Тургенев в записях современников
1818-1837
ВАРВАРА ПЕТРОВНА ЛУТОВИНОВА. ЕЕ ДЕТСТВО.- У ДЯДИ, И. И. ЛУТОВИНОВА.- СВАТОВСТВО СЕРГЕЯ НИКОЛАЕВИЧА ТУРГЕНЕВА.- РОЖДЕНИЕ СЫНА ИВАНА.- РАННЕЕ ДЕТСТВО.- В ПАНСИОНЕ ВАЙДЕНГАММЕРА И КРАУЗЕ.- ОТРОЧЕСКИЙ ПЕРЕЛОМ.- ТУРГЕНЕВ-СТУДЕНТ.- ПЕРВЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОПЫТЫ.- "СТЕНО".- ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ.- ОКОНЧАНИЕ УНИВЕРСИТЕТА.
СЕЛО СПАССКОЕ - "ФЕОДАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО".- РЕГЛАМЕНТ ЖИЗНИ. МИНИСТР ДВОРА И МИНИСТР ПОЧТ.- "ТАЙНАЯ ПОЛИЦИЯ".- ВЛАСТИТЕЛЬНИЦА "ДУШ". БАРСКИЕ ПРИЧУДЫ.- И. С. ТУРГЕНЕВ В КРЕПОСТНОЙ ОБСТАНОВКЕ.- ПАССИВНЫЙ ПРОТЕСТ.- "ДЕЛО О БУЙСТВЕ И. С. ТУРГЕНЕВА".
Село Спасское-Лутовиново лежит в северной части Мценского уезда, Орловской губернии, неподалеку от границы Тульской. Окружающая местность носит характер, общий почти всей центральной России. Бесконечные поля покрывают отлогие холмы, кое-где виднеются рощицы, жалкие остатки прежних лесов, да многочисленные деревушки уныло сереют по склонам холмов и берегам речек своими соломенными крышами.
Род Лутовиновых был когда-то знаменит в уезде и в губернии помещичьим удальством и самоуправством... В ней [матери И. С. Тургенева] текла кровь Лутовиновых необузданных и, в то время, почти полновластных бар.
Все детство Варвары Петровны было рядом унижений и оскорблений... Сомов [отчим] ее ненавидел, заставлял в детстве подчиняться своим капризам и капризам своих дочерей, бил ее, всячески унижал и, после обильного употребления "ерофеича" и мятной сладкой водки, на Варваре Петровне срывал свой буйный хмель. Когда же ей минуло 16 лет, он начал преследовать ее иначе... Варваре Петровне удалось, с помощью преданной ей няни, бежать из дома отчима.
Мать была мне как мачеха; она была замужем: другие дети, другие связи; я была одна в мире.
Среди крестьян до сих пор живы мрачные предания о внучатном дяде нашего писателя, И. И. Лутовинове, от которого и досталось матери Ивана Сергеевича самое с. Спасское-Лутовиново. Крестьяне до сих пор верят и толкуют, что тень этого Лутовинова бродит по плотине над прудом.
Она... нашла убежище в доме родного дяди своего Ивана Ивановича Лутовинова, тогда владельца с. Спасского... Дядя обращался с нею хорошо, хотя и был человек весьма суровый и скупой. Он, что называется, держал ее в ежовых рукавицах, и она жила почти взаперти в Спасском. Покоряться его воле и причудам пришлось Варваре Петровне довольно долго. Ей было почти 30 лет когда умер Иван Иванович Лутовинов.
Смерть его была скоропостижная, о ней ходили странные слухи.
Старик Лутовинов отличался некоторыми странностями: несмотря на свою скупость он тратил иногда большие суммы, чтобы удовлетворить какой-нибудь своей прихоти... Особенную же страсть он имел к жемчугу и скупал его во множестве. Нередко у подъезда его дома толпились торговки, которые приносили ему напоказ разные жемчужные вещи, как-то: старинные серьги, ожерелья, перстни и проч. Он покупал вещь, платя за нее без торга, и, вынув лишь самые крупные жемчужины, самую вещь отдавал обратно.
Иван Иванович Лутовинов... пылая гневом на французов, заполонивших Москву, получил смертельный удар при первом известии о том, что Москва сдалась Наполеону.
После ужина Иван Иванович со своими гостями сидел на балконе, ел поданные фрукты и орехи; разговаривая о французах, он вдруг запнулся, заикал, судорожно замычал, побагровел, посинел и грохнулся на пол. Кинулись поднимать - смотрят, а он уже и богу душу отдал.
Иван Иванович не любил свою племянницу Варвару Петровну... Антипатия дяди к племяннице возросла до такой степени, что Иван Иванович выгнал Варвару Петровну из своего дома и намеревался на другой же день по ее отсылке ехать в город для написания духовной в пользу своей сестры, но бог судил иначе: накануне своего отъезда в город Иван Иванович приказал своему чтецу почитать... и во время чтения потянулся за табакеркой (он нюхал табак) - потянулся. .. да так и остался мертвым от разрыва сердца. Конечно, сейчас был послан гонец за Варварой Петровной, который догнал ее и доложил о случившемся. Она немедленно вернулась, приняла меры к охранению имущества, затем предъявила права свои на наследство по закону и вступила в обладание всем без изъятия богатством умершего дяди.
Смолоду она, говорят, была дурна.
По рассказам всех современников, Варвара Петровна обладала очень некрасивою, даже отталкивающею, наружностью: она была маленького роста, с лицом частью прыщеватым, частью изрытым глубокими порами; при этом она говорила в нос, гугнявила.
Она была некрасива, небольшого роста, рябовата и несколько сутуловата, но во всей ее особе было что-то привлекательное, а главное, ее глаза, при каком-то особенном блеске, были совершенно черны и до такой степени выразительны, что по временам как бы искрились.
Варвара Петровна... усвоила себе некоторые мужские приемы и вкусы. Стрельбу в цель, верховую езду, охоту и игру на биллиарде - все это она предпочитала вышиванию по канве и вязанию бисерных кошельков. Особенно любила она игру на биллиарде.
По смерти дяди и уже будучи лет 30 слишком, Варвара Петровна вышла замуж за Сергея Николаевича Тургенева.
В кабинете Тургенева висел портрет отца его, тоже писанный с него в молодые годы. Он глядит еще юношей лет 26, хорош собой; и - странно - несмотря на удивительные темно-синие глаза, смелые и мужественные, так и кажется, что это не мужчина, а дама или даже камелия, наряженная в белый конногвардейский мундир и в галстухе, который, без всякого узелка или бантика, обматывает ее белую лебединую шею и так высок, что слегка подпирает ей подбородок. Взгляд какой-то русалочный - светлый и загадочный, чувственные губы и едва заметная усмешка.
Его родовое имение, село Тургенево, Орловской губернии, Мценского уезда, состояло из 100 душ крестьян, почему и не давало возможности ему назваться вполне обеспеченным человеком.
Сергей Николаевич Тургенев был сын дворянина, имевшего 140 душ при селе Тургеневе. Служил он в гусарах, был ремонтером и приехал к Варваре Петровне купить лошадей из ее завода...
Сергей Николаевич Тургенев произвел на Варвару Петровну такое сильное впечатление, что она сразу же влюбилась в него. Когда переговоры о покупке кончились, Варвара Петровна стала просить Сергея Николаевича приехать к ней не за делом, а так, просто в гости. Сергей Николаевич обещал, но Варвара Петровна, не надеясь на исполнение, взяла у него портупею, чтобы обещание было вернее. О впечатлении, произведенном Сергеем Николаевичем на Варвару Петровну, узнал его отец и начал упрашивать сына: "Женись ради бога, женись на Лутовиновой, а то мы скоро пойдем с сумой". Сын и слышать не хотел; но когда отец стал перед ним на колени, он не выдержал и изменил свое решение. Его предложение Варваре Петровне было с восторгом принято ею.
Оригинальность и самостоятельность Варвары Петровны, по рассказам людей, помнивших о начале этого сватовства, выразились и в этом случае особенно своеобразно. Так, подметив к себе расположение молодого Тургенева и его нерешительность просить ее руки, она через своих знакомых передала ему, чтоб он смело приступил к формальному предложению, потому что отказа не получит. Понятно, что Тургенев воспользовался этим случаем, действительно получил согласие Варвары Петровны и скоро стал ее мужем.
Свадьба совершилась в Орле, после чего молодые несколько лет сряду жили в этом городе, где имели свой собственный дом.
При своем уме она хорошо понимала, что ее красавец-муж: любил не ее, а ее состояние, что она для него была хорошая, выгодная партия. Жене своей Сергей Николаевич изменял весьма часто - и она это знала.
Отец мой был красавец; я могу это сказать потому, что я нисколько на него не похож - я похож лицом на мать. Он был очень хорош - настоящей русской красотой. Он обыкновенно держал себя холодно, неприступно; но стоило ему захотеть понравиться - и в его лице, в его манерах появлялось что-то неотразимо очаровательное. Особенно становился он таким с женщинами, которые ему нравились.
"В "Первой любви",- говорил Иван Сергеевич,- я изобразил своего отца".
"Отец мой был великий ловец перед господом",- говорил он словами библии, сказанными о Немвроде.
Раз одна барыня, уже пожилая, местная и прямодушная, вспоминая об отце моем, которого она знала в молодости, проговорилась, что однажды, оставшись с ним наедине, она, прежде чем успела что-нибудь сказать или подумать, как уже была в его власти... Он действовал на женщин как магнит. Был ласково-настойчив и всегда достигал того, чего нельзя достичь, не зная сердца женщины.
Сергей Николаевич, женившись на Варваре Петровне Лутовиновой, оставил военную службу и предался удовольствиям сельской и столичной жизни, путешествуя, впрочем, изредка, за границей.
Ф. Б. Из воспоминаний.
Сергей Николаевич, чтоб придать жене хотя какой-нибудь лоск, поехал с нею в Париж, где он, так сказать, ее нафранцузил.
1818 года 28 октября, в понедельник, родился сын Иван, ростом 12 вершков, в Орле, в своем доме, в 12 часов утра. Крестили 4-го числа ноября Федор Семенович Уваров с сестрою, Федосьею Николаевной Тепловой.
Когда мать моя еще "носила меня под сердцем", на нее ни с того ни с сего вдруг напала мания всех причесывать. Призывала горничных, сама расчесывала им косы и сама заплетала.
В 1822 году И. С. чуть не погиб - в швейцарском городе Берне, сорвавшись с перил, окружавших яму, в которой содержатся городские медведи; отец едва успел схватить его за ногу.
Раз меня повезли к одной весьма... почтенной старухе - то была светлейшая княгиня Голенищева-Кутузова-Смоленская, Екатерина Ильинишна, рожденная Бибикова, умершая, сколько помню, в 1824 г. Мне было тогда лет шесть, не больше, и когда меня подвели к этой ветхой старухе, по головному убору, по всему виду своему напоминавшей икону какой-либо святой самого дурного письма, почерневшую от времени,- я, вместо благоговейного почтения, с которым относились к старухе и моя матушка и все окружающие старушку, брякнул ей в лицо: "Ты совсем похожа на обезьяну". Крепко досталось мне от матушки за эту новую выходку.
Кто-то завел речь о том, как зовут дьявола; никто не мог сказать, зовут ли его Вельзевулом, иди Сатаной, или еще как-нибудь иначе.
- Я знаю, как зовут,- сказал я, и сам испугался.
- Ну, если знаешь, говори,- отозвалась мать.
- Его зовут "Мем".
- Как? Повтори, повтори!
- Мем.
- Это кто тебе сказал? Откуда ты это выдумал?
- Я не выдумал, я это слышу каждое воскресенье у обедни.
- Как так у обедни?
- А во время обедни выходит дьякон и говорит: "вон, Мем!"
Я так и понял, что он из церкви выгоняет дьявола, и что зовут его Мем.
Удивляюсь, как меня за это не высекли; но, как ребенок, я на этот раз был совершенно искренен,- просто не понял славянского слова "вонмем" и толковал его по-своему. Мать улыбнулась, все стали хохотать, и мое вмешательство в разговор старших прошло для меня благополучно.
Ребенок я был бедовый и своими замечаниями нередко вызывал сильный гнев моей матушки, ставя ее в неловкое положение.
Как теперь помню, шести - семилетним мальчуганом я был представлен одному весьма почтенному старцу. Мне сказали, что это сочинитель Иван Иванович Дмитриев, и я продекламировал перед ним одну из его басен.
Но представьте себе ужас и матушки и окружающих, когда я этому достопочтенному старцу прямо в глаза так и брякнул:
- Твои басни хороши, а Ивана Андреевича Крылова гораздо лучше.
Матушка так рассердилась, что высекла меня и этим закрепила во мне воспоминание о свидании и знакомстве, первом по времени, с русским писателем.
Драли меня за всякие пустяки чуть не каждый день... Раз одна приживалка, уже старая (бог ее знает, что она за мной подглядела), донесла на меня моей матери. Мать, без всякого суда и расправы, тотчас же начала меня сечь - секла собственными руками - и, на все мои мольбы сказать, за что меня так наказывают, приговаривала: "Сам знаешь, сам должен знать, сам догадайся, сам догадайся, за что я секу тебя". На другой день, когда я объявил, что решительно не понимаю, за что меня секли,- меня высекли во второй раз и сказали, что будут каждый день сечь до тех пор, пока я сам не сознаюсь в моем великом преступлении. Я был в таком страхе, таком ужасе, что ночью решился бежать. Я уже встал, потихоньку оделся и впотемках пробирался по коридору в сени... Я крался как вор, тяжело дыша и вздрагивая. Как вдруг в коридоре появилась зажженная свечка, и я, к ужасу моему, увидел, что ко мне кто-то приближается: это был немец, учитель мой; он поймал меня за руку, очень удивился и стал меня допрашивать.- Я хочу бежать,- сказал я и залился слезами. "Как, куда бежать?" - Куда глаза глядят. "Зачем?" А затем, что меня секут, и я не знаю, за что секут. "Не знаете?" Клянусь богом, не знаю. "Ну, ну, пойдемте... пойдемте".
Тут добрый старик обласкал меня, обнял и дал мне слово, что уж больше наказывать меня не будут.
На другой день утром он постучался в комнату моей матери и о чем-то долго с ней наедине беседовал. Меня оставили в покое.
[Его] вовсе не занимали игрушки, но постоянно тянуло к природе, особенно к живым ее представителям - птицам. Лет семи он уже ловил - западней, пленками, сетками - птичек, которые в изобилии водились обширном спасском саду.
Иван Сергеевич остановился на рассказе о суеверии отца, о его боязни домовых, которых от времени до времени изгоняли из усадьбы. Приходил священник, освящал все углы в обширном доме. Это происходило в поздние вечерние часы, и Иван Сергеевич испытывал сильный страх, идя вслед за отцом и батюшкой по всему большому дому при колеблющемся пламени свечей. Иван Сергеевич рассказывал, что он, не видевший никогда домовых, по ночам ожидал их появления, силясь не засыпать.
Учителем, который меня впервые заинтересовал произведениями российской словесности, был дворовый человек. Он нередко уводил меня в сад и здесь читал мне... что бы вы думали?.. "Россиаду" Хераскова. Каждый стих этой поэмы он читал сначала, так сказать, начерно, скороговоркой, а затем, тот же стих читал набело, громогласно, с необыкновенной восторженностью. Меня чрезвычайно занимал вопрос и вызывал на размышления, что значит прочитать сначала начерно и каково отлично чтение набело, велегласное.
Когда я был мальчиком, то, помню, первое мое удовольствие было - подраться и математика. Бывало, раздеремся с братом в кровь и друг другу лицо губкой моем. Помню, секли меня больше всех: так секли, что страх.
Сергей Николаевич, муж Варвары Петровны, заболел продолжительной тяжелой болезнью... Доктора объявили, что у него каменная болезнь и что необходимо делать операцию; поэтому Тургеневы отправились в Париж, поместив старшего сына, Николая, в артиллерийское училище, в Петербурге, "а младшего, Ивана, в пансион, в Москве*.
* (Старший брат И. С. Тургенева, Николай, родился в 1816 г., умер в январе 1879 г., младший, Сергей, родился в 1821 г., умер в 1839 г.)
Из пансиона Вейденгаммера Тургенев, года через полтора или два, перемещен был в лучший из тогдашних московских пансионов, пансион, из которого впоследствии образовался Лазаревский институт восточных языков... Но в армянском институте Тургенев не оставался и трех месяцев; 1 ноября того же, 1829, года он был взят из этого заведения.
Немного воспоминаний сохранилось у Тургенева о пансионе Краузе; помнил он, что Краузе начал учить его английскому языку. Сильное впечатление на него произвел один из гувернеров пансиона - русский, который рассказывал ему на память всего "Юрия Милославского" (только-что появившегося в печати), как говорится, "от доски до доски". Обыкновенно, он сажал мальчика к себе на колени, и тот с особенным увлечением вслушивался в его рассказ и почти от слова до слова в состоянии был потом его повторить.
Помнится, я находился в пансионе в Москве в 1831 году (мне был 12-й год), и нам по вечерам надзиратель наш рассказывал содержание "Ю[рия] М[илославского]". Невозможно изобразить вам то поглощающее и поглощенное внимание, с которым мы все слушали; я однажды вскочил и бросился бить одного мальчика, который заговорил было посреди рассказа.
Тургенев был уверен, что темя его с детства не совсем заросло и что мозг его - на том месте, где небольшая впадина,- сверху прикрыт одною кожею.
"Когда я еще был в пансионе, школьником,- говорил он,- всякий раз, когда кто-нибудь из товарищей пальцем тыкал мне в темя, со мной делалась дурнота или головокружение, и так как детский возраст не знает жалости, то иные нарочно придавливали мне темя и заставляли меня чуть не падать в обморок".
У нас существовала, как сейчас помню, игра. Был целый архипелаг островов. Я даже помню имена. У каждого из нас было по острову. Я был королем на одном из них, другой брат - великим герцогом и пр. Острова вели между собой войны. Происходили битвы, одерживались победы. Раз мне пришлось, помню, писать историю островов, и я написал вот такую толстую тетрадь. Когда я начал читать ее братьям, то в тех местах, где я дополнял историю воображением, братья меня останавливали: "нет, нет, не так". Затем я должен был нанести эти острова на карту, и до сих пор помню форму этих островов.
Отправила нас матушка к обедне. На возвратном пути придумали мы что-то вроде игры: мы представляли двух французов: одного пожившего уже в России, а другого - только-что приехавшего. Приехавший расспрашивал о русских обычаях, а тот объяснял и, между прочим, объяснил, что сегодня празднуется Благовещенье. "Qu'est се que s'est que Blago-vechne? Blagovechne?.."* - твердил приехавший и пожимал плечами. А дядька наш шел сзади и все прислушивался. Живя около нас он понимал кое-какие французские слова. И тут он кое-что понял и заключил, что мы над праздником смеемся и над обедней. Дома он пожаловался матушке. У матушки был такой обычай: узнает что об нас, никогда дела не разберет, а прямо распорядится. И на этот раз нас без всяких рассуждений и объяснений высекли.
* (Что это такое Благовещенье? Благовещенье?)
Ростом я был в 15 лет не выше семилетнего. Затем совершилась изумительная перемена после 15 лет. Я заболел. Со мной сделалась страшная слабость во всем теле; лишился сна, ничего не ел, и когда выздоровел, то сразу вырос чуть не на целый аршин. Одновременно с этим совершилось и духовное перерождение. Прежде я знать не знал, что такое поэзия; а тут математику с меня точно что сдуло, я начал мечтать и пописывать стихи.
Я был совсем молоденький, был девственен и знаком с желаниями постольку, поскольку это бывает в пятнадцать лет. У матери моей была горничная, красивая, с глупым видом,- но, знаете, бывают такие лица, которым глупый вид придает нечто величавое. День был сыроватый, мягкий, дождливый, один из тех эротических дней, какой описал нам Додэ. Спускались сумерки. Я гулял в саду. Вдруг вижу... девушка Эта подходит прямо ко мне - я был ее господином, а она моею крепостною - берет меня за волосы на затылке и говорит: "пойдем". Далее было ощущение, похожее на то, что мы все знаем.
[Тургенев] указывал мне на то место, по которому крался он на свое первое свидание, в темную-претемную ночь, и подробно, мастерски рассказывал, как он перелезал через канавы, как падал в крапиву, как дрожал как в лихорадке, и по меже - "вон по той меже!" - пробирался в темную пустую хату.
По выходе из института Тургенев продолжал подготовляться к университету домашними учителями; в числе их, рядом с тогдашними знаменитыми московскими педагогами Погореловым и Дубенским, находился и тот немец, который очень плохо говорил по-русски, не мог без слез читать Шиллера и вскоре оказался простым седельником, без всякой педагогической подготовки.
В 1833 году И. С. поступил, будучи всего 15 лет от роду, в московский университет, по "словесному" факультету, как он назывался в то время. В московском университете И. С. оставался недолго: всего год.
Тургенев поступил в московский университет в сентябре 1833 г. Тогда второй год действовали в московском университете новые правила о вступительных экзаменах... В конце мая 1833 года министр Уваров в особенном циркуляре выразил желание, "чтобы при приеме студентов в университет была соблюдаема та же самая строгость, которая в прошлом году принесла столь много пользы московскому университету".
Таким образом в 1833 году, когда Тургенев явился в московский университет ко вступительным экзаменам, строгость последних была еще более усилена, чем в предшествовавшем году.
На строгих вступительных экзаменах 1833 г. Тургенев не получил ни одной неудовлетворительной отметки и принят был в студенты московского университета определением совета от 20 сентября 1833 г.
В юности, когда я учился в московском университете, мои демократические тенденции и мой энтузиазм по отношению к североамериканской республике вошли в поговорку, и товарищи студенты называли меня "американцем".
Повидимому, Тургенев мало занимался "правилами" профессора-славянофила; из предметов, которые им преподавались, он получил при переходе на второй курс только 3. Ту же отметку получил он из закона божия, греческого и латинского языков. Из остальных шести предметов Тургенев получил по 4; в общей сумме 36; выше его по успехам, оказанным на переходных в следующий курс испытаниях, были только два студента: один имел в общем итоге 38, другой - 37. Из 13 студентов и слушателей тогдашнего курса переведены были на второй курс только 6.
В 1834 году отец И-а С-а перевел его в петербургский университет для совместного жительства со старшим братом, поступившим в гвардейскую артиллерию.
Раз, описывая свое студенческое житье в Петербурге, Тургенев с удивительной живостью, подражая голосу своей квартирной хозяйки-немки, передавал, как она, слушая его ропот на судьбу, не баловавшую его получением денег из отчего дома, говорила ему: "Эх, Иван Сергеевич, не надо быть грустный, mann soil nicht traurig sein; жисть, это как мух, пренеприятный наксеком!! Что дэлайт! Тэрпэйт надо!"
"Когда я был студентом,- рассказывал Иван Сергеевич,- то влюбился в одну девушку, которая жила с двумя старыми тетками-богомолками. Доступа к ним в дом молодому человеку не было: они принимали только монахов, монахинь, юродивых и т. п. Я и придумал хитрость. Был я знаком с их родственником; вот я и упросил его ввести меня в их дом.- А там,- говорю,- уж мое дело.- Он ввел меня. Я прикинулся идиотом, почти юродивым, и понравился им. Они стали частенько приглашать меня, кормить вареньем, поить чаем и кофеем. Скоро начал я ездить к ним каждый день. Они привыкли ко мне и, конечно, не считали меня опасным для племянницы. Так ездил я к ним несколько месяцев сряду до самого ваката... Я иногда забудусь, заговорю как обыкновенно, а они все смеются: "Ведь он глупенький!.. Покушай моченых яблочков, голубчик!"
Мне было тогда лет 17 (я находился в университете), но матушка моя непременно желала, чтобы я работал у Сербиновича. Я настрочил эту статейку* в виде пробы пера и отдал ее г-ну С, которого видел всего один раз, первый и последний, и совершенно позабыл о ней, никак не воображая, что ее тиснут.- И вдруг оказывается, что ее там тиснули.- Что я мог такое там наврать - единому богу известно.
* (Статейка эта - пространная рецензия на книгу А. И. Муравьева "Путешествие ко святым местам русским". Она была помещена в 11-ой кн. "Журн. мин. нар. просвещения" за 1836 г.)
Когда выставили "Последний день Помпеи" [Брюллова] и все кругом кричали "а! а! а!..", я чувствовал себя таким несчастным дураком. Мне она не нравилась - не нравились эти застывшие классические позы. Колесница почему-то посредине, тут светло, а там темно; и почему это тут светло, а там темно - неизвестно. Так я думал, но когда меня спрашивали о впечатлении, я тоже кричал: "а! а! а!"
Во времена своего студенчества в Петербурге Тургенев видал супругов Каратыгиных. Он относился с полным и горячим порицанием к мелодраматическим и псевдоклассическим приемам знаменитой артистической четы.
Весною только-что протекшего (1836) года был дан в первый раз "Ревизор", а в феврале или марте 1837 года - "Жизнь за царя".
Я находился на обоих представлениях - и, сознаюсь откровенно, не понял значения того, что совершалось перед моими глазами. В "Ревизоре" я, по крайней мере, много смеялся, как и вся публика. В "Жизни за царя" я просто скучал.
Я целовал имя Марлинского на обертке журнала - плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова, и пришел в ужасное негодование, услышав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку.
Прошлый [1836] год был посвящен переводу шекспирова "Отелло" (который я не кончил - только до половины 2-го акта), "Короля Лира" (с большими пропусками) и "Манфреда". Первые два перевода мною истреблены: мне они казались слишком дурны после переводов Вронченки, Панаева ... Притом это было ложное направление - я совершенно не гожусь в переводчики... Если то, что я вам послал, покажется вам не совершенно дурным, то если вам будет угодно мне сказать, я вам доставлю еще три маленькие конченные поэмы: "Штиль на море", "Фантасмагория в лунную ночь" и "Сон". Сверх того у меня около 100 мелких стихотворений, но все не переписано - разбросано... "Повесть старика" - недоконченная и вряд ли когда окончаемая поэма - нисана в 1835 году. И наконец "Наш век" - произведение, начатое в нынешнем году, в половине февраля, в припадке злобной досады на деспотизм и монополию некоторых людей в нашей словесности.
В начале 1837 года, я, будучи третьекурсным студентом с.-петербургского университета, получил от профессора русской словесности Петра Александровича Плетнева приглашение на литературный вечер. Незадолго перед тем я представил на его рассмотрение один из первых плодов моей музы - как говорилось в старину - фантастическую драму в пятистопных ямбах, под заглавием "Стенио"*. В одну из следующих лекций Петр Александрович, не называя меня по имени, разобрал с обычным своим благодушием это совершенно нелепое произведение, в котором с детской неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому Манфреду. Выходя из здания университета и увидав меня на улице, он подозвал меня к себе и отечески пожурил меня, причем, однако, заметил, что во мне что-то есть. Эти два слова возбудили во мне смелость отнести к нему несколько стихотворений; он выбрал из них два и год спустя напечатал их в "Современнике", который унаследовал от Пушкина. Заглавия второго не помню; но в первом воспевался "Старый дуб", и начиналось оно так:
* ("Стено".)
Маститый царь лесов, кудрявой головою Склонился старый дуб над сонной гладью вод и т. д.
Это первая моя вещь, явившаяся в печати, конечно - без подписи.
Я вырос на классиках.
Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога. Мы действительно поклонялись ему.
Пушкина мне удалось видеть... за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте в зале Энгельгардта. Он стоял у двери опираясь на косяк и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом, почти без бровей, и кудрявые волосы.. Он и на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное: он словно с досадой повел плечом - вообще он казался не в духе - и отошел в сторону. Несколько дней спустя я видел его лежащим в гробу.
Ученый латинист, доктор Вальтер... был учителем Тургенева... С 1835 по 1837 г. он преподавал молодому поэту классиков... Отец Тургенева пригласил его заниматься с его сыном. По словам д-ра Вальтера, Тургенев был необыкновенно прилежный юноша. Он ревностно писал ученические сочинения и работал с усердием настоящего немецкого студента. Уроки давались с необыкновенною аккуратностью. Одно только могло прерывать их - это охота.
В одну из наших прогулок с Иваном Сергеевичем произошел очень неприятный случай. В июле месяце, во время хлебной уборки, мы отправились пешком в поле. Почти вслед за нами приехал на беговых дрожках и Иван Сергеевич; отдав подержать лошадь крестьянину, он присоединился к нашему обществу. Но, заметив, что на небе стали собираться тучки, мы поспешили вернуться домой, а он остался в поле. Долго поджидали его к вечернему чаю; наступили уже сумерки, а он все еще не возвращался. Все уже начинали тревожиться, тем более что с ним не было ни ружья ни собаки, и нельзя было предположить, чтобы он охотился. Варвара Петровна не отходила от окна; мы ежеминутно выбегали на балкон и наконец увидели, что по двору едет на беговых дрожках и правит лошадью крестьянин; позади его несколько других скорее несут, нежели ведут... Ивана Сергеевича, а рука у него подвязана крестьянским поясом. Оказалось, что в ту минуту, как он садился на дрожки, чтобы также ехать домой, лошадь быстро повернула в сторону, опрокинула их, и он при падении сломал себе руку. К счастью, это случилось в нескольких шагах от того места, где косили крестьяне и потому они скоро подоспели к нему на помощь.
(13 сент. 1837 г.). Я нынешней весной подвергался испытаниям для получения кандидатской степени и, как я мог судить из списков, довольно удачно. Оставался один экзамен из русской истории, отложенный до конца вакаций по причине болезни жены профессора Устрялова. Я намеревался прибыть к 5 сентября в Петербург, и накануне отъезда, упав с дрожек, сломал себе руку. Это неожиданное происшествие заставило меня отложить отъезд мой на шесть недель.
Я кончил курс хорошо; мне даже предлагали остаться при университете, да я и сам даже намеревался избрать ученую карьеру. Но уехал на лето в деревню, увлекся охотой и диссертации не написал.
Спасские церковь и усадьба... расположены в березовой роще на пространстве до тридцати десятин. Самая усадьба, выстроенная против церкви, имела форму полукруга, в виде простой (отлогой) подковы... На правом крыле в доме помещалась спасская главная, или вотчинная, контора, а в левом - дом для гостей или для приезжающих. За левым крылом... невдалеке от дома расположились кладовые, винные подвалы, погреба, ледники, а за ними, еще дальше сажен на полтораста, поселена была "дворня", состоявшая семейств из шестидесяти и обязанная от стара до мала нести господскую службу во всех ее видах.
Свой оркестр, свои певчие, свой театр с крепостными актерами,- все было в вековом Спасском.
Кроме охоты, там устраивались балы, маскарады и спектакли. Одна из боковых галлерей дома была приспособлена для театральных представлений, исполнителями которых были сами хозяева и их гости, приезжавшие к ним подчас из других дальних уездов.
Припоминал он [И. Тургенев] о какой-то театральной сцене, еще при жизни отца его сколоченной под деревьями, где во дни его детства разыгрывались разные пьесы, несомненно на французском языке, и где собирались гости; смутно помнил он, как горели плошки, как мелькали разноцветные фонарики и как звучала доморощенная музыка.
Семейство Тургеневых составляли, кроме самой Варвары Петровны, деверь ее Николай Николаевич Тургенев, по смерти мужа ее, Сергея Николаевича, заведывавший до 1846 года всеми ее имениями; два ее сына, Николай и Иван Сергеевичи; я, как "fille adoptive", "Penfant de la maison"*, и еще троюродная племянница Варвары Петровны, Мавра Тимофеевна Сливицкая.
* (Приемная дочь.)
В доме и образе жизни Варвары Петровны соблюдался строгий порядок: все распределялось по часам. Даже голуби, которых она кормила, и те знали свой час: в 12 часов дня раздавался колокольчик, и они слетались получить свою порцию овса.
Ежедневно, часов около 10-ти утра Федор Иванович являлся к нам в комнату и вручал маленькие билетики, на которых рукой Варвары Петровны было написано: "от 10-ти до 12-ти часов утра - рыбная ловля", "от 12-ти до 2-х - игра в карты" и т. д., а на другой день новый билетик и новое распределение времени.
В домашней обстановке своей она старалась подражать коронованным особам; так, крепостные люди ее, исполнявшие ту или другую обязанность при ней, назывались не только придворными званьями, но даже фамилиями тех министров, которые занимали соответствующие должности при высочайшем дворе; так, например, дворецкий звался министром двора, и ему была придана фамилия тогдашнего шефа жандармов, генерала Бенкендорфа. Мальчик, лет 14, заведывавший с несколькими помощниками получением и отправкою писем и газет, назывался министром почт. Эти два министра более других врезались в моей памяти, так как с ними, по их положению в ее доме, я встречалась чаще, чем с другими. Без инициативы со стороны самой Варвары Петровны с ней никто не смел заговорить. Например, министр ее двора являлся с докладом, останавливался у дверей и ждал разрешительного знака говорить, и если этого знака Варвара Петровна минуты с две не подавала, - то это значило, что доклада она в то время выслушивать не желала, и министр ретировался.
Каждый день... посылался верховой в город Мценск за письмами; дворецкий имел приказ, что если среди писем с красной печатью будет письмо с черной, то чтобы было раз навсегда установлено следующее: крепостной флейтист должен был играть, смотря по печати, если красная - веселую мелодию, а если черная,- то грустную, дабы не испугать барыню, и только тогда подавать письмо.
... Я не могу жить иначе, как в своем собственном доме; мне надо во всяком доме свои угодья - ширмы, шкапчики, особнячки ... и пр. и пр. Затем игрушечки и разные разности по-английски, чтобы всякая комната имела свой etablissement*, свою приятность. Я не могу видеть в доме, где живу, ряд комнат, одна на другую похожую, такая же мебель почти на том же месте! Мне нестерпимо может приглядеться всякое единообразие, даже в царских чертогах. И всякая мебель во всякой комнате переместится с места на место несколько раз, пока устроюсь. А там... de nouveau**.
* (Назначение.)
** (Опять сначала.)
Мелкое чиновничество Варвара Петровна не считала за людей. Так, однажды ей доложили о приезде станового в то время, когда она брала ванну. Она немедленно велела позвать его к себе. Когда становой, по естественному чувству, остановился сконфуженный, увидев через полурастворенную камер-фрейлиною дверь Варвару Петровну в виде Сусанны, она на него прикрикнула:
" Да ну! Иди что-ли! Что ты для меня? Мужчина, что-ли?"
При Спасском была своя полиция из отставных гвардейских солдат, которая должна была ведать все могущие произойти беспорядки, требующие вмешательства силы. Женский персонал села Спасского также не был изъят от присмотра женской "тайной полиции", во главе которой стояла старуха Прасковья Ивановна, отвратительной наружности, с вечно трясущейся головой. Ее все, не исключая и нас, ужасно боялись, что вызывало с нашей стороны, относительно Прасковьи Ивановны известную долю заискиваний и ухаживаний, чтобы предупредить ее нечаянный на нас наговор.
Домашний врач Порфирий Тимофеевич из крепостных ежедневно поутру, и даже несколько раз в день, должен был осведомляться о здоровьи Варвары Петровны, вести бюлетени о состоянии ее здоровья и отсылать в двух экземплярах: один - к доктору Иноземцеву и другой - к ее домашнему московскому врачу, Берсу.
Вспоминалось... как в холерный год, страшась холеры, но считая нужным лично обозревать свои владения, она, узнав от фельдшера, что зараза зиждется в воздухе, велела смастерить стеклянный шкаф, в шкаф поместить кресло, и сидя в этом шкафу, поставленном на носилки, торжественно появлялась в селе Спасском.
Повторю... слышанное мною от Николая Николаевича, заведывавшего при покойной Тургеневой всем ее домом... Независимо от какого-то кресла в виде трона, она содержала при себе целый штат компаньонок и гофмейстерин. При поездках в другие свои имения и в Москву, она кроме экипажей высылала целый гардеробный фургон, часть которого была занята дворецким со столовыми принадлежностями. Изба, предназначавшаяся для ее обеденного стола или ночлега, предварительно завешивалась вся свежими простынями; расстилались ковры, раскладывался и накрывался походный стол, и сопровождавшие ее девицы обязательно должны были являться к обеду в вырезных платьях с короткими рукавами.
Кроме этих лиц, в услужении у Варвары Петровны состояли пажи, красивые мальчики, обязанности которых не были строго определены, но которые состояли, как говорится, "на побегушках".
Моя матушка была страстная любительница цветов - я нигде не видел таких тюльпанов, как у нее. Но все это цветоводство сопровождалось самой ужасной жестокостью к садовникам. Их секли за все и про все. Конюшня была близка - я все слышал. Как-то раз кто-то вырвал дорогой тюльпан. После этого всех садовников пересекли.
Иван Сергеевич помнил, как она наказала и послала на поселение двух парней за то только, что, работая в саду, они, вероятно по рассеянности, не поклонились ей.
Два раза... ссылала она меня на скотный двор в дальнюю деревню; один раз за то, что, подавая чай, недоглядела, как попала муха в чашку с чаем, а другой раз я не успела стереть пыль с рабочего столика.
Село Лутовиново... отстоит от Спасского более 70-ти верст, куда Герасима отправляли также пешком для того, чтобы он принес от Авдотьи Ивановны Лагривой Варваре Петровне маленький горшочек гречневой каши, на том основании, что повара села Спасского, по мнению Варвары Петровны, гречневую кашу приготовлять не умеют.
Один из крепостных мальчиков выказал способности к рисованию. Его отдали в Москву учиться живописи. Он стал настолько хорошим художником, что ему поручили написать потолок в Большом московском театре. Потом матушка выписала его назад в деревню и поручила ему писать с натуры цветы. Он их писал тысячами - и садовые, и лесные... писал с ненавистью, со слезами... они опротивели и мне. Бедняга рвался, зубами скрежетал - спился и умер.
Фантазии Варвары Петровны были бесчисленны и вместе с тем нередко весьма тяжелы для всех ее окружающих и живших с ней под одной кровлей, не исключая даже сыновей.
Вот чем начинается день мой: я просыпаюсь в 8 часов, звоню. Протираю глаза чаем с ромом, надеваю несмятый чепец, кофточку и беру молитвенник, читаю кафизму из Псалтиря. И чай готов, наливает в спальне Дуняшка; Псалтирь оставляется - первая чашка пьется. Между второй - всегда берутся карты, и гадаю, и ежели выйдет дама пик,- боже избави, особенно еще на сердце. Подается другая чашка; я обуваюсь, надеваю утренний костюм, молюсь богу и иду... Птицы уже меня дожидают, пищат...
Утро начинается. В гостиной отгорожен к одному окну кабинет, с зеленью, стол письменный стоит... Вот я беру Кантемира. Кантемиром называется деревянный porte-papier с ручкой. Итак, беру Кантемира, пишу вчерашнего дня журнал...
"Однако, пора одеваться" - говорит Дуняшка, не удивляясь, что барыня утирает слезы... Это - не редкость для них. Смех - это другое, это в диковинку. Пора... пора... прости, до часу. Вот и два часа. Я занималась в отцовском кабинете, называемом бариновым. Что я делала? - Вошла, позвонила. Вошел дежурный мальчик с красненькой ленточкой в петлице. - "Дворецкого!" - Вошел дворецкий и повар с провизией. Говядины на бульон и пр... Побранила повара... Они вышли... Вошли мальчики. Кто что вчера делал? Митька, Васька Лобанов и Николашка Серебряков. Рисовали... Каллиграфию... Читали... Вышли. Лобанов орлик мой! и улыбается - il n'en pent plus* - не знаю - чего? - Прежде бранила, наконец не замечаю.- Работы... Садовники печи топили, цветы поливали... Столяр стол чистил, девушки то... и то. А вот и расходы, расходы в деревне: говядина, рыба, свечи, мыло, краски... и пр. и прочие вздоры. Вот и пуза Серебрякова, а наконец и вся туша, - вздыхает и опять вздыхает... Me glisse un mot contre l'oncle... contre l'intendant...** Я будто не замечаю, а на ус мотаю... Иное - правда, другое - вздор - из чего вывожу свои рассуждения. Вот и половина 12-го, девочка с чаем, т.-е. грамматике конец. Конец... Нет, на конец тут-то все дела и найдутся. И то и то... А между тем голуби - стук -стук в окно... гуль. .. гуль... ворку... ворку... Егорка, новый лакей, губошлеп, несет корм и мешок; голуби летят на него и, наконец, на крыльцо; на балконе дерутся, сердятся, ссорятся, а звонок бьет 12 часов, дети идут завтракать. А я запираю баринов кабинет, иду одеваться. Вот я оделась, вот я в гостиной, глаз на глаз с портретом моего второго сына...*** Он большой негодяй, ленится ко мне писать, а когда пишет - c'est comme pour remplir seulement son devoir****... к матери. А я какая мать, я друг моим детям, вся их, вся для них... Особенно этот Иван, мой друг, советчик, он понимает меня более. А я знаю его, как знаю сама себя... Сердце у него предоброе... а страсти, страсти готовы им овладеть, и он поддается им, хотя бы когда захотел, умел бы лучше хладнокровного их покорить... Но! - ему это трудно, и он пустит руки, как утопающий на моих глазах почталион: держал, держал сук, выбился из силы... а бегут его спасать... Еще бы минуту - он опустил руки, сказал - vas - и волны умчали его из глаз моих.
* (Он не может больше.)
** (Вворачивает словечко против дядюшки... против управляющего.)
*** (Ивана.)
**** (Как будто только по обязанности.)
Кушанье поставили,- говорит Антон все тем же голосом, который так всем известен - 3 часа.- После обеда кофий на столе, Лиза или Анета разливают. И все уходят. Я иду в детскую, мое теплое гнездышко, читаю... до свеч. 6 часов. Дуняшка хлопочет уже о самоваре. Бабушка давно кряхтит опять в гостиной. Дверь заперта в спальню до 7 часов - хоть кряхти, не кряхти. Общий чай - звонок. После чая дети танцуют, или музыка, старики в сборе, бальные дети* танцуют или певчие.
* (В. П. имела для домашнего театра небольшой балет, составленный из детей дворовых.)
Я родился и вырос... в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и пр., но, по правде сказать, окружавшая меня обстановка не привила мне вкуса к кулачной расправе. Я никогда никого не бил.
Все его любили, всякий в нем чуял своего и душой был предан ему, веруя в его доброту, которая в доме матери не смела, однако, проявляться открыто в защиту кого-либо. Но тем не менее, когда он приезжал, говорили: "Наш ангел, наш заступник едет".
Иван Сергеевич был характера мягкого, уклончивого, какое-то величавое спокойствие было во всей его фигуре; с матерью он никогда ни в какие бесполезные и неуместные препирательства не входил. Речь его была тихая и плавная; он слегка, еле заметно, шепелявил, что делало его произношение необыкновенно приятным.
Речь Ивана Сергеевича была не совсем плавная, он пришепетывал и иногда точно подыскивал выражения, но всегда она была ласковая, какая-то сердечность сквозила в каждом его слове; голос его был необыкновенно мягкий, симпатичный, а когда горячился - несколько визгливый, но не резкий.
При нем она была совсем иная; и поэтому в его присутствии все отдыхало, все жило. Его редких посещений ждали как блага. При нем мать не только не измышляла какой-нибудь вины за кем-либо, но даже и к настоящей вине относилась снисходительнее; она добродушествовала, как бы ради того, чтобы заметить выражение удовольствия на лице сына.
Мне памятно одно происшествие в Спасском, в котором Иван Сергеевич принял если не активное, то по крайней мере такое участие, которое до этого в нем не замечалось. Когда однажды Варвара Петровна, по своему обыкновению, сидя в своем кабинете за письменным столом, выслушивала доклады Федора Ивановича, мы, молодежь, находились в соседней комнате: тут же с нами был и Иван Сергеевич, по обыкновению что-то рассказывавший. Вдруг мы были поражены возвышавшимся голосом Варвары Петровны, тон которого делался все гневнее и гневнее. Понятно, что все мы приутихли и прекратив разговор, сосредоточили все наше внимание на соседней комнате и увидели, что, по мере возвышения голоса, Варвара Петровна схватила лежавший на столе хлыст и уже готовилась было нанесть им удар своему секретарю. Но каково же было наше удивление, когда Лобанов, вырвав у нее из рук хлыст, отбросил его далеко в угол комнаты. Изумление обезоруженной Варвары Петровны было неописанное... Но в ту же минуту она позвонила, и вошедшему пажу было отдано приказание немедленно позвать полицию, которая и не замедлила появиться в лице нескольких гвардейских солдат; ей приказано было увести мятежного Лобанова. После этой сцены несколько дней сряду продолжалось какое-то натянутое, неестественное положение в доме. Хозяйка не выходила из своей комнаты; только один Иван Сергеевич имел к ней доступ. В долетавших до нас разговорах его с матерью нам удавалось слышать имя Лобанова. Как должно предполагать, Иван Сергеевич испрашивал для него у матери если не полного прощения, то по крайней мере смягчения наказания. По прошествии нескольких дней портьеры кабинета были приподняты, и мы увидели сидящую на своем месте за письменным столом Варвару Петровну, и вскоре после того к ней был введен Лобанов. Мы с трудом его узнали; он был одет в серую крестьянскую свиту и обут в лапти; заметно было, что он с трудом двигался в этой обуви. Когда его поставили перед Варварой Петровной, ему было объявлен приговор, по которому он ссылался в одну из самых ее дальних деревень, а его жена и трое маленьких детей оставались в Спасском. По данному "госпожой" знаку, полицейские вывели из кабинета осужденного, и мы его более не видали. С грустью, и как бы подавленные чем-то тяжелым, мы следили из залы за всей этой сценой; только Иван Сергеевич, выслушав приговор, схватил себя за голову и со словами "mon dieu, quelle horreur!"* вышел из залы.
* (Боже мой, какой ужас!)
Иван Сергеевич, студент петербургского университета, приехал домой, в село Спасское-Лутовиново, на рождественские каникулы. Первую новость, какую он услышал от матери,- это продажа дворовой девушки Луши, красавицы и первой рукодельницы на дворне...
Иван Сергеевич прямо заявил матери, что торговлю крепостными он считает варварством, не совместимым с достоинством дворянства; что продажи Луши он, как законный наследник отца, ни в коем случае не допустит и в конце концов укрыл девушку в одной надежной крестьянской семье.
Покупательница... обратилась к уездной полиции за содействием к получению купленной "крепостной девки Лукерьи", причем представила все дело в таком виде, что-де "молодой помещик и его девка-метреска бунтуют крестьян"...
В Спасское-Лутовиново для усмирения "бунта" немедленно полетел капитан-исправник.
Однако Тургенев и исправнику заявил, что он Луши не выдаст. Услышав такое заявление, исправник, поддерживаемый Лутовинихой, собрал из жителей окрестных селений толпу "понятых", вооруженных дубинами, и во главе ее отправился к дому, в котором укрывалась девушка.
Тургенев встретил исправника на крыльце этого дома с ружьем в руках.
- Стрелять буду! - твердо заявил Иван Сергеевич. Понятые отступили.
Исправник, пользовавшийся в Спасском-Лутовинове постоянным гостеприимством, не знал что делать.
Вероятно, финал получился бы плачевный, если бы не вмешалась сама Лутовиниха.
- Пусть девка остается, коли она ему так нужна, - объявила барыня,- а кровопролитья не надо... Я плачу неустойку...
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'