1838-1841
ОТЪЕЗД ЗА ГРАНИЦУ.- ПОЖАР НА МОРЕ.- ЗНАКОМСТВО СО СТАНКЕВИЧЕМ.- ГЕГЕЛЬ И КАРТОЧНЫЕ СОЛДАТИКИ.- ВЕСТИ ИЗ ДОМУ. ПОЖАР В СПАССКОМ.- ПУТЕШЕСТВИЕ В ИТАЛИЮ.- ТУРГЕНЕВ И СТАНКЕВИЧ В РИМЕ. СЕМЬЯ ХОВРИНЫХ.- ДРУЖБА С БАКУНИНЫМ. ЗАНЯТИЯ ФИЛОСОФИЕЙ.- ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ.- ТАТЬЯНА БАКУНИНА.- ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНЫЙ РОМАН.
В конце 1830 годов матушка... послала меня за границу. В менторы, или дядьки, ко мне был приставлен один из наших дворовых, бывший у нас фельдшером.
Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей... В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет... Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера.
День отъезда Ивана Сергеевича за границу я помню очень живо. Утром ездили мы все в Казанский собор, где служили напутственный молебен. Варвара Петровна сидела все время на складном кресле и горько плакала. На пароход провожали его: мать, Николай Сергеевич и я. На обратном пути с пристани, когда Варвару Петровну посадили в карету, с ней сделался обморок.
Это было в мае 1838 года.
Я находился вместе с множеством других пассажиров на пароходе "Николай I", делавшем рейсы между Петербургом и Любеком...
Матушка в первый раз отпустила меня ехать одного, и я должен был обещать ей вести себя благоразумно - и, главное, не дотрагиваться до карт...
В этот самый вечер было большое собрание в общей каюте,- между прочим тут находилось несколько игроков, хорошо известных в Петербурге...
Один из этих господ, видя, что я держусь в стороне, и не зная причины этого, неожиданно предложил мне принять участие в его игре...
Не знаю как это случилось, но через десять минут я уже сидел за игорным столом, с руками полными карт, имея обеспеченную долю в игре - и играл, играл отчаянно... Деньги текли ко мне ручьями; две кучки золота возвышались на столе по обеим сторонам моих дрожащих и покрытых каплями пота рук... Сказать по правде, я уж думал, что сразу разбогатею!..
Вдруг дверь каюты распахивается во всю ширину; в нее врывается дама вне себя, замирающим голосом восклицает: "пожар!" и падает в обморок на диван. Это произвело сильнейшее волнение; никто не остался на месте; золото, серебро, банковые билеты покатились и рассыпались во все стороны, и мы все бросились вон...
Во мгновение ока все были на палубе. Два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый; чувствовалось, что отчаянное чувство самоохранения охватило все эти человеческие существа, и в том числе меня первого. Я помню, что схватил матроса за руку и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. Матрос, который, естественно, не мог принять моих слов за серьезное, высвободился от меня; да я и сам не настаивал, понимая, что в том, что я говорю, нет здравого смысла...
Я с оцепенением смотрел на красную пену, которая клокотала подо мной и брызги которой долетали мне в лицо, и говорил себе: "Так вот где придется погибнуть в девятнадцать лет",- потому что я твердо решился лучше утонуть, чем испечься. Пламя сводом выгибалось надо мною, и я очень хорошо отличал его вой от рева волн...
Недалеко от меня, на той же лестнице, сидела маленькая старушка, должно быть кухарка которого-нибудь из семейств, ехавших в Европу. Спрятав голову в руки, она, казалось, шептала молитвы. Вдруг она быстро взглянула на меня и, потому ли, что ей показалось, будто она прочла на моем лице пагубную решимость, или по какой другой причине,- но она схватила меня за руку и почти умоляющим голосом настоятельно сказала: "Нет, барин, никто в своей жизни не волен - и вы не вольны, как никто не волен. Что бог велит, то пусть и сбудется,- ведь это значило бы на себя руки наложить, а за это бы вас на том свете покарали".
У меня не было до той минуты никакой охоты к самоубийству, но тут, из-за чего-то вроде хвастовства, совершенно необъяснимого в моем положении, я два или три раза притворился, будто хочу исполнить намерение, которое она предполагает во мне,- и каждый раз бедная старуха бросалась ко мне, чтобы помешать тому, что в глазах ее было преступлением. Наконец, мне сделалось стыдно, и я перестал... Матросы под наблюдением капитана спускали в море одну из наших двух шлюпок - к счастью, самую большую. Через другой борт корабля я увидел ярко освещенные пожаром крутые береговые утесы, которые спускаются к Любеку. Было добрых две версты до этих утесов. Я не умел плавать - место, на котором мы стали на мель (мы и не заметили, как это случилось), было по всей вероятности не глубоко, но волны были очень велики. И все-таки, как только я увидел скалы, уверенность что я спасен, овладела мною - и к изумлению окружающих меня лиц я несколько раз подпрыгнул и крикнул "ура!" Я не захотел подойти ближе к тому месту, где толпа теснилась, чтобы добраться до лестницы, которая вела к большой шлюпке, - там было слишком много женщин, стариков и детей; да я, с тех пор как увидел скалы, уже и не торопился больше: я был уверен, что спасен...
Я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, пляшущую на волнах, как игрушку; два находившиеся в ней матроса знаками приглашали пассажиров сделать рискованный прыжок в нее - но это было нелегко: "Николай I" был линейный корабль, и нужно было упасть очень ловко, чтобы не опрокинуть шлюпку. Наконец я решился: я начал с того, что стал на якорную цепь, которая была протянута снаружи вдоль корабля, и собирался уже сделать скачок, когда толстая, тяжелая и мягкая масса обрушилась на меня. Женщина уцепилась мне за шею и недвижно повисла на мне. Признаюсь, первым моим побуждением было насильно перебросить ее руки через мою голову и таким образом отделаться от этой массы; к счастью, я не последовал этому побуждению. Толчок чуть не сбросил нас обоих в море, но, к счастью, тут же, перед моим носом, болтался, вися, неизвестно откуда, конец веревки, за который я уцепился одною рукою, с озлоблением, ссаживая себе кожу до крови... потом, взглянув вниз, я увидел, что я и моя ноша находимся как раз над шлюпкою и... тогда с богом! Я скользнул вниз... лодка затрещала во всех швах... "Ура"! крикнули матросы. Я уложил свою ношу, находившуюся в обмороке, на дно лодки и тотчас обернулся лицом к кораблю, где увидел множество голов, особенно женских, лихорадочно теснившихся вдоль борта.
"Прыгайте!" - крикнул я, протягивая руки. В эту минуту успех моей смелой попытки, уверенность, что я в безопасности от огня, придавали мне несказанную силу и отвагу, и я поймал единственных трех женщин, решившихся прыгнуть в мою шлюпку, так яге легко, как ловят яблоки во время сбора.
Мы тотчас стали грести изо всех сил к берегу, сопровождаемые криками: "Возвращайтесь скорее! Пришлите нам назад шлюпку!" Наконец, мы добрались до этого желанного берега...
Матрос, которому я за свое спасение наобещал непомерную сумму от имени матушки, явился требовать от меня исполнения моего обещания. Но так как я не был вполне уверен, он ли это действительно, да и сверх того, так как он ровно ничего не сделал, чтобы меня спасти, то я предложил ему таллер, который он и принял с благодарностью.
Вяземский напомнил мне, что это - тот самый Иван Сергеевич Тургенев, который был на "Николае" во время пожара и бегал по палубе (ему было тогда 19 лет) повторяя: "Умереть таким молодым, не успев ничего создать!"
Почему могли заметить на пароходе одни твои ламентации... Слухи всюду доходят! - и мне уже многие говорили к большому моему неудовольствию.. . Се gros monsieur Tourgueneff qui se lamentoit tant, qui disoit: "mourir si jeune"...* Какая-то Толстая... Какая-то Голицына... И еще, и еще... Там дамы были, матери семейств.- Почему же о тебе рассказывают? Что ты gros monsieur - не твоя вина, но! - что ты трусил - когда другие в тогдашнем страхе могли заметить... Это оставило на тебе пятно, ежели не бесчестное, то ридикюльное.
* (Этот толстый г-н Тургенев, который так водил, который говорил: "умереть таким молодым".)
Князю П. В. Долгорукову заблагорассудилось выкопать старый анекдот о том, как... я, находясь на "Николае I", сгоревшем близ Травемюнде, кричал: "Спасите меня, я - единственный сын у матери!" (острота тут должна состоять в том, что я назвал себя единственным сыном, тогда как у меня есть брат). Близость смерти могла смутить девятнадцатилетнего мальчика - и я не намерен уверять читателя, что я глядел на нее равнодушно, но означенных слов, сочиненных на другой же день одним остроумным князем (не Долгоруковым), я не произнес.
[В Спасском] служился благодарственный молебен за избавление его во время пожара на пароходе.
Проездом был здесь Тургенев, которого я узнал в Москве в университете и который кончил потом курс в Петербурге. Они с Розеном прибыли на сгоревшем пароходе, были свидетелями этого ужасного и неслыханного происшествия, кончившегося, можно сказать, довольно счастливо.
Тургенев в 1838 г.
Меня познакомил со Станкевичем в Берлине Грановский в 1838 году - в конце... Я очень скоро почувствовал к нему уважение и нечто вроде боязни, проистекавшей, впрочем, не от его обхождения со мной, которое было весьма ласково, как со всеми, но от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости. Станкевич жил в то время один, но у него часто бывала одна девица, по имени Берта, недурная собой и неглупая... Она была довольно остра и забавна по-берлински... В характере Станкевича было много веселости, и он любил посмеяться...
Во время моего пребывания в Берлине я не добился доверенности или расположения Станкевича - он, кажется, ни разу не был у меня...
Берта, о которой я говорил выше, была отчасти причиной холодности Станкевича ко мне; я раз поехал с ней кататься верхом в Тиргартен; она очень со мной кокетничала, а вернувшись - уверила Станкевича, что я делал ей предложение; а она просто мне не нравилась.
В Берлине И. С. преимущественно занимался гегелевской философией (у Вердера), филологией и историей... И. С. провел в Берлине два семестра; вместе с ним слушали курсы Грановский и Станкевич.
А я, по чести и совести тебе сказать, более тебя не за науками послала, а чтоб ты почерпнул пристойность. Вот почему и больно мне, что ты в Берлине не попал в те дома, где бы мог видеть русских порядочных.
Я, несмотря на свои 21-22 года, был еще совсем мальчуган. Судите сами: то я читал Гегеля и изучал философию, то я со своим дядькой забавлялся - и чем бы вы думали? - воспитанием собаки, случайно мне доставшейся. С собакой этой возня у меня была пребольшая: притравили мы ее к крысам. Как только, бывало, скажут нам, что достали крысу, я сию же минуту бросаю и Гегеля и всю философию в сторону и бегу с дядькой и с своим псом на охоту за крысами.
Грановский, заставший его в Берлине, рассказывал еще, что он находил его с приставленным к нему крепостным дядькой за очень невинным занятием - игрой в карточные солдатики, которых они поочередно опрокидывали друг у друга.
Я.. в Берлине, штудируя философию, возился с котенком: навязывал ему бумажки на хвост, как гоголевский чиновник собачонке, и любовался его игрой, его прыжками; и хохотал, как... как жеребчик ржет...
Я обманулась в тебе. Я, точно, глупо сделала, что позволила тебе так молоду ехать за границу. Я виновата, что дала тебе Порфирия, из которого ты, вместо слуги, сделал компаньона. Я виновата, что не послушала дядю и послала тебе денег, когда у тебя было в кредитиве на целый год. Я виновата, что и еще послала.- Ты поехал не шататься по свету, а учиться - чему?.. учиться мотать! - О! за этим не нужно было ехать из России.
Ты можешь пропускать просто почты,- но! - ты должен сказать Порфирию - я нынешнюю почту не пишу к мамаше.- Тогда Порфирий борет бумагу и перо. - И пишет мне коротко и ясно.- Иван С., де, здоров,- боле мне не нужно, я буду покойна до трех почт. Кажется, довольно снисходительно. Но! - ту почту, когда вы оба пропустите, я непременно Николашку* высеку; жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик, и я им занимаюсь, он здоров и хорошо учится. Что делать, бедный мальчик будет терпеть! Смотрите же, не доведите меня до такой несправедливости.
* (Воспитанник В. П.)
Mon cher Jean*. Когда я, слабая, больная женщина, без всяких приготовлений увидела, сидя на пате в гостиной в 10 часов вечера, сыплющиеся на сад искры и вдруг озарившее зарево до самого Петровского, увидела, не слыхав прежде, что пожар на дворне,- то тебя, мужчину, не имею, кажется, нужды долго приготовлять и могу прямо сказать... Дом спасский сгорел и обрушился. Да!.. да!. да!.. Спасское сгорело начиная от церкви справа и окружило все по самый дядин флигель...
* (Мой дорогой Иван.)
Это было 1-го мая. Я была больна. У меня гости были из Мценска. Так было все хорошо, изобильно, пили шампанское. Я радовалась... Все это накануне; я говорю тебе - я была счастлива. Гости уехали. Я дня три лежала в постели. Тут встала, легла на пате,- дети кругом меня,- и начала с Лизетой о чем-то спор.- Вдруг блеснула искра в моих глазах (брата и дяди не было, они были уже на пожаре. Горела дворня. Алексея кучера жена ходила в закуту с лучиной. Брат думал и дядя, что затушат, и потому мне не сказали). Итак, пролетала искра, а там горячий отломок в четверть - боже мой, мы горим, - сказала я, - и в одну минуту зарево осветило весь сад и дом!..
В одну лошадь,- Капитошка кучером,- мы трое, т. е.- я, и двое детей, уехали в Петровское, в коляске. Лошадь загрязла, делать было нечего. С образом, с мощами, с крестом на шее, приехала я на Петровское. Буря была l'ouragan; все ревело, рвало. В 12 часов ночи Спасское уже не существовало.
Жена ткача, в силу поверья, стала окуривать отелившуюся свою корову, "от дурного глаза", чертополохом и, окуривая, заронила в подстилку уголек. Не успели сесть за стол, чтобы "дать молитву корове", или "обмолитвить ее", как раздались крики: "пожар, пожар!" Из коровника ткачихи пламя вырвалось и быстро распространилось по строениям всей обширной дворни, а уже с дворни ветром его перекинуло и на господские строения у левого крыла и на самый дом. Время было весеннее, сухое, крыши тесовые, и пламя не позволило приступить ко спасению имущества.
Много лутовиновского добра погибло в тот день. Почти все фамильные портреты сгорели; многое было разграблено; наружная лестница кладовой, в которой хранились драгоценные сервизы китайского и севрского фарфора и все серебро, была забыта, а потому и уцелело всего этого весьма мало.
Je quitte Petersbourg en compagnie de Jean Tourgueneff qui vient avec moi jusqu'a Rome pour у passer un mois; ensuile il parcourra l'ltalie et retournera a Berlin pour terminer ses etudes. C'est un garc,on de science et d'esprit*,- но настоящий Ленской, студент геттингенской.
* (Я оставляю Петербург в компании с Иваном Тургеневым, который едет со мной в Рим и пробудет там месяц; затем он проедет по Италии и возвратится в Берлин - заканчивать свои занятия. Это человек образованный и умный.)
Как для меня значителен 1840 год!.. Вообрази себе - в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение - его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно задумчив! С ним рядом едет толстый человек, секретарь посольства... Они едут, расстаются в Вене. Молодой человек остается десять дней в жирной столице Австрии и приезжает в Италию, в Рим.
Тургенев берет у Рунда уроки в рисованьи* и ужасно пристрастился к живописи. Ховрины сказывали мне вчера, что он у них целый вечер проговорил о живописи и своей страсти к ней. Он, впрочем, не без таланта в этом отношении.
* (Это было только намерением Тургенева, которое он не осуществил.)
В Риме одно время я рисовал карикатуры, иногда довольно удачно.
Мы видимся каждый день и делаем партии* вместе.
* (Прогулки.)
Станкевич несколько раз осаживал меня довольно круто, чего он в Берлине не делал - в Берлине он меня чуждался. Раз, в катакомбах, проходя мимо маленьких нишей, в которых до сих пор сохранились остатки подземного богослужения христиан в первые века христианства, я воскликнул: "Это были слепые орудия провидения!" Станкевич довольно сурово заметил, что слепых орудий в истории нет, да и нигде их нет. В другой раз, перед мраморной статуей св. Цецилии, я проговорил стихи Жуковского:
И прелести явленьем по привычке Любуется, как встарь, душа моя.
Станкевич заметил, что плохо тому, кто по привычке любуется прелестью, да еще в такие молодые годы.
В Риме находилось тогда русское семейство Ховриных, к которым Станкевич, я и еще один русский - А. П. Ефремов - ходили беспрестанно. Семейство это состояло из мужа (весьма )обыкновенного человека, отставного гусара), жены, известной московской барыни, Марьи Дмитриевны, и двух дочерей: старшей тогда только-что минуло 16 лет, она была очень шла и, кажется, втайне чувствовала большую симпатию кСтанкевичу, который отвечал ей дружеским, почти отеческим чувством.
Шушу [Ховрина] - в самом деле доброе и милое существо: ней есть врожденное женское чувство, которое (если не заглушат его годы пустоты или сообщество такого супруга, сак ее папаша) никогда не позволит развиться в ней чему нибудь choquant* - все это заставляет искренно жалеть том, как мало в ней развито и как мало разовьется.
* (Неприятно поражающее.)
Марков вздыхал по Шушу, к которой, грешный человек, я не был совершенно равнодушен.
Тургенев рассказывает всегда что-нибудь примечательное. Вчера сказал он нам, что видел во сне, будто бы женится на "Тушеньке, но уверял, что он боялся этого брака.
Тургеневу не снится более Шушу, но вчера вечером, наяву, он с одушевлением говорил о ее красоте.
Его [Тургенева] здесь никто не сбивает, и, право, он последователен как нельзя больше: даже я давно не замечал уже в нем никаких маленьких претензий, так простительных юноше; он бывает иногда неуклюж во многих значениях, но вот и все. Нет ничего особенно заметного в его дарованиях, но он не без них. Добр и благороден, как вы его признали.
Так привык каждый день слышать голос Шушу, что теперь и грустно. Что еще страннее - так это то, что я почти никогда не говорил с ней более трех минут сряду, а так было приятно быть в одной комнате с ней; извините - однажды я говорил с ней долее; это было во время возвращения из Сорренто, вечером, ехав вдоль морского берега.
Впрочем, ничего, ничего - молчание!
Хочется мне и колется. Ну, уж так и быть - не стану церемониться; чтобы дать вам понятие о моих ощущениях в отношении к Шушу, вот вам какие стишки я подмахнул:
Что тебя я не люблю - День и ночь себе твержу. Что не любишь ты меня - С тихой грустью вижу я. Что же я ищу с тоской? Не любим ли кто тобой. Отчего по целым дням Предаюсь забытым снам? Твой ли голос прозвенит - Сердце вспыхнет и дрожит. Ты близка ли - я томлюсь И встречать тебя я не боюсь И боюсь и привлечен ... Неужели я влюблен?
Николай Владимирович Станкевич, хорошо знавший Тургенева в Берлине, предостерегал своих приятелей в Москве не судить о нем по первому впечатлению. Он соглашался, что Тургенев неловок, мешковат физически и психически, часто досаден, но он подметил в нем признаки ума и даровитости, которые способны обновлять людей.
(9 мая 1840 г.) Тургенев уехал в Геную, спешит в Берлин; из Чивита-Веккии написал мне, что получил из дому письмо с кучею неприятностей, которые ужасно его расстроили.
(Сентябрь 1840 г.) Вот мой план: я остаюсь здесь [в Мариенбаде] до 20-го. На возвратном пути в Дрезден посещаю Саксонскою Швейцарию. 24-го я в Дрездене. 28-го на пароходе в Лейпциг. 30-го съезжу в Halle и обратно. 1-го еду в Берлин.
В Швейцарии я... купил себе блузу, ранец, палку, взял карту и отправился пешком в горы, не наняв себе даже гида. Это, впрочем, привело к тому, что путешествие мое обошлось весьма и весьма недорого и было не в пример приятнее. В Швейцарии обыкновенно все интересные места ограждены загородками, и, чтобы пройти в них, надо всегда что-нибудь платить, а так как я представлял из себя простого пешехода, а не иностранного туриста, то меня всюду пропускали бесплатно. В гостиницах, в то время как наверху какой-нибудь англичанин платил за обед вдвое и втрое дороже, я ел внизу то же самое, но за какой-нибудь один или полтора франка, причем подавали мне обед скорее, чем богачу-англичанину.
Почти не было переживаний, изображенных [Тургеневым] в художественных произведениях, которые бы он не испытал в своей личной жизни. Таково, например, начало "Вешних вод". Когда он, как Санин, будучи молодым человеком, возвращался из Италии через Франкфурт-на-Майне, из какой-то кондитерской позвала его прекрасная взволнованная девушка и просила привести в чувство ее брата, упавшего в глубокий обморок. Но семья была не италианская, а еврейская, и у больного была не одна сестра, а две. Тургеневу удалось потушить свою все разгоравшуюся страсть только поспешным отъездом. Со старым певцом Панталеоне Тургенев познакомился позднее в доме одного русского князя.
Ваше благородие! Ангел мой! Батюшка Иван Сергеевич! Приятное и драгоценное письмо ваше, пущенное из столичного саксонского города Дрездена сего текущего месяца октября, с божьей помощью, имел я честь и удовольствие получить оное от сего же 16-го текущего октября, из которого я догадался, как ясно можно было усмотреть, что ваше драгоценное здоровье, предмет наших неусыпных денных и нощных молитв ко Всевышнему, начинает понемногу поправляться или, лучше сказать, избавляться от той богопротивной революционной болезни, которая и в наши рассейские Палестины при Иоанне, не могу только припомнить при котором, не то при третьем, не то при четвертом, была привезена, по общему мнению, во фряжском вине. Итак, батюшка, я догадался, да и вы же сами об этом пишете, что вам полегче - и это открытие так обрадовало истинно любящее и уважающее вас сердце, что я употребил две пилюли и три ложки микстуры более обыкновенного и корпию переменял почаще не только во весь этот день, но и в следующий также. В самом деле, что за свинство, быть больну так долго.
В 1840 году он, после недолгого пребывания в России и поездки в Италию, снова вернулся в Берлин и оставался там еще около года, живя на одной квартире с известным М. А. Бакуниным, не занимавшимся тогда политикой.
Я приехал в Берлин, предался науке - первые звезды зажглись на моем небе - и, наконец, я узнал тебя, Бакунин!
У меня на заглавном листе моей энциклопедии написано: "Станкевич скончался 24 июня 1840 г." а ниже: "Я познакомился с Бакуниным 20 июля 1840 г." Из всей моей прежней жизни я не хочу вынести других воспоминаний.
Как я люблю твоего приятеля Бакунина, не знавши его; как мне приятно думать, что ты не один в Берлине, что ты кого-нибудь любишь, любим кем-нибудь.
Мы теперь вместе работаем над логикою. Я с ним близко сошелся. Мы живем с ним в одном доме, в третьем этаже, и работаем вместе от раннего утра до позднего вечера.
Когда Иван Сергеевич изучал философию в Берлине, он жил вместе с М. Бакуниным. Последний его очень любил и считал человеком с большим будущим, лелеял его как родного брата Б. был старше И. С. лет на восемь). Особенно он предохранял его от амурных похождений; сам он ими никогда не занимался и полагал, что человек, тратящий время на такие пустяки, поступает бесчестно и ждать от него ничего нельзя. Иван Сергеевич (тогда 19-летннй юноша) вполне разделял взгляды своего ментора, но на практике был слаб. Он любил дну Гретхен, швею по ремеслу, к которой нет-нет убегал иногда тайком. Но Бакунин, к ужасу его и стыду, всегда знавал, когда он возвращался от своей возлюбленной. Стоило ему было только показаться на пороге, как Бакунин уже встречал его презрительной фразой: "А ты, развратник, опять был у своей немки". "Как это он узнавал,- добавлял Иван Сергеевич,- я до сих пор постичь не могу".
Еще одно знакомство с одним русским студентом, г-ном Тургеневым... Чистая, светлая, нежная душа; мне кажется, что я уже много-много лет с ним знакома - он с Мишей [М. Бакуниным] каждый вечер приходит ко мне.
В течение зимнего семестра 1839-1840 г. г.* я посещал утренние лекции профессора Вердера в Берлине. На эти лекции являлось не много слушателей; в числе их находилось двое молодых людей, говоривших по-русски. Я вскоре познакомился с ними; это были Иван Тургенев и Михаил Бакунин; они занимались, подобно мне в этом семестре, философией и историей. И оба были восторженные приверженцы гегелевской философии, казавшейся нам в то время ключом к познанию мира... Мы, земляки, скоро познакомились и часто, не менее двух раз в неделю, сходились но вечерам то у меня, то у обоих друзей, живших на одной квартире, для занятия философией и для беседы. Хороший русский чай, в то время редкость в Берлине, и хлеб с холодной говядиной служили материальной придачей этих вечеров; вина мы никогда не пили и, несмотря на это, просиживали иной раз до раннего утра, увлекшись разговором, переходившим нередко в спор. Тургенев был самый спокойный из нас... В 1839-1840 г. г. Тургенев ничем особенным не выдавался, но был преисполнен самых идеальных взглядов и надежд относительно будущего преуспеяния и развития своего великого отечества.
* ( Тургенев познакомился с Бакуниным летом 1840 г., и речь идет, невидимому, о зиме 1840/41 г.)
Заняты целый день лекциями и домашними занятиями, а вечером обыкновенно отправляемся к Вареньке [сестре М. Бакунина]. Довольно часто слушаем вместе симфонии, квартеты (большей частью Бетховена) и оратории... А большею частью вечером у нас, кроме нас двоих, то-есть меня и Тургенева, никого нет, и мы говорим обо всем - и о серьезных, и смешных, и трогательных предметах.
"Пойдем,- говорил Бакунин Тургеневу в Берлине,- окунуться в пучину действительной жизни, бросимся в ее волны",- и они шли просить Варнгагена фон-Энзе, чтобы он их ввел ловким купальщиком в практические пучины и представил бы их одной хорошенькой актрисе. Понятно, что с этими приготовлениями не только ни до какого купанья в страстях "разъедающих тайники духа нашего", но вообще ни до какого поступка дойти нельзя.
Милая Танюша, скажи Тургеневу, что я... думал о нем - и том, как мы вместе встречали у Вареньки 1841-й год; скажи ему, что я часто-часто вспоминаю о нем и всегда благословляю небо за друга, которого оно дало в нем. Чудную жизнь вели мы в Берлине! Напомни ему наши поздние бдения у меня в комнате - он подле своей любезной печки, а я на диване... напомни ему наши общие фантазии, предчувствия, надежды; напомни также, как, сознавая, что жизнь наша при всей полноте своей еще отвлеченна, идеальна, мы решались броситься в действительный мир, для того чтобы жить и действовать, и как, вследствие такого благородного решения, мы на другой же день отправлялись к m-elle Solmar, он в зеленом, донжуановском, бархатном, а я в лиловом, также бархатном, жилете.... Напомни ему также наши вечера - у Вареньки после бетховенских симфоний - где за чаем и копчеными языками мы долго-долго говорили и пели и смеялись... Напомни ему также и окончание лекций Вердера, Stiindchen*, последнюю лекцию,- знакомство с Беттиною; скажи ему, что это время уже никогда не возвратится.
* (Приватные занятия.)
В одном из берлинских кафе (Под Липами), у Спарньяпани, отличавшемся громадным количеством немецких и иностранных газет и журналов, я встретил однажды вечером двух русских высокого роста, с замечательно красивыми и выразительными физиономиями, Тургенева и Бакунина, бывших тогда неразлучными. Мы даже и не раскланялись; ни с одним из них я еще не был знаком.
Мать Тургенева в отчаянии. От него нет никаких писем около двух месяцев. Что с ним?
Она очень грустила в разлуке с сыном. У меня хранится и теперь ее альбом, помеченный 1839 и 1840 годами. Выписываю из него несколько строк, выражающих ее любовь к сыну и ее тоску по нем: "1839" - A mon fils Jean.
"C'est que Jean c'est mon soleil a moi; je ne vois que lui et lorsqu'il s'eclipse, je ne vois plus ciair, je ne sais plus, ou j'en suis. "Le coeur d'une mere ne se trompe jamais, et vous savez, Jean, que mon instinct est plus sur que ma raison"*.
* (Моему сыну Ивану. Иван - что солнце для меня; когда оно скрывается, для меня ничего не ясно, я не знаю, где я. Сердце матери никогда не ошибается, и вы, знаете, Иван, что мой инстинкт вернее моего рассудка.)
В. Житова. Воспоминания.
Он уверял, между прочим, что в бытность его в сороковых годах за границей, когда средства его были крайне истощены, а рассердившаяся мать не давала ему вовсе денег, вдруг получил он из России посылку. Так как посылка не была франкирована, то он уплатил за нее свои последние гроши и,- о ужас! - что же в ней оказалось: ящик был набит кирпичом. Это будто бы m-me Тургенева прибегла к столь замысловатому средству, чтобы заставить его сделать весьма чувствительный для него расход...
(Май 1841 г.). Тургенев оставляет нас и возвращается в Россию. Он едет отсюда в понедельник 17-го числа и через две с половиной недели будет у вас в Премухине... Он делил с нами здесь и радость и горе. В продолжение целой зимы мы жили с ним почти в одной комнате, целые дни от 6-ти часов утра и до позднего вечера были неразлучны и работали вместе - и это не только что не ослабило, но, напротив, укрепило нашу связь.
Тургенев в Москве,- чудный человек! Если б вы знали, как я рад, что он в Москве. Рассказывал он нам, как вы с ним в Премухине жили. Говорит, что просто чудо, как эти шесть дней пролетели, т.-е. прибавил, каждый миг из этих шести дней заключал в себе целую вечность.
Что за чудное, за прекрасное создание Татьяна Александровна... Я смотрел на нее, говорил с ней и сердился на себя, что говорил: надо было смотреть и молиться. Эти глаза темно-голубые и глубокие как море; этот взгляд внезапный, молниеносный, долгий как вечность, по выражению Гегеля; это лицо кроткое, святое, на котором еще как-будто не изгладились следы жарких молений к небу - нет, обо всем этом не должно говорить, не должно сметь говорить.
[Начало марта 1842 г.]. Вчера я ничего не могла вам сказать - ничего, Тургенев,- но разве вы знали, что было у меня на душе - нет, я бы не пережила этих дней - если б не оставалась мне смутная надежда - еще раз, боже мой - хоть раз еще один увидеть вас... О, подите - расскажите кому хотите - что я люблю вас - что я унизилась до того, что сама принесла к ногам вашим мою непрошенную - мою ненужную любовь - и пусть забросают меня каменьями, поверьте - я вынесла бы все без смущения... Если б я могла окружить вас всем, что жизнь заключает в себе прекрасного - святого, великого - если б я могла умолить бога - дать вам все радости - все счастье - мне кажется - я бы позабыла тогда требовать для самой себя - но когда-нибудь - я верю - вы будете так счастливы - как я хочу - тогда, Тургенев, вспомните - что я бы радовалась за вас - о, я бы стала так радоваться, как мать радуется за сына - потому что чувствую в душе моей глубокую - всю беспредельную, всю слепую нежность матери, все ее святое самоотречение. Тургенев, если б вы знали, как я вас люблю, вы бы не имели ни одного из этих сомнений, которые оскорбляют меня - вы бы верили, что я не забочусь об себе - хоть я часто предаюсь всей беспредельной грусти моей - хоть я хочу, хоть я решилась - умереть - но если б я не хотела - разве воля моя могла бы изменить что-нибудь - мой приговор давно произнесен, и я только с радостью покоряюсь ему - ропот - борьба, но к чему (она) послужила бы - и я так устала бороться, что могу только молча ждать свершения божьей воли надо мной - пусть же будет, что будет.
Вы святой, вы чудный, вы избранный богом! На челе у Вас я вижу отпечаток его величия, его славы, и вы будете как он, велики, могущественны, свободны, блаженны, как он. Вам принадлежит не маленькая частичка жизни, славы, счастья; вам вся полнота, вся, вся бесконечность, вся божественность бытия.
Такой счастливой я еще никогда, кажется, не была - я жила всею душой, всем сердцем моим, каждая жилка трепетала жизнью во мне и все вокруг меня как будто вдруг преобразилось.
Вы давать еще не можете, вы - как ребенок, в котором много скрыто зародышей и прекрасного и худого, но ни то ни другое не развилось еще, а потому можно только надеяться или бояться! Но я не хочу бояться за вас, я хочу только верить. Нет! Вы не погубите ни одной способности, данной вам. В вас разовьется все богатство, вся красота божественной жизни, вы будете человеком - когда? Этого нельзя определить, но придет минута, когда вы перестанете смотреть на жизнь как только на игрушку и не будете искать в ней только одних наслаждений и мелкого удовлетворения ваших мелких требований.
Иногда все внутри меня бунтует против вас. И я готова разорвать эту связь, которая бы должна была унижать меня в моих собственных глазах. Я готова ненавидеть вас за ту власть, которой я как будто невольно покорилась. Но один глубокий внутренний взгляд на вас смиряет меня. Я не могу не верить в вас... С тех пор как люблю вас, у меня нет теперь ни гордости, ни самолюбия, ни страху. Я вся предалась судьбе моей.
Если бы Вы меня спросили, для чего я Вам пишу, я бы не сумела ответить, так как сама не знаю - я огорчена и беспокоюсь, ничего не зная о Вас. Быть может Вы больны, может быть страдаете, и мы ничего не знаем, и я не могу помочь Вам. Господи, зачем Вы так удаляетесь! Вы, казалось, любили моих братьев... Не я ли причина этого внезапного отчуждения? Но отчего? Чему приписать это? Я не имею других желаний, кроме одного - знать Вас спокойным, счастливым, довольным. Жить и умереть примиренной с Вами - как со всеми вообще - вот желание, о котором я как-то с Вами говорила, и мне кажется, что в этом нет ничего, что бы могло Вас беспокоить или разлучить с теми, которых Вы любили. С моей стороны положительно безумие огорчаться переменой, которую я замечаю в Вас. Я не имею на то никакого права, но я привыкла видеть в Вас брата и друга братьев, и я этому втайне радовалась. Может быть в моей радости была доля эгоизма, м. б. я думала, что не все порвано между Вами и мною, пока Вы их любили - ведь их - боже мой... Я мечтала о том, что настанет день, когда Вы меня признаете другом и сестрой. Если и нет более страсти во мне, то все же осталась та же привязанность, та же нежность, и если когда-нибудь Вы будете нуждаться в этом, вспомните, Тургенев, что есть душа на свете, которая лишь ждет Вашего зова, чтобы отдать Вам все свои силы, всю любовь, всю преданность... Я могла бы без страха предложить Вам самую чистою привязанность сестры,- она Вас более не волновала бы, как волновали когда-то те странные отношения, которые я необдуманно вызвала между нами,- она не лишила бы Вас свободы и никогда не была бы гнетом для Вас.
Мне невозможно оставить Москву, Татьяна Александровна, не сказавши вам задушевного слова. Мы так разошлись и так чужды стали друг другу, что я не знаю, поймете ли вы причину, заставившую меня взять перо в руки. Вы можете, пожалуй, подумать, что я пишу к вам из приличья... все, все это и еще худшее я заслужил...
Но я бы не так, хотя на время, хотел расстаться с вами. Дайте мне вашу руку и, если можете, позабудьте все тяжелое, все половинчатое прошедшего. Вся душа моя преисполнена глубокой грусти, и мне страшно и гадко оглянуться назад: я все хочу забыть, все, исключая вашего взгляда, который я теперь так живо, так ясно вижу... Мне кажется, в вашем взгляде нахожу я прощение и примирение... Боже мой! Как грустно мне и как нудно, как бы я хотел плакать и прижать вашу руку к моим губам и сказать вам все - все, что теперь так тревожно толпится в душе...
Я стою перед вами и крепко, крепко жму вашу руку... Я бы хотел влить в вас и надежду, и силу, и радость... Послушайте - клянусь вам богом: я говорю истину - я говорю, что думаю, что знаю: я никогда ни одной женщины не любил больше вас - хотя не люблю и вас полной и прочной любовью... Я оттого с вами не мог быть веселым и разговорчивым как с другими, потому что я любил вас больше других; я так - зато - всегда уверен, что вы, вы одна меня поймете; для вас одних я хотел бы быть поэтом, для вас, С которой моя душа каким-то невыразимо чудным образом связана, так что мне почти не нужно вас видеть, что я чувствую нужду с вами говорить - оттого что не могу говорить как бы хотелось - и несмотря на это,- никогда, в часы творчества и блаженства уединенного и глубокого вы меня не покидаете: вам я читаю что выльется из-под пера моего,- вам, моя прекрасная сестра... О, если б мог я хоть раз пойти с вами весенним утром вдвоем по длинной, длинной липовой аллее - держать вашу руку в руках моих и чувствовать, как наши души сливаются и все чужое, все больное исчезает, все коварное тает - и навек... Да, вы владеете всею любовью моей души и если б я мог сам себя высказать перед вами - мы бы не находились в таком тяжелом положении... и я бы знал, как я вас люблю...
Ваш образ, ваше существо всегда живы во мне, изменяются и растут и принимают новые образы, как Протей. Вы моя Муза. Все, что я думаю и изобретаю, чудесным образом связано с вами.
Прощайте, сестра моя; дайте мне свое благословение на дорогу и рассчитывайте на меня - покамест - как на скалу, хотя еще немую, но в которой замкнуты в самой глубине каменного сердца истинная любовь и растроганность. Прощайте, я глубоко взволнован и растроган - прощайте, моя лучшая единственная подруга! До свиданья!
В моей любви к нему не было ничего заказного,- она была простым увлечением; его слова, его взгляды, его кажущаяся любовь взволновали мою душу, и я не думая, не рассуждая, отдалась этому чувству. Только когда оно прошло, я поняла, что любви истинной в нем не было, что все это было не более как фантазия разгоряченного воображения, в которой сердце не могло не принять участия и за которую я, разумеется, поплатилась слезами и здоровьем. Ведь во всю зиму, которую я провела тогда в Москве и он или посещал меня или писал ко мне трогательные, взволнованные письма, я почти все ночи насквозь плакала, так что наконец вся желчь поднялась и сделались желчные рвоты, чего никогда ни прежде, ни после со мною не было. Такие глупости могли произойти только от сильного волнения, сильного увлечения сердца; иначе я бы только потешалась нашею общей фантазиею и совсем осталась бы довольна названием его музы, которым он меня величал в своих посланиях. Но мне не этого было надо: я хотела чувства более сердечного, того самого, которым он меня увлек сначала, которым прежде мне сам казался весь проникнут, которое говорило из каждого слова его первой записки ко мне.
Вот что говорит Тургенев о всех Бакуниных, и сестрах и братьях, за исключением одного Мишеля: все они созданы быть не чем иным, как несчастными. Натуры пламенные и порывистые, они лишены глубокого религиозного чувства и потому всегда наклонны наполовину помириться и с самим собой и с действительностью на основании какого-нибудь морального чувствованьица или принципика; у них нет сил прямо смотреть в глаза чорту.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'