Глава третья. "Записки охотника" и русская литература

После смерти Тургенева, в некрологической статье, помещенной в "Отечественных записках", Салтыков-Щедрин, поставив вопрос о том, "что сделал Тургенев для русского народа, в смысле простонародья", ответил без колебаний: "несомненно сделал очень много и посредственно и непосредственно". Посредственно - всей совокупностью своей литературной деятельности и непосредственно - "Записками охотника", которые, как указал Щедрин, "положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды".^* Говоря так, Щедрин не забывал, разумеется, о Григоровиче и его повестях из народной жизни, но именно Тургенева считал он родоначальником литературы, "имеющей своим объектом народ".

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений, т 15. М., ГИХЛ, 1940, стр. 612-613.)

Щедрин был совершенно прав, несмотря на то что у Григоровича, которого сам Тургенев считал своим прямым предшественником в разработке крестьянской темы, социальное обличение даже сильнее, чем в "Записках охотника". Внимание Григоровича сосредоточено на ужасах крепостного права. Более того, само крепостное право в его изображении - это ужас, ужас бесправия, беззакония и вопиющей, бессердечной жестокости. Наиболее угнетенных и загнанных, наиболее несправедливо обиженных крестьян Григорович выделяет из общей крестьянской массы, их он окружает вниманием и симпатией. Они лишены у него не только пороков, но даже и недостатков и приобретают идеализированные черты добродетельных поселян. Антон-горемыка в повести того же названия (1847) и вся его семья - это персонажи, как бы специально избранные для возбуждения сочувствия и жалости. Антон - мужик грамотный, трезвый, работящий, "простой" (так его много раз называют земляки); нужны большие усилия плутов и пройдох, чтобы уговорить его осушить косушку; воровство, нечестность возбуждают у него благочестивое удивление. Нужны из ряда вон выходящие, исключительные обстоятельства, тяжелые беды, чтобы заставить его свернуть с правильного пути; для этого ему надо быть почти в невменяемом состоянии. Да и в этом случае автор бережет его от нечестья, и в Сибирь с колодками на ногах он отправляется безвинный, по ложному оговору.

Таков же метод изображения главных героев и в рассказе "Деревня" (1846). Акулина также - существо наиболее забитое из всей деревни, загнанное людьми и судьбой, обездолившей ее, круглую сироту, с самого дня рождения. Все невзгоды бедности, униженности, семейного гнета и господского деспотизма обрушиваются на нее, чтобы довести до безвременной гибели. Такая же судьба ожидает и ее малолетнюю дочь. Автор наделяет свою героиню тонкими душевными качествами, глубокими переживаниями, силой характера, инстинктивным чувством протеста. И это единственный светлый луч в темном царстве. Кругом беспросветные тучи зла. Притом зло у Григоровича сосредоточено не только в господском произволе, хотя этот произвол обрисован ярко и сильно, в резко обличительных тонах, но и в особенностях натуры невежественных людей, каковы крестьяне. К крестьянской среде в целом Григорович подходит едва ли не с этнографическими критериями, как к особому племени, с особыми обычаями и нравами, часто жестокими, с особой психикой, в которой злу не меньше простора, чем добру.

"А ведь стоит только запасть в душу человека невежественного предубеждению, стоит только напитаться ей злобою - и уже ничем, никакими доводами и убеждениями, никакими силами не вытеребить их оттуда. И сострадание, и всякое другое побуждение пошло тогда к черту: все черствеет в ней и притупляется...",- пишет Григорович в "Деревне".^* Сходные мысли высказывает он и в "Антоне-горемыке": "Ничто не совершается так внезапно и быстро, как переходы внутренних движений в простом народе: добро ряд об ряд с лихом, и часто одно венчается другим почти мгновенно".^** Вот почему крестьяне, встретившие громким смехом горе Антона, у которого воры увели единственную лошадь, вскоре проникаются к нему глубоким сочувствием, а затем вновь легко переходят на сторону его гонителей и недругов. Из рассказа одного из земляков Антона мы узнаем, как крестьяне сначала "засадили" Антона писать жалобу на управляющего, а потом, когда дело обернулось плохо, "все в один голос Антона и назвали; своя-то шкура дороже...". И так всегда, такова крестьянская среда. Только главные герои Григоровича изъяты из общих законов, управляющих "внутренними движениями" простого народа. У них другая психика, другие обычаи, другая мораль - чистая, человечная, не характерная для невежественных людей, не специфически крестьянская, не "этнографическая", а общечеловеческая. Умение отыскивать эти высокие общечеловеческие черты у избранных натур из крестьянской среды было в условиях 40-х годов настоящим подвигом гуманизма. Григорович совершил этот подвиг, современники оценили его, и потомство его не забыло. Но вместе с тем разрыв между избранным героем и окружающей его крестьянской средой был у Григоровича разительным и почти необъяснимым. Почему избранным героем оказался Антон, почему на нем сосредоточено и внимание и сочувствие автора, почему он в числе других немногих оказывается натурой исключительной? Неужели только грамотность спасла его от недостатков и слабостей людей "невежественных"? Но автор даже не намекает на такое объяснение и не дает таких примитивно просветительских разгадок. Загадка оставалась неразгаданной, и это придавало излюбленным героям Григоровича черты некоей художественной условности, почти исключавшей самый вопрос о социальной, национальной или иной обусловленности людей, подобных Антону-горемыке или Акулине.

^* (Д. В. Григорович. Избранные сочинения. М., ГИХЛ, 1954, стр. 67.)

^** (Д. В. Григорович. Избранные сочинения. М., ГИХЛ, 1954, стр. 119.)

Совсем иначе обстоит дело у Тургенева. Правда, герои многих его рассказов также натуры редкие, необычные, иной раз даже исключительные, стоящие как бы особняком, вне своей среды, но при всей их обособленности каждый из них, как об этом говорилось выше, наделен какими-то коренными свойствами национального характера, ими объяснен и обусловлен.

Гораздо дальше Григоровича в разработке крестьянской темы пошел А. Ф. Писемский в "Очерках из крестьянского быта". Рассказ "Питерщик", например, заканчивается такой характерной репликой, которая приводит на память "Записки охотника": "Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и вообще за русского человека". Однако радость автора вызвана была тем, что барин отпустил обедневшего было подрядчика "по малярной части" в Питер и "что он с этого времени по милости божьей и пошел опять в гору, и теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала...".^* Это, конечно, совсем не те черты и свойства простого русского человека, которые вызывали радость автора "Записок охотника". При всем том герои Писемского - это люди, которым "доступны нежные и почти тонкие ощущения", как говорит автор о своем питерщике. Это люди сложной душевной жизни, как например Петр из "Плотничьей артели", и это люди из плоти и крови, с грехами, страстями и заблуждениями, они говорят превосходным народным языком и совершенно лишены идиллической благостности героев Григоровича. Крестьяне у Писемского становятся жертвами произвола помещичьих управителей, как героиня "Лешего", или цепкой хищности деревенских кулаков, как персонажи "Плотничьей артели", и все это создает выразительную и яркую картину крепостного права и крепостного бесправия.

^* (А. Ф. Писемский. Собрание сочинений в 9 томах, т. I. M., "Правда", 1959, стр. 243.)

В этом смысле крестьянские очерки Писемского стоят рядом с "Записками охотника", хотя, конечно, в них далеко нет того богатства содержания, которое отличает книгу Тургенева; нет в них и последовательно проведенной национально-исторической идеи, которая образует внутреннее единство в пестром разнообразии жизненного материала "Записок охотника". Да кроме того, очерки Писемского появились вслед за тургеневской книгой: они писались с 1852 по 1855 год и вышли отдельным изданием в 1856 году, т. е. в ту пору, когда уже готовилось второе издание "Записок охотника".

Вот почему бесспорно прав был Щедрин, поставивший именно "Записки охотника" во главе литературы, "имеющей своим объектом народ". Еще при жизни Тургенева, нередко споря с ним по ряду существеннейших вопросов русской жизни, Салтыков не раз говорил об этом.

Впрочем, некоторые шли еще дальше Салтыкова в определении исторического значения "Записок охотника". Так, Гончаров, который всегда был восторженным поклонником "Записок охотника", не только считал, что именно этой книгой Тургенев воздвиг себе прочный памятник, но был уверен, что дальше Тургенева идти в этой области уже невозможно.^* Лев Толстой иронизировал над этой мыслью Гончарова, но и он сам, когда взялся за рассказ из народной жизни ("Рубка леса"), записал в дневнике (27 июля 1853 года): "Читал "Записки охотника" Тургенева, и как-то трудно писать после него".^** Недаром Толстому было трудно писать после "Записок охотника": его вполне удовлетворяла основная мысль тургеневской книги, ее главное содержание. Несколько месяцев спустя после приведенной записи Толстой так сформулировал смысл и значение "Записок охотника": "Простой народ,- записал он в дневнике,- так много выше нас стоит своей исполненной трудов и лишений жизнью, что как-то нехорошо нашему брату искать и описывать в нем дурное... Это достоинство Тургенева и недостаток Григоровича и его рыбаков. Кого могут занять пороки этого жалкого и достойного класса? В нем больше доброго, чем дурного; поэтому естественнее и благороднее искать причины первого, чем второго".^***

^* (Еще в конце 60-х годов, вспоминая, что "Записки охотника" Тургенева "читались с увлечением и приобрели автору громкое имя", Гончаров вспоминал, что "почти нигде русская деревенская жизнь и русская сельская природа не рисовались такою нежною бархатною кистью! Тургенев навсегда останется в литературе как необычайный миниатюрист-художник. Бежин Луг, Певцы, Хорь и Калиныч, Касьян и много, много других миниатюр как будто не нарисованы, а изваяны в неподражаемых, тонких барельефах!".- "Сборник Российской публичной библиотеки". Пг., 1924, т. II, вып. 1, стр. 12.)

^** (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 46. М., ГИХЛ, 1934, стр. 170.)

^*** (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 46, стр. 184.)

Не удивительно, что, когда "Рубка леса" была написана, в этом рассказе сразу обнаружились следы воздействия тургеневской книги. Толстой сам почувствовал это и решил посвятить свой рассказ автору "Записок охотника", а Некрасов, ознакомившись с рассказом, писал Тургеневу 18 августа 1855 года: "В IX номере "Современника" печатается посвященный тебе рассказ юнкера "Рубка лесу". Знаешь ли, что это такое? Это очерк разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо! Форма в этих очерках совершенно твоя, даже есть выражения, сравнения, напоминающие "Записки охотника",- а один офицер, так просто Гамлет Щигровского уезда в армейском мундире".^*

^* (Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. 10. М., ГИХЛ, 1952, стр. 236.)

Действительно, в самом замысле очерка Толстого, в отношении Толстого к народу было много родственного Тургеневу. Прежде всего Толстого в "Рубке леса" роднит с Тургеневым умение видеть и живописать черты, которые объединяют великое разнообразие индивидуальностей, образующих солдатскую массу. Толстой стремится найти и точно определить преобладающие типы солдат, "под которые подходят солдаты всех войск: кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских, артиллерийских...".^* Далее (и это самое важное), в социальных и профессиональных чертах русского солдата Толстой видит выражение национальных свойств русского человека. Герой "Рубки леса", Веленчук, живший и умерший ясно и спокойно, честно и просто,- это, по Толстому, не только тип кавказского солдата 50-х годов, но воплощение лучших свойств русского человека вообще, солдата в частности, того солдата, для которого, как говорит Толстой, "не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого".^**

^* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 3. М.-Л., ГИХЛ, 1932, стр. 43.)

^** (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 3, стр. 70-71.)

Так же как и Тургенев в "Записках охотника", Толстой противопоставляет в "Рубке леса" естественные черты людей из народа искусственной сложности и духовной

.изломанности гамлетизирующих дворян, оторванных от народа. Ротный командир Волхов, толстовский вариант Гамлета Щигровского уезда, в глазах Толстого стоит на низшей нравственной ступени по сравнению с простым солдатом.

Так, создавая военные очерки, составившие одно из замечательных достижений русской литературы и подготовившие "Войну и мир", использовал Толстой великий опыт "Записок охотника".^*

^* (См.: Б. С. Виноградов. Кавказский рассказ Л. Н. Толстого.- "Известия Грозненского областного краеведческого музея". Грозный, 1953, вып. 5, стр. 72-100.)

"Рубка леса" не единственный случай влияния "Записок охотника" на творчество Толстого, в частности на его военные рассказы. В 1854 году для задуманного Л. Толстым журнала для солдат он написал очерк "Как умирают русские солдаты", также ясно обнаруживающий связь с "Записками охотника", прежде всего - с рассказом "Смерть". "Удивительно умирает русский мужик!"- воскликнул Тургенев после описания смерти подрядчика Максима, внезапно убитого деревом. Именно к этому сводится смысл и поучение также и толстовского рассказа. Простота и спокойствие перед лицом смерти как высшее проявление жизненной силы - об этом говорят оба писателя: Тургенев в рассказе "Смерть" и вслед за ним Толстой в только что названном очерке. "Да, удивительно умирают русские люди!" - этим возгласом заканчивает свое повествование Тургенев. "Велики судьбы Славянского народа! - восклицает в конце своего очерка Л. Толстой.- Недаром дана ему эта спокойная сила души, эта великая простота и бессознательность силы!.."

Родство рассказов Тургенева и Толстого не только в общей мысли, их одушевляющей, не только в общности темы, но и в сходстве отдельных мотивов и эпизодов. В обоих рассказах речь идет о недавно пережитых автором впечатлениях. Рассказ ведется от первого лица, и зачины рассказов поразительно похожи друг на друга. Вот начало тургеневского рассказа: "У меня есть сосед, молодой хозяин и молодой охотник. В одно прекрасное июльское утро заехал я к нему верхом с предложением отправиться вместе на тетеревов. Он согласился". А вот как начинается рассказ Л. Толстого: "В 1853 году я несколько дней провел в крепости Чахгири, одном из самых живописных и беспокойных мест Кавказа. На другой день моего приезда, перед вечером, мы сидели со знакомым, у которого я остановился, на завалинке перед его землянкой и ожидали чая". После этого спокойного и неторопливого вступления, определяющего время, место и обстоятельства действия - у каждого автора в соответствии с его жизненным опытом (один отправился на охоту, другой на войну, и оба встретились каждый со своим знакомым),- после этого у обоих писателей следует центральный эпизод внезапной гибели случайно встреченного человека, дающий повод для общих размышлений.

Мало этого, сходным образом показана у обоих авторов и та психологическая черта героя, в которой проявляются его главные свойства - личные, социальные и национальные одновременно. У Тургенева подрядчик Максим, внезапно сраженный упавшим деревом, ни на минуту не сомневается в неизбежности смерти; его обнадеживают, но он не принимает напрасных утешений:

" - Мы за лекарем послали, Максим,- заговорил мой сосед: - может быть, ты еще и не умрешь.

Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.

- Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите меня, ребята, коли в чем...".

Готовясь к смерти, герой рассказа деловито и просто отдает последние распоряжения вполне прозаического, денежного свойства: "Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...". И потом еще; "Я у Ефима... Сычовского...- залепетал умирающий,- лошадь вчера купил. .. задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже".

У Толстого по этой же психологической схеме строится эпизод смерти солдата Бондарчука.

" - Как ты себя чувствуешь? - спросили его.

- Плохо, ваше благородие,- сказал он, с трудом поворачивая к нам отяжелевшие, но блестящие зрачки.

- Бог даст, поправишься.

- Все одно когда-нибудь умирать,-отвечал он, закрывая глаза.

Носилки тронулись; но умирающий хотел еще сказать что-то. Мы еще раз подошли к нему.

- Ваше благородие,- сказал он моему знакомому.- Я стремена купил, они у меня под наром лежат - ваших денег ничего не осталось".^*

^* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 5. М,- Л., ГИХЛ, 1931, стр. 237.)

Журнал, для которого был написан рассказ Толстого, не состоялся; рассказ остался среди бумаг писателя и света не увидел.

Однако интерес Л. Толстого к рассказу Тургенева о том, как умирают русские люди, не пропал; он вновь проявился через несколько лет, уже совсем в другой исторической и литературной обстановке. Тема военная, солдатская, приводившая Л. Толстого к тургеневским "Запискам охотника", отошла в прошлое, но знаменитая книга Тургенева не для одного Л. Толстого вновь стала предметом особого внимания и интереса. Общественное оживление, наступившее после Крымской кампании, ожидание крестьянской реформы, борьба в связи с ее подготовкой - все это опять сделало "Записки охотника" книгой как нельзя более злободневной. Готовилось ее второе издание. С 1856 по 1859 год длились утомительные хлопоты в цензуре. Тургенев временами бывал в волнении чрезвычайном, и его нетерпение разделяли все литературные люди. Когда наконец в феврале 1859 года цензурное разрешение было получено, Н. А. Добролюбов поспешил поделиться этой радостной вестью с читателями "Современника". Он писал: "Приготовляются к печати "Записки охотника" И. С. Тургенева, нового издания которых уже несколько лет с таким нетерпением ожидала терпеливая русская публика. Эта новость уже не в предположениях только, а в действительности: мы видели, наконец, экземпляр "Записок охотника", одобренный цензурою к новому изданию. Месяца через два книга эта появится в свет".^*

^* (Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. П. ГИХЛ, 1935, стр. 463.- В дальнейшем все цитаты из Добролюбова приводятся по этому изданию; в скобках указываются том и страница.)

В пору этого всеобщего интереса к судьбе нового издания "Записок охотника" их автор находился в самом живом и тесном общении с Л. Толстым. Много времени Толстой и Тургенев проводили вместе в Париже во время заграничной поездки Толстого в 1857 году. В течение недели оба писателя жили совместно в Дижоне, и, можно сказать, на глазах у Толстого Тургенев писал свою знаменитую статью о Гамлете и Дон-Кихоте, навсегда оставшуюся для Толстого едва ли не самым любимым произведением Тургенева - после "Записок охотника", разумеется. Отношения между ними, как всегда, были сложные; сердечная близость если и возникала на короткий срок, то бывала очень хрупкой, сойтись вполне дружески им не удавалось, несмотря на обоюдное стремление к этому. "Он слишком иначе построен, чем я",- говорил Тургенев.^* Многое в Тургеневе Толстому не нравилось, казалось мелким, раздражало и сердило. Это не помешало, однако, Толстому сделать такое признание, удивившее Тургенева и польстившее ему: "За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя".^** Тургенев же несколько дней спустя написал П. В. Анненкову: "...из него выйдет человек замечательный - и я первый буду любоваться и рукоплескать - издали".^*** Перед отъездом из Парижа Толстой прощался с Тургеневым и ушел от него в слезах. В дневнике появилась запись: "Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека".^**** 25 ноября (7 декабря) того же 1857 года в письме к Толстому Тургенев написал строки, которые не могли не быть близки его корреспонденту: "Я решился посвятить весь будущий год на окончательную разделку с крестьянами; хоть все им отдам,- а перестану быть "барином" (XII, 287).

^* (Письмо к П. В. Анненкову от 9/21 марта 1857 г.- "Наша старина", 1914, № 12, стр. 1072.)

^**** (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 47. М., ГИХЛ, 1937, стр. 122.)

^*** ("Наша старина", 1914, № 12, стр. 1072.)

^** (Запись в дневнике от 26 февр. /10 марта 1857 г.- Полное собрание сочинений, т. 47. М., ГИХЛ, 1937, стр. 117.)

В это-то время Л. Толстой вновь обращается к "Запискам охотника", и опять к тому самому рассказу "Смерть", воздействие которого так ясно сказалось в очерке "Как умирают русские солдаты". На этот раз Л. Толстой дает своему рассказу то же название, что у Тургенева,- "Смерть". Впоследствии, как известно, ему было дано другое название - "Три смерти". Первая запись к рассказу относится к декабрю 1857 года. 15 января 1858 года Толстой начал писать рассказ; работа пошла быстро, и через десять дней рассказ был закончен. Во время работы Толстой прочитал только что опубликованную тургеневскую "Асю"; повесть эта резко не понравилась Толстому, и в дневнике появилась короткая запись: "Ася дрянь".^* Тем большую цену в глазах Толстого должно было получить лучшее произведение Тургенева, его "Записки охотника", сразу полюбившиеся Толстому и навсегда оставшиеся в числе самых дорогих для него книг.

^* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 48. М., ГИХЛ, 1952, стр. 4.)

Новая вариация Толстого на тему тургеневских "Записок охотника" на первый взгляд еще ближе стоит к первоисточнику, чем кавказский очерк. Здесь опять речь идет о том, как умирают русские люди, и, в отличие от очерка о солдатах, в новом рассказе разработан не один эпизод, а несколько, как это было у Тургенева. Подобно Тургеневу, Толстой также берет представителей разных социальных групп и подвергает их испытанию смертью. Даже смерть дерева из рассказа Тургенева переходит в рассказ Толстого. И порода дерева та же самая: у обоих писателей это ясень. Только у Тургенева этот ясень не имеет самостоятельного значения - он лишь невольная причина гибели подрядчика Максима, толстовский ясень - самостоятельный персонаж, если можно так выразиться, притом персонаж удивительно чистый и поэтический. Смерть дерева - самый возвышенный и глубокий эпизод толстовского рассказа. Третья смерть - смерть дерева - в толстовском повествовании играет роль своеобразного контраста. Барыня умирает гадко, мужик умирает спокойно, но мучительно, и лишь ясень кончает свою жизнь "спокойно, честно и красиво", как сказал сам Л. Толстой в письме по поводу своего рассказа.

Здесь обнаруживается существенная и важная особенность Толстого в разработке тургеневской темы. У Тургенева всякий русский человек умирает удивительно и необыкновенно, это как бы национальная черта характера, присущая всем сословиям русского народа. Так же было ранее и у Толстого в его первом очерке, где речь шла о судьбах славянского племени. Теперь у Толстого угол зрения переменился, его волнуют не столько национальные, сколько социальные черты его персонажей. В характере барыни и мужика он видит не сходство, а непримиримую противоположность. Барыня цепляется за жизнь, не может смириться с собственным уничтожением, близость смерти вызывает у нее только злобный страх, религия, лицемерно исповедуемая ею, не приносит ей никакого утешения. Лицемерие окружает барыню во все время ее тяжелой болезни и в последние минуты ее жизни. Она только часть среды, лицемерной и равнодушной. Сцены, где появляются ее муж, доктор, родные, священник,- это всё как бы подготовительные эпизоды к бытовым картинам "Смерти Ивана Ильича", а в этом рассказе речь идет именно о среде, жестокой, лицемерной и равнодушной.

В рассказе Тургенева тоже умирает помещица, но умирает она так же, как подрядчик, как мельник,- спокойно, просто и даже как-то деловито. Этот эпизод занимает у Тургенева несколько строк, у Толстого он переходит в центр повествования, в другом, как мы видели, истолковании и освещении. У Тургенева в центре рассказа эпизод смерти интеллигентного человека, студента Авенира Сорокоумова, у Толстого этому нет никакого соответствия: Авениры Сорокоумовы его не интересовали. Словом, у Толстого все иначе, чем у Тургенева, но в этой подчеркнутой самостоятельности видна прямая зависимость: Толстой совершенно явно, не скрывая литературных связей, отталкивается от волнующего его образца и перерабатывает его на свой лад, экспериментирует над ним, подчиняет себе тургеневскую тему.

Окончив работу над рассказом, Толстой еще долго не мог освободиться от него. Через несколько дней после окончания рассказа Толстой читал его Фету, Чичерину и Коршу и записал в дневнике: "Хотят погрубее. Вздор!".^* В марте он послал рассказ А. А. Толстой, получил некоторое время спустя ее письмо с критикой рассказа с христианской точки зрения и 1 мая написал ей изумительный ответ, в котором отстаивал концепцию своего рассказа, но не с отвлеченно-христианской точки зрения. Он объяснил ей, что в его рассказе мужик умирает спокойно "именно потому, что он не христианин. . . .Его религия - природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза". Это нехристианское чувство Толстой видел и в себе и прямо признавался в этом своей корреспондентке: "Во мне есть, и в сильной степени, християнское чувство; но и это есть, и это мне дорого очень".^**

^* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 16.)

^** (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 60. М., ГИХЛ, 1949, стр. 266.)

Любопытно, что между написанием рассказа и только что приведенным его истолкованием Толстой вновь с увлечением взялся за переработку давно законченного кавказского очерка "Как умирают русские солдаты". Он переменил название ("Тревога"), начал работу над ним, дал его в переписку, но работа не пошла. Рассказ "Тревога" написан не был. Тема все же, видимо, была исчерпана "Тремя смертями", и сам Толстой был этим рассказом удовлетворен вполне: закончив, он читал его тетушке Г. Ергольской со слезами, потом, как мы видели, решительно отверг критические замечания друзей. Положение изменилось только после приезда в Ясную Поляну Тургенева. Это было 11 июня. На этот раз Толстому было с ним легко, и на другой же день он прочитал ему свой рассказ. В дневнике появилась запись: "Прочел 3 Смерти, слабо".^* Что значит это "слабо"? Такова ли была оценка Тургенева или сам Толстой переоценил свой рассказ, прочитав его автору "Записок охотника"? Этого мы не знаем. Думается, однако, что если Тургенев и не высказал прямого порицания рассказу Толстого, то все же реакция его должна была быть сдержанной.

^* (Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений, т. 48, стр. 16.)

Во всяком случае, в дальнейших оценках и суждениях Тургенева "Три смерти" никогда не упоминаются в числе ценимых произведений Толстого, как например "Казаки". Это не мешало Тургеневу в 1874 году хлопотать об издании "Трех смертей" во французском переводе, но похвал этому рассказу Тургенев не высказывал никогда. 11 февраля 1859 года Тургенев сообщил в письме Толстому, какие толки о "Трех смертях" ходят в Петербурге: "Три смерти" здесь вообще понравились,- но конец находят странным и даже не совсем понимают его связь с двумя предыдущими смертями, а те, которые понимают, недовольны". Был ли доволен рассказом сам Тургенев,- об этом он не пишет, но и его молчание красноречиво. Что касается Толстого, то после чтения "Трех смертей" Тургеневу он больше об этом рассказе нигде не упоминает. Дело было сделано. В 1854 году Толстой увлекся тургеневской темой, в 1858 году произошла новая вспышка, вызвавшая к жизни рассказ "Три смерти". В апреле, во время работы над "Тревогой", сомкнулись концы и начала; в июне, после чтения рассказа Тургеневу, цикл был психологически завершен. Творческое общение и своеобразное соревнование Толстого с Тургеневым продолжалось и дальше, в течение долгих лет, но уже не на основе "Записок охотника". Что же касается этой книги, то на протяжении всей своей литературной деятельности Лев Толстой всегда подчеркивал общественно-литературную заслугу Тургенева, который, говорил Толстой, "сумел в эпоху крепостничества осветить крестьянскую жизнь и оттенить ее поэтические стороны".^*

^* ("Литературное наследство", № 37-38, 1939, стр. 546.)

"Записки охотника", в глазах Толстого, было лучшее, что Тургенев написал. Так же обстояло дело и для Ф. И. Тютчева, которого книга Тургенева привела в восхищение сразу после выхода ее в свет. "Полнота жизни и мощь таланта в ней поразительны,- писал он.- Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией".^*

^* (Ф. И. Тютчев. Стихотворения. Письма. М., ГИХЛ, 1957, стр. 18 (перевод с французского).)

Более сложным было отношение передовой русской литературы к "Запискам охотника" в годы революционной ситуации (1859-1861). Русские революционные демократы видели в это время главную задачу литературы о народе не столько в изображении его великих положительных свойств, сколько в критике тех его недостатков и слабостей, которые обусловлены были долгими годами крепостного гнета и мешали народу активно взяться за дело собственного освобождения. В этих условиях перед литературой встали новые вопросы. В статье "Не начало ли перемены?" (1861) Чернышевский указал на эти вопросы, выдвинутые жизнью, рассматривая при этом "Записки охотника" как произведение, отразившее литературно-общественные задачи предшествующего периода. Таким образом, и в новых условиях "Записки охотника" воспринимались как произведение этапного характера.

Историческое значение "Записок охотника" было для революционных демократов неоспоримо и высоко. По силе воздействия Чернышевский ставил "Записки охотника" в один ряд со стихотворениями Некрасова. "После Ваших "Записок охотника" ни одна книга не производила такого восторга",^* - писал в 1857 году Чернышевский Тургеневу о стихотворениях Некрасова.

^* (Н. Г. Чернышевский Полное собрание сочинений, т, XIV. М. ГИХЛ, 1949, стр. 345.)

Подобно Чернышевскому, и Добролюбов, при всех своих принципиальных разногласиях с Тургеневым, ценил в Тургеневе изумительную политическую чуткость, "чутье настоящей минуты", т. е. социальную злободневность, умение откликаться на живые запросы текущего дня.

Эта сторона творчества Тургенева раньше всего проявилась в "Записках охотника", и Добролюбов, естественно, должен был высоко ставить эту книгу Тургенева, в которой живое отношение к современности сказалось так ярко и сильно. В феврале 1859 года Добролюбов закончил одну из своих рецензий сообщением о литературной новости, которой он спешил поделиться с читателем. Это было приведенное нами выше известие о втором издании "Записок охотника".

Герцен видел в "Записках охотника" поэтическую обвинительную речь против крепостного права, а Некрасов в стихотворном послании к Тургеневу 1861 года так определил общественную заслугу автора "Записок охотника":

Врагу дремать ты не давал,
Клеймя и проклиная,
И маску дерзостно срывал
С глупца и негодяя.*

^* (Высказывавшееся в печати предположение о том, что это стихотворение адресовано А. И. Герцену, не представляется убедительным.)

Эту сторону подчеркивал также известный беллетрист и публицист К. М. Станюкович, автор "Морских рассказов", во многом продолжавший традиции революционных демократов. Указывая на то, что произведения о народе писателей-шестидесятников резко отличаются от "Записок охотника", Станюкович говорил в то же время о непреходящем общественном значении книги Тургенева: "...Художественная цель Тургенева была возбуждать сочувствие к угнетенным, показать безнравственность рабства, что он и выполнил блистательно".^*

^* (Г. Лозовик. К. М. Станюкович. Симферополь, 1953, стр. 60.)

С наибольшей полнотой точку зрения революционных демократов на "Записки охотника" выразил Салтыков-Щедрин. Выше приведена была данная им в некрологе Тургенева оценка "Записок охотника" как произведения, положившего начало целой литературе о народе и его нуждах. Эта итоговая оценка подготовлена была отзывами Щедрина о "Записках охотника", относящимися к 60-м годам. В рецензии на "Лесную глушь"

С. В. Максимова Щедрин подчеркнул новаторский характер "Записок охотника". В то время как для романов Тургенева, по мысли Щедрина, материал был подготовлен целым рядом беллетристов-предшественников, в "Записках охотника" Тургенев предшественников не имел. В статье "Напрасные ожидания" Щедрин отделил народные рассказы Тургенева и от идиллических произведений Григоровича, и от рассказов Н. Успенского, в которых русский крестьянский мир обрисован чертами, не лишенными карикатурности. В отличие от произведений этих двух писателей, "Записки охотника", указывает Щедрин, отмечены бесспорной талантливостью; правда, деятельность Тургенева не могла определить собою направление всей нашей литературы, но это, по мысли Щедрина, объясняется прежде всего тем, что создание народных типов в дальнейшем, после "Записок охотника", уже не составляло главной цели писателя.

В полной мере оценивая историческую заслугу Тургенева, Салтыков-Щедрин не считал, разумеется, задачу изображения народной жизни исчерпанной "Записками охотника". Книга Тургенева, по мысли Щедрина, открывала пути для дальнейшей работы в том же направлении. Тургенев показал выдающихся представителей крестьянской среды, а это уже само по себе предполагало - в качестве дальнейшей задачи - изучение самой этой среды, выдвигающей людей, подобных тургеневским героям. "Сучок, Ермолай, Бирюк, Касьян и другие типы, созданные рукою Тургенева,- писал Салтыков,- нимало не знакомили нас с крестьянскою средою, не потому, чтоб это не были типы вполне живые, а потому, что они представлялись нам уединенными, стоящими в положении исключительном и преисполненном недомолвок". "Нужна была целая крестьянская среда",- считал Салтыков, и эта среда, думал он, будет изображена писателями, быть может, менее даровитыми, чем Тургенев, которые дадут, однако, "более полное и отчетливое понятие об искомом предмете, нежели даже мастерские типы Тургенева, при помощи которых перед нами раскрывалась только какая-то таинственная, недоступная глубь".^*

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений, т 8. М., ГИХЛ, 1937, стр. 67.)

Когда были написаны эти строки (1868), целая плеяда даровитых писателей уже работала над изучением и изображением крестьянства как целого, как среды. Салтыков назвал одного из них, именно Решетникова, но указал в то же время, что вся "молодая литература" занята тем же вопросом, движется в том же направлении. К этой "молодой литературе" относились, помимо Решетникова, многие другие писатели демократического направления, среди которых первое место принадлежало Г. И. Успенскому. А Глеб Успенский называл автора "Записок охотника" "радетелем о русской земле". В 70-80-х годах эта литературная школа пополнилась писателями народнического направления, как Златовратский, Засодимский, Нефедов, Каронин, Эртель. Для всех этих писателей "Записки охотника" имели важное значение. Так, известная книга А. И. Эртеля "Записки степняка" (1880-1881), сразу обратившая на себя внимание читателей, уже современниками была воспринята как прямое продолжение традиций "Записок охотника".^*Конкретные исследования должны установить другие факты влияния "Записок охотника" на произведения о крестьянстве беллетристов-народников. Но даже и без детального исследования внимательный читатель может увидеть, как мотивы и образы "Записок охотника" в разных формах, видах, перевоплощениях возникают то тут, то там в рассказах и повестях из народного быта. Еще в 1909 году М. Горький указал, что мужики из рассказов Златовратского, Засодимского и других "по свойствам психики своей" чрезвычайно напоминают крестьянские образы Тургенева. Из писателей того же времени, чье творчество связано с "Записками охотника", должен быть упомянут также И. А. Салов, столь ценившийся М. Е. Салтыковым-Щедриным.^** Близость произведений Салова к художественной манере Тургенева конца 40-х годов не раз подчеркивалась и русской критикой XIX века, отмечавшей в частности, что многие повести Салова написаны от лица охотника, повествующего о различных достопримечательных случаях, встречах и наблюдениях во время скитаний его по полям и лесам. Салов дает живые зарисовки крестьян дореформенной поры и характеризует изменения, происшедшие в русской деревне в более позднее время. Близость его к Тургеневу выразилась в его антикрепостнических настроениях, в его обличениях помещиков, в любовном отношении к русскому крестьянину и вере в его творческие силы.^*** Высоко ставил "Записки охотника" и писатель-демократ Д. Н. Мамин-Сибиряк.

^* (Г. А. Костин. Александр Иванович Эртель. Критико-биографический очерк. Воронеж, 1951, стр. 75-76.)

^** (См.: Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 125.)

^*** (О близости повестей И. А. Салова к манере "Записок охотника" Тургенева писали А. М. Скабичевский (История русской литературы, СПб., 1891, стр. 347) и П. В. Быков (в предисловии к "Полному собранию сочинений И. А. Салова", изд. А. Ф. Маркса, т. I, стр. 10).)

Громадное значение имело творчество Тургенева для вошедшего в те годы в литературу В. Г. Короленко. По собственному признанию Короленко, Тургенева он любил фанатично, и прежде всего именно как автора "Записок охотника". Первое знакомство с "Записками охотника" было для Короленко-гимназиста настоящим откровением. В "Истории моего современника" как значительный факт в идейном развитии будущего писателя изображается урок литературы, на котором учитель Авдиев, даровитый педагог и человек передовых взглядов, ознакомил своих питомцев с рассказом Тургенева "Два помещика".

"В этот день - пишет Короленко,- я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те "простые" слова, которые дают настоящую, неприкрашенную "правду" и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали, и в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом".

"Записки охотника" впервые раскрыли перед Короленко общественное значение литературы. "С этого дня,- свидетельствует он,- художественная литература перестала быть в моих глазах только развлечением, а стала увлекательным и серьезным делом".^*

^* (В. Г. Кополенко. Собрание сочинений, т. 5. М., ГИХЛ, 1954, стр. 265-266.)

Народные образы в творчестве Короленко обнаруживают несомненное родство с их великими первообразами из "Записок охотника", а один из шедевров Короленко - рассказ "Река играет" - по самой художественной концепции своей непосредственно восходит к тургеневским "Певцам". Незаурядные силы и возможности дремлют в душе простого человека; они пробуждаются в минуты нравственного подъема, и это служит залогом возможности и близости возрождения народа - такова схема рассказа Короленко, и по внутреннему смыслу и по сюжетной основе как нельзя более близко подходящая к "Певцам" Тургенева.

В конце своей литературной деятельности, в 1918 году, Короленко выступил с речью на празднике учащихся в Полтаве по случаю столетия со дня рождения Тургенева. Свою речь он посвятил только одному вопросу - значению "Записок охотника" для людей его поколения. Это не был случайный факт в биографии Короленко. На всем протяжении своего творчества Короленко искал и находил в народе "искорки" природной даровитости, которые не глохли среди неблагоприятных и тяжких условий народной жизни. Этим самым Короленко продолжал и развивал коренные демократические традиции "Записок охотника".

Эти традиции были живы и для великого современника Короленко - А. П. Чехова. Рассказ Чехова "В ландо", написанный сразу после смерти Тургенева, проникнут глубокой любовью к памяти автора "Записок охотника". С брезгливым презрением нарисован здесь отталкивающий образ светского невежды, барона Дронкеля, который в пренебрежительном тоне отзывается о "Записках охотника". "Попросите его, чтоб он замолчал! Ради бога!" - с возмущением восклицает героиня рассказа, молодая девушка из провинции. Рассказ "В ландо" - это настоящая защита "Записок охотника" и их автора от тех реакционных сил которые травили Тургенева при жизни и оскорбляли его память после смерти. "Записки охотника", по мысли Чехова, могут быть чужды только людям, враждебным народу. В рассказе "В ландо" утверждается, таким образом, национальное значение "Записок охотника", как и литературной деятельности Тургенева в целом. Эта художественная декларация Чехова нашла обширное продолжение в его последующем творчестве.

В середине 80-х годов в рассказах Чехова появляется целая галерея "вольных людей" из народа, мирных бродяг, мечтателей, артистов и художников в душе. Во многих его произведениях проходят, сменяя друг друга, необычные люди: крестьянин, одержимый артистической страстью к охоте ("Он понял", 1886);. человек вольной жизни, не способный к тусклому будничному прозябанию ("Егерь", 1885); художник из народа, живущий как все в обычное время и вдохновенно перерождающийся в период творческой работы ("Художество", 1886); старик-философ, тоскующий в предчувствии погибели мира и земной красоты ("Свирель", 1887). Это всё люди внутренне свободные, артистически изящные, по-своему мудрые и даже ученые, только "учились эти люди не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы" ("День за городом", 1886).^*

^* (А. П. Чехов. Полное собрание сочинений, т. V. М., ГИХЛ, 1946, стр. 310-311.)

Эта группа рассказов образует как бы чеховские "Записки охотника", возникшие, несомненно, не без тургеневского влияния. Тургеневские "Певцы" ожили в чеховском "Художестве": оба рассказа объединены аналогичной темой, сходным образом трактованной,- художественный подъем в лучшие минуты жизни и ослабление творческих сил артиста из народа в обыденном существовании. Рассказ Чехова "Егерь" связан с тургеневским "Свиданием".^*

^* (См.: А. С. Долинин. Тургенев и Чехов.- Сборник "Творческий путь Тургенева", Пг., "Сеятель", 1923, стр. 277-318.)

Чеховская "Свирель" представляет собой вариацию на мотив "Касьяна с Красивой Мечи". И тут и там охотник с ружьем и собакой встречается со странным, диковинным стариком необычной наружности, со своеобразной речью. В обоих рассказах - пейзажный фон облачного дня, зной и духота. Но у Тургенева это зной полного жизни летнего дня, цветущая природа, волшебная панорама летнего неба, лучезарный воздух, трепещущее лепетание листвы. В гармонии с этим развертывается гуманная философия Касьяна, в уста которого вкладывает автор гимн жизни. У Чехова же рассказ строится контрастно по отношению к Тургеневу: дождливый гнилой день позднего лета, предвещающий ненастные дни осени, тоскливые звуки свирели, несчастные люди, дисгармония, беспорядок в природе, в мире. И на этом фоне - в речах чеховского философа из народа тоскливое предчувствие близкой погибели мира. Чехов, таким образом, сознательно разрушает тургеневскую идиллию, но не отказывается от тургеневского любования силою и глубиной духа человека из народа. Ликующий "философ" Тургенева и тоскующий "философ" Чехова одинаково полно и страстно любят красоту божьего мира; в этом герой Чехова не уступает своему предшественнику.

Тургеневские бродяги и непоседы - Калиныч, Степушка (из "Малиновой воды"), а также и Касьян - по самым основным чертам своего облика соответствуют названным выше чеховским бесприютным и непоседливым вольным счастливцам.

В рассказах Чехова, так же как у Тургенева, мы находим контрастное сопоставление гуманной жизни людей поэтического склада души с несправедливой и убогой жизненной прозой существователей. В рассказах Чехова, как и в тургеневских "Записках охотника", развертывается особая, возвышенная стихия, противопоставленная отрицаемому низменному миру.

В борьбе с миром обывательщины и мещанства молодой Чехов искал опору в среде простого народа, поэтические стороны жизни которого отражены были в "Записках охотника". Естественно, что, обратившись к народу, Чехов должен был творчески воспринять достижения народной книги Тургенева.

Воздействие художественного произведения на последующее развитие литературы может быть двояким: бывает прямое влияние, но возможно и такое положение, при котором произведение великого мастера влечет писателей следующего поколения к своеобразному художественному соревнованию, к полемике, и этот второй вид литературной связи бывает не менее плодотворным, чем первый. Таково было воздействие "Записок охотника" на Максима Горького. Еще будучи подростком, прочитал Горький, по его выражению, "удивительные" "Записки охотника". В автобиографической повести "В людях" он называет эту книгу в числе тех, которые "вымыли" ему душу, "очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности". "Я почувствовал,- говорил Горький,- что такое хорошая книга, и понял ее необходимость для меня".^* Вместе с тем Горький понимал также, что книга Тургенева порождена минувшим этапом освободительного движения, он видел других крестьян, которых еще не знал Тургенев, и "Записки охотника" вызвали в нем стремление рассказать о русском крестьянине не так, как это в свое время сделал Тургенев. "Лет двадцати я начал понимать, что видел, пережил, слышал много такого, о чем следует и даже необходимо рассказать людям. Мне казалось, что я знаю и чувствую кое-что не так, как другие... Даже читая книги таких мастеров, как Тургенев, я думал иногда, что, пожалуй, мог бы рассказать, например, о героях "Записок охотника" иначе, не так, как это сделано Тургеневым".^**

^* (М. Горький. Собрание сочинений, т. 13. М., ГИХЛ, 1951, стр. 357-358.)

^** (М. Горький. Собрание сочинений, т. 24. М., ГИХЛ, 1953, стр. 487.)

Горький и рассказывал о крестьянах иначе: он говорил о том, чего еще не мог видеть Тургенев; именно поэтому он подчеркивал, что у тургеневских крестьян отсутствует "активное творческое начало".^* Не все замечания Горького о "Записках охотника" справедливы.

^* (М. Горький. История русской литературы. М., ГИХЛ., 1939, стр. 186-187. Горький иной раз чрезмерно акцентировал политическую пассивность тургеневских крестьян и недостаточно обращал внимание на другую сторону дела, которую уже в наше время с глубокой прозорливостью отметил М. И. Калинин: "Что может быть безобиднее, аполитичнее этих тургеневских персонажей? Однако лучшие критики того времени, для которых защита обездоленных была решающим критерием в оценке литературного произведения, встретили "Записки охотника" с восторгом, находя в них соответствующее их убеждению содержание.)

В "Записках охотника" представлены крепостные со всеми человеческими переживаниями, присущими итак называемым "культурным" людям. В крепостном крестьянине Тургенев показал человека, который так же, как и все люди, достоин иметь человеческие права. Правда, об этих правах писатель не говорил, но они напрашивались сами собою, они возбуждали мысль у читателя, что, разумеется, в тогдашних условиях производило политическое действие: вызывало негодование крепостников, ободряло и укрепляло прогрессивные силы".^*

^* ("М. И. Калинин о литературе". Л., Лениздат, 1949, стр. 78.)

Характерно, что, сетуя на отсутствие среди персонажей "Записок охотника" прямых носителей протеста, Горький подчеркивал вместе с тем зависимость самого факта появления книги Тургенева от борьбы крестьянства за свое освобождение; он говорил о том, что русский крестьянин беспрерывными бунтами заставил обратить на себя внимание литературы. Это замечание Горького открывает перед исследователями книги Тургенева широкую и ясную перспективу, подчеркивая прочную связь "Записок охотника" с исторической жизнью русского народа.