Глава пятая. "Рудин"

1

Подобно романам "Евгений Онегин" Пушкина и "Герой нашего времени" Лермонтова, тургеневский "Рудин" запечатлел целую историческую полосу в развитии русского общества. Действие романа происходит в конце 30-х годов. Первоначально этим и ограничивались его хронологические рамки. Но осенью и зимой 1855 года, после получения им ряда замечаний и советов друзей, ознакомившихся с рукописью "Рудина", Тургенев расширяет эти рамки, добавив рассказ Лежнева о кружке Покорского^*, его беседу с Липиной о Рудине, сцену встречи Лежнева с Рудиным в конце романа, а позднее - эпилог о гибели Рудина на революционной баррикаде в Париже в дни революции 1848 года^**. Роман Тургенева охватывает, таким образом, отрезок времени от студенческих кружков 30-х годов до революции 1848 года, нанесшей окончательный удар философскому идеализму, его влиянию. Композиционно роман построен так, что читатель сначала видит "величие и падение" Рудина, а потом "концы и начала", истоки и финал судьбы героя, как личности и общественного типа.

^* (По свидетельству Некрасова, идею рассказать о студенческих отношениях Лежнева и Рудина в кружке Покорского Тургеневу дал Боткин. "Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицына (Лежнева.- СП.) и Рудина,- писал Некрасов Боткину.- Прекрасные, сердечно-теплые страницы и - необходимейшие в повести!" (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 259).)

^** (См.: Г. В. Прохоров, Творческая история романа "Рудин".- В сб. "И. С. Тургенев. Материалы и исследования", под ред. Н. Л. Бродского, Орел, 1940. Еще раньше - в кн.: М. К. Клеман, Комментарии к роману "Рудин", "Academia", M.- Л. 1936.)

В произведениях Пушкина, Лермонтова, Гоголя и их преемников, писателей натуральной школы, в том числе и молодого Тургенева, крепостная Россия была показана сверху донизу, могучая и бессильная, страдающая и надеющаяся. Но чем глубже раскрывался, трагический характер жизни нации, тем острее ощущали передовые русские люди необходимость поисков тех сил, которые могли бы изменить русскую жизнь к лучшему. Тема первого тургеневского романа открывала перед литературой большую и мало освещенную область русской жизни.

Гоголь в поисках сил для борьбы против "мертвых душ" по существу не вышел за пределы царства самих "мертвых душ". Поэтому ему оставалось только уповать на нравственное перерождение Чичиковых и Собакевичей, что не могло не привести к идеализации крепостной действительности во второй части поэмы. Великий писатель прозревал могучие силы русского народа и верил в них, но в реальной русской жизни его времени он не сумел увидеть их конкретных представителей там, где их тогда только и можно было найти - в "молодой России", как называл ее Герцен,- в кружке Белинского, в немногочисленном круге передовой дворянской и демократической интеллигенции 30-40-х годов. Воссоздать ее облик, раскрыть ее роль в общественном развитии представляло важную задачу передовой русской литературы.

Тургенев сам принадлежал к этой интеллигенции, разделял многие ее верования и надежды. В своем романе он выступает как летописец ее исторических судеб и как судья-историк, подводящий итоги, выносящий оценку целому периоду русского общественного развития. В то же время роман "Рудин" явился актуальным и для которой половины 50-х годов: вопросы о путях исторического развития России, о ее ведущих общественных силах, о передовом человеке современности, поставленные в романе Тургеневым, порождали горячие опоры в русской публицистике и литературе в канун падения крепостного права.

В духе гоголевского направления Тургенев освещает дворянско-усадебную провинцию 30-х годов. Но в отличие от Гоголя автор "Рудина" избрал предметом своего изображения не захолустные уголки помещичьей России, а "культурную" среду (провинциального дворянства, "просвещенных" его людей, общество которых складывается в отдельных дворянских гнездах. Одним из них и является усадьба довольно знатной и богатой помещицы Дарьи Михайловны Ласунской.

Праздная жизнь 'богатого 'барского дома с множеством крепостных слуг, гувернеров и приживалов, провинциальный "салон" скучающей барыни, некогда столичной Рекамье, ее секретарь - "нахлебник" с повадками Молчалина, тип хозяйственного помещика, развалившаяся крестьянская изба с одинокой умирающей старухой - все это характерные и мастерски воспроизведенные детали дворянско-усадебной действительности того времени.

Однако главное внимание Тургенева привлекает не быт, а умственная и нравственная жизнь "культурного слоя" дворянского общества. Правдиво показывает писатель духовную нищету, ограниченность и пошлость провинциального барства. С явной иронией изображает он "просвещенную" аристократку Дарью Михайловну Ласунскую, любящую выказывать себя патриоткой, если на то мода в столице, хотя весь ее патриотизм заключается в употреблении при разговоре русских пословиц, немилосердно искажаемых. Маска просвещенности скрывала облик помещицы-крепостницы.

Из рассказов Ласунской "можно было подумать, что все замечательные люди только о том и мечтали, как бы повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение. Она говорила о них просто, без особенных восторгов и похвал, как о своих, называя иных чудаками. Она говорила о них, и, как богатая оправа вокруг драгоценного камня, имена их ложились блестящей каймой вокруг главного имени - вокруг Дарьи Михайловны". В этом образе честолюбивой хозяйки салона Тургенев иронически рисует облик А. О. Смирновой-Россет, известной своими знакомствами с литературными знаменитостями ее времени. Но это было когда-то. Теперь Ласунскую занимают дилетант барон Муффель, циник и женоненавистник Пигасов и т. п.- это тоже культура, но уже пустая, мертвая.

В салоне Ласунской находят себе место дюжинные посредственности. К числу последних относится честный, прямой, но ни к чему не стремящийся и ограниченный Волынцев. Тургенев хочет несколько возвысить Волынцева, заставляя Рудина сказать о нем, что он ходил из лучших образцов настоящего русского дворянства". Но подобные лучшие образцы Тургенев покажет потом и в "Отцах и детях" в образах братьев Кирсановых. В пожилом возрасте Волынцев будет походить на Лежнева, но в его молодости не было Покорского. Неплохой, гуманный человек и Александра Павловна Липина. В спутники своей жизни она выбрала все же более порядочного человека, чем другие,- Лежнева.

Все это - общество культурных и воспитанных людей, это не старосветские помещики, тем более не Собакевичи и Ноздревы, не "мертвые душ"", но их нельзя отнести и к душам живым - это все та же крепостническая Россия. Изображая ее, Тургенев не питает никаких иллюзий, ничего не связывает с ней и ничего от нее не ждет - он знает ее настоящую цену. Раскрывая ее социальную, культурную и моральную ограниченность, он противопоставляет ей в романе в образах Рудина и Покорского ту "молодую Россию", с которой он был связан там, ту немногочисленную передовую дворянскую интеллигенцию, которая была плотью от плоти этого общества и в то же время являлась его духовным и нравственным отрицанием.

2

В салоне Ласунской все ожидали приезда барона Муффеля, человека из высшего светского круга, но приезжает никому не известный Рудин, оказавшийся, однако, гораздо более интересным и увлекательным человеком, чем аристократ. В этой детали отразилась соответствующая эволюция русского общества крепостной эпохи, смена в нем типов дворянского интеллигента. В эпоху декабристов тон задавали люди, связанные с высшими кругами дворянства. Теперь их место в умственном развитии русского общества заняли бывшие студенты университета, полуразночинцы, во всяком случае те, кто не был вхож, подобно Онегину и Печорину, в гостиные "высшего света".

Герцен отмечает: "Умственная работа... совершалась не на вершине государства, не у его основания, но между ними, т. е., главным образом, среди мелкого и среднего дворянства"^*. Именно эту среду представляют собой Рудин и Лежнев, да и сами Тургенев и Герцен. Эта смена типов означала важный факт русского общественного развития - конец влияния на него аристократической дворянской среды. Происходит как бы демократизация прогрессивной дворянской интеллигенции, в кругу которой главную роль начинают играть не бароны Муффели и другие светские дилетанты, вроде графа-меломана Виельгорского, и даже не Чаадаевы и М. Ф. Орловы, а разночинец Белинский и "дитя сердца" Герцен.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, М.1956, т. VII, стр. 212.)

Происходила также и смена идей. Передовые люди эпохи декабристов в большинстве своем увлекались идеями французских просветителей XVIII века, идеями материалистической философии. Покорский и Рудин - выученики немецкого философского идеализма. В кружке Покорского, участниками которого были в дни своей молодости Лежнев и Рудин, Тургенев запечатлел черты кружка Н. В. Станкевича, увлекавшегося философией Гегеля и сыгравшего значительную роль в духовном развитии прогрессивной русской интеллигенции 30- 40-х годов. По признанию самого Тургенева, когда он изображал Покорского, образ Станкевича носился перед ним.

По духу своему Покорский и Рудин - романтики, но не в смысле того декоративного, поверхностного, проникнутого эгоистическим индивидуализмом псевдоромантизма, который Тургенев, в полном соответствии с позициями Белинского и Герцена, подвергал осмеянию и критике в середине 40-х годов. Их романтизм, как и романтизм Якова Пасынкова, проявляется в высоких понятиях о человеке, о красоте, о любви, о жизненных идеалах. Служение обществу должно быть выше личного, эгоистического мира. Эта мысль воодушевляет тургеневского героя. Особенно привлекателен в нем его энтузиазм. "В Рудине есть энтузиазм, а это самое драгоценное качество в наше время,- замечает Лежнев.- Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы, мы заснули, мы застыли,- и спасибо тому, кто хоть на миг расшевелит и согреет!"

Романтизм Покорского и Рудина воодушевляет окружающую его молодежь, возбуждает в ней готовность к самопожертвованию во имя счастья других. "Покорский вдыхал в нас всех огонь и силу",- говорит Лежнев. Об этом рассказывает и Анненков в своих "Воспоминаниях" о Станкевиче, "которого одно присутствие настраивало окружающих на правду, на презрение к темным деяниям грубости и произвола, на сохранение в моральной целости души своей и на созерцание всего мира, как единой жизни, исполненной смысла, поэзии и глубокого поучения"^*. И хотя и этот романтизм проникнут отвлеченным идеалом и непониманием реальной суровой действительности, он несет в себе идеи борьбы и подвига, которые вдохновляли еще романтиков-декабристов.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, СПб.1909, стр. 417.)

Рудин горячо верит в силу передовой мысли, в могучее влияние на- людей благородного слова. В этом отношении тургеневский герой близок грибоедовскому Чацкому, тоже мастеру горячего возвышенного слова. Так ощущаются исторические связи идеалистов 30-х годов с дворянской революционностью 20-х годов, преемственность двух поколений в дворянском освободительном движении крепостной эпохи.

С другой стороны, романтизм Рудина и Покорского - это тот романтизм, который был близок Чернышевскому, отстаивавшему его в борьбе с либеральной фразой, прикрывавшей помещичий практицизм. Характеризуя значение кружка Станкевича в истории русского общественного развития и облик его участников, Чернышевский в "Очерках гоголевского периода русской литературы" прямо ссылался на роман Тургенева. "И кто хочет перенестись на несколько минут в их благородное общество, пусть перечитает в "Рудине" рассказ Лежнева о временах его молодости и удивительный эпилог повести г. Тургенева"^*,- пишет он. Обрисованные Тургеневым идеалисты 30-х годов, из среды которых вышли и Герцен с Белинским, в своем высоком и подлинном романтизме явились прямыми предшественниками героического революционного романтизма, присущего деятелям демократического движения 60-х годов.

^* (Н. Г.Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 198.)

Кружок Станкевича стремился выработать целостное, всеобъемлющее и действенное мировоззрение, определить нравственные принципы и цели жизни человека. Сильная сторона этих исканий заключалась в стремлении познать явления жизни в их закономерности и диалектическом единстве. Печальный опыт декабристов подчеркнул необходимость более глубокого познания объективных закономерностей жизни общества и человека. Отсюда тот пафос познания, дух анализа, рефлексии, который был присущ людям 30-х годов. Рудину также все хотелось понять и объяснить, "он тотчас же из прочитанного извлекал все общее, хватался за самый корень дела",- говорит о нем Лежнев. Эту черту мышления Рудина Лежнев справедливо оценивает как черту времени, как типическое в мышлении целого поколения. "Стройный порядок водворялся во всем, что мы знали, все разбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точно здание, все светлело, дух веял всюду... Ничего не оставалось бессмысленным, случайным; во всем сказывались разумная необходимость и красота, все получало значение ясное... и мы сами... чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому..." То, что пережили Рудин и Лежнев, в свои юные годы пережили и Белинский, и Герцен, и Станкевич, и Бакунин, и сам Тургенев в пору своего увлечения гегелевской философией.

Однако недостатком духовного развития большинства участников кружка Станкевича, выходцев из дворянской среды, было то, что они мало интересовались социально-политическими вопросами, имели неясные представления о реальной русской действительности. Споры в кружке Станкевича большей частью носили отвлеченный характер. Герцен рассказывает в "Былом и думах": "Молодые философы наши испортили себе не одни фразы, но и пониманье; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное; это было то ученое понимание простых вещей, над которым так гениально смеялся Гёте в своем разговоре Мефистофеля с студентом. Все в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной, алгебраической тенью. Во всем этом была своего рода наивность, потому что все это было совершенно искренне. Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении. Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему порядку: к "гемюту" или к "трагическому в сердце"...^* Все это не могло не иметь и своих отрицательных последствий, что раскрыто Тургеневым в судьбе Рудина.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., изд. АН СССР, т. IX, стр. 20.)

Сам Тургенев дорожил своим произведением как художественным отражением определенной исторической эпохи. Ознакомившись с романом, С. Т. Аксаков писал Тургеневу о его герое: "Я принимаю его как тип таких людей... я даже видал на моем веку людей, подобных Рудину, и слыхал приговоры о них именно таких же нравственных людей, как Лежнев"^*. "Мне приятно... что Вы не ищете в "Рудине" копии с какого-нибудь известного лица" (XII, 202),- отвечал Тургенев С. Т. Аксакову. Правда, на сходство Рудина с красноречивым оратором М. А. Бакуниным указывал сам писатель. Несомненно, однако, что в воображении Тургенева, когда он писал свой роман, возникали образы и других хорошо знакомых ему идеалистов 30-х годов.

^* ("Русское обозрение", 1894, № 12, стр. 580.)

Красноречие и мастерство спора было присуще и В. Г. Белинскому и Т. Н. Грановскому, о котором Тургенев писал в некрологе, что он "владел тайною истинного красноречия" (XI, 227). При этом, по рассказу самого Тургенева, для Бакунина как оратора "внешний мир вкусов, красок, образов не существовал". Между тем эти качества Тургенев отмечает в выступлениях Рудина. "Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за сравнениями. Не самодовольной изысканностью опытного говоруна - вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация". Все это черты "нетерпеливых импровизаций" Белинского. "Самый звук его голоса, сосредоточенный и тихий, увеличивал обаяние; казалось, его устами говорило что-то высшее..." - пишет Тургенев о Рудине. То же самое можно сказать и о многих речах Белинского и даже о их внешнем оформлении.

В речи Рудина и Лежнева, как представителей передовой молодежи времен кружка Станкевича, Тургенев прямо вставляет выражения Белинского: "Где красота и жизнь, там и поэзия". "Самолюбие - архимедов рычаг, которым землю можно сдвинуть"^*. "Речи Рудина казались обращенными в будущее: это придавало им что-то стремительное и молодое". Таковы были и выступления Белинского. Это, разумеется, вовсе не значит, что прототипом Рудина является Белинский. Говоря о том, что "Рудин владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия", Тургенев отмечал черту эпохи, тех ее людей, для которых слово было оружием борьбы за передовые идеалы.

^* (Указано Н. Л. Бродским в статье "Белинский и Тургенев".- В кн. "Белинский - историк и теоретик литературы", сборник статей, изд. АН СССР, М.- Л. 1949.)

В процессе доработки романа Тургенев, стремясь к типизации образа главного героя, старался устранить черты сходства Рудина с реальными личностями. "Уж если с кого списывать, так с себя начинать" (XII, 202),- добавляет он в письме к Аксакову, имея в виду и себя, как человека 30-х годов. Герцен находил, что в Рудине воплощены черты не столько Бакунина, сколько самого Тургенева, наслушавшегося философских рассуждений молодого Бакунина. Рудинские качества были и в Грановском. Поэтому нет основания считать Бакунина прототипом Рудина, а образ последнего - портретным образом. На это указывал и Чернышевский, имея в виду последнюю редакцию романа. Ни к одному из персонажей, созданных Тургеневым в произведениях 40-х и начала 50-х годов, нельзя в такой полной мере применить понятие типа, как к Рудину.

Рудинские черты в облике русской дворянской интеллигенции 30-40-х годов были отмечены не только Тургеневым. Их воссоздает Некрасов в поэме "Саша" в личности Агарина. Они заметны в герценовском Бельтове. Прямые литературные связи роман Тургенева имеет с повестью И. И. Панаева "Родственники", напечатанной в "Современнике" еще в 1847 году. Образы главных героев повести Наташи и Григория Алексеевича некоторыми чертами характера и биографии столь приближаются к главным персонажам тургеневского романа, что могут быть названы в известной степени литературными схемами - прототипами Наташи Ласунской и Дмитрия Рудина. Типическое значение образа Наташи Ласунской, готовой идти на разрыв с семьей, а затем разочаровывающейся в "нем", как в слабовольном человеке, подтверждается и другими произведениями той эпохи. Роман Тургенева вырос на почве массовой беллетристики 40-х - начала 50-х годов.

Но значение Рудина как типа выходит за рамки его времени. В широком смысле в споре Рудина и Пигасова отразилось столкновение двух самых различных нравственных философий. Скептику Пигасову недоступно понимание истинного назначения человека, да он и не верит ни в какие возвышенные идеалы. Он делит всех людей на куцых и длиннохвостых, удачников и неудачников, рассуждения об идеалах для него чистое "умствование"; "этим только людей морочат",- говорит он. Личное "я" в центре всех его помыслов. Оптимистическая настроенность рудинской философии основана на вере в прогрессивное развитие общества, пигасовская "философия" замыкается в узкие границы личной жизни. Путь Пигасова - жалкий путь "человека не глупого", внешне язвительного, внутренне пресмыкающегося перед сильными мира сего. Кроме желчного языка, ему в жизни больше ничего не осталось. "Скептицизм - первый шаг умствования",- говорил Пушкин. В условиях крепостного строя он мог стать формой перехода к отрицанию этого строя, как впоследствии у Базарова, но мог стать и стал и формой компромисса со всем отсталым и консервативным, как у Пигасова. Образом Пигасова Тургенев снова освещает растлевающее действие крепостничества, но теперь уже не только на область нравов и быта, а и на духовный мир человека, делая его опустошенным, разуверившимся во всем. "Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием",- говорит тургеневский герой, повторяя то, что чувствовали и думали Герцен и Огарев в своей ссылке в провинциальной глуши. "Если у человека,- говорит Рудин,- нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит, как может он дать себе отчет в потребностях, в значении, в будущности своего народа? Как он может знать, что он должен сам делать..." Эти патриотические воззрения Рудина согласуются с воззрениями самого Тургенева.

Сцена столкновения идеалиста и романтика - энтузиаста Рудина с житейским "материалистом", циником и скептиком Пигасовым полна и глубокого исторического смысла. Плодотворное влияние "молодой России" на духовное и нравственное развитие русского общества, молодежи сталкивалось в конце 30-х годов с реакционной враждой ко всякой философии, с приспособленчеством и гаерством, нередко талантливым, "Библиотеки для чтения" и ей подобных. Страстную борьбу с реакционной публицистикой вел тогда идеалист-демократ Белинский.

3

В критике была высказана мысль о комическом положении Рудина в гостиной Ласунской, сходном с положением Чацкого, ораторствующего в гостиной Фамусова. Однако и грибоедовский герой обращался со своим возвышенным словом не к Фамусовым и Скалозубам, а к молодежи, собравшейся в зале Фамусова, и Рудин выступает не только перед Ласунской, Пигасовьш и Пандалевским, но и перед Наташей и Басистовым. Все же время было иное: призывов Чацкого никто не услышал, а речи Рудина пробудили ум и сердце Наташи Ласунской, до глубины души потрясли молодого разночинца Басистова. Шел конец 30-х годов.

Образом Наташи Ласунской Тургенев представил нам пробуждение молодой души, передовой русской девушки из дворянской среды, человека, тянущегося вверх из болота привилегированной жизни к высоким нравственным идеалам. Хотя воспитание Наташа получила неглубокое, ей присущи пытливость ума и большие духовные запросы. Встреча с Рудиным произвела на нее огромное впечатление. Рудин расширил ее горизонт, способствовал выработке у Наташи возвышенного представления о назначении человека, о смысле жизни. Она переживала "сладкие мгновения", когда "в саду на скамейке, в легкой сквозной тени ясеня" Рудин читал ей "гетевского Фауста, Гофмана, или письма Беттины, или Новалиса, беспрестанно останавливаясь и толкуя то, что ей казалось темным". Когда нечто подобное читал или растолковывал романтик Ленский своей Ольге, та слушала, но зевала, скучая. А Рудин увлекал за собой взволнованную Наташу в "заповедные страны" героического романтического мира. Это было настоящее пробуждение духа. Любовь Наташи и начиналась в "жаркий, светлый, лучезарный день", когда "птицы не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое щебетанье при свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя".

Любовь Наташи - не просто страсть, внезапно вспыхнувшая в молодом существе. В ее собственных глазах ее чувство имеет глубокий нравственный смысл и основание, как и у большинства тургеневских героинь, воплощающих облик передовой русской девушки своего времени. "Я понимаю, что тот, кто стремится к великой цели, уже не должен думать о себе,- говорит Наташа Рудину,- но разве же женщина не в состоянии оценить такого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от эгоиста... Поверьте, женщина не только способна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собой". В своих раздумьях, рожденных любовью, Наташа, несомненно, видела в себе не только будущую жену или мать, но и помощницу мужу в великом деле его жизни, которому, как ей кажется, посвятил себя Рудин. Так пробудилось в передовой русской девушке стремление к чему-то выходящему за рамки семейного счастья.

В Рудине Наташа увидела не только избранника своего сердца, но и передового общественного деятеля. Тем горше было ее разочарование.

"Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах..." - говорит она Рудину, верно определяя самую слабую сторону его личности.

Казалось бы, что экзальтированная натура, пламенный оратор, Рудин должен был быть таким же страстным человеком и в любви, но тургеневский герой, напротив, холодно-рефлективен. Рудинское чувство к Наталье осложнено и порабощено философской резиньяцией. Рудин предпочитает рассуждать о любви, чем любить, а сама любовь для него одна ,из выигрышных философских тем. И это не было только его индивидуальной чертой. Станкевич, молодые Герцен и Огарев осложняют свои юные непосредственные чувства чрезвычайно отвлеченными и порой нарочито приподнятыми до состояния экзальтации философскими рассуждениями о любви. Подобно Рудину, Станкевич философствует: "Любовь - ведь это род религии, которая должна наполнять каждое мгновение, каждую точку жизни... Любовь должна выходить из богатства нашего духа, исполненного силы и деятельности и отыскивающего в самой любви только новую, высшую, полнейшую жизнь"^*. Тургенев показывает в Рудине головной энтузиазм, склонность к фразе, к рефлектированию и даже к позерству. Но в тургеневском герое философствование вместо любви и страстные возвышенные речи сочетаются еще со слабостью характера, с безволием, с нерешительностью и покорностью перед обстоятельствами, с боязнью ответственности.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, СПб. 1909, стр. 434, 435.)

Бедная Наташа невольно явилась обличителем предмета своей любви и веры. Ее горькое разочарование, ее душевную драму Тургенев, как всегда, оттеняет сменой пейзажа - картиной заглохшего Авдюхина пруда, где происходит ее последняя встреча с Рудиным. Это место "пустое и голое", "мрачное даже в солнечный день", его окружает засохший лес. "Редкие серые остовы громадных деревьев высились какими-то унылыми призраками... Жутко было смотреть на них: казалось, злые старики сошлись и замышляют что-то недоброе".

Следует, однако, поправить распространенное мнение о том, что Рудин бездеятельный человек. В труде для блага общества Рудин видит смысл жизни, Направленный на "пользу существенную", на "общеполезное дело" труд он считает первейшей необходимостью и обязанностью человека. И сам Рудин представлен в романе энергичным человеком, который всячески стремится приложить к жизни свои понятия и верования, сочетать слово с делом. Но деятельность его хаотична, проникнута оторванным от реальной действительности прожектерством. При столкновении с жизнью Рудин терпит решительное поражение. Это очень ярко показано Тургеневым в горьком повествовании Рудина, о его бесплодных, неизменно кончавшихся неудачей начинаниях, в которых было много благородных стремлений и в то же время немало прекраснодушной маниловщины. Поэтому деятельность тургеневского героя оборачивалась пустословием, а сам Рудин - никому не нужным и всем мешающим человеком. В дворянско-крепостническом обществе тургеневский герой оказался "умной ненужностью", как назвал Герцен "лишних людей". Для одних Рудин с его увлекательными речами - предмет праздной забавы, для других - он чудак, в глазах третьих - опасный, вредный человек.

Драма жизни самого Рудина художественно раскрыта в романе путем постепенного снижения и опрощения облика героя, его языка, его представлений о самом себе и, наконец, его манеры держаться. Во времена кружка Рудин - "красивый и статный малый", его речь потрясала своей силой и заразительностью, он держал себя как пламенный трибун. В салоне Ласунской он уже выглядит "несколько сутуловатым", у него глаза с "жидким блеском", одет он хотя и прилично, но "платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос". Однако в нем еще громадна сила духа. И хотя он лишен светского лоска, какой, конечно, был присущ барону Муффелю, но его внутренняя сила, его чувство превосходства над окружающими объясняет то, что Рудин обращается к Наталье "мягко и ласково, как путешествующий принц". С первым звуком музыки "лицо его приняло прекрасное выражение. Его темно-синие глаза медленно блуждали". Эмоционально-романтический характер носит и речь Рудина, удаленная от всего "низкого", обыденного, насыщенная лексикой возвышенного, теми словами, о которых потом Салтыков-Щедрин будет писать как о "забытых словах".

Но вот проходит несколько лет, полных тяжелых испытаний для тургеневского героя, и снова Рудин предстает перед Лежневым в конце романа, но совсем не в облике "путешествующего принца", а в виде униженного и обездоленного судьбой человека.

"Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой и сгорбленный, в старом плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами". "Иначе глядели глаза; во воем существе его, в движениях, то замедленных, то бессвязно порывистых, в похолодевшей, как бы разбитой речи высказывалась усталость окончательная, тайная и тихая скорбь, далеко" различная от той полупритворной грусти, которою он щеголял, бывало, как вообще щеголяет ею молодежь, исполненная надежд и доверчивого самолюбия".

Сам Рудин сознает теперь свои слабые стороны, бесплодность своей деятельности, свою былую самонадеянность. "Слова, вое слова! дел не было!" "Я упивался словом и верил в призраки",- говорит он. Иной стала и речь его, теперь близкая к просторечию. "Да, и очутился я опять легок и гол в пустом пространстве...- рассказывает он.- На всех пунктах я более или менее срезался". Рудин говорит языком кольцовской песни: "До чего ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что и шагу ступить некуда".

Завязку романа дали пламенные речи Рудина, пробудившие Наташу, а развязка романа выражена в словах бичующего себя Рудина, рассказывающего Лежневу о своем "падении".

Но падение Рудина диалектически было связано с источником его величия. Крах деятельности романтика-идеалиста 30-х годов означал крах философского идеализма как основы его мировоззрения, его отношения к жизни. Одну из причин драмы Рудина Тургенев и видит в его философском идеализме, в отвлеченном, абстрактном подходе к действительности. Напомним, что в "Записках охотника" - в рассказе "Гамлет Щигровского уезда" - герой рассказа подвергает язвительной критике философский идеализм. К началу 40-х годов, когда совершается "падение" Рудина, происходит и падение влияния философского идеализма на умы передовой русской интеллигенции - идеалистов 30-х годов.

"Эпоха теорий, не условленных действительностью, а потому и не желающих применения, мечтательных и неопределенных порывов, избытка сил, которые собираются низвергнуть горы, а пока не хотят или не могут пошевельнуть соломинку,- такая эпоха неповторимо повторяется в развитии каждого; но только тот из нас действительно заслуживает название человека, кто сумеет выйти из этого волшебного круга и пойти далее, вперед, к своей цели" (XI, 19),- пишет Тургенев. Вырваться из "этого волшебного круга" Рудин не сумел.

Причина драмы Рудина и вообще проникнутого духом идеализма большинства дворянской интеллигенции 30-х годов заключалась также в плохом знании жизни своей страны. В этом смысле Гамлет Щигровского уезда был прав. Рудин "России не знает,- говорит и Лежнев,- и это, точно, большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм - чепуха, космополит - нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет". Бессилие и неудачи лишних людей типа Рудина в значительной мере проистекали из того, что они плохо знали свой народ, который вообще представлялся большинству идеалистов 30-х годов исторической абстракцией. Это - также черта времени.

Рудин так и остался идеалистом в духе 30-х годов. Следует, однако, отличать его от Гамлета Щигровского уезда, хотя духовной почвой их обоих был философский идеализм. В Рудине он пробудил человека, а щигровский Гамлет, как и Пигасов с его ненавистью ко всякой философии, остались, говоря словами Салтыкова-Щедрина, при одном зубоскальстве. А некоторые русские гегелисты и вовсе в дальнейшем стали Катковыми.

Следует исторически и дифференцированно подходить к проблеме лишнего человека как типического явления русской общественной жизни крепостной эпохи. Чернышевский отверг попытку либерального критика Дудышкина сблизить образ Рудина с лермонтовским Печориным. "Один - эгоист, не думающий ни о чем, кроме своих личных наслаждений; другой - энтузиаст, совершенно забывающий о себе и весь поглощаемый общими интересами; один живет для своих страстей, другой - для своих идей. Это люди различных эпох, различных натур..."^* - писал Чернышевский в "Современнике" в 1857 году.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 699.)

Следует также помнить, что источником драмы "лишних людей" - передовых русских идеалистов 30-х годов - были не только их субъективные качества, но и сама жизнь. В статье "Что такое обломовщина?" Добролюбов, отметив в Рудине черты обломовщины, справедливо указывает, что судьба героя романа является порождением уродливых условий крепостнической действительности. Это сознают и сами тургеневские герои. В примыкающей по своему идейному содержанию к "Рудину" повести "Переписка" герой повести говорит: "Обстоятельства нас определяют, они наталкивают нас на ту или другую дорогу и потом они же нас казнят". Пытаясь объяснить трагедию бесприютного скитальца Рудина, не могущего найти себе места в русской жизни, Лежнев замечает: "Это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем". Тургенев прямо намекает здесь на то, что драматическая судьба "лишних людей" определялась всем строем общественной жизни в условиях феодально-крепостнического порядка.

4

Либеральный критик Дружинин обвинял Рудина в том, что он "понапрасну растратил свои силы" и "всю жизнь свою не мог возвыситься до понимания дела, до возможной и необходимой гармонии со средой, его окружающей"^*. Но именно это отсутствие гармонии и неудовлетворенность действительностью, призывы к лучшему и составляли силу и заслугу Рудина.

^* (А. В. Дружинин, Собр. соч., СПб. 1865, т. VII, стр. 367.)

"Молодая душа гонимого, униженного, истязуемого поколения бежала с презрением от действительности и стала искать свой идеал вдали. Это было сознание, что в сердцах наших живет стремление к иному существованию, чем существование немого писаря, безгласного солдата, ворующего чиновника и грабящего помещика"^*,- писал Герцен. Вот почему "падение" тургеневского героя вызывает к нему горячее сочувствие читателя, обезоруживает критику Лежнева. Свободолюбие и возвышенные нравственные начала не позволили Рудину, несмотря на все тяготы полунищенского существования, пойти на компромисс и приспособиться к действительности. Оценка Тургеневым нравственных качеств и стремлений своего героя явно расходилась с позициями либеральной критики.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, Пг. 1919, т. IX, стр. 96.)

В свое время Пушкин один из двух возможных вариантов судьбы романтика-идеалиста Ленского, останься он жив, видел в спокойной жизни помещика. В образе Лежнева, участника кружка Покорского, Тургенев показывает, чем мог бы стать Рудин, примиренный с действительностью, превратившийся в практика, удачно женившийся. Когда-то вместе ночи напролет, в бедно обставленной комнатке Покорского, в кругу единомышленников страстно обсуждали они вопросы "философии, искусства, нации, самой жизни". В эти юные годы Лежнев- романтик, благородный мечтатель. Подобно самому Тургеневу в пору юности, он пробовал писать драму в подражание байроновскому "Манфреду", стихи сочинял. Но постепенно кипенье молодости улеглось в нем, и Лежнев превратился в хорошего хозяина оброчных мужиков. Жизненные идеалы этого "образованного и даже ученого "домоседа", "немного флегматика", опустились с философских высот и уложились в узкие рамки интересов помещика средней руки. Философию он теперь "не больно жалует" и вообще плохо ее понимает. "Философские" хитросплетения и бредни никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла",- говорит Лежнев.

Эти заявления Лежнева близки к высказываниям некоторых либеральных приятелей Тургенева в эту пору, призывавших отказаться от общих рассуждений, от резонерства, от "болтовни" и перейти к малым делам. "Мы живем,- писал Боткин Дружинину в 1855 году,- в эпоху непомерного резонерства и необузданного стремления вое приводить к теории. Не положительность и материальность составляет болячку нашего времени, а резонерство и тупая страсть к теориям ,и системам... Духовный горизонт человека перестал иметь простор, и свободная игра фантазии стеснена разными, всюду нас окружающими тенетами теорий, систем и резонерства"^*. Нетрудно заметить, что здесь много лежвевского и даже пигасовского. Жизненные идеалы Лежнева не выходят за рамки малых дел. "Хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого",- заявляет он о себе. Он трудится, но "что такое значит: "трудиться"? - трудиться значит быть расторопным чиновником, распорядительным помещиком, значит устраивать свои дела так, чтобы вам было тепло и спокойно, не нарушая, однако же, при этом устроении своих делишек, условия, которые соблюдает всякий порядочный и приличный человек"^**,- иронически писал Чернышевский. Таким порядочным и приличным человеком и оказывается Лежнев.

^* ("Письма к А. В. Дружинину", изд. Гослитмузея, М. 1948, стр. 42.)

^** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, стр. 700.)

Люди, подобные Лежневу, "проникаются гуманными идеями и, не вступая во имя этих идей в борьбу с действительностью, располагают только свою собственную жизнь сообразно с этими идеями... Эти люди мягкие, не тяжелые, терпимые ко всему, что их окружает, и в том числе к глупостям и подлостям других людей. Как деятели они никуда не годятся"^*,- замечает Писарев. Такими были в жизни дворяне-либералы Дружинин, Боткин и другие, таким человеком, в сущности, является и Лежнев. Его черты мелькали иногда и в самом "предобром и премягком" Иване Сергеевиче.

^* (Д. И. Писарев, Соч. в 4-х томах, т. 1, стр. 227.)

Лежнев винит Рудина в абстрактности его идеалов, но эти идеалы все же носили возвышенный характер, поддерживали горение его духа. Рудин не знал России, но он стремился понять ее исторические судьбы. Лежнев знает Россию в пределах поместья. Он осуждает Рудина за слова. "Ведь он умный человек: он должен знать цену слов,- а произносит их так, как будто они ему что-нибудь стоят...- говорит Лежнев.- Слова Рудина так и остаются словами и никогда не станут поступком; а между тем эти самые слова могут смутить, погубить молодое сердце". Но в этой пробуждающей их роли как раз и заключались ценность и значение рудинских речей. "Всякое другое действие, кроме слова, и то маскированного, было невозможно, зато слово приобрело мощь"^*,- свидетельствует Герцен.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 236.)

Сам Рудин вовсе не был настойчивым пропагандистом своих идей, хотя "мысль действовать на юношество меня воодушевила",- говорит он. Но к такой деятельности тургеневский герой был так же не способен, как и ко всякой другой практической деятельности, требовавшей воли и знания дела. Поговорив с Басиетовым "о самых важных мировых вопросах и задачах" и возбудив в нем "живейший восторг", Рудин потом "его бросил". В разговоре с Наташей Рудин "не очень заботился о том, чтобы она его понимала,- лишь бы слушала его". Тургенев отмечает: "Видно, он только на словах искал чистых и преданных душ". Но даже независимо от его намерений, возвышенное слово Рудина производило благотворное действие, как луч света в темном царстве. "Приняв во внимание все условия времени - и гнет правительства, и умственное бессилие общества, и отсутствие в массах крестьян сознания своих задач,- мы должны будем признать, что мечтатель Рудин, по тем временам, был человеком более полезным, чем практик, деятель,- замечает Горький, имея в виду людей типа Лежнева.- Мечтатель - он являлся пропагандистом идей революционных, он был критиком действительности, он, так сказать, пахал целину, а что, по тому времени, мог сделать практик?"^* Дело Рудина есть его горячее передовое слово. "Вульгарный революционаризм не понимает того, что слово тоже есть дело; это положение бесспорное для приложения к истории вообще или к тем эпохам истории, когда открытого политического выступления масс нет, а его никакие путчи не заменят и искусственно не вызовут"^**,- указывает В. И. Ленин. Такой эпохой и была эпоха 30-х годов, наступившая после неудачного выступления декабристов.

^* (М. Горький, История русской литературы, Гослитиздат, 1939, стр. 176.)

^** (В. И. Ленин, Сочинения, т. 9, стр. 53.)

Рудин "сделал, что мог, боролся, как мог",- замечает Тургенев. Как ни отвлеченны были речи Рудина о свободе и гуманности, но и они были нетерпимы для николаевского режима. "Повиноваться, а не рассуждать и мнение свое держать при себе",- таково было требование Николая I. Недаром царское правительство, подобно Пигасову, не жаловало философов и закрыло кафедры философии в университетах. Рудин не желал держать свою мысль в узде, не желал слепо повиноваться. Сценой гибели Рудина на революционной баррикаде в Париже в 1848 году, где повстанцы приняли его за "поляка"-бунтаря, писатель хотел подчеркнуть связь передовой дворянской интеллигенции 30-х годов с русским освободительным движением. Рудин погиб на чужбине в борьбе за революционное дело. Но так странствовали, а потом и умирали вдали от родины и те из людей 30-х годов, которые отдали себя революционной борьбе,- Герцен, Огарев.

Тургеневскую оценку положительной исторической роли Рудина поддержала демократическая критика. Некрасов в "Заметках о журналах" в феврале 1856 года, отметив, что в своем произведении Тургенев ставил задачей "изобразить тип некоторых людей, стоявших еще недавно во главе умственного и жизненного движения, постепенно охватывавшего благодаря их энтузиазму все более и более значительный круг в лучшей и наиболее свежей части нашего общества", заключает: "Эти люди имели большое значение, оставили по себе глубокие и плодотворные следы. Их нельзя не уважать, несмотря на все их смешные или слабые стороны"^*.

^* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 389.)

Чернышевский в рецензии на стихотворения Н. Огарева также отмечал, что энтузиазм, романтический пафос передовых людей 30-40-х годов "был очень сильным деятелем в нравственном развитии... общества"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч, т. III, стр. 564.)

Однако показал ли сам Тургенев в романе плодотворность духовного и нравственного влияния Рудина? Ведь у Наташи все дело ограничилось порывом к свободе, к свету. У нее не хватило ни силы воли, ни самостоятельности, чтобы порвать с окружавшей ее средой. Она нуждалась в руководителе, а таким руководителем Рудин быть не мог, если бы даже и пожелал. Да и куда бы ей можно было пойти в условиях, так еще далеких от 60-х годов! И она покорилась, "онемев... опустилась на дно", найдя свое "счастье" с ограниченным Волынцевым.

Но у Рудина был и другой чуткий и благодарный слушатель- молодой разночинец Басистов. Его роль в системе образов романа обычно недооценивается, может быть, потому, что его образ бледноват по сравнению с другими. Прямой, честный, горячий Басистов разоблачает моральное ничтожество Пандалевского, горячо защищает Рудина от нападок Пигасова. После первой речи Рудина потрясенный Басистов "целую ночь не спал и не раздевался, но до самого утра все писал письмо к одному своему товарищу в Москву". Для Басистова Рудин - "гениальная натура". "Он с места сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя",- говорит Басистов о Рудине.

Рудин был учеником Покорского, Басистов - ученик Рудина. Так осуществляется преемственность всего лучшего, передового. Разночинец Басистов увлекается речами идеалиста-гегельянца Рудина. Тургенев не погрешил и здесь против истории: незадолго до написания ЕМ романа юные разночинцы - демократы Чернышевский и Добролюбов - с увлечением штудировали Гегеля, скоро, впрочем, преодолев его влияние.

Тургеневский Басистов также уже не будет Рудиным. Его образом, как и образами Беляева и Якова Пасынкова, Тургенев подходил к новому для него типу русской жизни - разночинцам. Он еще не раскрывает конкретного социально-исторического содержания устремлений и взглядов Басистова. Как признавал сам писатель, в середине 50-х годов ему были еще неясны подлинные носители передовых общественных идей - разночинцы-демократы, которые пришли на смену дворянской интеллигенции. Заслуга Тургенева заключалась в проницательном и верном изображении того, что самой восприимчивой и благодатной почвой для возвышенной проповеди идеалистов 30-х годов оказалась среда разночинческо-демократической молодежи.

В композиции романа Рудин - центральная фигура. Он и в реальной жизни был центральной фигурой русского общественного развития своего времени - 30-х годов. В изображении Рудина и окружающей его среды Тургенев строго историчен. Но сама история помогала ему как писателю-реалисту. Слабые стороны Рудина, как идеалиста 30-х годов, особенно рельефно выявились к началу 50-х годов в свете той эволюции, которую проделало русское общество в лице своих передовых представителей, и прежде всего Белинского и Герцена, и участником которой отчасти был и сам писатель. Если бы Тургенев писал свой роман тогда же, в 30-е годы, он вряд ли бы столь критически рассмотрел эти слабые стороны, и роман был бы апофеозом Рудина. "Лет десять тому назад вы бы изобразили Рудина совершенным героем. Нужна была зрелость созерцания для того, чтобы видеть пошлость рядом с необыкновенностью, дрянность рядом с достоинством, как в Рудине"^*,- справедливо заметил К. С. Аксаков в своем письме к Тургеневу по поводу его романа.

^* ("Русское обозрение", 1894, декабрь, стр. 587.)

В ту пору, когда писался роман "Рудин", начиналась новая эпоха в жизни России. Тургенев считал, что наступило время реформ и преобразований. Главная идея романа "Рудин" и заключается в мысли, что в русской жизни наступило время, когда знания, культура, свободолюбивые настроения должны соединиться с преобразовательной, практической деятельностью. Эта идея не получила в романе яркого художественного воплощения в образе положительного героя, но она является основой тургеневской критики Рудина. Вместе с тем Тургенев сам еще полон умиления перед светлыми сторонами дней своей молодости. "Никому не дано вернуться на следы прошлого, но я люблю вспоминать о нем, об этом неуловимо прелестном прошлом" (XII, 117),- писал он П. Виардо в октябре 1852 года. Это нашло свой отпечаток в романе. "Эх! Славное было время тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром!" - говорит Лежнев о своих студенческих годах, о кружке Покорскогo. А в конце романа Лежнев говорит Рудину: "Ведь уж мало нас остается, брат; ведь мы с тобой последние могикане! Мы могли расходиться, даже враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди; но теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения идут мимо нас, не к нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга".

Эта фраза Лежнева прямо повторяет место из письма Тургенева И. С. Аксакову в марте 1852 года, в котором он писал: "Благородным людям должно теперь крепче, чем когда-нибудь, держаться за себя и друг за друга" (XII, 108). Конечно, эта деталь напоминала читателям обстановку, которая сложилась в русской общественной жизни в период разгула реакции после революции 1848 года. Вместе с тем в лежневском призыве к объединению дворянской интеллигенции нашла свой отголосок начавшаяся борьба буржуазно-дворянского либерализма с революционно-демократическим движением, в которую постепенно втягивался с середины 50-х годов и Тургенев. Он не сумел, не смог дать той последовательно демократической критики типа лишнего человека, с которой выступили Некрасов в поэме "Саша", а позднее Чернышевский и Добролюбов в своих статьях.

Тургенев сам признается, что не легко подвергать критике и иронии то, с чем была связана твоя собственная личность, что хоть в малой степени воплощает и тебя самого. Указывая на идеализацию светского героя в романе Евг. Тур "Племянница", Тургенев пишет: "Отчего, с улыбкой юмора начиная рисовать черты этого лица, не лишенного пленительности, но - повторяем- комического и мелко комического,- отчего вдруг карандаш трепещет в нашей руке, и мы невольно то смягчаем резкую линию, то придаем взору силу и глубину, ложность которых чувствуем сами, то живописно и широко драпируем худенький и немощный стан? Правда, наше художественное чувство по временам протестует: мы скажем резкое, дерзкое, безжалостное слово нашему идолу - и снова таем и млеем перед ним... Отчего? Отчего все это? На этот вопрос не так легко ответить..." (XI, 129).

Не легко ответить на этот вопрос и самому Тургеневу в отношении Рудина. Автор романа был сам плоть от плоти той среды, которая выдвинула "лишних людей". Он переживал их страдания, их искания, находя в них много поэтического и человечного. Он понимал необходимость их критики с точки зрения прогрессивного развития русского общества и иногда даже ожесточался в этой критике, сгущая краски, что отразилось, например, в некоторой противоречивости образа Рудина, но потом вдруг останавливался и снова смягчался. Он не мог дать им такую критику, какую дали Некрасов oи Чернышевский, но их критика безусловно помогла самому Тургеневу преодолеть то нравственное и психологическое влияние на него самого облика пленительных мечтателей и идеалистов, каким он некогда был и сам В повести "Ася" Тургенев уже не впадает ни в какую идеализацию "лишнего человека", а образ Михалевича в "Дворянском гнезде" несет в себе изрядную долю иронии. Революционная демократия, определив историческое значение деятельности дворянской интеллигенции 30-40-х годов, критически раскрыла классовую сущность типа "лишних людей", подчеркнула их слабые стороны.

Роман Тургенева был актуальным для середины 50-х годов. Влияние Рудиных, Бельтовых и других "лишних людей" было живучим. Но теперь это влияние оказывалось вредным: одного словца теперь было мало для того, чтобы быть передовым человеком. Больше того, в новых условиях прекраснодушная отвлеченность рудинского слова могла затемнить и запутать дело. Независимо от стремлений самого Тургенева, его роман давал прекрасный материал для критики дворянского либерализма. Речи Рудина исполнены гуманности, но это не гневный и протестующий гуманизм демократа, зовущего к революционному делу при виде горя народного, а прекраснодушие либерала, благородного человека, но ограничивающегося возвышенными словами. Дворянский гуманизм, который в 30-40-х годах имел прогрессивное значение, в канун падения крепостного права становился оружием буржуазно-дворянских либералов в их борьбе с революционной демократией, вскоре призвавшей народ "к топору". Время Рудиных прошло: "Теперь нужны нам не такие люди, которые бы еще более "возвышали нас над окружающей действительностью", а такие, которые бы подняли - или нас научили поднять - самую действительность до уровня тех разумных требований, какие мы уже сознали"^*,- писал Добролюбов в 1859 году, в период нарастания революционной ситуации в России.

^* (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 34-35.)

5

В "Рудине" рельефно проявились некоторые черты новой художественной манеры Тургенева и особенности его мастерства как романиста.

Сам Тургенев назвал сначала свое творение повестью и лишь потом поставил его в один ряд со своими другими романами. Однако многие современники справедливо оценивали "Рудина" как роман. Первоначальное тургеневское определение жанра своего первого крупного произведения следует рассматривать как осторожность писателя, еще не уверенного в успехе, тем более, что его только что постигла неудача именно с романом.

Неправомерным является утверждение, что между повестями 50-х годов и "Рудиным" "нет возможности провести резкую грань" и что "Рудин" "предстает перед нами как произведение, занимающее в жанровом отношении промежуточное положение между повестью и романом"^*. "Рудин" как роман вполне соответствует пониманию сущности и рамок романа Белинским. В "Рудине" человек изображен в своем отношении к обществу, в широко представленных общественных связях, на большом историческом фоне дана вся жизнь героя, чего нельзя сказать ни об одной из повестей Тургенева, предшествующих "Рудину".

^* (В. Баевский, "Рудин" И. С. Тургенева (К вопросу о жанре).- "Вопросы литературы", 1958, № 2, стр. 135.)

Освещая литературную генеалогию Рудина, как она сложилась в произведениях самого Тургенева, Н. Л. Бродский справедливо видит его черты в герое тургеневской поэмы "Разговор", решившем "скитаться" "среди чужих, в земле чужой", с тем чтобы "назло судьбе погибнуть в радостной борьбе", в облике Гамлета Щигровского уезда. Когда последний переживал свой "рудинский период" увлечения немецкой идеалистической философией, он тоже казался "чуть не гением снисходительным людям" и, подобно Рудину, несколько раз принимался "за дело", а затем пришел к выводу о том, что он "ненужный человек", "пришибленный судьбой". Переживания Рудина, его склонность к отвлеченным разговорам, особенно на тему о любви, его "болтливость" присущи и герою "Переписки" Алексею Петровичу^*.

^* (Н. Л. Бродский, Генеалогия романа "Рудин".- В сб. "Памяти П. Н. Сакулина", М. 1931.)

Однако по отношению к роману повести о лишнем человеке были как бы первоначальными разработками, в которых намечен интеллектуальный и нравственный облик лишнего человека, но слабо еще раскрыты его общественная роль, его деятельность, его конкретно-исторический тип, его генезис. Теперь вое это дается Тургеневым в "Рудине". П. В. Анненков правильно заметил, что в творческом развитии Тургенева "Рудин" "завершил собою всю подготовительную эпоху искания психических и социальных мотивов", источник которых писатель открывал "то в картинах сельского быта, то в биографических данных собственной семьи, то в явлениях жизни, возведенных до значения руководящих начал"^*.

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. I960, стр. 482.)

Выясняя жанровые особенности первого романа Тургенева, одни исследователи относили "Рудина" к романам психологическим, другие определяли его как героический. Нам кажется, что "Рудин" скорее социально-идеологический роман.

Образы Онегина и Печорина разработаны их создателями главным образом со стороны нравственно-психологической. Тургенев рисует своего героя преимущественно со стороны его миросозерцания и в идейных отношениях с окружающим его миром. Рудин, как и пушкинский и лермонтовский герои, больше живет внутренним, но это не жизнь сердца, а главным образом жизнь головы. В изображении интеллектуальной сферы внутреннего мира человека Тургенев выступает новатором, хотя, разумеется, и в этом отношении его предшественником все же оказывался Пушкин. Обращаясь к судьбам, как говорил сам Тургенев, "культурного слоя" русского общества, он особенно должен был почувствовать значение Пушкина: Гоголь мало интересовался этой темой. Охлаждение Тургенева к замыслу романа "Два поколения", начатого в плане "Мертвых душ" Гоголя, совпадает по времени с возникновением замысла "Рудина", тема которого генетически восходила к "Евгению Онегину", положившему начало художественному отображению русской интеллигенции крепостной эпохи.

Бросается в глаза большая насыщенность "Рудина" рассуждениями на философские и научные темы, разговорами об искусстве, просвещении, морали. По существу роман начинается со спора Рудина и Пигасова об убеждениях и системах. Рудин произносит горячие речи "о значении просвещения и науки, об университетах..." С Наташей, с Басистовым Рудин часто и подолгу в продолжение двух месяцев беседует о долге человека, об искусстве, о свободе, о любви. Воспоминания Лежнева о кружке Покорского снова вызывают образ Рудина-оратора, произносящего вдохновенные речи о Гегеле, истине, общечеловеческих идеалах. Именно своим напряженным идеологизмом отличается "Рудин" от современных ему романов писателей натуральной школы. Произведения типа "Бедных людей" Достоевского относились, как это отметил еще Белинский, к первым попыткам создать "социальный роман" в русской литературе или, применяя определения самого Тургенева, роман "диккенсовский", социально-психологический роман. Развивая другую сторону гоголевской традиции, Гончаров в "Обыкновенной истории" сосредоточивает свое внимание на изображении общественного и частного быта. Тургеневский роман близок к герценовскому "Кто виноват?" по своему вниманию к области интеллектуального. Движение идей, их роль в судьбах человека, их влияние на умы и чувства - вот что привлекает внимание Тургенева в первую очередь, хотя и социальная психология и быт освещаются им в необходимой степени. "Повесть возбуждает много немелких вопросов и раскрывает глубокие тайны духовной природы человека, а всего более ту запутанную и, по-видимому, необъяснимую совместимость противоположных качеств"^*,- справедливо писал С. Т. Аксаков о "Рудине".

^* ("Русское обозрение", 1894, декабрь, стр. 580.)

Тургенев показывает Рудина в определенной социальной среде. Он сталкивает своего героя с людьми разного типа, с различными воззрениями на жизнь и заставляет его действовать на различных поприщах, причем Рудин везде остается самим собой, выступай как целостный и художественно завершенный характер.

Внутренний мир героя романа дан в связи с типическими обстоятельствами его жизни. Характер Рудина как "лишнего человека", но сравнению с повестями, разработан с гораздо большей тщательностью и социально-исторической конкретностью.

Тургенев заставляет персонажей романа говорить присущим .им языком, но приемы речевой характеристики героев используются им более мягко, менее "натуралистично", чем, скажем, в "Петушкове" или "Уездном лекаре". Речь Рудина, особенности его языка, манера выражаться соответствуют особенностям его мышления и типичны для .идеалистов 30-х годов. Вся фразеология Рудина воссоздает облик человека, выросшего в атмосфере философских исканий и споров. Вспоминая об особенностях речи участников философских кружков своего времени, Герцен тоном дружеской иронии замечает: "Молодые философы приняли... какой-то условный язык; они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да еще, для большей легкости, оставляя все латинские слова in crudo, давай им православные окончания, и семь русских падежей"^*. В передаче речи Рудина Тургенев избегает натурализма и комической игры, которая раньше могла его соблазнить. Вместе с тем он обогащает язык русской художественной литературы словарем и стилистическими оборотами речи идеалистов 30-х годов, языком Станкевича и молодого Белинского.

^* (А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, изд. АН СССР, т. IX, стр. 19.)

Свои требования к поэтике романа, свое понимание его художественных принципов Тургенев высказал в критических замечаниях о романе "Племянница" Евг. Тур. Ему не нравятся "ненужные рассуждения", "рассказы, не ведущие к делу". Тургенев хочет, чтобы роман был "без литературных замашек и затей". Недовольный тем, что вступление к роману или, как мы бы сказали, экспозиция в романе Тур слишком затянута, Тургенев вое же признает целесообразность такого рода вступлений, из которых мы "узнаем положение главных действующих лиц". Вместе с тем он отмечает, что "описания" у Евг. Тур выходят "слабы и вялы", что "в ее рисунке нет спокойствия и ясности", которых настойчиво будет добиваться сам Тургенев. Он требует от романистов "чувства меры" в композиции, и в описаниях, краткости диалогов. Особенный недостаток романа Тур он видит в том, что в нем нет "характеров, в строгом смысле этого слова", что выведенные ею лица "лишены той цепкости типической, той жизненной выпуклости, которые одни не дают себя забыть". Критикуя вторую часть романа за одно лицо, "совершенно ненужное в экономии романа", Тургенев вместе с тем с удовлетворением пишет о том, что писательница, "подмечая мелочи, не только не теряется в них, но именно в этих мелочах схватывает общее движение и направление жизни и страсти" (XI, 124-128).

Напомним, что некоторые из указанных художественных недостатков В. П. Боткин находил и в первом опыте самого Тургенева в области романа. Теперь в "Рудиве" Тургенев дает замечательный образец сжатой композиции, представляющей, однако, широкие возможности для богатого содержанием действия и обрисовки характеров.

Первое, что поражает в "Рудиве",- это необычная простота его построения, отсутствие всякого рода эффектов. Простота достигается двумя обстоятельствами: очень несложной фабулой и соподчиненнюстью всех элементов произведения одному образу. То и другое определило монологический характер романа.

Тургенев взял в основу романа популярную, восходящую к "Евгению Онегину" фабулу: герой приезжает в деревню, встречается с провинциальной, но незаурядной девушкой, она влюбляется в него со всей пылкостью ума и сердца, ему только кажется, что он влюблен; счастье оказывается невозможным. Она выходит замуж за другого, намеченного ранее родителями. Такая несложность в интриге не требовала от художника большого количества действующих лиц. Их в "Рудиве" сравнительно немного; отсутствие сложных перипетии в связях действующих лиц в романе и в ходе его событий определили его небольшой размер. Однако ни простота в ходе действия, ни; размер романа, ни ограниченность в количестве действующих лиц не помешали занимательности фабулы "Рудина". Вместе с тем действие в "Рудине" протекает последовательно, с ясной мотивировкой каждой ситуации и без ненужных эпизодов и деталей. Тургенев не увлекается бытовыми описаниями, что было характерно для значительной части прозы 40-х годов.

Следует отметить влияние на первый роман Тургенева его драматургического опыта, что сказалось в таких особенностях "Рудина", как быстрое развитие центрального действия романа, "сценичность" некоторых его эпизодов. Подсчитано, что реплики, монологи и другие формы прямой речи героев занимают восемьдесят процентов всего текста романа. Примечательно, что Тургенев не был сторонником растягивания действия романа на много лет с длительными временными промежутками в развитии сюжета, когда писателю приходится прибегать к скачку в ходе действия. "Мы вообще небольшие охотники до таких внезапных скачков" (XI, 132),- замечает он по поводу романа Тур, в котором события третьей и четвертой части разделены промежутком в шесть лет. Зато часто используется в романе мотив воспоминаний, обращения к прошлому, присущего и Рудину, и Лежневу, и даже Пигасову. Широкое использование vorgeschichte в романах Тургенева ведет свое начало от рассказа Василия Васильевича в "Гамлете Щигровского уезда" и рассказа Лежнева о молодых годах его и Рудина.

Одной из характерных черт первых двух тургеневских романов является наличие в них не более одного главного героя. Эта особенность отличает Тургенева-романиста от Гончарова, Толстого. Центральный образ в романах Тургенева - это главное лицо и в фабульном плане. Содержание романа определяется характером и судьбой главного героя. Все сцены, второстепенные образы, картины природы, вое, что составляет сюжетную ткань произведения, связано с главным героем, призвано показать его со всех сторон. Первое знакомство с Рудиным происходит в третьей главе, и нет потом ни одной сцены, в которой бы он не участвовал или в которой не упоминалось бы о нем. Автор неотступно заставляет следить за деятельностью своего героя. К. Рудину тянутся нити от всех остальных персонажей романа. Они оттеняют слабые или сильные стороны его характера. В одних заложены те или другие качества, отсутствующие или имеющиеся в Рудине, другие служат средством показа перспектив возможной жизни героя. Каждый из этих образов значителен для уяснения характера героя, и все вместе они образуют целостное художественное единство.

Оно было достигнуто не сразу. "Я ни над одним моим произведением так не трудился и не хлопотал, как над этим; конечно, это еще не ручательство; но по крайней мере сам перед собою прав,- писал Тургенев Аксакову о своей работе над "Рудиным" в августе 1855 года.- Коли Пушкины и Гоголи трудились и переделывали десять раз свои вещи, так уж нам, маленьким людям, сам бог велел" (XII, 189),- добавляет он. Как отмечалось, учитывая критические замечания друзей, которых он ознакомил со своим романом в рукописи, Тургенев осенью и зимой 1855 года подверг "Рудина" существенной доработке. Это породило в критике толки об отсутствии цельности и единства романа, о противоречивом изображении писателем главного его героя - Рудина. Так, Аполлон Григорьев находил, что Тургенев, в начале руководствовавшийся критическим отношением к главному герою, создает ему апофеоз в эпилоге романа. В 1860 году Чернышевский также высказал мнение об отсутствии художественного единства "Рудина", причину чего он видел в колебаниях писателя во время работы над романом. Так в обстановке острой полемики 1858-1860 годов вокруг проблемы лишних людей сложилась некоторая предвзятость в оценке художественных особенностей романа "Рудин", стройности и целостности его композиции, в которой, как правильно заметил М. Клеман, "все эпизоды связаны между собой, и изменение одного из сюжетных моментов неизбежно влечет за собой необходимость перестройки целого ряда сцен"^*.

^* (М. К. Клеман, И. С. Тургенев в работе над романом.- "Литературная учеба", 1933, № 5, стр. 43.)

Изображение жизни в "Рудине" там, где она волнует самого Тургенева, проникнуто лиризмом.

Свои лирические настроения, свою эмоциональную оценку событий и людей Тургенев дает преимущественно при помощи пейзажных и портретных зарисовок и рассказов о прошлом. Особенно лиричны рассказ о кружке Покорского и сцена последней встречи Рудина с Лежневым. Лиризм не мешает объективности романа. В "Рудине" снимается та коллизия между лирическим отношением автора и объективностью повествования, которая заботила Тургенева при создании повести "Постоялый двор". Однако лирическая стихия, теперь составляющая существенную и оригинальную черту художественной манеры Тургенева, нигде не нарушает чувства меры, не становится самостоятельной и самодовлеющей, как в произведениях романтиков.

Особенности тургеневской художественной манеры тонко почувствовал Флобер, ознакомясь с присланными ему писателем двумя изданными в Париже сборниками его произведений, в состав которых входили "Дневник лишнего человека", "Три встречи", "Рудин" и другие. Флобер писал Тургеневу в 1863 году: "Как я вам признателен за ваш подарок! Только что прочел две ваших книги и не могу отказать себе в желании выразить вам свой восторг. Давно уже вы являетесь для меня мэтром. Но чем больше я вас изучаю, тем более изумляет меня ваш талант. Меня восхищает страстность и в то же время сдержанность вашей манеры письма, симпатия, с какой вы относитесь к маленьким людям и которая насыщает мыслью пейзаж. Видишь и мечтаешь... От ваших произведений исходит терпкий и нежный аромат, чарующая грусть, которая проникает до глубины души. Каким вы обладаете искусством! Какое сочетание умиления, иронии, наблюдательности и красок! И как все это согласовано!.. Какая уверенная рука!" ^*

^* (Г. Флобер, Собр. соч. в 5-ти томах, изд. "Правда", М. 1956, т. 5, стр. 233.)

Тургенев становится первоклассным мастером русского реализма.

Критика "Современника" усмотрела в "Рудине" новый плодотворный этап в творческом развитии писателя. В мартовском номере "Современника" за 1856 год в обзорной статье Некрасова отмечалось: "При многих недостатках "Рудина" в художественном отношении он показывает, что для г. Тургенева начинается новая эпоха деятельности, что его талант приобрел новые силы, что он даст нам произведения еще более значительные, нежели те, которыми заслужил в глазах публики первое место в нашей новейшей литературе после Гоголя"^*.

^* (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, стр. 390.)