанья и сомненья". Бесплодно и бесцельно прошла жизнь героя "Переписки" Алексея Петровича, а ему были свойственны в молодые годы и нравственная чистота и "умиление благородных надежд". Герой "Переписки", сознавая свою обреченность, заявляет в своем предсмертном письме, что "жизнь только того не обманет, кто не размышляет о ней и, ничего от нее не требуя, принимает спокойно ее немногие дары и спокойно пользуется ею". Эта формула ограниченной посредственности отвергается самим писателем.

Если в "Переписке" раскрыты слабые стороны личности лишнего человека, то в повести "Яков Пасынков" Тургенев стремится показать положительные его качества. Он постепенно возвышает облик лишних людей. Вместе с тем самый тип лишнего человека приобретает в этой повести те конкретно-исторические черты, которых недоставало его ранним представителям. Яков Пасынков - студент университета, выученик философского идеализма, человек 30-х годов. Трагична судьба Пасынкова, скитальца по родной земле, безвременно погибшего в Сибири, но светел его образ в изображении писателя. Велик моральный авторитет Пасынкова среди товарищей, которые горячо его любили, хотя нередко и подтрунивали над ним. Он всегда был правдив и честен.

Читателям повести "Андрей Колосов" на первый взгляд могло показаться, что Тургенев в "Якове Пасынкове". после десятилетних насмешек над романтиками вдруг стал их поклонником. Там необыкновенным изображен обыкновенный человек, герой повести, а рассказчик выступает в пошлой роли псевдоромантика. В повести "Яков Пасынков" дружба ее рассказчика с героем уже не несет в себе ничего ходульного, искусственного. Хотя и она нередко проявляется в восхищении и даже порой экзальтации, свойственной молодости, ее порывы определяются и объясняются возвышенными духовными и нравственными качествами героя повести, очень простого и скромного, действительно необыкновенного человека и в то же время настоящего романтика, судьба которого исполнена подлинной драматичности. Тургенев не только не обличает подобного романтика, но с любовью рисует его образ, с сочувствием рассказывает печальную повесть его короткой и прекрасной жизни. В устах Якова Пасынкова, поклонника Шиллера, "слова "добро", "истина", "жизнь", "наука", "любовь", как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным звуком. Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала; его целомудренная душа во всякое время была готова предстать перед "святыню красоты", она ждала только привета, прикосновения другой души... Пасынков был романтик, один из последних романтиков, с которыми мне случалось встретиться",- говорит его друг. "Романтики теперь, как уже известно, почти вывелись; по крайней мере между нынешними молодыми людьми их нет. Тем хуже для нынешних молодых людей",- заключает устами рассказчика Тургенев.

Борьба с романтиками была палкой о двух концах. Гончаров прекрасно показал в "Обыкновенной истории", как вместе с искусственным, экзальтированным отношением к жизни ее горький опыт, отрезвляя молодого человека, уносит с собой и цвет его души, стремление к идеалу. Читатель иронизирует по поводу романтических иллюзий и мечтаний молодого Адуева, но в то же время ему жаль, что под влиянием суровой действительности и уроков дядюшки в Александре вместе с пустой мечтательностью и сентиментальностью исчезают простосердечие и искренность, юношеская страстность, способность увлекаться прекрасным. Но Пасынков был не таков. "Как ни охватывал его жизненный холод, горький холод опыта - нежный цветок, рано расцветший в сердце моего друга, уцелел во всей своей нетронутой красе,- повествует рассказчик.- Даже грусти, даже задумчивости не проявлялось в нем: он по-прежнему был тих, но вечно весел душою". С образом Якова Пасынкова в творчество Тургенева входила тема героического, связанная с той бедной, необеспеченной, почти народной средой, из которой выйдут впоследствии разночинцы-демократы. В силе духа и воли, воплощенных в хилом теле тургеневского героя, в неустанной работе его над собой, в скромности и милой застенчивости, в благотворном влиянии на других, наконец в раннем конце жизни находим черты дорогого Тургеневу Белинского. Герой тургеневской повести был из тех русских людей, которые в 60-70-е годы шли в народ, а затем попадали на каторгу во имя светлой и благородной идеи.

Обычно Якова Пасынкова ставят в ряд "лишних людей", воплощающих в себе исторический облик и судьбу идеалистически (настроенной дворянской интеллигенции 30-х годов. В нем, конечно, есть и черты Станкевича, он предваряет собой образ Покорского в "Рудине", но в нем нет ничего дворянского.

То, что Якова Пасынкова, а затем Михалевича в "Дворянском гнезде" Тургенев изображает людьми мало обеспеченными, почти бедняками, не противоречило истории русского идеализма 30-х годов. Герцен в "Былом и думах" рассказывает о кружке Станкевича: "В станкевичевском кругу только он и Боткин были достаточные и совершенно обеспеченные люди. Другие представляли самый разнообразный пролетариат"^*. Таким образом, в облике некоторых своих лишних людей-энтузиастов Тургенев отметил историческую черту; с другой стороны, не следует, как это нередко делается, автоматически связывать с дворянской интеллигенцией - идеализму демократической интеллигенцией - материализм. В 30-е годы демократическая интеллигенция исповедовала идеализм. Яркое свидетельство тому - Белинский 30-х годов. Поэтому было бы неправильно говорить об идеализме этого времени как об идеологии только дворянской интеллигенции. Больше того, в 30-е годы философский идеализм в быту русской демократической интеллигенции нередко был связан с нравственным идеализмом и даже с некоторыми чертами аскетизма, чего никак нельзя сказать о дворянских идеалистах типа Боткина. У Пасынкова и Михалевича, как и у Белинского, идеализм не препятствовал их демократизму, до поры до времени не мешал отдаваться идее служения человеку.

^* (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, изд. АН СССР, М. 1956, т. IX, стр. 44.)

Трагический характер жизни современного ему общества Тургенев начинает раскрывать не только в судьбе лишнего человека, но и в драмах женской души, в многочисленный историях неудачной, неразделенной, печально закончившейся любви девушки или молодой женщины, способной к глубокому чувству, предъявляющей высокие нравственные требования к жизни и людям. Чистая, бесстрашная, не знающая компромиссов и вместе с тем нежная, преданная и страстная любовь сталкивается или с пошлой ограниченностью (у Софьи в "Якове Пасынкове"), или с беспечностью и слабостью характера героя (у Маши из "Затишья"), или со светской пустотой и эгоизмом (у Лизы в "Дневнике лишнего человека"). Страдают лучшие люди, а ограниченная посредственность преуспевает в жизни. В этом отношении особенно выразительна повесть "Затишье". На фоне пошлого провинциального помещичьего быта разыгрывается драма любви двух своеобразных и богатых по натуре людей - Веретьева и Марии Павловны, стоящих на голову выше окружающей их дворянско-поместной среды. Однако опускается, теряет себя пристрастившийся к вину Веретьев. В драме его жизни Писарев видел отражение крепостнической действительности, не дававшей сильной по характеру личности Веретьева никакой сферы деятельности. "Дарования и силы этих людей разбрасываются, тратятся на пустяки, и сами они видят это, и самим им жаль себя, и досадно на себя, и хочется забыться, утопить тяжелое чувство, размыкать горе"^*. Уходит самовольно из жизни не вынесшая разлуки с Веретьевым Маша. Зато преуспевает в столице выгодно женившийся, ограниченный и трусливый Астахов. Чернышевский в нем видел "бездушного пошлеца, который свою низость и бесчувственность прикрывает европейскими фразами и приличными манерами"^**. Астахов - это прообраз будущих либералов Сипягиных.

^* (Д. И. Писарев, Сочинения в 4-х томах, Гослитиздат, М. 1956, т. 1, стр. 228. В дальнейшем статьи Писарева цитируются по этому изданию.)

^** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 699.)

В повестях 1853-1855 годов заметно дальнейшее развитие черт новой художественной манеры Тургенева - слияние лиризма с объективностью изображения различных типов русской жизни, большее раскрытие внутреннего мира персонажей. Успешная работа Тургенева над повестью прямо подводила его к созданию романа. Это была тенденция не только творческого развития писателя, но и большой путь современной ему русской и западной литературы.

4

С начала XIX века роман становится основной и наиболее популярной эпической формой в западноевропейской литературе. С 30-х годов роман и его ответвление - повесть - начинают пользоваться огромным спросом и успехом и у русского читателя. Журналы 30-х годов неоднократно указывают на этот факт. Еще в статье "О русской повести и повестях г. Гоголя" Белинский констатирует: "Теперь вся наша литература превратилась в роман и повесть... Роман все убил, все поглотил... Какие книги больше всего читаются и раскупаются? Романы и повести"^*. Развитие романа великий критик связывал с процессом все большего сближения литературы с действительностью. Если романтики видели в романе удобную форму для изображения истории человеческого сердца, то Белинский видел в романе художественную форму "для поэтического представления человека, рассматриваемого в отношении к общественной жизни". В развитии романа XIX века обнаружилось его "стремление быть картиной общества"^**.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. I, стр. 261.)

^** (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 105.)

Обобщая опыт мировой литературы, Белинский различал в романе два его основных вида: роман исторический и роман о современной действительности. "Роман может брать для своего содержания или историческое событие и в его сфере развить какое-нибудь частное событие, как и в эпосе: различие заключается в характере самых этих событий, а следовательно, и в характере развития и изображения; или роман может брать жизнь в ее положительной действительности, в ее настоящем состоянии"^*. Задачу современного романа Белинский, в соответствии с общими требованиями реалистического искусства, видел "в воспроизведении действительности во всей ее нагой истине"^**.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 39.)

^** (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 106.)

До конца 40-х годов этому требованию отвечали немногие произведения русской литературы - романы Пушкина, Лермонтова и Гоголя, заложившие в своеобразных формах основы русского реалистического романа. Все же значительным влиянием еще в начале 40-х годов пользовались романы нравоучительного, Дидактического направления типа булгаринских романов и проза романтического направления как в области современного, так и исторического жанра.

В конце 40-х годов областью романа овладевают писатели натуральной школы. Громадный успех имели романы Герцена "Кто виноват?" и Гончарова "Обыкновенная история".

Хотя Тургенев в "Трех портретах" и в "Малиновой воде" блестяще проявил себя как художник исторического прошлого, его не привлекает жанр исторического романа, время которого, как ему кажется, прошло. "Исторический, вальтер-скоттовский роман - это пространное, солидное здание, со своим незыблемым фундаментом, врытым в почву народную, с своими обширными вступлениями в виде портиков, со своими парадными комнатами и темными коридорами для удобства сообщения,- этот роман в наше время почти невозможен: он отжил свой век, он несовременен,- пишет Тургенев.- У нас, может быть, его пора еще не пришла,- во всяком случае он к нам не привился - даже под пером Лажечникова" (XI, 122),- уточняет он. Напротив, проблема романа о современности привлекает пристальное внимание писателя.

Успех своих очерков и рассказов со стороны эстетической Тургенев связывал с популярностью этих жанров в конце 40-х годов. Сначала ему даже казалось, что в русской литературе еще не настало время для большого романа, что сами "стихии нашей общественной жизни" как почвы для романа еще достаточно не выявились. Именно этим Тургенев и объясняет успех малых повествовательных жанров. "Мы слышим пока в жизни русской отдельные звуки, на которые поэзия отвечает такими же быстрыми отголосками",- пишет Тургенев в рецензии на роман "Племянница" Евг. Тур в 1851 году. Он удивляется смелости Тур, написавшей роман в четырех частях, и несколько даже ворчливо замечает: "Кроме женщины, никто в наше время в России не может решиться на такой трудный, на такой во всяком случае длинный подвиг". Успех "Мертвых душ", по мнению Тургенева, еще ничего не доказывает, так как для таких писателей, как Гоголь, "эстетические законы не писаны", а кроме того, "Мертвые души" и не роман, а эпическая поэма (XI, 121-122). Все же в этой рецензии он высказывает уверенность в том, что романы типа сандовских и диккенсовских "у нас возможны и, кажется, примутся". Конечно, он мог иметь в виду опыт Достоевского, Герцена, Гончарова.

Сам Тургенев уже в конце 40-х годов мечтает написать роман. Повесть "Два приятеля", замысел которой возникает в 1848 году, он задумывает сначала как роман под названием "Борис Вязовнин". Готовя отдельное издание "Записок охотника", Тургенев пишет Е. М. Феоктистову: "Я намерен долго ничего не печатать и посвятить себя по возможности большому произведению, которое буду писать con amore и не торопясь..." (XII, 103). Весной 1852 года он задумывает роман "Два поколения", но не сразу приступает к нему, сомневаясь в своих возможностях. "Я оттого, между прочим, не приступаю до сих пор к исполнению моего романа, все стихии которого давно бродят во мне, что не чувствую в себе ни той светлости, ни той силы, без которых не скажешь ни одного прочного слова" (XII, 120),- пишет Тургенев К. С. Аксакову в октябре 1852 года. Его смущает неудача появившегося в 1852 году большого романа Григоровича "Проселочные дороги", в котором он находит "сороковые бочки пресной воды" (XII, 115). "Пример Григоровича хоть кого устрашит - а не в таланте же недостает ему! С другой стороны, жизнь торопит и гонит - и дразнит и манит..." (XII, 120). Все же в мае Тургенев начинает писать роман. Он работает над ним с упоением. "Я заперся как крот в свою нору - и работаю как крот, роюсь и вожусь в недрах своего романа. Другого у меня теперь ничего в голове нет"^*,- пишет он Панаеву в марте 1853 года.

^* ("Тургенев и круг "Современника", "Academia", Л. 1930, стр. 29.)

Со слов друзей Тургенева, читавших написанную часть романа, его содержание излагает Н. М. Гутьяр в своей книге о писателе. "Из двенадцати глав первой части одиннадцать заключали в себе лишь биографическую и описательную часть. Лишь с 12-й главы начинался собственно роман, интрига. Действие происходит в деревне, в богатом помещичьем доме, с подробного описания которого и начинает автор свой роман. Хозяйка его, Глафира Ивановна, женщина характера тяжелого, взбалмошная и непоследовательная, она производит впечатление чего-то отталкивающего, патологического. Деспотичная и не привыкшая уважать окружающих, она оказывает особенное доверие лишь соседу своему Чермаку - одному из главных героев романа. В невеселый дом. ее вливается оживляющая струя с приездом лектрисы, Елизаветы Михайловны, девушки милой и грациозной. При счастливой наружности она отличается твердостью ума и характера, проявляя при этом некоторую пугливость к окружающим. Появление этого лица в семье невозможной барыни останавливает всеобщее внимание, она на многих производит сильное впечатление и прежде всего на 26-летнего сына Глафиры Ивановны! - Дмитрия Петровича. Последний, воспитанный под тяжелой опекой своей матери, является человеком с слабым, капризным характером. Будучи неиспорченным по натуре, он не умеет и не может быть прямым и естественным. Застенчивый по природе, он часто груб и резок в обращении. Обладая живым нравственным чувством, он в состоянии нередко поступать вопреки ему. Воображая себя озлобленным, он, в сущности, лишь боится сознаться, что не может уважать себя. Капризно влюбляясь в Елизавету Михайловну, он так же капризно, по плану автора, впоследствии ненавидит ее"^*.

^* (Н. М. Гутьяр, Иван Сергеевич Тургенев, Юрьев, 1907, стр. 157.)

Как сообщал Тургенев С. Т. Аксакову в августе 1853 года, в романе "Два поколения" он предполагал дать широкую картину "современного быта, каким он у нас - выродился"^*. Намеченная Тургеневым галерея типов романа свидетельствует о том, что действие его должно было происходить главным образом в деревне, в обстановке богатого барского имения. Содержание сохранившихся отрывков показывает, что в неосуществившемся замысле Тургенева видное место должно было занять обличение крепостной действительности. Сатирическая сцена, изображающая методы хозяйственного управления имением властной самодурки-помещицы, давно сближалась исследователями с соответствующими сценами и образом полусумасшедшего полковника Кошкарева из второй части "Мертвых душ".

^* ("Вестник Европы", 1894, февраль, стр. 477.)

Трудно утверждать здесь прямое влияние поэмы Гоголя на изображение порядков, заведенных Глафирой Ивановной Гагиной. Но картины вырождения, безалаберности, бессмысленной бюрократизации и хозяйствования, сопряженного с издевательствами над дворовыми людьми, и у Гоголя и у Тургенева свидетельствуют о сатирическом изображении крепостной действительности. В этом отношении роман "Два поколения" развивает обличительные темы тех рассказов "Записок охотника", которые писались под непосредственным влиянием Белинского ("Бурмистр", "Контора"). Самый образ Глафиры Ивановны Гагиной напоминает образы таких же властных самодурок - помещиц-крепостниц из повестей "Муму" и "Постоялый двор".

В творческом развитии Тургенева первой половины 50-х годов работа над романом "Два поколения" завершает большой цикл, связанный с непосредственным влиянием Гоголя.

Написав первую часть романа, Тургенев ознакомил с ней П. В. Анненкова, В. П. Боткина и Н. X. Кетчера. Их отзывы в основном были отрицательными. Отрицательное отношение либеральный приятелей Тургенева к его роману в значительной мере объяснялось их неприязнью к гоголевской манере, в которой писался роман. Все же отзыв Боткина о написанных главах романа дает представление о том, что именно в художественном отношении не удавалось Тургеневу. "Нигде не чувствуется поэтической струи, нигде ни малейшего ее следа и признака, равно как нигде не слышно юмористического элемента,- пишет Боткин Тургеневу в июне 1853 года.- Я уже не говорю о подробных и растянутых описаниях, которые попадаются беспрестанно, не говорю о манере обо всем только рассказывать, а не представлять. Описания, разумеется кроме картин природы, большей частью вялы, бесполезно длинны! и бесцветны... Наконец во всей этой части я не вижу твоей манеры, отличительные черты которой составляют - тонкий артистический юмор, который постоянно задевает читателя то оригинальной метафорой, то неожиданным сравнением, то поэтическим, быстро мелькающим взглядом (и тем он дороже) и постоянно держит уж его. Увы, в 1-й части этого почти нет; повествование тянется, все биографически, обстоятельно, добросовестно, трудолюбиво и рутинно и только изредка прерывают эту монотонность небольшие и всегда грациозные картины природы"^*.

^* (В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка 1851-1869 гг., "Academia", M.-Л. 1930, стр. 41-43.)

Простые и ясные линии не давались сразу. Тургенев решил переделать написанное. Вскоре, однако, работа приостановилась. "Я немного охладел к нему" (XII, 164),- сообщает писатель СТ. Аксакову о своем романе в ноябре 1853 года. Вплоть до 1855 года Тургенев не оставлял своего замысла. Некрасов и Чернышевский, убеждали его продолжать роман и не слушать отрицательных отзывов "каких бы то ни было аристархов". "Чтоб ты мог написать том дряни, этому поверю разве тогда, когда лишусь здравого смысла,- уверен, что там есть даже отличные вещи"^*,- писал Тургеневу и Некрасов по поводу его романа. "Вы поставлены! силою своего таланта выше всех подобных оценок"^**,- писал Тургеневу и Чернышевский. Все же роман "Два поколения" так и не был завершен. Отрывки из него были опубликованы в "Московском вестнике" в 1859 году под названием "Собственная городская контора".

^* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 198.)

^** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 332.)

Написанная весной 1855 года повесть "Яков Пасынков" явилась последним звеном в цепи движения Тургенева к роману из жизни русской интеллигенции определенной исторической эпохи. Обе рассмотренные нами линии в творческом развитии писателя - и критическое изображение социального быта и реалистическое воссоздание духовной и нравственной жизни человека, его внутреннего мира, а также богатый накопленный им опыт различных форм повествования готовили Тургенева как великого романиста. Кроме того, новая избранная им тема глубоко волновала и вдохновляла писателя. Роман "Рудин" в первом своем варианте был создан Тургеневым ;в завидные для каждого писателя сжатые сроки, в каких-нибудь неполных два месяца. Он был написан летом 1855 года в Спасском. По признанию Тургенева, он работал над "Рудиным" "с любовью и обдуманностью".