Глава одиннадцатая. Повести о прошлом. "Новь". Последние годы

1

Вспоминая на склоне лет свои настроения после появления "Дыма", Тургенев рассказывает:

"Дым" хотя успех имел довольно значительный, однако большое возбудил против меня негодованье. Особенно сильны были упреки в недостатке патриотизма, в оскорблении родного края и т. п. Опять появились эпиграммы...

Оказалось, что я одинаково, хотя с различных точек зрения, оскорбил и правую и левую сторону нашей читающей публики. Я несколько усомнился в самом себе и умолк на некоторое время" (XI, 408).

Говоря о том, что он "умолк на некоторое время", Тургенев явно имел в виду свой писательский отклик на современность. Во второй половине 60-х и в начале 70-х годов он пишет ряд .повестей и рассказов, в которых обращается к прошлому, используя семейные предания или сохранившиеся в его памяти истории и случаи. При этом Тургенева привлекали те образы и эпизоды прошлого, в которых порой причудливо переплетались бытовые и героические мотивы и ситуации.

Сюжетной основой повести "Бригадир" (1868) явилось обращение к матери писателя одного из стариков соседей, нуждавшихся в поддержке. Письмо его к Варваре Петровне сохранилось в архиве Спасского, и по нему, как опытный реставратор, Тургенев восстановил одну из тех старинных драматических историй, которые привлекали его внимание еще со времен "Трех портретов". Действие .повести восходит к далеким екатерининским временам, а завершается в дни молодости писателя. Тургенев поставил перед собой трудную психологическую задачу. Рисуя образ восьмидесятилетнего, почти впавшего в детство, нищего старика, писатель ищет в его облике черты бывшего сподвижника Суворова, бравого полковника, а затем бригадира, георгиевского кавалера. К печальной старости привела его любовь и порожденная ею доверчивость к людям. Тургеневу казалась психологически интересной эта необычайная, пронесенная через всю жизнь любовь, не поколебленная теми испытаниями и унижениями, которые пришлось пережить герою повести. Рисует Тургенев и образ его повелительницы - необыкновенной красавицы, а вместе с тем самодурки-помещицы, запросто умертвившей в чем-то провинившегося перед ней мальчика-казачка. Читателям повести бросился в глаза этот мельком рассказанный Тургеневым эпизод об одной из бесчисленных жертв "барства дикого". Передовая критика одобрительно встретила это напоминание автора "Записок охотника" о, казалось бы, уже прошедшем, но все еще живом крепостническом прошлом. П. Л. Лавров прямо ставил в один ряд "Муму", "Постоялый двор" и повесть "Бригадир", в которых, по его мнению, Тургенев "воплотил в вечно живые образы ужасы легальных крепостных отношений"^*. Сам Тургенев также придавал своему произведению обличительный смысл и хотел опубликовать его через Писарева в демократическом журнале "Дело".

^* ("Вестник Народной воли", 1884, № 2, стр. 83.)

Не менее драматична судьба Мартына Харлова - героя повести "Степной король Лир" (1870). В ней, как и в других повестях этого периода, Тургенев обращается к людям сильного характера и чуткой души, которые в обстановке крепостнических нравов обречены на страдания. Таковы Сусанна из повести "Несчастная", подвижнически настроенная Софи из рассказа "Странная история", девушка "нового типа" Муза из повести "Пунин и Бабурин" и особенно герой этой повести, твердый и прямой республиканец Бабурин. Примечательно, что это люди из простой среды, как Пунин и его друг Бабурин, люди, обездоленные судьбой, как воспитанная ими сирота Муза, незаконнорожденная и не признанная отцом Сусанна, порвавшая с привилегированной средой Софи. Все они сталкиваются с бездушными и властными деспотами-помещиками, вроде старой бабушки писателя, которая терпела только "слуг безответных", а простых людей за людей не считала ("Пунин и Бабурин"), или с пустыми и пошловатыми себялюбцами, вроде студента Тархова ("Пунин и Бабурин") и чиновника Фустова ("Несчастная").

На первый взгляд эти произведения Тургенева мало соответствовали общественной обстановке, сложившейся на рубеже 60-70-х годов, и прогрессивная критика холодно встретила их. Однако в "иногда грустном, иногда приятном" тургеневском обращении к "давно прошедшему" звучала и тема современности. Писатель воссоздавал далекое прошлое, но типы, обрисованные им, и жизненные истории, о которых он повествует, встречались и в новой, пореформенной обстановке. Судьба несчастной Сусанны, жертвенность Софи, покорность некогда смелой и страстной Музы напоминают некоторые аналогичные типы и эпизоды в произведениях Достоевского. Можно сказать, что и сюжетная острота и необычность ситуаций таких повестей и рассказов, как "Несчастная" и "Странная история", также напоминают манеру Достоевского.

Повести конца 60-х и начала 70-х годов поражают богатством и разнообразием типов, резко очерченными характерами, драматичными сюжетами, стилистическим мастерством. Анненков называл "Бригадира" "маленьким бриллиантиком". Чехова поразил "удивительный язык" в рассказе "Собака". Гончаров восхищался живостью и мастерством Тургенева в "Степном короле Лире". "Несчастная" получила высокую оценку у Флобера и Мопассана. "Читали вы "Несчастную"? Я нахожу эту вещь просто возвышенной". "Скиф" - настоящий колосс"^*,- писал Флобер Жорж Санд в мае 1873 года.

^* (Г. Флобер, Собр. соч. в 5-ти томах, изд. "Правда", М. 1956, стр. 401.)

Обращается Тургенев и к темам лирических повестей 50-х годов. В "Вестнике Европы" в 1872 году появляется повесть "Вешние воды", близкая по содержанию к повестям "Ася" и "Первая любовь": тот же слабовольный, рефлектирующий герой, напоминающий "лишних людей" (Санин), та же тургеневская девушка (Джемма), переживающая драму неудачной любви. Тургенев признавался в том, что содержание повести в молодости он "пережил и перечувствовал лично".

По своему сюжету "Вешние воды" отчасти напоминают и роман "Дым". Возможное безмятежное и длительное счастье двух любящих существ в одно мгновение было разрушено налетевшей, как буря, безумной страстью, оказавшейся роковой и бесплодной. В отличие от повестей 50-х годов с их прямыми трагическими концовками, "Вешние воды" завершаются сюжетно менее драматично. Один из героев находит свое счастье в спокойной и тихой семейной жизни. Но тем сильнее ощущает читатель трагизм, бесплодность и одиночество другой жизни, подобной "перекати-поле". Общий тон повести пессимистичен. Все случайно и преходяще в жизни: случай свел Санина и Джемму, случай и разбил их счастье. Однако, чем бы ни кончилась первая любовь, она, как солнце, озаряет жизнь человека, и память о ней остается навсегда с ним, как животворное начало.

"Вешние воды" - это поэма о любви. Любовь - могучее чувство, перед которым человек бессилен, как и перед стихиями природы. Вот момент ее зарождения в сердце Джеммы: "Джемма невольно остановилась на этом слове. Она не могла продолжать; нечто необыкновенное произошло в это самое мгновение. Внезапно среди глубокой тишины, три совершенно безоблачном небе, налетел такой порыв ветра, что самая земля, казалось, затрепетала под ногами, тонкий звездный свет задрожал и заструился, самый воздух завертелся клубом. Вихрь не холодный, а теплый, почти знойный, ударил по деревьям, по крыше дома, по его стенам, по улице; он сорвал шляпу с головы Санина, взвил и разметал черные кудри Джеммы. Шум, звон и грохот длились около минуты". В обычной своей манере Тургенев прослеживает возникновение и развитие любви в Джемме, от первых неясных и тревожных ее ощущений, от попыток героини устоять и преодолеть растущее чувство к порыву беззаветной, на все готовой страсти. Как всегда, Тургенев не освещает нам всего психологического процесса, а останавливается на отдельных, но кризисных моментах, когда накапливающееся внутри человека чувство вдруг проявляется вовне - во взгляде, в поступке, в порыве.

Глубокий и волнующий лиризм проникает повесть.

Сам Тургенев не придавал повести "Вешние воды" какого-либо общественно-политического значения и полагал в связи с этим, что она не будет иметь успеха. "Моя (повесть (говоря между нами) - едва ли понравится: это пространственно рассказанная история о любви, в которой нет никакого ни социального, ни политического, ни современного намека. Если я ошибаюсь, тем лучше"^*,- писал он Я. П. Полонскому в декабре 1871 года.

^* ("Первое собрание писем И. С. Тургенева", СПб. 1884, стр. 200.)

Тургенев не совсем правильно оценил свое произведение. В повести проходит мысль о громадной нравственной силе революции, с которой писатель сравнивает чувство первой любви, потрясающее человека. "Первая любовь,- пишет Тургенев,- та же революция: однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновение, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя,- и что бы там впереди ее ни ждало - смерть или новая жизнь,- всему она шлет свой восторженный привет".

Глубокие симпатии читателя вызывает не только пылкая и непосредственная Джемма, но и ее брат Эмилио, впоследствии погибший в рядах бойцов Гарибальди. Итальянские мотивы повести тесно связаны с давнишней симпатией Тургенева к национально-освободительному движению в Италии, к памяти Гарибальди. "Гарибальдийская тема в финале повести более чем характерна, особенно если вспомнить, что итальянские события 1867 и 1870 годов должны были подогреть старые симпатии Тургенева к гарибальдийскому движению. Образ господина Клюбера обрисован в повести как воплощение отрицательных черт немецкого бюргерства, раскрывшихся перед Тургеневым в свете событий 1870-1871 годов"^*.

^* (Г. А. Бялый, Тургенев, глава в "Истории русской литературы", изд. АН СССР, М.-Л. 1956, т. VIII, ч. I, стр. 382.)

Все сильнее звучит в произведениях Тургенева начала 70-х годов героическая тема. В образах Эмилио и Давыда из рассказа "Часы" Тургенев рисует облик честного, прямого, героически настроенного юноши. В образе гордого и непреклонного петрашевца Бабурина, сосланного в Сибирь ("Пунин и Бабурин"), в облике отца Давыда, "якобинца", побывавшего в ссылке ("Часы"), в очерках "Наши послали" и "Человек в серых очках" Тургенев выражает свое сочувствие протестантам против насилия и произвола.

Давно отмечено, что почти каждый роман Тургенева окружен, как созвездием, группой повестей, близких к нему по содержанию и настроениям. "Пунин и Бабурин", "Часы" с их героической темой справедливо рассматриваются как подготовительные к роману "Новь".

С начала 70-х годов Тургенева снова тянет к большой форме, к роману, и притом к роману о современности. В конце 1872 года он пишет С. К- Брюлловой, в ответ на ее критические замечания по поводу рассказа "Конец Чертопханова": "Я и сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное и современное,- и скажу Вам даже, что у меня готов сюжет и план романа - ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего..." (XII, 445). Дальше Тургенев сообщает, что работа над романом задерживается из-за недостатка материала.

В 1876 году Тургенев пишет задуманный им еще в 1870 году роман "Новь" о революционно-народническом движении 70-х годов. Над новым своим романом Тургенев работал вдохновенно. "Ни одно из моих больших произведений не писалось так скоро, легко (в 3 месяца) - и с меньшим количеством помарок... Идея у меня долго вертелась в голове, я несколько раз принимался за исполнение - но наконец написал всю штуку, как говорится, с плеча" (XII, 505),- сообщал он о своем романе Я. П. Полонскому в январе 1877 года. "Нови" он придавал большое значение. "Я хочу положить в нее все, что у меня на душе", "кто знает, мне, быть может, еще суждено зажечь сердца людей" (XII, 486),- писал он М. Е. Салтыкову-Щедрину. Своим новым романом Тургеневу хотелось разъяснить и те недоуменья, которые возникли в демократической среде

в связи с его романами "Отцы и дети" и "Дым". "Оттого мне и не хотелось бы исчезнуть с лица земли, не кончив моего большого романа, который, сколько мне кажется, разъяснил бы многие недоумения и самого меня поставил бы так и там, как и где мне следует стоять",- указывал он Щедрину в том же письме (XII, 485). "Новь" появилась в журнале "Вестник Европы", в первой и второй книгах за 1877 год.

Действие романа начинается весной 1868 года. Тургенев, как всегда, очень точен: начало народнического движения относится именно к этому времени. 1868 год вообще кладет начало новому подъему демократического движения в стране. В этом году начинают выходить "Отечественные записки" с обновленной редакцией во главе с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Нашумевший процесс Нечаева, появление "Исторических писем" Лаврова, возникновение кружка "чайковцев", кружка "долгушинцев", деятельность Цюрихской группы русской молодежи, наконец прокатившаяся в 1873-1874 годах волна "хождения в народ" - такова историческая основа содержания романа Тургенева.

Летописец русского общественного движения, Тургенев не мог пройти мимо революционного народничества, самого примечательного явления в русской общественной жизни 70-х годов. В свои ежегодные приезды в Россию и за границей Тургенев внимательно следил за настроениями и бытом передовой русской молодежи 70-х годов, стремился представить себе ее духовный и нравственный облик. В Париже Тургенев общался со многими видными деятелями народнического движения, принужденными эмигрировать за границу, в том числе с П. Л. Лавровым, Г. Лопатиным и другими. "Я видел здесь нашего несокрушимого юношу Л[опати]на; он умница и молодец по-прежнему - и сообщил мне много интересных фактов - светлая голова!" (XII, 469)-с удовлетворением пишет Тургенев П. Л. Лаврову 5 декабря 1874 года из Парижа. По свидетельству Лаврова, Тургенев "вел долгие разговоры с П. А. Кропоткиным о его планах и взглядах на русские общественные дела и всячески помогал людям этого лагеря"^*. Писатель был знаком с подпольной агитационной литературой, предназначенной для народа,- "Хитрой механикой", "Сказкой о четырех братьях" Л. Тихомирова, сказкой С. Кравчинского о "Мудрице-Наумовне" и другими. Он даже подает советы, как лучше писать эту литературу. В письме к П. Л. Лаврову в 1875 году Тургенев о сказке Кравчинского пишет: "Эту сказку мне удалось прочесть только на днях. И вот что я имею сказать Вам. Автор - человек с талантом, владеет языком - и весь его труд согрет жаром молодости и убеждения. Но тон не выдержан. Автор не дал себе ясного отчета - для кого он пишет - для какого именно слоя читающей публики? Последствием этого - сбивчивость и неровность изложения. То для народа писано, то для более - если не образованного,- так более литературного слоя. Не избежал также автор того, что я готов бы назвать певучей риторической или московской манерой - напр.: самое начало; мне кажется, чем меньше таких уснащиваний - тем лучше. Но повторяю - у Вашего знакомого есть и талант и огонь - пусть он продолжает трудиться на этом поприще!" (XII, 478-479).

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 45.)

Особенно дружеские, доверительные отношения сложились у Тургенева с П. Л. Лавровым. По свидетельству Лаврова, редкое их свидание проходило без разговоров о России, о русских делах, о правительстве, о либералах, о революционной партии. Тургенев снабжал его информацией, как некогда Герцена, оказывал материальную помощь журналу "Вперед", живо интересовался деятельностью групп русской революционной молодежи, проживавших в Париже и в Цюрихе, помогавших изданию журнала. При встрече с Лавровым в феврале 1874 года он "был взволнован рассказом о группе молодых девушек, живших отшельницами и самоотверженно отдававших свое время, свой труд, свои небольшие средства на дело, в котором они участвовали только как наборщицы"^*. Некоторые из них были в 1877 году осуждены по процессу 50-ти. Эти впечатления также легли в основу образов революционно-народнической молодежи в романе "Новь".

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 24.)

Политические взгляды и настроения Тургенева впервой половине 70-х годов по-прежнему не выходили за рамки либерализма. Страдая от отсутствия свободы у себя на родине, он, как и прежде, считал возможным завоевание свободных форм общественной жизни только мирным и постепенным путем. Однако в эту пору Тургенев уже не питал особых надежд на реформаторские намерения царского правительства и не ожидал также каких-нибудь значительных успехов от либерального движения. По словам Лаврова, Тургенев, недовольный "положением дела в России", говорил ему "об отсутствии всякой надежды на правительство, о бессилии и трусости его либеральных друзей... Во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него"^*.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 25.)

Поэтому Тургенев интересовался деятельностью народников-революционеров, сочувствовал их борьбе с самодержавием, поддерживал народническую эмигрантскую печать. "Это бьет по правительству, и я готов помочь всем, чем могу"^*,- говорил он Лопатину. Когда в мае 1873 года правительство выступило с официальным заявлением, полным угроз по адресу революционно настроенной студенческой молодежи, П. Л. Лавров в воззвании к "Русским цюрихским студенткам" выступил с протестом и обличением царского самодержавия, выражая надежду на близкий конец "русского императорства". Ознакомившись с воззванием, Тургенев писал Лаврову: "Хоть Вы не подписали своего имени, но нет сомнения, что этот благородный и исполненный достоинства протест вышел из-под Вашего пера. Не знаю, насколько он принесет пользы - но знаю, что общественная нравственность требовала подобного отпора возмутительному манифесту... Спасибо Вам, что Вы написали этот ответ" (XII, 448-449). "Нахожу Вашу деятельность полезной"^**,- заявлял он редактору "Вперед". Вместе с тем, по словам П. Л. Лаврова, Тургенев "никогда не верил, чтобы революционеры могли поднять народ против правительства, как не верил, чтобы народ мог осуществить свои "сны" о "батюшке Степане Тимофеевиче"^***. Он скептически оценивал попытки народнической молодежи сблизиться с народом, не верил в успех социалистической пропаганды.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 123.)

^** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 98.)

^*** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 25-26.)

Но этот скептицизм не умалял сочувственного отношения писателя к передовой молодежи 70-х годов. "Было что-то неподдельно отеческое в отношении Тургенева вообще к молодежи"^*,- рассказывает Г. Лопатин. Эти противоречивые настроения Тургенева нашли свое отражение и в романе "Новь".

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 124.)

Хотя хронологически действие в "Нови" доходит лишь до конца 1870 года, но именно "хождение в народ", наиболее ярко обнаружившее ко времени написания романа и возвышенный, героический характер революционного народничества 70-х годов и слабые стороны и причины трагической неудачи движения, оказалось центральным событием романа Тургенева.

Тема народнического движения неразрывно связана в романе с проблемой судеб народа, России. В романе "Новь" Тургенев почти не рисует сцен и картин, непосредственно посвященных народной жизни. Но во второй части романа, перед тем как показать самое "хождение в народ", Тургенев приводит стихотворение Нежданова "Сон", в котором о бедственном положении народа и страны в целом сказано с такой обобщающей силой и выразительностью, что это стихотворение заменило необходимую роману экспозицию народной жизни.

Давненько не бывал я в стороне родной...
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой,
Строения  без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь, и вонь, и бедность, и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...
Народ наш вольным стал; и вольная рука
Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.
Все, все по-прежнему... И только лишь в одном
Европу, Азию, весь свет мы перегнали...
Нет! никогда еще таким ужасным сном
Мои любезные соотичи не спали!
 
Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,    
В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя... 
Купец, чиновник спит; спит сторож на часах, 
Под снежным холодом - и на припеке зноя! 
И подсудимый спит - и дрыхнет судия; 
Мертво спят мужики: жнут, пашут - спят; молотят - 
Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья... 
Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!

Один царев кабак - тот не смыкает глаз; 
И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая, 
Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ, 
Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!

Во второй части стихотворения заключена его главная мысль: народ по-прежнему находится в глубоком и тяжелом сне. Мотив сна народного подчеркнут и заголовком стихотворения, он и дальше будет звучать в словах Соломина о том, что "народ - соня", в скептических рассуждениях Паклина, в сомнениях Нежданова и т. д. Можно сказать, что этот мотив и соответствующая ему тема пробуждения народа от сна являются ключевыми ко всему идейному содержанию романа "Новь". И не случайно стихотворение "Сон" вызвало особенно яростную реплику реакционного "Гражданина". "Во второй части "Нови" есть стихотворение, написанное разочарованным героем романа. Но, очевидно, написал оное сам Тургенев. Это его мысль по возвращении из России... И оттого-то так омерзительно это стихотворение"^*,- говорилось в газетке князя Мещерского. Реакционные силы справедливо видели в народном пробуждении угрозу себе и своему господству.

^* ("Гражданин", 1677, № 5, 7 февраля.)

Вопрос о необходимости пробуждения народа издавна волновал передовые круги русского общественного движения. Тема спящего народа и надежды на его пробуждение не сходили со страниц демократической печати и художественной литературы со времен Пушкина ("Россия вспрянет ото сна..."), а затем знаменитых стихов Кольцова: "Что ты спишь, мужичок?".

Пало крепостное право. И вот теперь Тургенев, так надеявшийся тогда на радикальные перемены, на обновление русской жизни, должен был прийти к выводу, что, хотя народ стал вольным, все осталось по-прежнему. Россия "спит непробудным сном". В такой оценке писатель был не одинок. В разных вариантах эта оценка встречается и в поэзии Некрасова ("Ты проснешься ль, исполненный сил?") и в сатире Салтыкова-Щедрина, иногда принимая форму и горького упрека народу. Впоследствии Ленин указывал, что в последней трети прошлого века крестьянская масса "еще спала глубоким сном", но что "лучшие люди из ее среды и люди полные симпатий к ее тяжелому положению... старались просветить и разбудить спящие крестьянские массы"^*.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, стр. 99.)

Тургенев сближался с демократическим движением в понимании великого значения для будущего России пробуждения народа, необходимости борьбы передовых сил русского общества за скорейшее его пробуждение. Эта идея стоит за всеми действиями и мыслями основных персонажей романа. О народе одни говорят и думают с чувством любви и заботы, а другие - Сипягины и Калломейцевы - с тайной или явной ненавистью.

Драма революционно-народнического движения показана в романе "Новь" не сама по себе, а соотносительно со всеми главными силами и обстоятельствами жизни и развития пореформенной России, на таком широком фоне, которого еще не было ни в одном из предыдущих романов Тургенева. В "Нови" принимают участие крестьяне, фабричные, слуги и хозяева, купцы и промышленники, студенческая молодежь, интеллигенция, дворяне-помещики, и либеральные и реакционные,- словом, едва ли не все слои русского общества пореформенной эпохи, его "верхи" и его "низы", в их взаимоотношениях и исторически сложившихся связях. При этом каждый из основных персонажей романа представляет собой и определенную классовую силу и тенденцию в социально-политической жизни пореформенной России.

2

В каждом из своих предыдущих романов Тургенев отмечал то, что казалось ему симпатичным и прогрессивным в представителях дворянской среды. В романе "Новь" на это нет и намека. Ни в одном дворянском персонаже Тургенев не находит ничего ему импонирующего, вызывающего сочувственное отношение. В середине 50-х годов писатель не раз отмечал в своих произведениях прогрессивное историческое значение либерального дворянства в эпоху крепостного права. В этом было много справедливого. Теперь и сам Тургенев не питает на этот счет никаких иллюзий. Когда в разговоре с Соломиным Сипягин дипломатично говорит о дворянах, что "можно с удовлетворительностью утверждать, что они в некотором роде представители просвещения и прогресса!", Соломин, сравнивая дворянина с чиновником, по-базаровски решительно заявляет: "Всякий чиновник - чужак и был всегда таким; а дворянин теперь стал чужаком". В романе Маркелов говорит, что одним из следствий падения крепостного права оказалось "появление целого класса помещиков-ростовщиков", которые "высасывают последнюю кровь из мужика". При этом он высказывает мысль, что деятели освобождения крестьян не могли предвидеть таких последствий своей деятельности. Однако еще Чернышевский указывал, что ограбление крестьян в результате реформы и их малоземелье, выкупные платежи и прочее неминуемо должны были поставить крестьян в зависимость от ростовщического капитала деревенских кулаков-мироедов и помещиков-обирал. Либеральные иллюзии, о которых говорит революционер Маркелов, были присущи самому Тургеневу в начале 60-х годов. Теперь и он убеждается в том, что помещик в деревне "стал чужаком" и грабителем. Вслед за некрасовской поэмой "Современники" Тургенев отмечает развитие в дворянской среде спекулятивных^* и ростовщических тенденций, заведение помещиками "собственных кабаков да променных мелочных лавочек" - дворянское грюндерство и просто мошеннические "финансовые операции". Камергер и будущий тайный советник Сипягин пускается в промышленное предпринимательство. Камер-юнкер Калломейцев поступает проще, став помещиком-ростовщиком. "И он был тем бесчеловечнее в своих требованиях, что лично с крестьянами дел никогда не имел - не допускать же их в свой раздушенный европейский кабинет,- а ведался с ними через приказчика". Одной из жертв бессовестных ростовщических операций Калломейцева стал не выдержавший кабалы повесившийся крестьянин. "Культурному" крепостнику 40-х годов Пеночкину далеко было до "культурного" крепостника 70-х годов Калломейцева. Первый пользовался крепостной, чреватой бунтом зависимостью крестьянина от помещика, второй действовал более усовершенствованным пореформенным способом ограбления крестьянства.

^* ("Россия действительно не та, что была десять лет тому назад,- писал Тургенев еще в 1868 году,- и на нашем веку такого крутого перелома еще не было. Быстрота, с которой вылетают на поверхность громадные, чуть не в год составленные богатства - изумительна: я знаю дурачков - да круглых,- которые по милости кстати выпрошенных концессий - вдруг нажили миллионы".)

В "Нови" Тургенев намечает и некоторые новые типы купеческой среды того времени, дополняя в этом смысле старое "темное царство" Островского. Хозяин соломинской фабрики купец Фалеев - предприниматель "из новых", как говорит о нем Соломин. "Вежлив очень и рукавички носит,- а глаз всюду запускает, не хуже старого. Сам шкуру дерет - и сам приговаривает: "Повернитесь-ка на этот бочок, сделайте одолжение; тут есть еще живое местечко... Надо его пообчистить!". "Буржуй - одно слово". Так едва ли не впервые появляется на страницах русской литературы это выразительное и уже тогда не требовавшее особых комментариев определение. Но и здесь старым отдавала новизна. Тургеневу совершенно ясен полукрепостнический характер предпринимательской деятельности российского купечества. "Купец у нас до сих пор хищник; он и своим-то собственным добром владеет, как хищник,- говорит Соломин,- что будешь делать! Тебя грабят, и ты грабишь!"

В уста Соломина Тургенев вкладывает и весьма проницательные суждения относительно некоторых ближайших особенностей и перспектив социально-экономического развития России. Соломин твердо предсказывает разъяренному Калломейцеву, надеявшемуся на английский путь приспособления дворянства к капитализму, что "лет через двадцать - тридцать" помещичья земля перейдет, "вероятно, большей частью купцам", которые скупят ее "у господ дворян", и что попытки русских дворян заводить промышленные предприятия обречены на неудачу, так как "промышленные заведения - не дворянское дело".

Разговор Соломина с господами дворянами происходил в самом конце 60-х годов. Его прогнозы нашли свое подтверждение и в некоторых более поздних произведениях пореформенной русской литературы, как, например, в очерках "Убежище Монрепо" Салтыкова-Щедрина и в "Анне Карениной" Толстого. И почти в срок, предсказанный Соломиным, Чехов в "Вишневом саду" покажет, как земля "господ дворян" переходила в руки Лопахиных. Но в романе Тургенева нет и тени апологии буржуазии или надежд на нее как на силу, способную к социальному преобразованию России, могущую пробудить народные массы.

В "Нови" Тургенев дал исторически верное и перспективное освещение сложившихся после реформы социально-экономических отношений. Так же отчетливо представлена и политическая обстановка в стране, которую писатель связывает с бедственным положением народа. "Пол-России с голоду помирает^*, "Московские ведомости" торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещают, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь,- шагу нам ступить негде",- с возмущением говорит Нежданов. Как свидетельствуют предварительные записи к роману, Тургенев счел необходимым отметить в нем "безобразия начинающейся реакции". Отвратительный облик этой правящей дворянско-чиновничьей реакции, ярых крепостников, являвших собой опору самодержавия, правдиво раскрывается в космополите-аристократе Калломейцеве, ненавидящем народ и демократическую молодежь. По словам Тургенева, он стремился наложить своим романом "клеймо позора на реакционеров с медными, но не выжженными лбами". Он, несомненно, вспоминал при этом пушкинское обращение к "музе пламенной сатиры", при помощи которой поэт хотел наложить "неизгладимую печать" на столько "лбов широкомедных", на столько "лиц бесстыдно-бледных". У Тургенева даже лицо Калломейцева, "несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с тонким вогнутым носом, с пухлыми красными губками", вызывает чувство омерзения. Как и у генерала Ратмирова в "Дыме", это лицо выражало внешнее приличие и благосклонность, но стоило только чем-нибудь зацепить Семена Петровича, "задеть его консерваторские, патриотические и религиозные принципы", оно "весьма легко становилось злым, даже грубым"; "все его изящество испарялось; нежные глазки зажигались недобрым огоньком; красивый ротик выпускал некрасивые слова - и взывал - с писком взывал к начальству!" Тургенев здесь, как и в "Дыме" при описании Ратмирова, прибегает к методу срывания маски респектабельности с лица крепостника, а при помощи уменьшительно-уничижительных суффиксов, "писка" и "женоподобности" просто лишает Калломейцева каких бы то ни было черт .мужественности - это злобное, трусливое и слабосильное существо. Да и аристократизм камер-юнкера был подмоченным, как у некоторых аристократов из "Дыма". Калломейцев происходил из "простых огородников", что, однако, не помешало ему стать феодалом и в своих суждениях и в своем хозяйствовании, которое строилось у него на стародворянском принципе: "Кого пугнуть, кого поприжать". У правителей он любил "руку железную" для укрощения либералов, земства и всех "красных", а сам занимался темными делишками, на которые ему вынужден был указывать даже губернатор.

^* ("А Орловская губерния действительно умирает с голоду.- Худо; очень худо - и впредь не предвидится ничего лучшего" (XII, 489),- писал Тургенев Ю. П. Вревской в марте 1876 года.)

Назойливое упоминание Калломейцева о принципах напоминает о такой же защите принципов Павлом Петровичем Кирсановым. Но времена изменились даже по сравнению с кануном 1861 года. В устах Павла Петровича дворянские принципы были еще облечены в какую-то либеральную оболочку. Калломейцев высказывал мнения весьма ретроградные, порой впадая в ничем не прикрытую ярость и цинизм. Особенно ненавистна ему та идея широкого и светского народного просвещения, которая являлась одной из заветных идей Тургенева. Калломейцев требует "заводить школы" без участия учителей-"нигилистов", "под руководством духовенства", прибавляя - "и с надзором за духовенством". Эту программу народного "просвещения" осуществлял в 70-е годы мракобес - министр просвещения граф Д. А. Толстой, а позднее - Победоносцев. Калломейцев идет даже дальше Толстого, требуя введения классического образования и в народных школах^*. С точки зрения пресечения нигилизма народу "лучше знать пифика или строфокамила, чем какого-нибудь Прудона - или даже Адама Смита",- не без резона рассуждает камер-юнкер. Именно в уста Калломейцева Тургенев вкладывает слова, полные ненависти к демократической литературе: "Я русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь все какие-то разночинцы фигурируют. Дошли, наконец, до того, что героиня романа - кухарка, простая кухарка..." Этой литературе нигилистов Калломейцев противопоставляет великосветские романы своего друга Ladislas'a, в котором Тургенев выводит реакционного писателя того времени Болеслава Маркевича. Калломейцев с "благоговением" отзывается и о "великих московских публицистах", то есть о реакционерах-монархистах Каткове и Леонтьеве.

^* (Любовь Тургенева к классическому миру и его искусству не мешали ему отрицательно отнестись к реакционным призывам катковских "Московских ведомостей" насаждать классицизм в школьном образовании. Фету Тургенев писал по этому поводу в августе 1871 года: "Я вырос на классиках и жил и умру в их лагере, но я не верю ни в какую Alleinse eigmacherie даже классицизма и потому нахожу, что новые законы у нас положительно несправедливы, подавляя одно направление в пользу другого. Fair play,- говорят англичане; равенство и свобода, говорю я. Классическое, как и реальное, образование должно быть одинаково доступно, свободно и пользоваться одинаковыми правами" (А. А. Фет, Мои воспоминания, М. 1890, т. II, стр. 237).)

Образом Калломейцева Тургенев пользуется не только для обличения реакции, но и для того, чтобы оттенить некоторые характерные детали времени. Заявив о том, что он "глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова", Калломейцев злобно добавляет: "...а поповскую косичку, пучок - видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!". Читателю того времени не надо было объяснять причины ненависти реакционера-крепостника к "поповской косичке". Обе стороны прекрасно помнили о "поповичах" Чернышевском и Добролюбове. Из среды духовного сословия, особенно сельского, вышло немало деятелей русского революционно-демократического движения. Незадолго до "Нови" об этом напомнил Некрасов, сделав своего Гришу Добросклонова сыном бедного сельского дьячка. В романе Тургенева народник Остродумов, судя по фамилии, также был выходцем из этой среды. Сам писатель не склонен был проявлять почтительность к духовенству, рисуя в романе глупого попа Киприяна и дьякона "атлетического сложения с длинной волнистой косою, смутно напоминавшей хвост орловского рысака". Но источники этой непочтительности были иного характера, чем неприязнь Калломейцева к "поповской косичке".

Отвечая последнему, Марианна язвительно говорит: "Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович... я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня". И хотя камер-юнкер ответил ей любезностью, как и подобало светскому кавалеру, Марианна была совершенно права. Стриженые волосы были у девушек-курсисток, из среды которых вышло немало передовых женщин.

Совершенно точной деталью освещает Тургенев и ненависть реакции к передовой журналистике и литературе. Калломейцев злобно отзывается о "голодных щелкоперах. Читателю не трудно было вспомнить, что о щелкоперах" высказывается и "раздражительный генерал" в "Дыме", а еще раньше словечко "щелкопер" с яростью произносит гоголевский городничий, тоже имея в виду "бумагомарак проклятых". Так Тургенев одной деталью устанавливает связь реакции 70-х годов с крепостническим прошлым.

Типичен и образ либеральничающего садовника Сипягина, крупного царского чиновника, выше всего на свете ставящего свою карьеру, исполненного пренебрежения к простым людям и прикрывающегося либеральной маской. "Как живой встает перед нами этот важный сановник, с виду такой благовоспитанный, приличный, такой гуманный и красноречиво либеральный, а в сущности сухой и бессердечный эгоист,- писал о Сипягине критик-демократ 70-х годов П. Н. Ткачев.- ...Изолгавшийся лицемер, он, смотря по обстоятельствам, то разыгрывает из себя роль будирующего либерала, то полицейского сыщика"^*. По свидетельству самого Тургенева, черты Сипягина он заимствовал у видных царских сановников-бюрократов того времени - министра государственных имуществ Валуева^** и государственного контролера Абазы, кокетничавших либерализмом, а по существу являвшихся послушным орудием в руках реакции.

^* ("Дело", 1877, № 2, стр. 292-293.)

^** ("Осанка и "висячие английские бакенбарды" Сипягина сразу бросаются в глаза при взгляде на сохранившиеся портреты Валуева. Как бы вскользь в романе упомянута служебная неприятность, заставившая Сипягина весной 1868 года выехать в деревню. Между тем именно в марте 1868 года управляющий делами комитета министров П. А. Валуев, вследствие давления консерваторов, требовавших проведения еще более реакционного курса, вышел в отставку. О Сипягине в романе говорится как о будущем министре. Действительно, в 1872 году Валуев назначается министром государственных имуществ" (См.: К. И. Бонецкий, Роман Тургенева "Новь" в идейной борьбе 70-х годов. Послесловие к роману "Новь" Тургенева, Гослитиздат, М. 1959, стр. 301).)

Тургенев прибегает к выразительным саркастическим деталям, рисуя облик Сипягина как "передового" человека. Когда Валентина Михайловна называет своего мужа якобинцем, ее передразнивает попугай созвучным слову восклицанием: "Жако, жако". Чаще всего либерализм Сипягина проявляется за хорошим обедом: "Тут Сипягин снова осадил Калломейцева, объявив, что Адам Смит - одно из светил человеческой мысли и что было бы полезно всасывать его принципы (он налил себе рюмку шато д'икему) вместе с молоком (он провел у себя под носом и понюхал вино) ...матери! - Он проглотил рюмку". Подобные сцены Тургенев мог наблюдать во время своих приездов в Россию на обедах петербургских либералов. В дальнейшем это стало традицией российского банкетного либерализма. Нет таких язвительных сравнений, которые не использовал бы писатель в своем обличительном изображении либерала Сипягина. Он подметил и его "истинно министерский взор вбок и вверх через щеку". Рассказывая о том, как был доволен Сипягин, усмирив, как ему казалось, силой своего красноречия начавшуюся за обедом "бурю", Тургенев заключает: "Сознательно он не сравнивал себя с Нептуном, но как-то сочувственно вспомнил о нем". Нежданов же чисто по-щедрински описывает своему другу Силину господ Сипягиных: "Хозяева - учтивые, либеральные; барин все снисходит, все снисходит - а то вдруг возьмет и воспарит". Здесь очень точно Тургенев определяет две манеры либерального словоблудия и поведения.

Вместе с тем тонко и убедительно писатель разоблачает под маской гуманности и либерализма крепостническую суть Сипягина, Из поездки он возвращается к себе в усадьбу. Тургенев показывает весь торжественно-театральный ритуал его встречи домочадцами во главе с Валентиной Михайловной, которая "красиво и быстро вскинула ему обе руки вокруг шеи - и трижды (стиль а-ля рюсс.- С. П.) с ним поцеловалась". В спектакле участвует и "народ", слуги. "Лакей слетел кубарем с козел да чуть не вырвал дверец коляски вместе с петлями и замком". Лестница, по которой должен был прошествовать Сипягин, была уставлена "с обеих сторон главными слугами и служанками". "К ручке они не подходили - "эта азиатчина" была давно отменена - и только кланялись почтительно", на что либерал и европеец Сипягин отвечал "больше бровями и носом, чем головой". Но вот явилась для приветствия "полуслепая старушка няня". "Этой, из уважения к ее летам, Сипягин дал поцеловать свою руку". Так сцена завершается в духе той крепостнической "азиатчины", которая якобы была отменена у Сипягиных. Не случайно Нежданов вдруг ощущает себя у них так, как будто он попал в крепость или по крайней мере в феодальный замок. Симпатии Сипягиных к старым барским нравам иллюстрирует и сценка поездки "господ" (кавычки Тургенева) к обедне "целым домом, в трех открытых колясках с лакеями на запятках", хотя до церкви "и четверти версты не было". По случаю именин сына Сипягин, подобно старому помещику-феодалу, устраивает пир народу. Коле "делали подарки, его поздравляли, целовали ему руки и с переднего крыльца и с заднего: фабричные, дворовые, старухи и девки; мужики, те больше по старой крепостной памяти, гудели перед домом вокруг столов, уставленных пирогами и штофами с водкой". При этом со стороны Сипягина все это было расчетливой демонстрацией, долженствовавшей показать его "народность", широту его либерализма, а вместе с тем и его приверженность к старинным добрым обычаям - авось дойдет до Петербурга, там оценят и его "спич", в котором смело упомянут народ ("да, милостивые государи, народ!"), но на главном месте поставлено правительство.

Сипягину дана и соответственная эмоциональная характеристика. В благовоспитанную либеральную тональность вдруг врывается мотив зубовного скрежета. Сипягин "даже ногой топнул и зубом скрипнул". Зубами скрипят генералы в "Дыме". Скрипит зубами при схватке с Соломиным и Калломейцев, у которого "одна игра мускулов на щеках, произведенная стиснутием челюстей, изобличала то, что в нем происходило".-

Тургеневу совершенно ясно, что сближает либералов и реакционеров; источник их зубовного скрежета один и тот же - опасение за свои доходы и ненависть к "красным", страх перед пробуждением народа. В споре за столом у Сипягина Калломейцев, видя в Соломине все того же ненавистного народника, говорит ему:

"Я полагал, что все народное, или относящееся к народу, вы находите прекрасным.

- О нет-с! Напрасно вы это полагали. Народ наш во многом можно упрекнуть, хоть он и не всегда виноват,- отвечает Соломин.- Народ - соня,- продолжает он.

- И вы желаете его разбудить?

- Это было бы не худо.

- Ага! ага! вот как-с!"

И вот в момент, когда речь коснулась главного вопроса о пробуждении народа, чему сам Тургенев, также как и Соломин, всей душой сочувствовал, и определилась степень прогрессивности либерала Сипягина. "Позвольте, позвольте,- промолвил повелительно Сипягин. Он понял, что наступила минута положить, так сказать, предел... остановить! И он положил предел. Он остановил",- язвительно восклицает Тургенев, в чисто щедринском стиле рисуя дальнейшее выступление Сипягина: "Помавая кистью правой руки, локоть которой оставался опертым о стол, он произнес длинную, обстоятельную речь. С одной стороны, он похвалил консерваторов, а с другой - одобрил либералов, отдавая сим последним некоторый преферанс и причисляя себя к их разряду; превознес народ - но указал на некоторые его слабые стороны; выразил полное доверие правительству - но спросил себя: исполняют ли все подчиненные его благие предначертания?" Дальше Сипягин "признал пользу и важность литературы, но объявил, что без крайней осторожности она немыслима! Взглянул на запад: сперва порадовался - потом усомнился; взглянул на восток: сперва отдохнул - потом воспрянул!"

Отсталый восток, феодально-азиатская неподвижность пришлись либералу Сипягину больше по сердцу, чем неосторожный радикальный запад. На западе народ так или иначе пробудился от своего сна, на востоке он все еще спал, и потому-то, глядя на восток, Сипягин и отдохнул и воспрянул духом^*. Его речь закончилась новой формулой старой теории официальной народности, куда, кроме религии и дворянства, осторожно оказалась теперь допущенной и "промышленность", то есть прогресс. "Под эгидой власти",- строго добавил Калломейцев. "Под эгидой мудрой и снисходительной власти",- уступчиво уточнил Сипягин. Он хотел быть "снисходительным", подобно одному из генералов в "Дыме". Но в вопросе о пробуждении народа от сна Сипягин был тверд, как скала.

^* (Тургенев отмечает здесь и окончательное падение славянофилов, заставляя Сипягина объявить, что "он в некоторой степени славянофил, хоть и не фанатик".)

Антинародную сущность господ Сипягиных Тургенев освещает комической сценкой в церкви. Валентина Михайловна, одетая в парижское платье, и молится по-парижски, то есть по-католически, "по крошечной книжечке, переплетенной в малиновый бархат". Видя барыню за таким невиданным в русской церкви занятием, старик крестьянин спрашивает у своего соседа: "Что это она, прости господи, колдует, что ли?". Даже в религиозной обрядности "господа" оказывались чуждыми народу, оторвавшимися от национальной почвы.

Образ Сипягина явился воплощением ненавистного Тургеневу казенного холуйского либерализма. Высокопарная, лавирующая между двумя сторонами речь Сипягина превосходно иллюстрирует ту консервативно-либеральную политику умиротворения, к которой иногда прибегали правящие круги царской России в тщетной надежде на успокоение передовой молодежи, демократических элементов. "Под моим кровом, под кровом Сипягиных, нет ни якобинцев, ни клевретов, а есть только добросовестные люди, которые, однажды поняв друг друга, непременно кончат тем, что подадут друг другу руки!" - говорит друг Калломейцева. На такое умиротворение демократических сил русского общества действительно надеялось одно время царское самодержавие и его слуги. Исторически это наиболее ярко проявилось в "диктатуре сердца" Лорис-Меликова. Роман Тургенева был закончен накануне этого периода во внутренней политике Александра II, но Тургенев прекрасно видел в середине 70-х годов ее направление. Несколько раз он отмечает, что Сипягин - это будущий "неизбежный министр", кандидат в сановники, подчеркивая этим, что показной либерализм представлял собой курс правительственной политики. При проведении его такие отъявленные и твердолобые реакционеры-крепостники, как Калломейцевы, иногда бывали "неудобны", выбалтывая прямо и грубо то, о чем предпочитало умалчивать самодержавие в пору нового подъема демократического движения в стране. Но социально-политическое существо и либеральной кокетки Сипягина, приглашающего "красного" студента в учителя к сыну, и крепостника-реакционера Калломейцева, требующего отдать школы под надзор попов, было одним и тем же. Либерал Сипягин "поддерживает" местную сельскую школу, но в точном соответствии с советами своего друга камер-юнкера отдает ее под контроль жандармообразного дьякона.

В цикле "Сатиры в прозе" Салтыков-Щедрин писал: "Чего хотят ретрограды, чего добиваются либералы - понять очень трудно. С одной стороны, ретрограды кажутся либералами, ибо составляют оппозицию, с другой стороны, либералы являются ретроградами, ибо говорят и действуют так, как бы состояли на жаловании... Скажу одно, если гнаться за определениями, то первую партию всего приличнее было бы назвать ретроградною либералией, а вторую либеральной ретроградней"^*. Щедринская характеристика полностью применима к тургеневскому Сипягину. Сипягин так же возненавидел Нежданова, как ненавидел его и Калломейцев. Сипягин ни на минуту не колеблется в решении участи брата своей жены, когда Маркелов попадает в лапы полиции. Несмотря на то, что попытка его вызвать волнение среди крестьян оказалась не только неудачной, но просто не очень серьезной, расправа с ним была беспощадной.

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. III, стр. 178.)

Один из русских эмигрантов 70-х годов П. Алисов в своей брошюре о романе "Новь" замечает: "Сипягин очень опасен для многих. Юноша раскроет ему доверчиво свои объятия, и Сипягин, поворковав над ним, как сизая горлинка, понежив и поласкав его по головке, немедленно сдаст его в самое темное отделение арестантского дома и сам за ним запрет дверь. Сипягин - человек без всяких убеждений, без внутреннего мира. Он добродетельнейший гражданин и великолепнейший шпион. Он покровитель молодости и в то же время ее тюремщик и палач"^*.

^* (П. Алисов, Несколько слов о романе "Новь" Тургенева, Женева, 1877, стр. 9.)

Узнав о бунте, Сипягин утрачивает свою осанку a la Роберт Пиль, даже речь его, прежде отличавшаяся либеральным словоблудием, становится короткой, энергичной и точной, больше под стать губернскому жандармскому начальнику, чем либералу. А быстрота и организованность его действий поразила самого губернатора. "Каков!" - подумал тот с уважением".

Так же закончилась и либеральная лорис-меликовщина, завершившаяся расправой самодержавия с революционными народниками. Проницательному Тургеневу истинная сущность правительственного либерализма была ясна и в середине 70-х годов, когда он работал над романом. Он не питал никаких иллюзий на этот счет, что и нашло свое отражение в фигурах Сипягина и Калломейцева. Они представляли собой два лика внутренней политики самодержавия, которыми царизм еще со времен Александра I поочередно оборачивался к русскому обществу, то заигрывая с либерализмом, то спуская на верноподданных Аракчеевых.

В этом отношении роман Тургенева метко бил в цель. Не случайно не только реакционная критика яростно кричала о неправдоподобности таких персонажей, как Калломейцев и Сипягин, но и либеральная печать недовольно писала, что "Тургенев с какой-то судорожной ядовитостью в письме старается наложить как можно больше темных красок на тот строй вещей, против которого ополчаются его революционеры"^*. Но самому Тургеневу, видимо, и этого казалось мало. В своих письмах он указывает, что в работе над "Новью" он "не был свободен" и что ему "приходилось о многом умалчивать и многое обходить".

^* ("Голос", 1877, № 48.)

3

Миру Сипягиных и Калломейцевых, представлявших чуждые народу "верхи" русского общества, правящие круги царской России, их антинародную политику,- в романе противостоит революционно-народническая интеллигенция, которая воплощала в себе тогда подлинно народную Россию, являлась защитницей народа, стремилась к его пробуждению.

Каким же оказался ее образ в романе? С точки зрения исторической верности изображения революционного народничества "Новь" вызвала самые разнообразные мнения среди передовых групп русской интеллигенции,- свидетельствует в своих воспоминаниях П. Л. Лавров. Как только роман появился в "Вестнике Европы" в начале 1877 года, в "Отечественных записках" с резкой статьей о нем (в цикле "Записки профана") выступил идеолог народничества Н. К- Михайловский. Критик указывал, что Тургенев возымел легкомысленное желание подать свой голос в чужом для него деле. С другой стороны, роман понравился П. А. Кропоткину и некоторым сотрудникам журнала "Вперед". "В молодой женевской русской эмиграции я знаю людей, которые остались вовсе не недовольны "Новью"^*,- писал Тургеневу М. П. Драгоманов в ответ на его горестное сетование. Г. А. Лопатин довольно сурово отнесся к произведению Тургенева^**. Признавая, что "Новь" проникнута сочувствием к революционной молодежи, что писатель высоко оценивал ее нравственный облик, ее самоотверженность, Лопатин упрекал Тургенева за неполноту и односторонность изображения народнического движения, за "комический оттенок" в обрисовке "некоторых приемов деятельности" революционно настроенных персонажей "Нови". П. Л. Лавров, указывая, что "Машурины, Остроумовы, Маркеловы были живые лица, типы, которые действительно встречались, даже Неждановы были возможны", в то же время отмечает, что в народническом движении были "люди иного типа", что Тургенев показал лишь "угол картины", а не всю картину^***.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 162.)

^** (Г. Лопатин, Предисловие к сб. "Из-за решетки", Женева, 1877.)

^*** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 35, 36.)

Критически отнесся к "Нови" в этом отношении Некрасов. "Если он хотел показать нам, что направление юнош неудовлетворительно,- говорил Некрасов о Тургеневе и его романе,- он не доказал; если хотел примирить с ними других - не успел; если хотел нарисовать объективную картину - она не удалась. Все-таки люди были крупнее (первые), да и хождение в народ - недосказано, оно бывало не так глупо"^*.

^* ("Литературное наследство", М. 1046, т. 49-50, стр. 192.)

Большинство критиков и читателей сходилось на том, что Тургенев при всем своем сочувствии к революционной молодежи 70-х годов дал в романс. "Новь" одностороннее ее изображение, что, поддавшись влиянию своей либеральной идеологии, он тенденциозно осветил народническое движение. Сам Тургенев заранее предвидел, что роман будет встречен критикой не только со стороны реакции, но и в революционном лагере. "Никакого нет сомнения, что если за "Отцов и детей" меня били палками, за "Новь" меня будут лупить бревнами - и точно так же с обеих сторон"^*,- писал он Я. П. Полонскому в ноябре 1876 года.

^* ("Первое собрание писем И. С. Тургенева", СПб. 1884, стр. 304-305.)

Между тем Тургенев стремился быть строго объективным в изображении революционного народничества. Раскрывая идейный замысел романа в этом отношении, он писал М. М. Стасюлевичу: "Молодое поколение было до сих пор представлено в нашей литературе либо как сброд жуликов и мошенников - что, во-первых, несправедливо, а во-вторых, могло только оскорбить читателей-юношей как клевета и ложь; либо это поколение было, по мере возможности, возведено в идеал, что опять несправедливо - и сверх того - вредно. Я решился выбрать среднюю дорогу - стать ближе к правде; взять молодых людей большей частью хороших и честных - и показать, что, несмотря на их честность, самое дело их так ложно и нежизненно - что не может не привести их к полному фиаско... И только таким образом может роман, написанный для них и о них, принести им пользу" (XII, 502).

"Большей частью хороших и честных..." Именно такими преимущественно и являются на страницах романа молодые деятели народнического движения 70-х годов. Одни из них, как, например, Остродумов, отчасти Машурина, даны мельком или бегло, образы других разработаны в мельчайших деталях.

Облик разночинческой демократической молодежи Тургенев воссоздает в окружающей ее бытовой обстановке. Неприглядные комнатушки и углы, где она ютилась, напоминают соответствующие описания Достоевского. Детали жилища Нежданова - это "черная лестница пятиэтажного дома в Офицерской улице", "темная передняя" с "оборванной дверью", "низкая, неопрятная, со стенами, выкрашенными мутно-зеленой краской, комната", которая "едва освещалась двумя запыленными окошками". Неказист и внешний вид ее обитателей и посетителей: "стоптанные калоши" и "ветхая шинелишка" Остродумова, простое "черное шерстяное платье" Машуриной, курящей папиросу, и т. п.; их грубоватый язык ("дела обломать", "вишь он какой пролаз").'И то, что Машурина акушерка, и то, что Нежданов едет на "кондиции" в имение к богатому барину, чтобы учить его сына, и грошовый обед в греческой кухмистерской - все это точные детали быта студентов-разночинцев, из среды которых чаще всего и выходили революционеры.

Многим современникам казалось, что Тургенев нарочито огрублял внешние черты некоторых своих персонажей-народников в целях тенденциозных. Такая тенденция имела место в начале работы над романом. Потом Тургенев ее устраняет. По сравнению с предварительными заметками к "Нови", облик Машуриной и других в самом романе выглядит гораздо мягче и привлекательнее. Писателю просто хотелось подчеркнуть, что в жизни революционеров-народников, в их отношениях главную роль играли не внешние черты и суровость, а внутренняя красота человека. Внешне грубоватый облик Машуриной или Остродумова таил в себе нравственное благородство и душевную чистоту, "что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое". В воспоминаниях о своих студенческих годах В. Фигнер, отмечая "верность типов, выведенных в "Нови", указывает: "Машурина - вылитый портрет Веры Любатович, которую мы прозвали "Волчонком" за ее резкость, а Марианна очень напоминает мою сестру Лидию"^*. Марианну Тургенев наделяет совершенно особой красотой, в которой внутреннее сливается с внешним, создавая особенную и доступную восприятию немногих пленительность и очарование. "В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти дурнушкой. Она смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у нее были крошечные; ее крепко и гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки шестнадцатого века; двигалась она стройно и легко".

^* (В. Фигнер, Студенческие годы, М. 1924, стр. 47.)

Духовное единство этой революционной молодежи придает ее любовь к народу и ее непримиримая ненависть к чуждому и враждебному ей барскому миру. (Когда Сипягин появился в комнате Нежданова, Остродумов и Машурина тут же вышли из нее, не желая даже дышать одним воздухом с барином.)

Как типическую черту нравственного облика участников "хождения в народ", Тургенев подчеркивает их беззаветную преданность делу революционной борьбы. По словам Нежданова, Остродумов "собой пожертвовать сумеет и, если нужно, на смерть пойдет". Такова же и Машурина, скромная и незаметная, но убежденная и непреклонная революционерка - один из необходимых "винтиков" движения. Независимость и достоинство- черты их морального облика. Даже Сипягин должен признать, что у "красных" есть "амбиция".

Базаров еще мог дружить с Аркадием Кирсановым, приехать к нему в имение в качестве гостя, влюбиться в Одинцову и пр. Ни для одного из революционной молодежи "Нови" подобные ситуации невозможны: дружбу и любовь они могут питать только к людям, близким им по духу и целям. Нежданов едет в усадьбу Сипягиных в качестве не гувернера - это было невозможно,- а учителя-репетитора, не столько для себя, сколько для того, чтобы заработать денег для дела. Тургенев выбирает едва ли не единственную ситуацию, которая давала ему естественную возможность свести за одним столом в богатой дворянской усадьбе таких социально противоположных и политически враждебных людей, как Нежданов и Сипягин с Калломейцевым. Найдя ее, Тургенев композиционно облегчил себе изображение обоих лагерей в их житейских соприкосновениях.

Базаров оказался даже на каком-то балу в губернском обществе. Генерал взглядывал в театре на сидевшего с ним рядом Нежданова как "на нечто неприличное, неожиданное и даже оскорбительное". Нежданова "не принимают" у себя его родственники - семья князя Г.- не потому, что он побочный сын, с этим высший свет мог бы примириться, а потому, что он - "республиканец". Когда Елена покидала родной дом, то ей все же было немного грустно, а по отношению к матери даже и тяжело, хотя мать была почти чужда ей. У Марианны нет никаких нравственных связей с семьей, в которой она прожила свои девичьи годы. Покидая Си-пягиных, она ничего не ощущает, кроме непримиримой ненависти к тому дому, в котором жила. "Разве между вашим домом и мной не целая бездна, бездна, которую ничто, ничто закрыть не может",- говорит Марианна Сипягиной. И не потому она ощущает эту бездну, что ей пришлось жить на положении бедной родственницы; этот мотив не играет большой роли. Марианна при желании даже могла бы выйти замуж за Калломейцева. Но к Сипягиным и Калломейцевым она не испытывает ничего кроме вражды и презрения. Ни в одном из своих прежних романов Тургенев не раскрывал с такой глубиной и силой пропасть между правящими консервативно-либеральными кругами и передовой молодежью, как в романе "Новь". Казалось бы, что ему, как либеральному писателю, надлежало бы сглаживать углы, искать формул сближения между "верхами" и различными силами и течениями в русской общественной жизни. Тургенев далек от этого, он правдиво воссоздает всю непримиримость противоречий в том историческом конфликте, который избрал он в качестве основной коллизии своего романа. При этом он целиком на стороне передовой молодежи и вместе с нею презирает ее врагов. Во всех случаях Тургенев показывает нравственное и умственное превосходство представителей демократической молодежи над ее противниками из барского мира.

Описание первой встречи в усадьбе Сипягиных Нежданова и Калломейцева напоминает отчасти сцену встречи Павла Петровича Кирсанова и Базарова.. "Калломейцев воткнул, не спеша, свое круглое стеклышко между бровью и носом и уставился на студентика, который осмеливается не разделять его "опасений". Ну, этим смутить Нежданова было трудно; напротив - он тотчас выпрямился и уставился в свою очередь на великосветского чиновника: и так же внезапно, как почувствовал в Марианне товарища, он в Калломейцеве почувствовал врага! И Калломейцев это почувствовал, выронил стеклышко, отвернулся и попытался усмехнуться... но ничего не вышло". Однако столкновения Нежданова и Калломейцева, Сипягиыа и Маркелова носят гораздо более резкий характер, чем столкновения Базарова и Павла Петровича: сама общественная борьба в России 70-х годов приняла еще более резкие и прямые формы, чем в канун падения крепостного права. Это было уже не просто столкновение различных идеологий - это была борьба революционного движения с господствующими "верхами" в России.

4

В индивидуальных обликах, в судьбах и отношениях героев романа - участников народнического движения Тургенев стремится передать различные течения и тенденции народнического движения - заговорщическую деятельность Нечаева и его агентов, бакунистское и лавристское направления в народнической пропаганде^* и "опрощающихся" интеллигентов из привилегированной среды. Устанавливаются и исторические связи народников с демократическим движением 60-х годов.

^* (См. статью К. И. Бонецкого к изд. романа "Новь", Гослитиздат, М. 1949, и еще раньше - статью Н. К. Пиксанова "Революционное народничество и "Новь".- В кн.: И. С. Тургенев, "Новь", Госиздат, 1928.)

Такого рода сложное сочетание создавало известные трудности с точки зрения верности изображения в романе народнического движения. Герман Лопатин писал о "Нови" в 1877 году, что "чисто народническое движение последнего шестилетия вставлено автором в рамки "заговорщического" движения времени нечаевщины, т. е. автор смешал две ступени развития, резко отличающиеся между собою по своим основным воззрениям на способ достижения новых порядков"^*.

^* (Г. Лопатин, Предисловие к сб. "Из-за решетки", Женева, 1877, стр. XV.)

Несомненно, сам Тургенев не мог не заметить подобного совмещения. Остается предположить, что он сознательно допустил смешение раннего нечаевского эпизода и более позднего, связанного с "хождением в народ", этапа народнического движения в целях возможно более широкого освещения всех его сторон.

Тургенев указывал, что прототипом таинственного руководителя революционной организации в романе - Василия Николаевича - является Нечаев. В организации действует прежде всего его воля, его приказы. Ему повинуются, но его не любят. "Он не столько говорит, сколько командует",- замечает о Василии Николаевиче Нежданов, а на вопрос Марианны: "Отчего же он сделался головою?" - отвечает: "А с характером человек. Ни перед чем не отступит. Если нужно - убьет. Ну - его и боятся". Анархические и диктаторские замашки Нечаева Тургенев отмечает верно, но приписанная им бессловесная покорность своему вожаку других, якобы пораженных трусостью перед ним революционеров вызвала негодующие отклики в народнической среде, как искажение истины. Однако нечаевщина проходит в романе в качестве побочной темы и в отрицательном освещении. Достоевский был абсолютно неправ, выводя в своих "Бесах" Тургенева - Кармазинова как сочувствующего нечаевскому авантюристическому заговору.

В явно ироническом плане нарисован в романе образ одного из агентов Василия Николаевича - вездесущего, побывавшего за один месяц "в девяти городах, двадцати девяти селах, пятидесяти трех деревнях, одном хуторе и восьми заводах", молодого пропагандиста Кислякова, который "везде поучал, наставлял, книжки раздавал", который в двадцать два года "уже решил все вопросы жизни и науки" и был твердо уверен, что "он перевернет всю Россию", даже "встряхнет ее!" Надежды серьезного Маркелова на увлекающегося и явно страдавшего "самохвальством" Кислякова удивляют даже неопытного Нежданова.

В среде народнической молодежи встречались и люди с мелкой и трусливой душонкой вроде Паклина, позорно выдавшего доверившихся ему людей. Иногда он высказывает здравые мысли и суждения, отражающие скептические настроения самого Тургенева. Но в общем Паклин с его дешевеньким скептицизмом, переходящим иногда в цинизм, с его болтовней и потугами на остроумие, с его угодливостью, с его уродливым видом, сочетающимся со страстным желанием нравиться женщинам,- это персонаж из "Бесов" Достоевского. О слабых сторонах народнического движения Паклин говорит в таких порой заостренно-крайних формулировках, в которых ничего не чувствуется кроме ехидства. "В 1862 году поляки уходили "до ляса" - в лес, и мы уходим теперь в тот же лес, сиречь в народ, который для нас глух и темен не хуже любого леса",- говорит Паклин Нежданову. Для последнего незнание народа - тяжелая душевная драма, для Паклина, напоминающего Пигасова,- это отдающая дешевым каламбуром фраза, ее трагическое содержание совершенно его не волнует. Хотя Паклин каким-то боком прислонился к революционному движению, но при первой трудности и опасности для себя он оказался морально и политически неустойчивым.

В "Нови" Тургенев рисует неприглядный облик своего рода губаревщины в том "столпотворении вавилонском", которое началось после обильного шампанского у купца Голушкина: "Поднялся гам и шум "велий". Как первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестрея еще в теплом осеннем воздухе,- так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература, податной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация". Тургеневу хотелось снова указать на то, что к подлинно революционному движению и в новую его эпоху опять примешивалась губаревщина, в данном случае в разухабистой купеческо-приказчичьей форме. Купец Голушкин - это Ситников из романа "Отцы и дети" лет через пятнадцать. После кончины "тятеньки" он стал владеть его капиталами. По-прежнему "жажда популярности была его главной страстью: греми, мол, Голушкин, по всему свету". Эта страсть "свела его с нигилистами". Он даже выпил "за республику", пожертвовав нигилистам "тыщу рублев",- знай купца Голушкина. Но когда его арестовали, он всех стал выдавать и униженно доказывать свою благонамеренность, препроводив губернатору пять тысяч рублей для раздачи "увечным воинам". Купеческое "чертогонство" проявлялось по-разному. Тургенев отметил то, мимо чего прошел Островский,- политическую трусливость и пресмыкательство перед властью российской буржуазии. Вся вакханалия у Голушкина, или, как определил ее Паклин, "чепуха", заканчивается мрачной картиной "тусклой неверной ночи" с "низкими тучами" и тем, что Маркелов и Нежданов ссорятся, а их возчик сбивается с дороги. Писатель как бы дружески иронизирует над своими "заблудившимися" героями, оказавшимися в недостойном их окружении.

Эти проведенные в романе разграничения в среде народнической молодежи комментируются самим Тургеневым в одном из его писем периода работы над "Новью". В 1874 году А. П. Философова прислала Тургеневу портфель с материалами, по которым писатель мог бы ознакомиться с обликом "новых людей". Ознакомившись с присланными ему документами, Тургенев писал Философовой: "Экземпляры, с которыми я должен был познакомиться, представлялись Вам в весьма выгодном, почти идеальном свете - иначе Вы бы не дали мне того портфеля... но представьте: все, что я в нем нашел... может служить материалом... только с сатирической, юмористической точки зрения! Эта точка зрения особенно применяется к "молодому юноше", к русскому "Лео", г-ну ***. Это опьянение самообожания рядом с изумительной бездарностью... Этот догматический тон при таком невежестве! Все это просится в карикатуру. И заметьте - меня нисколько не смущает резкость мнений; меня изумляет эта пустота, воображающая, что она "на 20-м году жизни уже разрешила все вопросы науки и жизни"...

Нет... это еще не новые люди; я знаю таких между молодыми, которым гораздо более приличествует подобное наименование"^*,- заключает Тургенев. Работая летом 1874 года над вторым вариантом плана-конспекта романа, Тургенев, намечая эпизод встречи революционеров, записывает: "Нечаев уже тут на заднем плане". Выдвигается тема настоящих "новых людей", как они представлялись Тургеневу, в образах Маркелова, Нежданова и Марианны. Говоря словами Добролюбова, Елены и русские Инсаровы, люди, "сознательно и всецело проникнутые великой идеей освобождения родины и готовые принять в ней деятельную роль", получили возможность "проявить себя в современном русском обществе"^**. Их личности и судьба и занимают Тургенева прежде всего.

^* ("Первое собрание писем И. С. Тургенева", СПб. 1884, стр. 235-236.)

^** (Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, стр. 67.)

В личности Маркелова представлено наиболее решительное революционное крыло народнического движения, "бунтари", сторонники немедленных действий, надеявшиеся на готовность народных масс к революционным выступлениям. Тургенев придает Маркелову черты фанатической непреклонности, сообщая, что он "жил спартанцем и монахом", что он был "человек упрямый", "неустрашимый до отчаянности" и "на все готовый". Он не только предан делу, но и глубоко верит в его конечный успех и в готовность народа к революции. Это - революционер, сильный духом, настойчивостью и энергией, мужественный и неукротимый. Таких людей было немало среди революционеров 70-х годов. В характеристике Маркелова Тургенев использует детали, взятые из жизни разночинческой молодежи. Маркелов учился в офицерском артиллерийском училище, как и некоторые деятели демократического движения. "В Петербурге он часто сходился с разными умными, передовыми людьми, перед которыми благоговел: они окончательно определили его образ мыслей". До 1866 года это, конечно, могли быть только люди из круга "Современника", "Русского слова", а начиная с 1868 года - "Отечественных записок". Герцена в качестве учителя Маркелова Тургенев упоминает дальше прямо, тем самым обосновывая его народнические социалистические взгляды и иллюзии. Неясным все же остается, как в представлениях самого писателя сочетались идеи "Современника" и "Колокола" с его мыслью, записанной в ранней редакции конспекта романа, что Маркеловы - "совершенно удобная и готовая почва для Нечаевых и К^О". Видимо, Тургенев имел в виду нравственно-психологическую сторону дела - "отчаянность" своего героя. Отдавая должное Маркелову, Тургенев именно в нем подчеркивает и некоторые, казавшиеся ему ограниченными, черты типа активного народника-революционера. С образом Маркелова следует поставить в связь упрек, брошенный Тургеневым в адрес революционеров-народников, которые настолько углубляются "в технику разных предприятий, что совершенно утрачивают широту кругозора, бросают даже читать, заниматься, умственные интересы постепенно отходят на задний план... Я потому указал на эту слабую сторону, что желал добра молодежи"^*,- замечает писатель. Однако Тургенев как бы снижает облик Маркелова замечанием, что он решился "бунтовать крестьян", разочаровавшись в надеждах на возможность личного счастья.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 67.)

Драматический аспект изображения народничества в образе Маркелова переходит в трагический в повествовании о личности и судьбе Нежданова - этого "романтика реализма" в революционном движении, как определил своего героя сам Тургенев. Трагедия Нежданова как народника-революционера и раскрывается в романе в столкновении романтических представлений о жизни и революционной борьбе с суровой правдой действительности. Эта коллизия характерна для судьбы и Маркелова и, вероятно, Остродумова, вообще для всего народнического движения в изображении Тургенева.

У Нежданова она обостряется индивидуальными особенностями его биографии и его личности. Нестойкость, сомнения и колебания Нежданова Тургенев прямо связывает с его происхождением, с тем, что в Нежданове течет кровь дворянина-аристократа. Возможно, что здесь на Тургеневе сказалось влияние теории наследственности Золя. У Нежданова "темперамент уединенно-революционный, но не демократический. Для этого он слишком нежен и изящен",- замечает Тургенев, прямо в духе Золя объясняя личность Нежданова особенностями темперамента. Тургеневскому герою присущи склонность к рефлексии, гамлетовские настроения. "Дети 70-х годов, т. е попросту революционеры, не без основания увидели в Нежданове знакомый тип "лишнего человека", "Гамлета Щигровского уезда", но только на сей раз одевшегося в мужицкий зипун"^*,- рассказывает в своих воспоминаниях Н. С. Русанов. В глазах Нежданова и Маркелов и Соломин представляли собой "отличные образчики русской сути", русской жизни, как Белинский для Тургенева; он считал счастьем знакомство с ними. Но самого Нежданова все сильнее охватывали грусть, неверие в то дело, которому он отдал себя. Примечательно, что в изображении Тургенева типу революционера совершенно противопоказаны такие качества, как склонность к рефлексии и меланхолия.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 265.)

Главную причину противоречий своего героя Тургенев устами самого Нежданова объясняет особенностями его воспитания и образования. Из ненависти к нигилистам отец Нежданова генерал-адъютант князь Б. "пустил его по "эстетике", как с горькой усмешкой выразился Нежданов, то есть по историко-филологическому факультету. Слабости свои Нежданов и относил за счет влияния на него "эстетики", причудливо сочетавшейся в нем с увлечением "нигилизмом".

"Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, он силился быть циничным и грубым на словах; идеалист по натуре, страстный и целомудренный, смелый и робкий в одно и то же время, он, как позорного порока, стыдился и этой робости своей и своего целомудрия и считал долгом смеяться над идеалами. Сердце он имел нежное и чуждался людей; легко озлоблялся - и никогда не помнил зла". Товарищи его любили за его "внутреннюю правдивость, и доброту, и чистоту". Эта раздвоенность и противоречия сказались и в духовном развитии тургеневского героя. Нежданов "явно, на виду у всех, занимался одними политическими и социальными вопросами, исповедовал самые крайние мнения (в нем они не были фразой) и втайне наслаждался художеством, поэзией, красотой во всех ее проявлениях... даже сам писал стихи", видя в этом "непростительную слабость".

Как отмечалось, проблема эстетики стояла и в других романах Тургенева, посвященных облику разночинно-демократической молодежи. Горькие сетования Нежданова на губительную роль в его жизни "эстетики" как бы подтверждали справедливость нигилистического отношения к ней Базарова. Но "эстетики" стыдится не только Нежданов, стеснявшийся своих стихов даже перед Марианной, в которой он чувствовал любовь к прекрасному, а и сама героиня романа: "Марианна не хуже его восставала на эстетику; а собственно потому и не полюбила Маркелова и не пошла за него, что в нем не существовало и следа этой самой эстетики! Марианна, конечно, в этом даже себе самой не омела сознаться".

Недоверие к "эстетике" было действительно присуще тем представителям революционной народнической молодежи, которым увлечение искусством казалось чем-то мешающим суровой обстановке революционной борьбы, занятием не подходящим и даже ослабляющим человека, стремящегося послужить делу освобождения народа". Тургенев показывает все это в соответствии с духом времени, с исторической истиной. Однако в ироническом изображении того, как его герои прячут свои влечения к прекрасному, к искусству и даже стыдятся своих эстетических потребностей, чувствуется горечь писателя. Высокий нравственный облик Марианны как революционерки неразрывно сливается в изображении писателя с ее любовью к прекрасному, с влечением к искусству. Так и должно быть - хочет сказать Тургенев, для которого красота, добро и благородство в человеке представляли неразрывное единство.

Вместе с тем еще более определительно, чем в "Накануне", Тургенев отмечает в "Нови", что искусство и литература утратили свое былое исключительное значение в русской общественной жизни. "Мне сдается, что ты мог бы сделаться литератором, только я наверное знаю, что у тебя есть призвание лучше и выше литературы",- говорит Нежданову Марианна и добавляет: "Этим хорошо было заниматься прежде, когда другое было невозможно". Это "другое" - прямая революционная борьба за свободу народа. И Нежданов, соглашаясь с ней, восклицает: "Лучше гибель там - чем успех здесь". Так революция заняла подобающее ей первое место в русской общественной жизни, подчинив себе все остальное в мыслях и чувствах передовой молодежи. Тургенев был совершенно прав, чутко отметив этот громадного значения исторический факт.

Возвышенный и благородный облик революционной молодежи 70-х годов Тургенев особенно рельефно и ярко воплотил в личности Марианны. "Марианна принадлежала к особенному разряду несчастных существ (в России они стали попадаться довольно часто)",- пишет Тургенев в духе того народного сочувственного отношения к девушкам-революционеркам, которое так прекрасно передано было впоследствии Горьким в рассказе "Ма-а-ленькая". "Справедливость удовлетворяет, по не радует их, а несправедливость, на которую они страшно чутки, возмущает их до глубины души". "Если я несчастна, то не своим несчастьем,- говорит Марианна Нежданову.- Мне кажется иногда, что я страдаю за всех притесненных, бедных, жалких на Руси..." Здесь Марианна напоминает Лизу и Елену. Но она уже и человек новой эпохи. "Нет, не страдаю...- поправляется она,- а негодую за них, возмущаюсь... я за них готова голову сложить". Тургенев не вкладывал таких слов в уста своих прежних героинь: они родились в ходе развития революционного движения в России, непосредственным участником которого стала передовая русская девушка.

Сам Тургенев и вообще русская литература 40- 60-х годов не раз показывали народническо-покаянные настроения отдельных представителей барской среды, осознавших несправедливость привилегированного положения господ перед народом. Толстой в особенности рельефно нарисовал облик кающегося дворянина, показав вместе с тем, что барское покаяние обычно сопровождалось некоторой долей самолюбования кающегося, видевшего в своем желании слиться с народом что-то вроде своей заслуги и даже жертвы. Подобные настроения были присущи и некоторой части либерально-народнической интеллигенции. Совсем иначе рисует Тургенев подлинного революционера в образе Марианны. "Мы пойдем в народ... мы будем работать, мы принесем им, нашим братьям, все, что мы знаем,- я, если нужно, в кухарки пойду, в швеи, в прачки... И никакой тут заслуги не будет,- а счастье, счастье..." - восклицает она с восторгом. Пробуждение Наташи, сознание нравственного Долга и необходимость жертвы у Лизы, разрыв со всем окружающим и смелый шаг к свободе у Елены - все слилось в новом - революционном - качестве в личности и судьбе Марианны. Когда Нежданов рассказал ей о революционном заговоре, она, выслушав его "внимательно, жадно", изумилась... Но "это чувство тотчас исчезло. Благодарность, гордость, преданность, решимость - вот чем переполнялась ее душа. Ее лицо, ее глаза засияли; она положила другую свою руку на руку Нежданова - ее губы раскрылись восторженно... Она вдруг страшно похорошела". На первый взгляд кажется, что повторяется ситуация, известная по прежним романам Тургенева. Однако проницательный и чуткий художник дает нам в "Нови" совсем иную ситуацию, полную исторического значения. Нежданов не выступает как Рудин, который страстной возвышенной речью пробуждает Наташу, рождая вместе с тем в ее сердце любовь к себе, носителю возвышенного идеала. Нежданов не призывает, не убеждает, он говорит о "деле", о том, что намечено делать, как готовится дело, которому он себя посвятил. Это также и не та общая идея борьбы со злом, угнетающим его родину, о которой (рассказывает Елене Инсаров. Это уже не только приготовление к делу, это само дело, участвовать в котором не пришлось ни Рудину, ни Инсарову, ни Базарову, это конкретные планы революционного выступления. И именно это-то изумляет и восхищает Марианну. Ее увлекает возможность немедленного, назавтра, участия в борьбе за свободу. Так почувствовал и понял ее волнение обрадованный Нежданов.

"- Ах, как я хорошо сделал, что зам все сказал! - едва могли шепнуть его губы.

- Да, хорошо... хорошо! - повторила она тоже шепотом. Она невольно подражала ему - да и голос ее угас.- И значит вы знаете,- продолжала она,- что я в вашем распоряжении, что я хочу быть тоже полезной вашему делу, что я готова сделать все, что будет нужно, пойти, куда прикажут, что я всегда, всей душой, желала того же, что и вы". Она почувствовала слезы умиления. "Жажда деятельности и жертвы немедленной - вот чем она томилась".

Слово Рудина разбудило Наташу. Лиза пробудилась сама от общения с народной средой, но ее пробуждение и готовность к жертве приняли ту форму, которую подсказала ей нянька Агафья. Елена также чувствовала в себе жажду деятельности и готовность к жертве. Ее увлекает Инсаров своей любовью к родине, страстным желанием служения делу свободы. Марианну, собственно, никто не пробуждает и не зовет, кроме самой жизни. Все, что окружает ее, давно стало ей ненавистно, она уже давно была готова сама к действию. Будучи одна, Марианна делала то, что могла, став учительницей в сельской школе. С сознанием глубокой ответственности она смотрела на свои занятия с крестьянскими детьми, видя в этих занятиях долг передовой интеллигенции перед народом, которого Калломейцевы желали бы и дальше держать в невежестве и темноте. В этом смысле она действовала по заветам и Добролюбова и Ушинского. Но ей этого было мало, она жаждала революционного подвига. Нежданов открывает перед нею такую возможность.

Наташа и Елена шли за своими избранниками. В отношениях Нежданова и Марианны совсем нет такой ситуации: он вовсе не вождь и не духовный руководитель ее. Они как бы равны между собой, и Нежданов даже скоро почувствовал ее превосходство над ним, ту внутреннюю силу убежденности и веры, которой не хватало ему самому. Не он идеал для Марианны, а сама Марианна "стала для Нежданова воплощением всего хорошего, правдивого на земле, воплощением неиспытанной им любви, воплощением родины, счастья, борьбы, свободы". Марианна уже не "накануне", для нее пришел "настоящий день", к которому она была готова,- день революционной борьбы, все разгоравшейся и в самой русской действительности 70-х годов, вызывая восторг в одних, страх и ненависть в других.

Образ Марианны показывал, что передовая русская девушка уже стала равна мужчине в общем деле революционной борьбы. Мотив самостоятельности и независимости звучит во всем поведении Марианны, а отчасти и Машуриной.

И еще одна произошла перемена, особенно важная в глазах Тургенева. Наташу и Елену сближает с их избранниками вспыхнувшая в них любовь. Сначала и Марианне с Неждановым показалось, что их сближение - это любовь. Но Тургенев дальше показывает, что они ошиблись. То, что представлялось им любовью, на самом деле оказалось дружбой, нежностью и заботой друг о друге, рожденными единством их цели, их дела, их жизни. Это были новые отношения между героями романов Тургенева, отношения, порожденные практикой жизни, нравственным развитием передовой демократической молодежи 60-70-х годов.

При встречах с Неждановым у Марианны почти не возникает никаких мыслей и переживаний, связанных с их любовью: она прежде всего интересуется новостями их революционного дела. При этом она полна энтузиазма, в противоположность сомневающемуся Нежданову. "Когда же, когда?" - Этот вопрос постоянно вертелся у ней в голове, просился на уста во все время, пока говорил Нежданов. А он как будто избегал всего, что могло дать положительный ответ на этот вопрос. Он сам стал замечать, что налегает именно на те подробности, которые менее интересовали Марианну... Нет-нет - да и возвратится к ним. Юмористические описания возбуждали в ней нетерпение; тон разочарованный или унылый ее огорчал". Марианна жила одним героическим чувством. Нежданову "надо было постоянно обращаться к "делу", "вопросу". Тут никакое многословие ее не утомляло".

"Ты" между ними возникает не после поцелуя, как у любящих друг друга Елены и Инсарова, а после того, как они стали друзьями и товарищами по делу их жизни. Особенно у Марианны это "ты" вышло "так легко и просто, как будто иначе и нельзя было - как будто это было товарищеское "ты". Это почувствовал и Нежданов. "Они даже не поцеловались, это было бы пошло и почему-то жутко,- так по крайней мере чувствовали они оба,- и тотчас же разошлись, крепко-крепко стиснув друг другу руку". Встретившись на другой день, они не испытали ни смущения, ни волнения, как это полагалось бы влюбленным. Даже Марианна "нисколько не стыдилась и не смущалась, глядела спокойно и решительно, и спокойно говорила ему "ты". Ее волновала не любовь, "волновалась она только о том, что он узнает у Маркелова, и просила сообщить ей все.

- Это само собой разумеется,- отвечал Нежданов". Его, видимо, поразила эта необычность отношений между ним и Марианной. "И в самом деле,- думалось ему,- чего нам тревожиться?"

Интересен в этой связи один рассказ Тургенева, переданный М. Драгомановым. "На днях я встретил (он назвал имя одного известного французского историка), он передал мне свои впечатления от моей "Нови".- "Я, говорит, совсем дезориентирован насчет ваших нигилистов. Я столько слышал о них дурного,- что они отрицают собственность, семью, мораль... А в ваших романах нигилисты - единственные честные люди. Особенно поразило меня их целомудрие. Ведь ваши Марианна и Нежданов даже не поцеловались друг с другом ни разу, хотя поселились в уединении рядом. У нас, французов, это вещь невозможная. И отчего это у вас происходит? От холодности темперамента?"^* Французскому историку было невдомек, что причина лежала не в отсутствии темперамента, а в том, что поцелуй в глазах тургеневских героев чем-то снижал святость момента. "В нашем сближении личное чувство играло роль второстепенную, а соединились мы безвозвратно. Во имя дела? - спрашивает он себя.- Да, во имя дела!" Тут вмешивается сам Тургенев, замечая: "Так думалось Нежданову, и он сам не подозревал, сколько было правды - и неправды - в его думах". Правда заключалась в том, что их соединило общее дело, а неправда - в том, что почвой их соединения была не любовь, как казалось Нежданову, а нечто более важное и значительное. Показывая так отношения Нежданова и Марианны, Тургенев следовал духу "Что делать?" Чернышевского. Он следовал ему, рассказывая дальше и о том, как Нежданов, заметив склонность Марианны к Соломину, в мыслях своих отдает ее ему, подобно тому, как Лопухов Веру отдает Кирсанову, увидев их любовь.

^* ("Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 176.)

Жены декабристов прославили себя не тем, что участвовали в революционном деле своих мужей, а тем, что последовали за ними в Сибирь. Мы знаем их как жену Волконского, как жену Трубецкого. Демократическое движение изменило обстановку, что правильно и глубоко понял Тургенев. В его изображении любовь такой цельной и беспредельно преданной народному делу девушки, как Марианна, не могла возникнуть безотносительно к этому делу. Когда она почувствовала слабые стороны Нежданова и ей пришлось сопоставить с ним сильную фигуру Соломина, в ее сердце пришла настоящая любовь. Тургенев показывает, что в Марианне могла бы развиться любовь к Нежданову, если бы он обладал волей и верой в великую цель, как полон этим Соломин.

Тургенев решительно отводил скептические замечания по поводу жизненной правдивости, реальности личности Марианны. "Один Аристарх... уверял, что Марианн нет, что я их выдумал - а тут вдруг процесс, где из 52 революционеров - 18 женщин - дело небывалое и неслыханное в Европе - ни в какое время!" (XII, 509) - писал Тургенев Стасюлевичу в феврале 1877 года. Реальное оказалось и идеальным. Это единство жизни и идеала принесла революционная борьба за народное счастье.

Рисуя в образе пленительной и мужественной Марианны, являвшейся "воплощением родины, счастья, борьбы, свободы", революционную молодежь, Тургенев, как отмечает Лавров, "перед целой литературой грязных ругателей этой молодежи выставил ее... как единственную представительницу высокого нравственного начала, как "служительницу идеи, обвеянную ее сиянием"^*. В освещении облика революционной народнической молодежи, благородства ее подвига "Новь" Тургенева противостоит антиреволюционному роману-памфлету Достоевского "Бесы".

^* ("Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 37.)

О своем сочувствии к молодежи говорил и сам писатель в связи с романом "Новь". "Молодые люди не могут сказать, что за изображение их взялся враг,- писал Тургенев,- они, напротив, должны чувствовать ту симпатию, которая живет во мне - если не к их целям - то к их личностям" (XII, 502). "В нас,- рассказывает Герман Лопатин,- Тургенев ценил людей, ради идеи ставящих на карту жизнь свою"^*. Образ Марианны - один из самых героических образов русской литературы. "На долгое время Марианна была лучшим типом женщины, самой светлой звездой на всем небосклоне русской литературы"^**,- справедливо отмечает А. В. Луначарский.

^* ("Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 124.)

^** (А. В. Луначарский, Статьи о литературе, Гослитиздат, М. 1957, стр. 211.)

5

К концу первой части романа вся историческая экспозиция драмы народнического движения была закончена Тургеневым. Перед читателем встала волнующая картина. По-прежнему порабощенный, забитый, бесправный, находящийся в каком-то тяжком сне народ, безрадостное положение и облик которого так сжато и выразительно освещены в стихотворении Нежданова. Это - "низы" России. С другой стороны, Тургенев рисует отвратительный облик правящих кругов царской России, ее "верхи", с их то лживой и лицемерной, то откровенно реакционной, но в обоих видах антинародной политикой. На защиту народа выступает передовая революционная интеллигенция, воплощающая исторические черты народнического движения 70-х годов, готовая на лишения и гибель во имя народной свободы, верящая в возможность революционного взрыва, который приведет к желанной свободе.

Именно этими светлыми, возвышенными и волнующими их надеждами полны Нежданов и Марианна в поэтической сцене, завершающей первую часть романа. Чувство счастья охватывает тургеневских героев при мысли о том, что они вместе пойдут хоть на край света во имя борьбы за свободу народа. "Так возьми и мою руку, только не целуй ее - а пожми ее крепко, как товарищу, как другу, вот так! - говорила Марианна Нежданову. Они пошли вместе домой, задумчивые, счастливые; молодая трава ластилась под их ногами, молодая листва шумела кругом; пятна света и тени побежали, проворно скользя по их одежде,- и оба они улыбались и тревожной их игре, и веселым ударам ветра, и свежему блистанью листьев, и собственной молодости, и друг другу". Эта картина напоминает картину Репина "Какой простор!" И то, что Тургенев так опоэтизировал готовность передовой молодежи к революционному подвигу, к борьбе за счастье народа, составляет силу романа "Новь", бессмертную заслугу великого писателя.

Со второй части, собственно, и начинаются реальные шаги и действия народников Нежданова и Маркелова и, где-то на заднем плане, Машуриной, Кислякова, Остродумова и других. Примечательно, что в романе революционной агитации Нежданова и организаторской работе Маркелова никто из властей не мешает. В действительности подобная деятельность народников-революционеров протекала, конечно, не так легко и свободно, и Тургенев, разумеется, не мог не знать об этом. Он не показал этих трудностей и препятствий, несколько тем самым обеднив картину и даже лишив ее дополнительных ярких красок и своеобразных ситуаций и типов вроде какого-нибудь унтера Пришибеева. Видимо, писателю не хотелось осложнять обстановку и ход действия и без того непривычно для него разросшегося романа. А главное, предоставляя своим героям полную свободу для их революционных действий, Тургенев давал возможность читателю яснее, так сказать, в обнаженном виде, представить всю иллюзорность надежд и упований народников на готовность народа к революции и к восприятию социалистической агитации, увидеть подлинно реальную действительность.

А она оказалась суровой и жестокой. Полное крушение терпит агитация Нежданова. Попадает в лапы полиции Маркелов. Арестован и неутомимый, вездесущий и шумный Кисляков. Все рушится! Чем же объясняет и как показывает драму народнического движения Тургенев?

Первое, на что указывает писатель,- это незнание народниками народа, в частности непонимание ими крестьянства, все тот же роковой в судьбах русского освободительного движения отрыв передовой интеллигенции от народной среды. "А ты, неведомый нам, но любимый всем нашим существом, всею кровью нашего сердца, русский народ, прими нас - не слишком безучастно - и научи нас, чего мы должны ждать от тебя?" - восклицает Нежданов. То, что было неведомо Нежданову, не могло не рождать в его душе сомнений и колебаний. Он искренне готов служить делу народному, но по отношению к себе это народное дело часто представляется ему чем-то вроде роковой и беспощадной колесницы Джаггернаута, которая должна его раздавить своими колесами. Он не знает, чего им ждать от народа, но опасается его безучастного отношения к их деятельности. Что подобные сомнения были присущи некоторым деятелям народнического движения, свидетельствует их мемуаристика. Кропоткин, например, находил, что Тургенев в общем верно "понял две характерные черты самой ранней фазы этого движения, а именно: непонимание агитаторами крестьянства, вернее характерную неспособность большинства ранних деятелей движения понять русского мужика, вследствие особенностей их фальшиво-литературного, исторического и социального воспитания,- и, с другой стороны, их гамлетизм, отсутствие решительности, или, вернее, волю блекнущую и болеющую... которая действительно характеризовала начало движения 70-х годов"^*. "Такие типы, как Нежданов, встречались на каждом шагу"^**,- замечает и А. В. Луначарский, очень высоко ценивший роман Тургенева. Что касается безучастного отношения, то опасения Нежданова не раз подтверждались реальной практикой "хождения в народ". Терпит жестокую неудачу не только он, но и сильный духом Маркелов.

^* (П. А. Кропоткин, Идеалы и действительность в русской литературе, СПб. 1907, стр. 115-116.)

^** (А. В. Луначарский, Статьи о литературе, Гослитиздат, М. 1957, стр. 210.)

Причины исторической драмы народнического движения 70-х годов Тургенев видит не только в характере этого движения, но и в особенностях самой народной среды пореформенной эпохи и прежде всего крестьянства.

Тургенев понимает, что все идущее от городской интеллигенции воспринимается большинством крестьян недоверчиво, как господское, что не могло не отразиться на отношениях крестьянства и к народнической интеллигенции. Нежданов сознает, что он "почти всю свою жизнь провел в городе - и между ним и деревенским людом существовал овраг или ров, через который он никак не мог перескочить". Так в свое время декабристская среда, в лице Грибоедова, Кюхельбекера и других трагически ощущала пропасть непонимания между собой и народом, смотревшим на них как на иностранцев. Самому Тургеневу в годы писания "Дворянского гнезда" казалось, что падение крепостного права заполнит эту пропасть, создаст возможность взаимопонимания между народной массой и передовой интеллигенцией. Но его не оказалось даже между разночинцем-демократом Базаровым и крестьянином. В романе "Новь" Тургенев показывает, что положение, по существу, осталось почти таким же. Либеральный скептицизм помешал писателю увидеть, что по сравнению с годами его молодости в 60-70-е годы у передовой русской интеллигенции все же ближе стала связь с народом.

Неудачная попытка Нежданова сблизиться с народом в известной мере объяснялась особенностями чрезмерно интеллигентского и городского развития Нежданова. Но еще горшая судьба постигает Маркелова, которого Тургенев рисует как человека простого, жившего долгие годы в деревне, связанного по роду своей деятельности с мужиком. Даже те крестьяне, на которых особенно надеялся Маркелов, не только не идут за ним, но и выдают его начальству связанным и чуть не побитым.

Тургенев осмеивает веру народников в социалистическую природу крестьянина. Однажды "Маркелов вздумал разъяснить крестьянам принцип ассоциации и ввести ее у себя, а они упирались. Один из них даже сказал по этому поводу: "Была яма глубока... а теперь и дна не видать...", а все прочие крестьяне испустили глубокий, дружный вздох, что совсем уничтожило Маркелова". Мужики думали свою тяжкую думу, не веря ничему, что шло сверху, от господ. Тургенев хорошо понимал, что главным для крестьян был вопрос о земле и всякие разговоры об ассоциациях и пр. они сводили к этому коренному для них вопросу. "А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых",- рассказывает Нежданов в письме к другу о своем хождении в народ. "Уж ты, говорит, барин, не размазывай - а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть - аль нет?" "Что ты,- отвечаю я ему,- какой я барин!" (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) - "А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!" Тургенев не находит в крестьянстве никакого отклика на социалистические идеи, никаких общинных начал, на которые рассчитывали как на духовную почву для агитации народники. Нежданов испытывает смятение. "Или уже точно взять топор",- рассуждает он. Эта деталь свидетельствует, что Нежданов больше склонялся к мирной социалистической агитации. Маркелов, напротив, не чуждался топора - видимо, его агитация была гораздо более радикальной, но и финал ее оказался соответствующим: его связали и потащили в полицию. Убедить крестьян в пользе социалистической ассоциации не удалось. Спустя несколько лет Тургенев в беседе с литераторами-народниками в Петербурге говорил: "...хождение в народ не удалось, это, кажется, очевидно.- Да и могла разве удастся пропаганда отвлеченностей социализма людям, вся жизнь которых состоит из перехода от одной конкретной, осязательной вещи к другой: от сохи к бороне, от бороны к цепу, а от цепа иной раз и к полуштофу... особливо ежели дело о Покрове или о Рождестве. Если речь, которую вы ведете к мужику, не идет прямо навстречу его конкретным желаниям, он не станет вас слушать... Вон правительство несколько раз принималось внушать мужику, чтобы он не думал того-то и того-то, а думал то-то и то-то. А мужик все понимал в том смысле, в каком ему хотелось понять..."^*

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 280.)

Одну из причин неудачи народнических призывов к революции в крестьянской среде Тургенев видит и в присущей еще тогда народу вере в царя. По поводу неудачи Маркелова скептик Паклин замечает: "Русского мужика даже в бунт можно вовлечь не иначе, как пользуясь его преданностью высшей власти... Должно выдумать какую-нибудь легенду". Известно, что народник Я. В. Стефанович, действовавший в Чигиринском уезде Киевской губернии, чтобы поднять крестьян на революционное восстание, прибегнул к "легенде". В своей агитации он стал ссылаться на царскую "тайную грамоту", призывающую к отобранию у помещиков земли, обманом ими захваченной. В агитации таким образом соединились и крестьянская мечта о помещичьей земле и патриархально-консервативная вера крестьянина в батюшку царя. И эта агитация имела относительный успех.

Как бы то ни было, в ряде мест "хождение в народ" привело к крестьянским волнениям. Со своей стороны, Нежданов отмечает в письме к Силину примечательную деталь: "Помнишь, была когда-то - давно тому назад - речь о "лишних людях", о Гамлете! Представь: такие "лишние люди" попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты - и идут к нам охотно; но собственно для дела - непригодные; так же, как и прежние Гамлеты".

Тургенев не развил в романе этой интересной темы, не показал наглядно такого крестьянского Гамлета. Может быть, это был бы образ деревенского правдоискателя или сельского философа. Во всяком случае, это мог быть только крестьянин с пробудившимся сознанием, который охотно прислушивался к революционной агитации. По свидетельству Нежданова, такие крестьяне шли "охотно" "к нам". К сожалению, Тургенев уклонился от изображения подобной ситуации так же, как и от таких сцен и народных типов, в которых были бы переданы антипомещичьи пугачевские настроения в крестьянстве. "Забубённая голова" и "горький пьяница" буфетчик Сипягиных Кирилл, "голоплецкий Еремей" из тех фабричных и мужиков, "которые сию минуту пойдут на что угодно", некий Менделей Дутик, на которого, однако, "положиться было трудно: в трезвом виде храбр, а в пьяном труслив; и почти всегда пьян бывает" - таковы в изображении Тургенева главные объекты социалистической пропаганды и надежд Маркелова. Маркеловский рассказ о них Тургенев передает в явно иронических интонациях. В крепостную эпоху писатель видел крестьян-бунтарей. Теперь он прошел мимо них. Это была его ошибка, и притом тенденциозная, что признал сам Тургенев. "Что же касается до изображения крестьян, то тут с моей стороны была некоторая преднамеренность,- писал он Кавелину.- Так как мой роман не мог захватить и их (по двум причинам: во-первых, вышло бы слишком широко, и я бы выпустил нити из рук; во-вторых, я не довольно тесно и близко знаю их теперь, чтобы быть в состоянии уловить то еще неясное и неопределенное, которое двигается в их внутренностях), то мне осталось только представить ту их жесткую и терпкую сторону, которой они соприкасаются с Неждановыми, Маркеловыми и т. д." (XII, 498). Объяснение, которое дает здесь Тургенев своей преднамеренности, не очень удовлетворительно. Однако проявленная писателем односторонность в изображении пореформенного крестьянства и его настроений повлекла за собой и определенный либеральный крен в освещении революционного народнического движения 70-х годов.

Тургеневу больше импонировало "мирное", лавристское течение в народничестве 70-х годов. В известной полемике Лаврова и бакуниста Ткачева Тургенев был на стороне первого. "В Вашей полемике против Ткачева Вы совершенно правы,- писал он Лаврову в декабре 1874 года,- "о молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное... Им кажется, что медленно приготовляют только медленное - вроде постепенных реформ и т. д." (XII, 469).

Роман "Новь" давал во многом справедливую критику народнического движения с его верой в общинные начала, идеализацией пореформенного крестьянства и непониманием социальных процессов, происходивших в деревне. Тургенев убедительно показал в .романе иллюзорность надежд народников на то, что крестьяне пойдут за ними, их неумение сблизиться с народом. Арест Маркелова воссоздает одну типическую деталь в судьбе революционной молодежи 70-х годов периода ее "хождения в народ". Тургенев не погрешил против исторической истины, заставив другого героя романа - Нежданова решить его сомнения и колебания самоубийством. И такие случаи имели место в истории народнического движения на почве неудач "хождения в народ" и утраты веры в торжество самой народнической идеи.

Однако, по мнению П. Кропоткина, если бы Тургенев писал свою "Новь" "несколькими годами позже, он, наверное, отметил бы появление нового типа людей действия, то есть новое видоизменение базаровского или инсаровского типа, возраставшего по мере того, как движение росло в ширину и глубину. Он уже успел угадать этот тип даже сквозь сухие официальные отчеты о процессе ста девяносто трех, и в 1878 году,- сообщает Кропоткин,- он просил меня рассказать ему все, что я знал о Мышкине, который был одной из наиболее могучих личностей этого процесса..."^*. "Я хотел бы знать все, касающееся его.- Вот человек, ни малейшего следа гамлетовщины.- И, говоря это, Тургенев, очевидно, обдумывал новый тип, выставленный русским движением и не существовавший еще в периоде, изображенном в "Нови". Тип этот появился года два спустя"^**,- заключает Кропоткин. Наступала пора народовольчества.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 140.)

^** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 150.)

Трагедия передовой молодежи, искренне желавшей послужить народу, с глубоким сочувствием показана Тургеневым. Но либеральные взгляды писателя привели к тому, что .вместе с критикой народнического метода действий им была отвергнута и самая идея революционного преобразования России. "Плуг в моем эпиграфе не значит революция, а просвещение" (XII, 494),- писал Тургенев М. М. Стасюлевичу.

Обычно это пояснение истолковывают как типичное проявление тургеневской либеральной ограниченности. Бесспорно, Тургенев выступает здесь как противник революции. Однако не следует забывать, что в его эпиграфе есть и другая сторона, содержащая в известной мере правильную оценку вещей. Для того, чтобы пробудить и поднять народ, требовалась длительная просветительская работа интеллигенции в народной среде. Сам Тургенев хочет сказать, что народ еще не готов к революции, тем более преследующей социалистические цели, что для успеха народнической агитации необходимо более глубокое знание и понимание народа, а главное - развитие народного просвещения.

Вместе с тем писатель склонен был признать историческую необходимость героического подвига революционной молодежи. Размышляя над героями "Нови" - русскими революционерами-народниками, не связанными в его изображении с народными массами и в то же время героически отдававшими себя делу их освобождения, Тургенев приходит к выводу, что "их явление, возможное в одной России... все еще нося характер пропедевтический, воспитательный - полезно и необходимо; они своего рода пророки, проповедники". "Нам необходимы подвиги, нам нужен почин"^*,- писал и Салтыков-Щедрин, призывая молодежь к революционным жертвам. Но, по глубокому убеждению Тургенева, в деле пробуждения народа и всей России от сна прочный успех могла принести только терпеливая, медленная, зато верная просветительская деятельность. Ее сторонником выступает в романе Соломин.

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. VII, стр. 350.)

6

Тургенев, несомненно, идеализирует личность Соломина, которому все давалось уж слишком легко и просто и который в любой обстановке оказывался выше всех, всегда проявляя при этом здравый смысл и правильное понимание положения. Недаром писатель считал его "самым трудным характером" в романе. Ничто, кажется, не способно затруднить или смутить Соломина; он идет по земле уверенно, ощущая в себе какую-то могучую силу.

"Уравновешенный характер... обстоятельный, свежий, как говорила Фимушка, крупный человек; спокойная крепкая сила; знает, что ему нужно, и себе доверяет - и возбуждает доверие; тревоги нет и равновесие! равновесие! Вот это главное; именно, чего у меня нет",- таким представляется Соломин Нежданову. Интересно, что Марианна прониклась чувством симпатии к Соломину даже раньше, чем увидела его, по одним рассказам Нежданова. Тургенев все время старается оттенить в его пользу отличия Соломина от других. Вот у Маркелова собрались Нежданов, Соломин и другие, "и начались разговоры, те ночные, неутомимые русские разговоры, которые в таких размерах и в таком виде едва ли свойственны другому какому народу". Подобный разговор описан в "Дворянском гнезде" между Ланрецким и Михалевичем. Но Соломин оказался не похожим на других и в этом отношении. "Он говорил замечательно мало, так мало, что почти, можно сказать, постоянно молчал; но слушал внимательно, пристально, и если произносил какое-либо суждение "ли замечание, то оно было и дельно, и веско, и очень коротко".

"Теперь только таких и нужно,- говорит о нем Паклин.- Помилуйте: человек с идеалом - и без фразы, образованный - и из народа, простой - и себе на уме. Какого вам еще надо?" Нежданов был "романтиком реализма". Соломин - подлинный реалист, человек медленной, постепенной, но зато, по мнению Тургенева, неизмеримо более глубокой запашки действительности, видящий и перспективу и знающий, что надо делать в настоящий исторический момент. "У него своя религия - торжество низшего класса, в котором он (хочет участвовать". Чего же, собственно, хотел, на что и на кого рассчитывал Соломин в деле улучшения народной жизни?

Соломин не питает никаких либеральных надежд и упований в отношении господствующих классов, он презирает дворянство но всех его обликах, он дает себе полный отчет о том, что и грядущий хозяин русской жизни - предприниматель, купец - "та же пиявка", что и помещик. Вместе с тем Соломин, любя народ, далек и от народнической идеализации народа и от веры в революционную сознательность народных масс. Передавая представления Соломина о настроениях в народной среде, Тургенев приводит весьма примечательный разговор его с Маркеловым. "Когда Маркелов принялся толковать о надеждах, возлагаемых им на фабричных, Соломин, по своему обыкновению, лаконически заметил, что у нас на Руси фабричные не то, что за границей,- самый тихоня народ.

- А мужики? - спросил Маркелов.

- Мужики? Кулаков меж ними уж теперь завелось довольно и с каждым годом больше будет,-а кулаки только свою выгоду знают; остальные - овцы, темнота.

- Так где же искать? Соломин улыбнулся.

- Ищите и обрящете".

Оставалась только одна интеллигенция, на которую, видимо, и намекает Соломин, высказывая любимую идею Тургенева, сформулированную им еще в споре с Герценом. Но какая же, собственно, интеллигенция? Марианна, Маркелов, Нежданов были ее лучшими представителями. Соломин уважает их и симпатизирует им, но в его глазах они романтически настроенные, не знающие реальной обстановки люди. "Соломин не верил в близость революции в России... Он хорошо знал петербургских революционеров и - до некоторой степени сочувствовал им, ибо сам был из народа; но он понимал невольное отсутствие этого самого народа, без которого "ничего ты не поделаешь" и которого долго готовить - да и не так и не тому, как те. Вот он и держался в стороне - не как хитрец и виляка, а как малый со смыслом, который не хочет даром губить ни себя, ни других".

В изображении Тургенева Соломин - человек ближайшего будущего. Писателю импонируют в Соломине его практичность, его характер постепеновца. Тургенев считал, что России именно и нужны люди типа Соломина, трудолюбиво и терпеливо работающие на пользу народа, люди демократически и оппозиционно настроенные, связанные с народными массами, но не увлекающиеся революционно-социалистическими программами. На замечание народника Кривей ко о том, что он поставил Соломина выше других героев романа, Тургенев отвечал: "Не выше, а вышло это, вероятно, потому, что Соломин ближе и понятнее мне, ближе к моим понятиям и представлениям, а затем я убежден, что такие люди сменят теперешних деятелей: у них есть известная положительная программа, хотя бы и маленькая в каждом отдельном случае, у них есть практическое дело с народом, благодаря чему они имеют... почву под ногами... тогда как люди, не имеющие не только прочных корней, но и просто поддержки ни в народе, ни в обществе, уже самою силою обстоятельств обречены на гибель...

- Не подумайте, однако, что это мне доставляет удовольствие,- добавил Тургенев.- Уверяю вас, что, кроме грусти, ничего не доставляет.

- А не думаете ли вы, что Соломины легко могут превращаться в простых буржуа или в самодовольных навозных жуков?

- Это уж от них зависит, это смотря по человеку или по людям и по тому, как они будут действовать,- в свою пользу или нет, в одиночку или согласно, поддерживая друг друга, Но подобные превращения всегда и во всех положениях ведь возможны"^*,- сказал Тургенев.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 240-241.)

Некоторые исследователи и видят в Соломине пропагандиста малых дел, которые стали задавать тон в 80-е годы. Если так понимать взгляды и стремления тургеневского героя, то пришлось бы признать, что и тут Тургенев не погрешил против истины, поскольку проницательно усмотрел в середине 70-х годов то, что стало примечательным явлением в русском общественном развитии следующей эпохи. Но Соломин вовсе не пропагандист того либерального культурничества, которое проповедовали в 80-е годы сторонники малых дел. Соломина воодушевляет какая-то большая цель. Марианна не могла бы полюбить Соломина, если бы не чувствовала в нем близкого ей по духу и целям человека.

Ставился в критике вопрос и о буржуазности Соломина, о том, что тургеневский герой представляет собой буржуазно-капиталистический прогресс. "...Соломин недооценен русской критикой,- замечает В. В. Боровский.- Критика народнического лагеря считала этот тип надуманным, неестественным, ибо он не подходил к ее схеме. Какой это представитель "новой" России, "молодого" поколения?! А между тем Соломин - подлинный представитель новой и молодой России, но России буржуазной, торгово-промышленной. Это - зарождавшийся в то время тип просвещенного коммерсанта, и Тургенев тонким чутьем уловил в нем прогрессивную силу, идущую на смену оскудевающему барству"^*.

^* (В. В. Боровский, Литературно-критические статьи, Гослитиздат, М, 1956, стр. 211.)

В том, что Соломин принадлежал к таким типам русской жизни, появление которых знаменовало собой оскудение барства, Боровский прав. Но нет никаких оснований относить тургеневского героя к коммерсантам, к дельцам, хотя бы и просвещенным. Соломин решительно отклоняет несомненно выгодное для него предложение Сипягина. Его работа в качестве управляющего фабрикой не была для Соломина целью. Она была лишь средством для успешного в будущем осуществления тех задач, которых не сумели решить народники. "Цель у нас с Маркеловым одна - дорога другая",- говорит он Марианне. В беседе у Голушкина Соломин заметил, что "есть две манеры выжидать: выжидать и ничего не делать- и выжидать да подвигать дело вперед.

- Нам не нужно постепеновцев,- сумрачно проговорил Маркелов.

- Постепеновцы до сих пор шли сверху,- заметил Соломин,- а мы попробуем снизу".

Для постепеновца сверху, каким всегда считал себя Тургенев^*, этот ответ Соломина весьма примечателен. По словам писателя, "главное лицо" в романе, Соломин отмежевывается от позиций своего автора. Соломин - не либеральный деятель, надеющийся на благодетельные прогрессивные реформы сверху. Он полон такого же недоверия и вражды к правящим верхам, как, и его друзья, революционеры-народники. Он надеется на деятельность "снизу". Неудачи революционной деятельности Соломин, как уже отмечалось, и объяснял себе тем, что народники тоже шли "сверху", не имея глубоких, складывавшихся в повседневном процессе жизни связей в народных массах. Свою же деятельность, свое "постепенство" в деле пробуждения народа, в изменении его жизни Соломин не мыслит без опоры в самом народе, без тесных связей с ним. Что же хотел "попробовать" сделать тургеневский герой, на что рассчитывал он?

^* (В 1879 году он, например, говорил: "Я всегда был и до сих пор остался "постепеновцем", либералом старого покроя... человеком, ожидающим реформ только свыше" ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 57).)

Тургенев, несомненно, чувствовал необходимость прояснить в романе этот резонно возникавший у читателя вопрос. Но найти ответ на него в середине 70-х годов было нелегко. И все же Тургенев пытается это сделать. Он писал Жемчужникову о "Нови" 5 марта 1877 года: "Не из желания "уловить момент" - или популярность - взялся я за этот последний сюжет... я сознавал, что жизнь бежит в эту сторону, я сделал набросок, я указал пальцем на настоящую дорогу" (XII, 513). При этом взгляд Тургенева обращен вперед, к новым явлениям русской действительности, еще мало знакомым и русской литературе - к фабрике, к облику рабочего, к личности интеллигента нового типа - управляющего-техника, к их отношениям.

Само включение этих тем и вопросов в роман свидетельствовало о неизменной чуткости писателя к новым явлениям русской жизни. Он дает интересную и выразительную картину фабрики, на которой работает Соломин. "Отовсюду несся бойкий гам и гул непрестанной деятельности. Людская тысячеголовая сила гудела вокруг, как натянутая струна. Все шло правильно, разумно, полным махом, но .не только щегольства или аккуратности, даже опрятности не было заметно нигде и ни в чем; напротив - всюду поражала небрежность, грязь, копоть, а какой смрад, какая духота всюду! Русская фабрика - как есть: не немецкая и не французская мануфактура". Тургенев очень точно и верно отмечает в этом описании две противоречивые детали - слаженность, организованность и размах самого машинного фабричного производства и "расейскую", купеческую, полуобломовскую манеру хозяйствования, полное равнодушие к нуждам рабочих, неряшливость и неприглядную обстановку кругом.

Нежданов стал расспрашивать Соломина о том, "какие социальные идеи он пытается провести во вверенной ему фабрике и намерен ли он устроить дело так, чтобы работники участвовали в барыше? - Душа моя! - отвечал Соломин,- мы школу завели и больницу маленькую - да и то патрон упирался как медведь".

Известный опыт Роберта Оуэна занимал умы не только некоторых народников, когда они сталкивались, подобно Нежданову, с рабочим вопросом. В романе "Обрыв" Гончаров рисует образ "заволжского Роберта Оуэна", полупомещика-полупромышленника Тушина, который считал возможным разрешение постепенно все острее выдвигавшейся временем проблемы отношений труда и капитала в духе неждановского вопроса. Еще раньше нечто подобное мерещилось Гоголю, когда он писал о своем Костанжогло. Это были своеобразные утопические мечтания больших русских писателей, которые не принимали идеи социализма, но глубоко чувствовали несправедливость социальных отношений между помещиками и крестьянами, хозяевами и работниками и искали решения социального вопроса на мирных путях, что неизменно приводило их к идеализации действительности.

Судя по ответу Соломина, Тургенев не питал на этот счет особых иллюзий. Он слишком хорошо знал буржуазно-капиталистическую Западную Европу, чтобы тешить себя надеждами в духе Оуэна, да еще на русский лад. Но все же Паклин сообщает в конце романа, что Соломин где-то в Перми завел свой небольшой завод "на каких-то артельных началах". Так Тургенев пришел сам к тому, что он критиковал в народничестве... Может

быть, поэтому он и не развивает этого важного в романе мотива. Как ни хотелось ему, показавшему крах народнических иллюзий, указать читателю "настоящую дорогу", он боялся впасть в идеализацию действительности, сделав из Соломина мирного социального реформатора, подобного гончаровскому Тушину.

Как рассказывает Г. Лопатин, "Тургенев допускал, что социализм, может быть, и будет венцом социального развития человечества. Но социализм рисовался ему в такой дали, что еле верилось в него. Ему казалось, что ни технические, ни экономические, ни моральные предпосылки не созрели еще для проведения его в жизнь... А кроме того, его смущали сомнения, сможет ли социализм удовлетворить индивидуальным запросам и индивидуальным вкусам будущего общества.

- Ведь не будем же мы в самом деле,- говорил Тургенев,- ходить, по Сен-Симону, все в одинаковых желтеньких курточках с пуговкой назади?

Сомневался Иван Сергеевич и в людской способности пока жить сообща, общинно: наша психика не подготовлена к этому. И все попытки жить коммунистически, даже людей хороших и интеллигентных, всегда кончались неудачей..."^* Скептические настроения Тургенева по вопросу о социализме были вообще присущи большинству гуманистически настроенной, но ограниченной буржуазно-либеральными воззрениями на социализм западноевропейской писательской интеллигенции конца XIX века.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 124.)

Все же взор Тургенева устремлялся к будущему. Самый выход Тургенева, его общественных исканий за рамки привычных не только для него, но и для всей передовой русской мысли его времени проблем, обычно связанных с крестьянством, исторически был глубоко примечателен. "Главным лицом" для писателя становится теперь не дворянин - интеллигент в каком бы то ни было его облике, не разночинец-демократ, надеющийся на деревню, а разночинец-демократ, передовой интеллигент, связанный с фабричным миром, с промышленным прогрессом, талантливый механик и организатор производства, заботливый друг фабричных рабочих (Соломин с негодованием говорит о "какой-то несправедливости на суде, о притеснении рабочей артели").

В отличие от народников, вызывающих недоверие или просто непонимание со стороны крестьян, Соломину фабричный народ безгранично доверяет, уважая его за практические его знания и видя в нем своего старшего товарища. "Хорошие, хотя и не совсем обыкновенные, отношения существовали между Соломиным и фабричными: они уважали его как старшего - и обходились с ним, как с ровным, как со своим; только уж очень он был знающ в их глазах! "Что Василий Федотов сказал,- толковали они,- уж это свято! потому он всякую мудрость произошел - и нет такого англичана, которого он бы за пояс не заткнул!" Примечательно, что Тургенев в этом пассаже вступает в полемику со своим Потугиным, иронизирующим над тем, что русский может "англичана" за пояс заткнуть, да еще в технике. Теперь по-потугински рассуждает Сипягин, уверяющий свою жену, что "на Руси нет специалистов", только "механики". Сам Тургенев теперь имеет на этот счет иное мнение, которое в пору "Дыма" он мог бы посчитать чем-то славянофильским. "Действительно,- подтверждает писатель от себя,- какой-то важный английский мануфактурист посетил однажды фабрику; и от того ли, что Соломин с ним по-английски говорил, или он точно был поражен его сведениями - только он все его по плечу хлопал, и смеялся, и звал с собой в Ливерпуль; а фабричным твердил на своем ломаном языке: "Караша оу вас эта! Оу, караша!" - чему фабричные в свою очередь много смеялись не без гордости: "Вот, мол, наш-то каков! Наш-то!"

И он точно был их - и ихний".

Авторитет Соломина строится не на той авторитарности, которую без всякого труда присваивал себе в отношениях с народной средой любой интеллигентный горожанин, но на признанной самой этой средой мудрости и вместе с тем товарищеской простоты и заботливости руководителя. Несомненно, Тургенев впадает здесь в некоторую идеализацию, которую он чувствует и сам, отмечая "не совсем обыкновенные отношения" между фабричным людом и управляющим фабрикой. Такие отношения, конечно, были чрезвычайно редким явлением в русской действительности того времени. Но примечательна здесь не эта идеализация, а то, что писатель сочувственно рисует фабричный люд, патриотическую гордость рабочих, которые превосходно разбирались в том, кто "их" и кто не "их". Существенно, что самому Тургеневу именно такие отношения народной среды и ее руководителей представляются и подлинно демократическими и необходимыми для прогрессивного развития русской жизни в новых, пореформенных условиях. Не на хозяев, не на купцов Фалеевых и Голушкиных рассчитывает здесь Тургенев, а на новую, связанную с промышленным развитием и в то же время не отделяющуюся от народной среды передовую интеллигенцию, которая и англичанам не уступит в смысле знания, образованности, практичности и т. д. и в то же время будет обладать такими качествами воли и характера, какими обладает Соломин. И подобно тому, как Елена избирает Инсарова в "Накануне", видя в нем действительную силу, так и Марианна отдает свою любовь не лишенному понимания красоты Маркслову, не надломленному Нежданову, а умному, просвещенному, ни перед кем не пасующему и близкому ей по духу Соломину. Это не понравилось многим передовым читательницам. "Соломин поражал их такой "умеренностью и аккуратностью" в своих реформационных замыслах, что больно за Марианну, прельстившуюся этим кулаком от науки, этим новым воплощением Штольца из "Обломова"^*,- рассказывал Н. С. Русанов.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 265.)

"Была, впрочем,- добавляет он,- одна курсистка, которая провозгласила даже тост "от русских женщин за автора Марианны". Но зато после речи ее чуть со свету не сжили ее же подруги прозвищем "г-жа Соломина"^*. Однако Тургенев подчеркивает, что недаром Калломейцев считает Соломина хуже, опаснее любого нигилиста. Того посадить можно, а этот не дается, он будет действовать мирно, но прочно и, следовательно, гораздо более эффективно. Реакционному писателю Маркевичу также особенно не понравилась фигура Соломина, который, как крот, роет землю под ногами господ. И именно Соломин обещает Марианне предоставить ей возможность плодотворно действовать и трудиться для счастья народного.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 266.)

Следует подчеркнуть, что, в отличие от Нежданова, Маркелов и особенно Марианна не падают духом. Марианна полна решимости продолжать борьбу, а то, что Нежданов на своем смертном одре благословляет ее союз с Соломиным, как бы символизирует преемственность деятельности передовых сил русского общества на старом и на грядущем этапах его прогрессивного развития.

Ближайшим помощником Соломина является рабочий Павел. Объективной исторической почвой образа рабочего в романе "Новь" явилось начавшееся в 70-х годах рабочее движение, привлекавшее внимание передовой общественной мысли и литературы^*. В рассказе "Дворянская хандра" Салтыков-Щедрин со слов сельского священника говорит о том, "как мужичок один, из фабричных, не по-здешнему ведет" разговор с крестьянами. В 1869 году появилась знаменитая книга В. В. Берви-Флеровского "Положение рабочего класса в России", в которой нет и тени народнического недоверия к фабрике. У Тургенева также нет народнической боязни "язвы пролетариатства", он не разделяет и мнения многих народников о том, что фабричная жизнь развращает недавнего крестьянина, делает его морально неустойчивым и т. п. Напротив, в изображении Тургенева Павел - волевой, самостоятельный и умный человек. "Этот Павел какой-то удивительный. Все-то он знает, так тебя глазами насквозь и нижет",- говорит о нем Нежданов. У Павла "чрезвычайно подвижное" лицо, "пронзительные глаза". По словам жены, Павел "книжки всякие читает - и все может сейчас как руками развести".

^* (Эта тема рассматривается в статье Г. П. Макогоненко "Политический смысл романа Тургенева "Новь" ("Ученые записки Ленинградского государственного университета", 1939, № 47, вып. 4). Автор, однако, явно увлекается, когда пишет, что Тургенев в "Нови" стремился "революционному движению народников противопоставить исторически новое, выросшее им на смену движение рабочего класса" (стр. 263). Можно подумать, что Тургенев был ближайшим предшественником Плеханова.)

Интересен и облик жены Павла - Татьяны. Это хорошая (русская женщина, простая и добрая. Держит она себя с необыкновенным достоинством, но без всякой чопорности, просто. Она понимает разницу между собой и образованной девушкой, она готова искренне служить Марианне, но в ней нет и тени какого-либо подобострастия перед "господами". Свое понимание служения народу Тургенев вкладывает в уста именно жены Павла. "Вы думаете, что мы хотим учить народ: нет - мы служить ему хотим",- говорит Марианна Татьяне, а та отвечает ей: "Как так служить? Учите его, вот вам и служба". Татьяна, видимо, из крестьянок, но в ней уже чувствуется грамотная городская женщина и притом высокого нравственного облика и ясного ума. В ней нет также и раболепия перед своим мужем, которого она любит и уважает, являясь и его помощницей. Делу Нежданова ,и Марианны она сочувствует всей душой, только по-матерински жалея их трудную молодость.

Павел также сочувствует им. Недаром "буржуй" Фалеев уже чувствует опасность социалистической пропаганды среди фабричных рабочих и просит Соломина о том, чтобы у него на фабрике "этого не было". Тургенев правильно отмечал симпатии передовых рабочих 70-х годов к революционному движению. Но при всем сочувствии Павел критически смотрит на возможность успеха неждановской агитации в народе, понимая ее неумелость и беспомощность.

Тургенев отверг тот путь, по которому шли народники, считая его неплодотворным. Он остался на позициях мирного прогресса. Однако чем дальше развивались события, чем наглее становилась реакция, тем все чаще испытывал Тургенев сомнения в своих надеждах на дальнейшие реформы сверху. Он пристально всматривался в ход русской жизни "внизу". Ему хотелось, как в свое время Гоголю, найти силы для движения вперед. Тургенев не сумел указать "настоящую дорогу". "Писатель не обязан подносить читателю в готовом виде будущее историческое разрешение изображаемых им общественных конфликтов"^*. Это замечание Энгельса проливает свет на трудности, перед которыми стоял Тургенев. "Настоящая дорога" еще не определилась тогда в самой русской действительности. Но в заслугу Тургеневу следует поставить то, что, оставаясь верным самому принципу свободы, он проницательно и сочувственно обратил свой взгляд именно на те новые элементы русской жизни, историческое развитие которых привело Россию, русский народ к "настоящей дороге".

^* ("К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве", т. I, M. 1957, стр. 9.)

Тургеневу и представлялось, что будущим видным героем русской литературы будет именно помощник Соломина, рабочий Павел. "Быть может,- писал Тургенев в декабре 1876 года,- мне бы следовало резче обозначить фигуру Павла, соломинского фактотума, будущего народного революционера, но это слишком крупный тип,- он станет со временем... центральной фигурой нового романа. Пока - я едва назначил его контуры" (XII, 498). Предвидение Тургенева сбылось уже после его смерти. Но всего через месяц после появления "Нови" на всю Россию прозвучала на "процессе 50-ти" знаменитая речь рабочего-революционера, ткача Петра Алексеева.

7

Последний роман Тургенева в художественном отношении писался под несомненным воздействием опыта демократической литературы 60-70-х годов. Еще сильнее, чем в "Дыме", врывается в "Новь" политика.

"Теперь мода в литературе на политику: все, что не политика - для нее вздор или даже нелепость" (XII, 463),- замечает Тургенев в письме А. П. Философовой в августе 1874 года. Ему самому это не очень нравилось, но он шел с веком наравне. Гневные высказывания Нежданова о положении народа, о разгуле политической реакции в России, не менее острые по своей концентрированной вражде, чем в "Отцах и детях" и в "Дыме", схватки его и Соломина с Калломейцевым и Сипягиным придают последнему роману Тургенева резкую политическую направленность, отражавшую дальнейшее обострение классовой борьбы в России 70-х годов.

Политическая тема становится центральной темой "Нови", звучащей почти на каждой странице романа. Структура романа, развитие его действия отражают, в сущности, весь ход "хождения в народ", начиная от его замысла и до трагического финала. Персонажи романа воплощают те или иные политические течения в русском обществе 70-х годов. Это привело Тургенева к поискам новой формы романа, в котором возможно было бы художественно воплотить все возраставшую усложненность общественной и частной жизни в их взаимных связях. Старая форма монологического романа, которую он развил из повести в первых своих романах - "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне",- оказывалась теперь недостаточной. Там приходилось описывать более или менее замкнутую жизнь дворянской усадьбы с ее устоявшимся бытом, раз навсегда заведенным распорядком, медленным и однообразным течением усадебной жизни. Обязательным элементом романа являлся сложный любовный сюжет.

В 70-е годы Салтыков-Щедрин ядовито высмеивал тех, кто считал, что с разрешением женского вопроса "не будет девиц, томящихся под сенью развесистых лип в ожидании кавалеров, не будет дам, изнемогающих в напрасной борьбе с адюльтером,- не будет и романа!"^* А. С. Бушмин справедливо указывает, что Салтыков-Щедрин "неоднократно иронизировал над романами Тургенева", в которых "на каждого помещика (молодого и образованного) непременно приходится соответствующая помещица"^**. Но последние романы Тургенева сильно ослабили повод к щедринской иронии. Писателю понадобилось выйти за рамки дворянской усадьбы, ввести фигуры новых деятелей - разночинцев, внесших с собой в реалистический роман новые отношения, своеобразный быт, а главное - вражду к дворянской среде. В первых романах Тургенева, написанных в дореформенную эпоху, когда все сводилось к борьбе с крепостным строем, действие протекало главным образом в дворянской среде. Теперь Тургенев ведет читателя не только в барскую усадьбу и деревню, но и в студенческую мансарду в столице, и в дом купца, и на фабрику, и в кабинет губернатора, где допрашивают арестованного революционера. Изображение пропагандистской деятельности народников, их тайных сходок само по себе было необычно в художественной практике Тургенева как писателя и сближало его роман с лучшими произведениями русской демократической литературы начиная с "Что делать?". В "Отцах и детях" дилогическая композиция романа определилась ясным столкновением двух исторических тенденций. К середине 70-х годов их борьба, общественное движение и в "верхах" и в "низах" становится сложнее и многообразнее, что потребовало и новых композиционных форм для его широкого эпического воплощения. Эту форму Тургенев создает в многоплановой композиции романа "Новь".

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XI, стр. 289.)

^** (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. XIII, стр. 39.)

Изменения в общественных отношениях, гораздо более сложный поток жизни отразились в эволюции литературных жанров в русской литературе 60-70-х годов. На эту эволюцию в связи с развитием самой русской действительности указывал, например, Салтыков-Щедрин^*. Новый тип полифонического романа создает Достоевский. Он прямо отталкивается от форм старого усадебного романа, стремясь в самой композиции своих романов воссоздать жизнь современного города с его социальными противоречиями, всевозможными перипетиями и драматическими ситуациями в судьбах униженной и оскорбленной части его населения - бедных людей. Толстой в "Анне Карениной" создает многоплановый роман, IB котором параллельно развивается несколько сюжетных линий и дается широкая картина общественной и частной жизни. Приближается к этому типу романа и "Новь" Тургенева.

^* (См. об этом в статье А. С. Бушмина "Проблема общественного романа в эстетике Салтыкова-Щедрина" ("Русская литература", 1958, № 2).)

Несмотря на критическое его отношение к толстовскому методу психологического анализа, в Толстом как художнике Тургенева особенно поражали его способность рисовать жизнь людей самой различной среды и тот могучий эпический размах, которого он не чувствовал в себе, преимущественно лирике. В этом смысле величайшим творением Толстого Тургенев считал "Войну и мир". При первом ознакомлении с романом у Тургенева возникли критические замечания в отношении некоторых сторон художественной манеры Толстого, но в дальнейшем они перекрываются мыслью о гигантском размахе и глубокой правдивости толстовской эпопеи. В письме к французскому литератору Абу в январе 1880 года Тургенев пишет:

"Война и мир", смело можно сказать,- одна из самых замечательных книг нашего времени. Это обширное произведение овеяно эпическим духом; в нем частная и общественная жизнь России в первые годы нашего века изображена руной подлинного мастера. Перед читателем проходит целая эпоха, богатая великими событиями и крупными фигурами... встает целый мир со множеством выхваченных прямо из жизни типов, принадлежащих ко всем слоям общества... Это великое произведение великого писателя,- и это подлинная Россия" (XI, 211).

Наряду с эпическими усиливаются и сатирические элементы в романе Тургенева. Созданная либеральной критикой версия о том, что талант Тургенева чужд сатире, опровергается мемуаристами уже в отношении раннего творчества писателя. Еще Белинский ценил в Тургеневе "злость и желчь" и находил в его поэмах "иронию и юмор". По свидетельству Анненкова, Тургенева в дружеском кругу иногда сравнивали с Ювеналом, особенно за памфлетическую сторону таланта. Когда Анненков сетовал по поводу новой художественной манеры Тургенева в "Дыме" и увлечения его "резкими чертами", он забывал о том, что сам отметил в воспоминаниях о своем друге, что "ко всем своим качествам изобретательности, наблюдательности и вдумчивости в явления Тургенев присоединял еще в значительной доле едкое остроумие и эпиграмматическую способность"^*. Теперь эта его способность получила свое новое и блестящее развитие. По справедливому замечанию Джона Рида, "едкая сатира в "Дыме" свидетельствовала о том, что жизнь оставалась для Тургенева напряженной и непрерывной борьбой"^**. Это снова подтвердила обрисовка Сипягина и Калломейцева в романе "Новь".

^* (П. В. Анненков, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1960, стр. 389.)

^** ("Русская литература", 1958, № 3, стр. 194.)

За художественным опытом в области политической сатиры Тургенев потянулся к Салтыкову-Щедрину. С конца 60-х годов, когда усиление реакции заставляет Тургенева выступить с ее обличением, он начинает переписываться с Салтыковым-Щедриным, с большим сочувствием следит за его литературной деятельностью. Восхищение Тургенева вызывает "История одного города". "Великое удовольствие... доставила мне Ваша книга" (XX, 435),- пишет он Салтыкову-Щедрину, найдя в ней под "редко сатирической, иногда фантастической формой" правдивое воспроизведение истории русской жизни.

На эту книгу Тургенев пишет рецензию, в которой блестяще определяет особенности реалистической сатиры Салтыкова-Щедрина и реализма в сатире вообще. "Карикатуря бывает двух видов,- пишет он,- одна преувеличивает истину, как бы посредством увеличительного стекла-, но никогда не искажает ее существа, другая более или менее сознательно уклоняется от жизненной правды и естественных пропорций. Салтыков признает только первый род, как единственно правильный...

В Салтыкове есть что-то свифтовское; серьезный и жестокий юмор, ясный и трезвый реализм, при самой необузданной игре воображения, и особенно непоколебимый здравый смысл, я готов сказать даже - умеренность- ни на минуту не изменяют автору, несмотря на несдержанность и преувеличения формы. Я видел, как люди смеялись до колик, слушая чтения иных очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, ибо, неудержимо смеясь, публика чувствовала, как бич хлестал ее самое" (XI, 202, 203). "Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек" (XII, 448),- пишет Тургенев Салтыкову-Щедрину из Парижа в апреле 1873 года, благодаря его за присылку книг "Господа ташкентцы" и "Дневник провинциала в Петербурге", которые он "перечел с истинным наслаждением". Ознакомившись с очерком "Семейный суд" из цикла о семье Головлевых и восхищенный типичностью и выразительностью созданных сатириком образов, Тургенев в 1875 году советует Салтыкову-Щедрину писать "крупный роман", "с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением" (XII, 480), над проблемой которого размышлял в эту пору и он сам, задумав роман о целом общественном движении.

Тургенев высоко ценил общественную и литературную роль Салтыкова-Щедрина. "На вас, можно сказать, почти исключительно сосредоточено внимание и читателей и начальства"^*,- пишет ему Тургенев в декабре 1875 года. За год до своей смерти, сообщая Салтыкову-Щедрину о прочтении "Современной идиллии", в которой сила его юмора "никогда не проявлялась с большим блеском", Тургенев в мало присущем ему ранее тоне пишет: "Вы жалуетесь на ненависть иных людей, которые даже бледнеют при одном Вашем имени - это Вы напрасно. Кто возбуждает ненависть - тот возбуждает и любовь. Будь Вы просто потомственный дворянин М. Е. Салтыков,- ничего бы этого не было. Но Вы Салтыков-Щедрин, писатель, которому суждено было провести глубокий след в нашей литературе,- вот Вас и ненавидят - и любят, смотря кто. И в этом "результат Вашей жизни", о котором Вы говорите,- и Вы можете быть им довольны" (XII, 559-560).

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., изд. "Правда", т. 11, стр. 303.)

П. В. Анненков, который порой небезуспешно боролся с развитием новой манеры Тургенева, с его склонностью к сатирическим мотивам и даже к памфлетности, ознакомившись с романом "Новь", писал старому другу: "Памфлетные выходки все у Вас справедливы, но Вы знаете, что истина памфлетная не есть художественная или беллетристическая истина"^*. Он советует автору романа снять эти памфлетные детали. Кое-где Тургенев это сделал, но все же его новая манера бросалась в глаза. Введение политики и сатиры в романы свидетельствовало не о "падении" таланта Тургенева, как об этом кричала антидемократическая критика, а, напротив, о новых чертах его художественной манеры, а также о понимании им важности и необходимости для развития русской литературы художественного опыта писателей-демократов, за творчеством которых Тургенев внимательно следил. И это развитие таланта Тургенева было следствием его борьбы с политической реакцией, его сближения в 70-е годы с передовой молодежью.

^* ("Литературная мысль", 1923, № 1, стр. 196-197.)

Тема революции и социализма продолжала волновать Тургенева до конца жизни, что лучше всего говорит о его силе как великого писателя, который, если он действительно великий писатель, не мог не отразить в своем творчестве освободительного движения. Еще в 1864 году Тургенев рассказывал о задуманной им повести, героем которой должен был быть социалист, эмигрировавший в Америку и там погибший в борьбе с рабовладельцами.

После "Нови" Тургенев собирался писать (роман, в котором хотел сопоставить тип русского социалиста-революционера и тип французского его единомышленника^*. Замысел этот писателю осуществить уже не удалось...

^* (См. работу Н. Л. Бродского "Замыслы И. С. Тургенева", М. 1917, стр. 26-33.)

8

Почти ежегодно Тургенев приезжал в Россию.

Приезд его на родину в 1879 году ознаменовался горячим чествованием писателя прогрессивными кругами русского общества. Сам Тургенев воспринял это как примирение с ним передовой молодежи. П. В. Анненков встречу Тургенева в Петербурге сравнивал со встречей Вольтера в Париже накануне Французской революции. Сам Тургенев воспринимает обращенные к нему овации не только как благодарность художнику, но и как отражение недовольства правительством, нового подъема демократического движения в России. Писатель говорил об этом Г. Лопатину: "Ведь я понимаю, что не меня чествуют, а что мною, как бревном, бьют в правительство... Ну и пусть, и пусть, я очень рад"^*. Общественную обстановку в России Тургенев сравнивал с лейденской банкой, к которой стоит только прикоснуться - и последует удар. Чуткий как всегда, писатель верно почувствовал обострение общественно-политической борьбы в России в период возникновения в конце 70-х годов новой революционной ситуации.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 126.)

Не разделяя революционных настроений, Тургенев в то же время охотно общался в Петербурге в 1879-1880 годах с представителями передовой демократической молодежи. Н. С. Русанов рассказывает в своих воспоминаниях:

"Тургенев явился в Петербург с твердым намерением ближе познакомиться если не с действующими революционерами, то с (радикальной частью печати и главным образом с "молодыми литераторами", узнать, что волнует теперь этих людей. И это намерение он привел в исполнение, очень мало заботясь о литературном местничестве: гора не шла к Магомету, ну что ж - Магомет пойдет к горе. Он смазал любимейшему в то время "беллетристу-народнику", с которым познакомился в Париже,- речь идет о Глебе Успенском,- что ему очень желалось бы встретиться с некоторыми из его сотрудников по журналу и вообще с его приятелями. А так как у Успенского "приятелями" были по преимуществу люди радикального образа мыслей, то устраиваемое свидание фактически должно было поставить Тургенева в соприкосновение именно с крайней и наиболее молодой группой тогдашних литераторов"^*. В беседе Тургенев высказал мысль о том, что пока в русском обществе, как во Франции в канун 1789 года, "нет общего могучего течения, в котором сливались бы отдельные оппозиционные ручьи", о революции рановато говорить. Но, как рассказывает Русанов, "сейчас же прибавил: "Впрочем, мне кажется, что в последние два года в России настроение бодреет как будто, увеличивается интерес к общественным делам... Поживем - увидим"^**.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 266-267.)

^** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 276.)

В этой связи Тургенева занимал вопрос об отношении народничества к либеральному движению, уже имевшему в 70-е годы и свой центр - журнал "Вестник Европы". Судя, видимо, прежде всего по себе, Тургенев удивлялся вражде народников к либералам; как ни были они в опенке самого писателя трусливы и слабы, они все же находились в оппозиции к самодержавию, и Тургеневу казалось, что всякий шаг но пути осуществления программы либеральных реформ облегчал и революционную деятельность. Ознакомившись с программой журнала "Вперед", он писал П. Л. Лаврову в июле 1873 года: "Программу Вашу я прочел два раза со всем подобающим вниманием: со всеми главными положениями я согласен - я имею только одно возражение и одну apprehension^*. Мне кажется, что Вы напрасно так жестоко нападаете на конституционалистов, либералов и даже называете их врагами, мне кажется, что переход от государственной формы, служащей им идеалом, к Вашей форме - ближе и легче, чем переход от существующего абсолютизма,- тем более, что Вы сами плохо верите в насильственные перевороты и отрицаете их пользу. А подобное заявление с Вашей стороны насчет либералов, и парламентарных людей - многих из них отгонит прочь, испугает" (XII, 450). В конце 70-х годов Тургенева снова увлекает его старая идея объединения всех прогрессивных сил русского общества в целях побудить правительство вернуться к той либеральной внутренней политике, которая, как-никак, рассуждал Тургенев, а ознаменовалась в свое время отменой крепостного права.

^* (Опасение (франц.))

Петербургские встречи Тургенева с народнической молодежью ни к чему не привели. Но в сочувствии и симпатиях молодого поколения друг Белинского, Герцена, Грановского видел главную (награду своей деятельности. В речи, обращенной к восторженно приветствовавшим писателя московским студентам 4 марта 1879 года, Тургенев говорил: "Для начинающего писателя сочувствие молодого поколения, его сверстников, конечно, драгоценно: оно служит ему сильным поощрением; но для писателя стареющего, уже готовящегося покинуть свое поприще, это сочувствие, так выраженное, есть, скажу прямо, величайшая, единственная награда, после которой уже ничего не остается желать. Оно доказывает ему, что жизнь его не прошла даром, труды не пропали, брошенное им семя дало плод"^*.

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., 1933, т. XII, стр. 233.)

Вместе с тем Тургенев рвет свои последние личные связи с деятелями реакционного лагеря. Он порывает многолетнюю дружбу с Фетом, в котором давно видел "закоренелого и остервенелого крепостника, консерватора и поручика старинного закала"^*. Со своей стороны, Фет сочувственное отношение Тургенева к демократической молодежи 70-х годов называет "постыдным подлизыванием к мальчишкам"^**, вспоминая о ненавистных ему личностях Инсарова и Базарова.

^* (А. А. Фет, Мои воспоминания, М. 1890, т. I, стр. 404.)

^** (Письмо к Тургеневу от 12 января 1875 г.- В сб. "И. С. Тургенев. Материалы и исследования", под ред. Н. Л. Бродского, Орел, 1940, стр. 41-43.)

Реакция опасалась и преследовала Тургенева. Болеслав Маркевич, злейший ненавистник Тургенева, в "Московских ведомостях", подобно Фету, обвинял писателя в заискивании, в "кувырканье" перед некоторой частью молодежи. Царское правительство, встревоженное проявлением общественного энтузиазма, указало Тургеневу на нежелательность его дальнейшего пребывания в России, и ему пришлось спешно выехать за границу. С ненавистью относился в дальнейшем к Тургеневу и вдохновитель реакционного лагеря при Александре III К. П. Победоносцев, прямо угрожавший писателю расправой^*.

^* (См. письмо К. П. Победоносцева Я. П. Полонскому от 2 мая 1881 г. (сб. Пушкинского дома на 1923, П. 1922, стр. 286-287) и комментарии к нему в статье И. Т. Трофимова "Роман И. С. Тургенева "Новь" и общественно-литературная борьба 70-х гг." (в сб. "Творчество Тургенева", Учпедгиз, 1969, стр. 438 и след.).)

В 1880 году Тургенев участвовал в торжественном открытии памятника Пушкину в Москве. Развивая мысли статей Белинского о Пушкине, Тургенев указывал в своей речи, что Пушкин был первым русским поэтом-художником, воплотившим в своем творчестве черты своей национальности. "Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа" (XI, 216),- отмечал Тургенев. Пушкин определил (Все дальнейшее развитие русской литературы. "Он создал наш поэтический, наш литературный язык и... нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением" (XI, 215),- говорил он. Речь Тургенева была одним из памятных событий пушкинских празднеств в Москве.

И в этот приезд Тургенева чествовали передовые общественные круги. Взволнованный встречами, писатель говорил: "После всего, что мне пришлось здесь видеть и слышать, я прихожу к заключению, что я должен переселиться в Россию..."^* Тургеневу казалось, что правительство, напуганное революционными актами, предпримет новые либерально-конституционные реформы и обратится за содействием к прогрессивным силам русского общества, май об этом было объявлено после убийства шефа жандармов Мезенцова в официальном сообщении. Тургенев снова переживает подъем либеральных иллюзий, считая, что Россия стоит "накануне хотя близкого и заданно правильного, но значительного перестроя общественной жизни", и ему хочется участвовать в этой перестройке, возглавить прогрессивные силы русского общества. "Я знаю, что это дело, за которое мне приходится взяться,- очень нелегкое дело,- говорил Тургенев,- лучше было бы взяться за него молодому человеку, а не мне... старику... Но что же делать? Я положительно не вижу и не знаю человека, который обладал бы более серьезным образованием, лучшим положением в обществе и большим политическим тактом, чем я"^**.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 51.)

^** ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 51-52.)

После казни Александра II Тургенев печатает заграницей статью об Александре III, в которой выражает надежду, что новый царь осуществит либеральные реформы и что "поставленные между ультра-националистической партией и нигилистической либералы-конституционалисты постараются и, может быть, сумеют доказать императору, что либеральные реформы, далекие от потрясения трона, только укрепили бы его..."^*. Однако надежды Тургенева на либеральную "натуру" Александра III быстро сменились новым разочарованием.

^* (И. С. Тургенев, Собр. соч., 1933, т. XII, стр. 194.)

"В январе 1882 года, когда я был у него с одним приятелем,- рассказывает П. Л. Лавров,- он так мрачно смотрел на события в России, что говорил, между прочим: "Прежде я верил в реформы сверху, но теперь в этом решительно разочаровался; я сам с радостью присоединился бы к движенью молодежи, если бы не был так стар и верил в возможность движения снизу"^*. Когда-то Тургенев писал "Накануне" с ощущением того, что Россия, накануне лучшего периода своей жизни, что после падения крепостного права, на почве единения передовой, мыслящей, честной интеллигенции и народа, просвещению и свободе которого она будет способствовать, без революционных эксцессов и бурь разовьется новая Россия. Теперь он заканчивал жизнь в горестном сознании крушения своих надежд и иллюзий. Ему были противны "верхи" своей антинародной, антипросветительской реакционной политикой, своим ханжеством, лицемерием и эгоизмом, противны были и либералы своим подличанием перед властью и своей трусостью. Его симпатии были на стороне передовой, болевшей нуждами родины и народа молодежи, преданной идеалам свободы и просвещения. Но ему казалось, что она идет ложным путем, что революционная ее борьба только обостряет и ухудшает и без того тяжелую обстановку, что она, наконец, не пробуждает и самого народа, что народ в массе своей по-прежнему спит непробудным оном. Из этого противоречия, обусловленного не только мировоззрением писателя, но и общественными условиями его времени, когда разночинческо-демократический период освободительного движения уже завершался, не принеся победы, а пролетарский только намечался,- из этого трагического противоречия Тургенев не нашел выхода, но мысли его снова обращались к молодому поколению, и он верил в светлое будущее России.

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", "Academia", 1930, стр. 70.)

В последние годы жизни Тургеневым было написано несколько небольших прозаических произведений: "Песнь торжествующей любви", "Отрывки из воспоминаний своих и чужих", "Клара Милич" и "Стихотворения в Прозе".

В "Стихотворениях в прозе" - этом заключительном аккорде творческой жизни Тургенева - нашли свое отражение почти все темы и мотивы творчества писателя, как бы вновь пережитые и перечувствованные им на склоне лет, все черты и особенности его художественной манеры. "Стихотворения..." открываются циклом Senilia - сновидение старца,- поэтическими видениями, воспоминаниями, аллегориями глубоко грустного, порой пессимистического содержания. Тургенев то размышляет в них о неотвратимости смерти ("Старуха", "Сон", "Собака", "Старик"), то вспоминает давно ушедшую любовь ("Последнее свидание", "Как хороши, как свежи были розы"), то задумывается о всегда волновавшей его теме могущества вечно (существующей (Природы и кратковременности человеческой жизни ("Разговор", "Мои деревья").

Но было бы неправильно не видеть в поэтических размышлениях Тургенева глубоко оптимистической веры в силы жизни. В стихотворениях "Роза", "Воробей" он славит любовь, побеждающую смерть. "Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти.- Только ею, только любовью держится и движется жизнь",- пишет Тургенев, формулируя одну из своих заветных и гуманистических идей. Другой силой жизни является красота, поэзия, искусство. Эту другую свою любимую мысль Тургенев неоднократно развивает в "Стихотворениях в прозе" ("Два четверостишия", "Лазурное царство", "Посещение").

В стихотворениях "Щи", "Два богача" затронута тема социального неравенства, давняя тургеневская тема тяжелого положения русского крестьянина, не имеющего чем посолить щи, зато нравственно неизмеримо более богатого, чем господа.

Талантливый сатирик, Тургенев и в "Стихотворениях в прозе": не лишает себя удовольствия крепко ударить по ненавистным ему черствому эгоизму ("Эгоист"), пошлости ("Дурак"), низости и подлости ("Довольный человек", "Житейское правило"). Сатирически изображенным пройдохам и клеветникам как бы противопоставлены честные и добрые простые люди ("Маша", "Повесить его").

Глубоким и благодарным чувством проникнуты стихотворения "Порог", "Памяти Ю. И. Вревской", в которых прославляется героический подвиг самопожертвования во имя счастья людей. Их и стихотворение "Русский язык" можно считать общественным и литературным завещанием Тургенева.