Глава девятая. Последний роман

Тургенев вплотную подошел к революционному народническому движению в "Нови". Действие романа начинается в 1868 году, когда впервые возникло "хождение в народ". С первых же страниц романа Тургенев сразу дает понять, что породило это движение, что толкало интеллигентную молодежь к борьбе с самодержавным правительством. Крестьянская реформа не только не принесла облегчения народу, она разорила его - эта мысль многократно подчеркивается на протяжении романа. Нежданов в глубоко искреннем стихотворении "Сон" с горечью говорит о бедственном положении родной стороны в пореформенную пору:

Давненько не бывал я в стороне родной..,
Но не нашел я в ней заметной перемены.
Все тот же мертвенный, бессмысленный застой,
Строения без крыш, разрушенные стены,
И та же грязь и вонь, и бедность и тоска!
И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый... 
Народ наш вольным стал, и вольная рука 
Висит, по-прежнему, какой-то плеткой хилой.

Бедствует и голодает крестьянство, в грязи и копоти живут рабочие, пухнут с голоду малые дети, под полицейским гнетом стонет демократическая интеллигенция, реакция празднует полную победу, благоденствуют кулаки, фабриканты и ростовщики, да "царев кабак не смыкает глаз" - такова картина пореформенного строя в романе Тургенева.

"Пол-России с голода помирает, "Московские ведомости" торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь - шагу нам ступить некуда",- с горячим негодованием восклицает Нежданов в начале романа. Этот же герой, вовсе не склонный к преувеличениям, с глубоким убеждением замечает: "все, решительно все люди, с которыми я разговаривал,- недовольны..." Вот, значит, чем вызвано, по Тургеневу, "хождение в народ": оно порождено глубоким сочувствием молодой демократической интеллигенции бедствиям народа, тяжким страданиям "безымянной Руси".

Вместе с тем, как правдиво показал Тургенев, свою работу "в народе" революционно настроенная молодежь проводит с детской неумелостью. Нежданов, Маркелов и их друзья совсем не знают крестьянской жизни, не умеют говорить с крестьянами, не понимают их материальных интересов и духовных стремлений. Они видят недовольство народа и наивно думают, что этого достаточно, чтобы поднять крестьянство на революционное выступление. Сталкиваясь с недоверием крестьян, не понимающих утопической пропаганды народников, участники движения разочаровываются, падают духом, теряют веру в себя - ив народ. "...Не нужен я ему с моими брошюрами - и все тут!" - с отчаянием восклицает Нежданов после неудачной попытки пропаганды в народе. Об одном из знакомых крестьян Нежданов говорит: "...Как только он со мною,- точно стена между нами". И Тургенев показывает, что эта стена между крестьянством и народнической интеллигенцией породила трагедию пропагандистов-народников и обусловила неизбежность их неудач, тяжелых поражений, горьких разочарований.

Это трезвое социально-политическое объяснение неудач "хождения в народ" заметно осложнено, однако, в романе Тургенева фаталистическими идеями. Так, трагедия главного героя "Нови" Нежданова, помимо социально-исторических причин, определяется в романе, в соответствии с охарактеризованными выше "естественнонаучными" идеями Тургенева, еще и наследственностью. "О, как я проклинаю... эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца!" - восклицает он. На протяжении всего романа Тургенев стремится показать, что психофизиологические особенности натуры Нежданова, определенные наследственностью, лишили его той силы воли, твердости духа и веры, которые необходимы были ему для подчинения воли других людей. Чтобы вести за собой людей, нужна крепкая вера. У Нежданова ее нет. Он говорит об этом, с горечью вспоминая крах своих первых попыток пропаганды в народе: "Нужно верить в то, что говоришь, а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол... Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты, и весь он как железный! Слушатели не понимают, а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить - точно виноватый, всё прощения прошу".^* Для успеха пропаганды в народе нужны такие черты характера, которые Нежданов не получил в наследство от своего отца. "Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, в которой я должен вращаться?" - с негодованием говорит Нежданов.

^* (Характерно, что в период между "Дымом" и "Новью" Тургенев работал над романом о знаменитом "раскольничьем пророке" XVII века Никите Пустосвяте, предводителе стрелецкого мятежа 1682 г. См.: Ю. Д. Левин. Неосуществленный исторический роман Тургенева. "И. С. Тургенев. Статьи и материалы". Орел, 1960.)

В разработку характеров других героев романа Тургенев опять-таки вносит мысль о давлении сил и обстоятельств внесоциальных, внеисторических, природных. Так, Маркелов, человек менее интеллектуальный, чем Нежданов, и более ограниченный, чем он, характер совсем не гамлетический, "не голова, а правая вооруженная рука", как сказано о нем в конспекте романа,- также наделен "душевной усталостью", определяемой не социально-историческими причинами, а его любовными и всяческими иными житейскими неудачами: "ему вообще не везло - никогда и ни в чем", и эта неудачливость Маркелова рассматривается как факт органический, как врожденное свойство его натуры - он "неудачник" природный. При всей своей импульсивности и страстности он лишен той силы, по мысли Тургенева загадочной, но вполне реальной, которая позволила бы ему вести за собой других людей.

В жизни, в поведении, во всей судьбе Машурииой сказывается влияние ее физической непривлекательности и ее неразделенной стыдливой любви к Нежданову; а шутовство и "мефистофельство" Паклина ощутительно связано с его физическим уродством.

Эта нота, так сказать, физиологического фатализма, звучавшая в последнем тургеневском романе, была замечена современниками и навлекла на автора "Нови" гнев некоторых революционеров-народников, которые увидели здесь стремление Тургенева унизить образы деятелей революции.

Герман Лопатин в предисловии к сборнику "Из-за решетки" (1877) с негодованием спрашивал: "В самом деле, кто такие эти "революционеры" г. Тургенева? Это - или аристократический выродок, кидающийся как будто со зла и наперекор своей созерцательной, художественной натуре в крайнюю демократическую деятельность, или "неудачник", потерпевший крушение в любви, или же это разные Остроумовы и Машурины - люди "скорбные главою", хотя и чистые сердцем..."^* Даже сразу после смерти Тургенева Н. К. Михайловский в своем более чем примирительном некрологе не мог не вспомнить в тоне упрека покойному писателю наружности Машуриной: "Думали ли вы когда-нибудь об том,- спрашивает он читателей,- что во всей портретной галерее рыцарски деликатного относительно женщин Тургенева только и есть две безобразные женщины: Кукушкина и Машурина? Мелочь это, конечно, но очень характерная..."^**

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников", М.-Л., "Academia", 1930, стр. 327.)

^** (Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., ГИХЛ, 1957, стр. 285.- Резко отрицательно отнесся к "Нови" и М. Е. Салтыков. См.: Н. Щедрин. Собрание сочинений, т. 19. М., ГИХЛ, 1939, стр. 87-88.)

В этих упреках была своя большая правда. Разумеется, не случайно в романе Тургенева природа шутит свои злые шутки именно над революционерами. Этим подчеркивалась неизбежность трагической неудачи их жизненного дела. Нежданов и его друзья, хотел показать Тургенев, не обладают теми природными свойствами, которые отличают победителей в жизненной борьбе. Напротив, по замыслу автора, они отмечены такими чертами, которые характерны для людей, обреченных на поражение. И все-таки намерения унизить своих героев у Тургенева не было. Поражение в сознании автора "Нови" не было унижением, и деятель, обреченный на поражение, не был в глазах Тургенева человеком бесполезным и ненужным для своего народа. Рудин в свое время был также побежден, но он не был унижен; он был "неудачник", но жизнь его была не бесплодна.

Нужны или не нужны герои "Нови" России, выражают ли они при всей своей трагической неудачливости "русскую суть" - в этом был главный вопрос, исторический и политический. И на этот вопрос Тургенев ответил утвердительно, прежде всего тем, что придал облику своих героес и характеру их деятельности национально-русские черты. В Маркелове есть сила, настойчивость и буйство Чертопханова и Харлова, в Марианне - готовность и способность к жертвенному служению, как у Софи Б., и, так же, как у нее,- нераздельность слова и дела, в Машуриной - те же черты, к тому же на фоне трогательной стыдливости и нежности, а кроме того, в Машуриной есть нечто плебейское, простонародное,- недаром она зовется Феклой. Далее, все революционные деятели народнического движения наделены безусловной честностью и горячей любовью к тому народу, который к ним равнодушен и которого они не знают. "А ты, неведомый нам, но любимый нами всем нашим существом, всею кровью нашего сердца, русский народ, прими нас - не слишком безучастно и научи нас, чего мы должны ждать от тебя?" - эти страстные слова Нежданова характерны даже для него, "российского Гамлета" и наибольшего скептика среди всех своих товарищей.^*

^* (Исключение составляет в "Нови" Кисляков, персонаж комический, простодушно самовлюбленный, удивляющийся сам, "как это он, двадцатидвухлетний юноша, уже решил все вопросы жизни и науки...". Это тот самый Кисляков, о котором Нежданов думал: "По боку эстетику! и г-н Кисляков может быть полезен!" Не удивительно, что именно Кисляков, как человек случайный, не разделил судьбу других участников революционного кружка. "Кислякова подержали с месяц под арестом, а потом выпустили и даже не препятствовали снова "скакать по губерниям".)

"Романтик реализма" - эта тургеневская формула заключала в себе не только конспект характеристики Нежданова, но вместе с тем исторически правильное выражение объективных противоречий народнического революционного сознания. Романтический утопизм и мечтательность в самом деле свойственны были народническим революционерам, считавшим себя трезвыми "реалистами". Однако, показав безысходные противоречия народнического движения и произнося свой суровый приговор над его людьми, Тургенев исходил из того, что их высылает в мир на бесплодную борьбу и неизбежную гибель не какой-нибудь "Василий Николаевич" (имеется в виду Нечаев), а "безымянная Русь", и он закончил свой роман символической сценой, которая может быть правильно понята только при сопоставлении с "Порогом", как ближайший подготовительный этюд к нему:

- "...Ну скажите, пожалуйста, хоть одно: вы все еще по приказанию Василия Николаевича действуете?

- На что вам знать?

- Или, может, кого другого - Сидора Сидорыча? Машурина не отвечала.

- Или вами распоряжается безымянный какой? Машурина уже перешагнула порог.

- А, может быть, и безымянный! Она захлопнула дверь.

Паклин долго стоял неподвижно перед этой закрытой дверью.

- "Безымянная Русь!" - сказал он наконец".

Так устами Паклина Тургенев говорит о том, что революционные герои "Нови" незримыми, но прочными нитями связаны с "безымянной Русью", с русским народом.

В эпиграфе к роману сказано: "Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом". Такая оценка возникла у Тургенева сразу, вместе с начальным замыслом романа, еще в июле 1870 года, когда писатель набросал свой первый, едва наметившийся "концепт": "Они несчастные, исковерканные- и мучатся самой этой исковерканностью - как вещью, совсем к их делу не подходящей... Между тем их явление, возможное в одной России, что все еще носит характер пропедевтический, воспитательный - полезно и необходимо: они своего рода пророки, проповедники... Пророчество - болезнь - голод, жажда; здоровый человек не может быть пророком и даже проповедником. Оттого я и в Базарова внес частицу этого романтизма, что заметил один Писарев".^*

^* (А. Мазон. Парижские рукописи И. С. Тургенева. М.- Л., "Academia", 1930, стр. 107-108.)

Эту сторону тургеневского романа, исторический суд, в нем заключенный, в конце концов оценили и деятели революционного народничества, когда прошла полоса первого раздражения.

В народовольческой прокламации, написанной П. Ф. Якубовичем после смерти Тургенева, сказано было (главным образом в связи с "Новью"), что Тургенев, "постепеновец" по убеждениям, "служил русской революции сердечным смыслом своих произведений". Тот же Якубович, а вслед за ним П. Л. Лавров признали и объективную правильность тургеневской оценки противоречий народнического движения; они попытались только отнести эту оценку не к движению в целом, а к начальной его стадии. Во всяком случае, как бы ни оценивали русские революционеры-семидесятники программный смысл романа, его "сердечный смысл" трогал и волновал их. "Он признал нравственное величие "русской нови",- с благодарностью отмечал Лавров, а Г. Лопатин, так сурово отнесшийся к "Нови" при ее появлении, сказал много лет спустя беседовавшей с ним С. П. Петрашкевич-Струмилиной:

"Было что-то неподдельно отеческое в отношении Тургенева вообще к молодежи, и, пожалуй, он больше любил "буйных" сынов своих. Ибо, по его понятиям, как было молодому человеку и не побуйствовать! "Буйные" были ближе и приятнее душе его.

- Но в то же время у Тургенева,- сказала я,- было ясное сознание трагической тщеты усилий русских социалистов того времени.

- Да, конечно, он знал, что мы потерпим крах, и все же сочувствовал нам".^*

^* ("И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников". М.- Л., "Academia", 1930, стр. 77, 125.)

Сердечный смысл отношения Тургенева к своим героям выясняется также из того, что Тургенев объединяется с ними в оценке их врагов. Враги Нежданова и Маркелова являются и его врагами: фигуры Сипягина и Калломейцева ему ненавистны. Автор демонстративно и брезгливо отказывается от интимного приближения к внутреннему миру этих героев; он не собирается анализировать их - он их клеймит. "Мне иногда потому только досадно на свою лень, не дающую мне докончить начатый мною роман,- писал Тургенев в 1875 году,- что две-три фигуры, ожидающие клейма позора, гуляют хотя с медными - но не выжженными еще лбами" (XII, 472). Относительно Калломейцева, которого Тургенев задумал списать с одного знакомого помещика, "прибавив к нему" черты реакционного беллетриста Б. Маркевича, он специально отметил в "формулярном списке" 1872 года свое намерение писать этот портрет с его оригиналов "рабски и по возможности оскорбительно".^* Сатирические страницы в "Нови" направлены не только против откровенных героев реакции, но и против представителей правительственной клики, маскирующихся либеральными фразами, подобно Сипягину. О Сипягине Тургенев говорит тем же тоном, что о Калломейцеве, и рисует их обоих одинаковыми красками - "по возможности оскорбительно". Тургенев не позволяет Сипягину отделить себя от Калломейцева, он приравнивает обоих героев. "Роман" Сипягина с Неждановым заканчивается тем, что Сип яги н выдает Нежданова полиции, а размолвки с Калломейцевым не мешают Сипягину думать про себя: "Au fond, Калломейцев прав".

^* (А. Мазон. Парижские рукописи И. С. Тургенева, стр. 123.)

Эта сторона романа объясняется тем, что в пору созревания "Нови" Тургенев заметно меняет свое отношение к русским либералам не только из правительственной партии, но и ко всем наличным силам русского либерализма и возлагает свои надежды на появление разночинцев нереволюционного толка, "полезных рабочих и народных слуг".

Эти мечты и надежды Тургенева объясняют фигуру Соломина и его роль в романе. Соломин и есть один из тех "народных слуг", в которых, по мысли Тургенева, нуждается Россия. Он демократ с головы до ног, он сочувствует угнетенному народу и поддерживает тесные отношения с революционерами, очевидно, из тех же соображений, что и Тургенев, однако он хочет идти своей дорогой: он (опять-таки подобно Тургеневу) "постепеновец", но, в отличие от него, "постепеновец не сверху, но снизу", т. е. деятель, вышедший из народа и к нему пришедший, ему посвятивший свою жизнь и знания. В революцию он не верит, не видит он готовой для него почвы ни среди крестьян, ни среди фабричных, но, как намечено в конспекте романа, "у него своя религия - торжество низшего класса, в котором он хочет участвовать", вот почему этот "постепеновец снизу" назван в конспекте: "русский революционер".^* Ему принадлежит будущее, он один из тех, кто будет поднимать русскую новь глубоко забирающим плугом. "Теперь только таких и нужно! - восклицает в финальной сцене романа Сила Паклин, в чьи уста Тургенев часто вкладывает свои мысли.- Вы смотрите на Соломина: умен как день - и здоров - как рыба...". ".. Помилуйте: человек с идеалом - и без фразы, образованный - и из народа, простой - и себе на уме... Какого вам еще надо?"

^* (А. Мазон. Парижские рукописи И, С. Тургенева, стр. 108.)

И однако же этот "революционер" ограничивает покамест свою деятельность организацией заводских школ, библиотек и фабрик на артельных началах да произносит ультрапостепеновские проповеди, как например, в разговоре с Марианной: "...а пока ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете - или больному лекарство дадите... вот вам и начало". Все это делает "революционность" Соломина чисто декларативной и самый образ его туманным и неясным.

Впрочем, полной ясности в обрисовке Соломина и быть не могло. Соломин задуман и подан не как реальная сила русской жизни, а как сила искомая, ожидаемая. Соломины еще должны появиться, пока что их нет на русской почве, они только, по мнению Тургенева, нужны России, эти "постепеновцы снизу". Это персонаж не реальный, а заданный, что определяет и самый метод его изображения. Как отрицательные персонажи в романе без исключения делают всё одиозным образом, так и Соломин всё без исключения делает наилучшим образом: правдив он необыкновенно и необыкновенно самостоятелен в суждениях и поступках, необыкновенно проницателен, даже ходит он и улыбается так, что все эти действия приобретают какой-то поучительный смысл. Если безусловное и методическое принижение Сипягина означало нежелание автора признать за этим персонажем права живого человека, то безусловное возвеличение Соломина выражает невозможность для автора увидеть в своем герое живое лицо. Из числа действующих лиц романа, обладающих внутренней душевной жизнью, он исключен самой манерой изображения и превращен в условную фигуру программного назначения.

Такого рода программные образы не редкость в практике политического романа, истинность этих фигур проверяется историей. Соломин в дальнейшем ходе русской истории этой проверки не выдержал: ни "постепеновцы сверху", ни "постепеновцы снизу" не стали прогрессивной силой русской жизни, к Соломин, призванный быть, по мысли автора, главным лицом романа, остался в "Нови" воплощением несбывшейся либеральной утопии автора.^*

^* (Э. М. Румянцева в содержательной статье "Из творческой истории романа Тургенева "Новь" ("Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та имени Герцена", т. 150, 1Э57) делает несколько странных замечаний о Соломине. Она полагает, что "большая правда" в образе Соломина "состоит в непримиримости столкновения разночинца с либерально-дворянской интеллигенцией", в этом столкновении обнаруживается "лицемерие и пошлость либералов, скрытые,- думает она,- для глаз народника". Почему революционные разночинцы-народники должны были меньше видеть лицемерие либералов, чем разночинец "постепеновец", и в чем здесь "большая правда" - это остается непонятным. Там же Э. М. Румянцева пишет: "Несмотря на ограниченность соломинской позиции по сравнению с революционно-народнической, в ней имелся элемент трезвого понимания народной жизни, которого недоставало народникам". Примерно то же самое можно было бы сказать о многих и многих либералах. Это возвращает нас к уже затронутому выше вопросу о трезвых либеральных "истинах") оказывающихся ошибкой в широком историческом смысле.)

Выше говорилось уже о том, что, начиная с "Дыма", у Тургенева намечаются особенности стиля и манеры, нарушающие строгую форму романа, сложившуюся в "Рудине" и "Дворянском гнезде", в "Накануне" и "Отцах и детях".

Стремление схватить "русскую суть" и основу всех изображаемых явлений, обозначить ту "безымянную Русь", на фоне которой появляются "новые люди",- привело Тургенева к чертам лесковской манеры, сказавшимся во вставном эпизоде о Фомушке и Фимушке. Совсем вскользь, в виде беглого намека, проходит в романе и тема Островского. Самое имя Силы Паклина напоминает характерный для Островского прием наделения персонажей семантически значимыми именами; в данном случае этот прием применен в форме контрастного соединения (сила и пакля). Колоритная фигура Голушкина, купца, вставшего "в позицию", так же ощутительно напоминает мир Островского.

Элементы щедринской манеры, появившиеся в "Дыме", нашли в "Нови" дальнейшее развитие. Совершенно в щедринском стиле построен образ Калломейцева, в характерно щедринских тонах выдержана и речь Сипягина в гл. XXIV.

"Взглянул на Запад: сперва порадовался, потом усомнился; взглянул на Восток: сперва отдохнул, потом воспрянул! И наконец предложил выпить тост за процветание тройственного союза:

- Религии, Земледелия и Промышленности.

- Под эгидой Власти! - строго прибавил Калломейцев.

- Под эгидой мудрой и снисходительной власти,- поправил его Сипягин".

В гоголевско-щедринской манере, нарисован портрет губернатора города С..., принадлежавшего "к числу добродушных, беззаботных, светских генералов, генералов, одаренных удивительно вымытым белым телом и почти такой же чистой душой, генералов породистых, хорошо воспитанных и, так сказать, крупичатых, которые, никогда не готовившись быть "пастырями народов", выказывают, однако, весьма изрядные администраторские способности - и, мало работая, постоянно вздыхая о Петербурге и волочась за хорошенькими провинциальными дамами, приносят несомненную пользу губернии и оставляют о себе хорошую память" (гл. XXXV). И, наконец, настойчивое и последовательное сближение деятелей либерализма и реакции близко и ясно напоминает политические и стилистические принципы щедринской сатиры.^*

^* (См. мою статью ""Дым" в ряду романов Тургенева" в "Вестнике Ленинградского университета", 1947, № 9; ср.: М. О. Габель. Щедрин и Тургенев. "Hayкoвi Записки Харкiвского Державного Педагогичного iнституту", т. X, 1947.)

Чувствуется в "Нови" также веяние, идущее от Достоевского; это как нельзя более естественно после "Бесов" - романа политического, романа о революции и революционерах, который так же, как и "Новь", явился откликом на нечаевское дело.

В "формулярном списке" 1872 года в разделе 7-м, посвященном Соломину, читаем такие заметки: "Знакомится с Маркеловым, позже с Неждановым.- Столкновения, вследствие которых те гибнут. Он остается цел.- Жестокие запутанные сцены".^* Эти жестокие сцены в духе Достоевского несколько раз встречаются на протяжении романа.

^* (А. Мазон. Парижские рукописи И. С, Тургенева, стр. 122.)

В быстром и нервном темпе, несвойственном Тургеневу, развертывается в гл. XXI психологический эпизод внезапной ссоры Маркелова с Неждановым, завершающийся вдруг столь же внезапным примирением: "Нежданов.- сказал он вдруг негромким, но почти отчаянным голосом,- Нежданов! Ради самого бога, войдите ко мне в дом - хотя бы только для того, чтобы я мог на коленях попросить у вас прощения! - Нежданов! Забудьте... забудь, забудь мое безумное слово!" и т. д.

Нервозность, надлом, быстрая смена психических состояний, резкий переход от оскорблений к отчаянной мольбе о прощении - все это чрезвычайно необычно для тургеневского романа. Такой же жестокий нервозный характер имеет и эпизод неждановской пропаганды.

Предчувствие неизбежной катастрофы, предчувствие, которое герой хочет утопить в потоке быстрых, лихорадочных, точно конвульсивных поступков, совершаемых почти в бреду, в отчаянии; ощущение унизительности, мучительного стыда и, наконец, грязная катастрофа - такова схема этой сцены, восходящая также, без сомнения, к поэтике Достоевского, в частности к многократно разработанным им жестоким эпизодам неотвратимо назревающих катастроф.

В этой связи следует упомянуть изображение заступничества Силы Паклина перед Сипягиным за своих революционных друзей. Здесь опять та же характерная для Достоевского атмосфера душевного унижения и ощущения собственного бессилия перед отвратительной неизбежностью, превращающей доброе душевное побуждение в позор и грязь.

Характерно, что интерес к художественной манере Достоевского, отразившийся в "Нови", отнюдь не привел Тургенева к какому бы то ни было сближению с политической тенденцией автора "Бесов". Напротив, политический смысл тургеневского романа с центральной идеей "безымянной Руси", высылающей героев "Нови" на жертвенный подвиг, резко контрастен по отношению к концепции' "Бесов", где революционные деятели рассмотрены были как люди, чуждые России и русскому народу.

Таковы новые элементы, появившиеся в тургеневском романе, усложнившие и изменившие его структуру. И все-таки "Новь" ближе к старому типу романа Тургенева, чем "Дым"; только "Новь" не прямо продолжает прервавшуюся в "Отцах и детях" традицию, а как бы возвращается к истокам, к "Рудину", который тоже был романом о "неудачнике", о "ненастоящем" герое. В основе "Рудина" и "Нови" лежит противоречие между исторической несостоятельностью героя и исторической же значительностью самого его образа, самого факта его появления в русской жизни. И тут и там автор совершает над своим героем двойной суд: осуждая его в одной инстанции, он оправдывает его в другой; в обоих романах совершается и проверка героя любовью; в обоих романах право суда принадлежит "тургеневской девушке", разбуженной героем.

Но в "Рудине" поиски героической натуры для Тургенева только начинались, и настоящий герой был еще впереди; в "Нови" эти поиски были уже закончены: единственный для Тургенева настоящий герой - Базаров - остался позади, и Соломин не заменил его. Деятельность романиста Тургенев закончил тем же, чем и начал,- изучением типа трагического "неудачника". Крайние точки в эволюции тургеневского романа сблизились, и круг его романного творчества замкнулся.