1841-1843
ТУРГЕНЕВ В СПАССКОМ.- ШАЛОСТИ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ.- СВЯЗЬ С АВДОТЬЕЙ ЕРМОЛАЕВНОЙ ИВАНОВОЙ.- ТУРГЕНЕВ ДЕРЖИТ ЭКЗАМЕН НА МАГИСТРА ФИЛОСОФИИ.- ТУРГЕНЕВ-ЧИНОВНИК.- КРУЖОК БЕЛИНСКОГО.- "ПАРАША".- СВЕТСКИЕ ЗНАКОМСТВА.- ВСТРЕЧА С ПОЛИНОЙ ВИАРДО-ГАРСИЯ.
В 1841 году Иван Сергеевич возвратился из-за границы и приехал летом в Спасское.
По приезде из Берлина он был необыкновенно нежен к матери...
Радость Варвары Петровны при свидании с сыном была великая. Только сама она вдруг совершенно изменилась: ни капризов, ни придирок, ни гнева...
Варвара Петровна целые дни придумывала, чем бы угодить сыну - заказывались и обдумывались его любимые кушанья, варенье, в особенности крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками в его флигель.
С своей стороны Иван Сергеевич часто откладывал охоту, которую так любил, чтобы пробыть с матерью, и когда она изъявляла желание прокатиться в своем кресле по саду (ходить она не могла), то сын не позволял лакею управлять креслом и всегда исполнял это сам.
Будучи еще совсем молодым человеком, он охотился как-то раз в своем имении. Проходив целый день по лесу, он остановился на берегу речки, сильно заросшей водорослями, но с довольно чистой водой. Охотника охватило непреодолимое желание искупаться: он разделся и поплыл по течению. Молодой, здоровый, отличный пловец, он плыл тихо, безмятежно, ощущая лишь прикосновение водорослей.
Вдруг он почувствовал руку на своем плече, обернулся и увидел страшное существо, с жадностью взиравшее на него. Это была не то женщина не то обезьяна. Ее громадное морщинистое лицо улыбалось и делало страшные гримасы. Громадные порыжевшие от солнца волосы в беспорядке окружали и даже закрывали лицо этого чудовища.
Тургенев ощутил ужас омерзения, оцепеняющий страх перед сверхъестественным существом. Не рассуждая, не понимая, как потерянный он стал плыть к берегу, но чудовище настигало; с радостным хохотом оно хватало его за спину, за ноги, за шею. Обезумев от страха, Тургенев достиг, наконец, берега, быстро выскочил из воды и побежал через лес, оставив ружье и платье. Страшное существо продолжало его преследовать, осыпая ругательствами. Беглец, обессиленный и пораженный страхом, падал уже от изнеможения, когда мальчик, который пас скот, прибежал к нему на помощь и стал хлестать страшное чудовище в человеческом образе, так что оно обратилось в бегство, испуская отчаянные вопли. Тургенев видел, как оно исчезло в листве деревьев совершенно как какая-нибудь горилла. Оказалось, что это была сумасшедшая, которая уже лет тридцать проживала в лесу, питаясь тем, что ей давали пастухи; большую часть дня она проводила в воде*.
* (История эта, по словам Г. де-Мопассана, рассказана Тургеневым в одно из воскресений у Густава Флобера.)
Лучше всего было у нас с ним послеобеденное время, когда maman уходила отдыхать в свою спальню. Иван Сергеевич ложился тоже на pate.
Такого рода мебели теперь, я думаю, уже нигде не встретишь, но в Спасском тогда эта четырехугольная громада, вышитая по канве какими-то причудливыми арабесками, занимала всю середину небольшой гостиной нового дома. И вот на эту-то громаду ложился Иван Сергеевич, причем его ноги все же на ней не умещались и по крайней мере аршина на полтора вытягивались в пространство; он ложился, а меня сажал возле себя, и тут рассказывались сказки. Рассказывала, однако, я, а не он.
Смешить других и вообще школьничать было его страстью; он, например, изображал на своем лице "зарницу или молнию". Фарс этот начинался легким миганьем глаз, подергиваньем рта то в одну то в другую сторону, и это с такой неуловимой быстротой, что передать трудно, а когда начиналось изображение молнии, то уже вся его физиономия до того изменялась, что он был неузнаваем; все его личные мускулы приходили в такое быстрое и беспорядочное движение, что становилось страшно.
До укладывания и усаживания нашего на знаменитый pate, происходили иногда хищнические наши набеги на бакалейный шкаф. А в Спасском этот шкаф имел историческое значение.
К дому примыкала уцелевшая от пожара каменная галерея; в ней помещалась библиотека, а с левой стороны, при входе в нес, стоял огромный шкаф, находящийся в ведении старика-камердинера покойного отца Ивана Сергеевича... Михайло Филиппович был очень глух и, хотя в то время мы никто этого не замечали, несколько помешан...
Мне кажется, для Михайла Филипповича приезд Ивана Сергеевича даже и тот не был праздником.
Со словами: "пойдем грабить" отправлялись мы с ним к шкафу. Иван Сергеевич даже иногда при этом принимал свирепый вид, шел необыкновенно крупными шагами, причем я, держась за его руку, едва поспевала бегом за ним; так и предстанем мы, бывало, пред лицо спасского Гарпагона.- Отопри!- скажет Иван Сергеевич.
Ему, как большому и как коренному барину, шкаф отворялся настежь, и он полновластно распоряжался в нем.
Сначала старик подопрет щеку рукой и вздыхает, усиленно вздыхает.
Я в восторге, дергаю Ивана Сергеевича за рукав и киваю на старика. Иван Сергеевич искоса посмотрит на него и продолжает опустошать на верхней полке, а я немного скромнее - на нижней.
Михаил Филиппович качает головой и размахивает руками. Нам еще веселее!
Наконец, не вытерпит старик, подойдет, погремит ключами, даже почти сделает движение, чтобы затворить шкаф.- Погоди, погоди, Михайло Филиппович,- успокаивает его барин,- я еще не кончил!
Я уже не ем, а умираю со смеху.
А то бывало и так: ждет, ждет старик, пока мы насытимся и, наконец, умоляющим голосом скажет:
- Сударь! Пожалейте мамашеньку! Ведь у вас животик заболит !
После нескольких дней нашего такого опустошения Михайло Филиппович являлся к барыне. Сперва, по особенно ему на то данному праву, подходил он к ручке.
- Ну, что скажешь? - спросит Варвара Петровна, знавшая заранее, что последуют жалобы.
- Ничего, сударыня, не осталось.
- То-есть, как ничего?
- Да так, сударыня, ничего,- разведет он руками: - ничего не осталось, все покушали.
- Ну что же,- спокойно и с улыбкой утешает его барыня,- написать реестр того, что нужно, и послать подводу в Мценск или в Орел.
- Опять ведь все скушают,- с отчаянием и вразумительно повторит старик.
Варвара Петровна смеется.
А Михаил Филиппович, не видя в ней сочувствия, постоит-постоит, вздохнет и уйдет.
У Варвары Петровны в числе множества "доморощенных" крепостных девушек-мастериц жила, между прочим, по вольному найму одна девушка "белошвейка", по имени Евдокия Ермолаевна, или, как обыкновенно называли ее, Авдотья Ермолаевна. Портрет ее весьма обыкновенный: блондинка, роста 2 аршина 3 1\2 вершка, лицо чистое, правильно русское, глаза светлокарие, нос и рот "умеренные"; но она была женственно скромна, молчалива и симпатична. Эта-то девушка и приглянулась, а затем и полюбилась, барину-юноше Ивану Сергеевичу. Конечно, Варвара Петровна узнала про первую любовь сына своего, "вспылила", даже, говорят, "собственноручно посекла", но поправить дело было невозможно, хотя Авдотья Ермолаевна была немедленно удалена навсегда из Спасского. Действительно, она переехала в Москву, где на Пречистенке в первом этаже небольшого дома наняла квартирку о двух комнатках и занималась своим рукодельем.
Девять лет назад, молодым человеком, я скучал в деревне. Я обратил внимание на довольно хорошенькую швею, нанятую моей матерью. Я ей шепнул два слова, она пришла ко мне. Я дал ей денег, а затем уехал.
Между 1841 и 1846 годами Иван Сергеевич летом каждый год бывал в Спасском, но и зимой часто приезжал к матери в Москву; здесь чаще других посещал его покойный Тимофей Николаевич Грановский.
Иван Сергеевич занимал комнаты наверху. К нему мне всегда был свободный доступ, и я всегда бегала туда, когда maman отдыхала или когда она была занята гостями. Грановский всегда меня ласкал. Прибежала я раз наверх; оба, хозяин и гость, что-то очень громко говорили. Иван Сергеевич быстро ходил по комнате и, повидимому, очень горячился. Я остановилась в дверях. Грановский знаком подозвал меня и посадил к себе на колени. Долго сидела я, почти притаив дыхание, и сначала ничего не понимала; но потом слова: крепостные, вольные, поселение, несчастные, когда конец и пр., слова, столь мне знакомые и так часто слышанные, сделали их разговор мне почти понятным...
Вдруг Иван Сергеевич точно опомнился и обратился ко мне:
- Ты задремала? - Ступай вниз, ты ведь тут ничего не понимаешь; тебе спать пора.
- Нет поняла,- обиделась я,- моя Агашенька будет скоро вольная, да?
- Да, когда-нибудь,- задумчиво произнес Иван Сергеевич, и при этом поцеловал меня так, будто за что похвалил.
Я стал навещать Тургенева не как писателя, а как молодого ученого, который (по слухам) приехал в Москву из Берлина, с тем чтоб в университете занять кафедру философии.
Слуга доложил о приезде посетителя, на имя которого я не обратил внимания.
В комнату вошел высокого роста молодой человек, темнорусый, в модной тогда "листовской" прическе и в черном, до верху застегнутом, сюртуке... Молодой человек о чем-то просил профессора [С. П. Шевырева]... По его уходе Степан Петрович сказал: "Какой странный этот Тургенев: на-днях он явился со своей поэмой "Параша", а сегодня хлопочет о получении кафедры философии при московском университете".
Только два раза я видел Тургенева,- первый раз у гр. Строганова. Раз мне пришлось довольно долго ожидать его выхода из кабинета. Граф появился, наконец, вместе с молодым человеком высокого роста и с длинными красивыми волосами. По уходе последнего Строганов обратился ко мне со словами: "вот это - молодой ученый Тургенев, недавно возвратившийся из-за границы. Он просил меня разрешить ему читать философию в университете; но я отказал ему за неимением кафедры философии"... Затем Строганов переменил предмет разговора. Я думаю... что графа остановили также слишком молодые годы Тургенева, которому не было тогда 25 лет.
Тургенев на-днях едет в Петербург держать экзамен. Здесь ему отказали за неимением профессора философии.
Его Превосходительству Господину Действительному Статскому Советнику, Ректору С.-Петербургского университета Петру Александровичу Плетневу.
Кандидата Тургенева
Прошение
Желая получить степень магистра философии, покорнейше прошу Ваше Превосходительство допустить меня к испытанию. При сем прилагаю копию с аттестата, выданного мне 10 июля 1837 г. под № 1468-м Санктпетербургским университетом на степень кандидата.
31-го марта 1842-го года. Иван Тургенев.
(9 апреля 1842 г.). На будущей неделе у меня экзамен из философии. Я готовлюсь и никого не вижу. Мы [с братом] живем на уединенной улице - шуму не слышно ни в какое время дня. Брата почти не бывает дома: я пью утром славный чай с прекрасными кренделями - из больших чудесных английских чашек! У меня есть и лампа на столе. Словом, я блаженствую и с трепетным, тайным и восторженным удовольствием наслаждаюсь уединением, - и работаю, много работаю. Например, вчера съел за один присест Декарта, Спинозу и Лейбница; Лейбниц у меня еще бурчит в желудке,- а я себе на здоровье скушал Канта - и принялся за Фихте.
Я выдержал экзамен из философии блестящим образом, то-есть наговорил с три короба разных общих мест и привел профессоров в восторг.
Я уже был кандидат университета и выдержал экзамен в петербургском университете по философскому факультету; желал держать экзамен на магистра философии в Москве, но там по этому предмету некому было экзаменовать, так как уже не было кафедры философии. Экзаменатором в Петербурге был известный старик Фишер. Тогда у меня бродили планы сделаться педагогом, профессором, ученым. Но вскоре я познакомился с Виссарионом Григорьевичем Белинским, с Иваном Ивановичем Панаевым, начал писать стихи, а затем прозу, и вся философия, а также мечты и планы о педагогике оставлены были в стороне: я всецело отдался русской литературе.
Вступление Ивана Сергеевича на литературное поприще весьма не нравилось Варваре Петровне.
По этому поводу происходили между матерью и сыном частые разговоры. Сидели мы раз в Спасском на балконе... Иван Сергеевич был очень весел, рассказывал матери, как Михаил Филиппович [камердинер, отличавшийся болезненной скупостью] убеждал его поменьше кушать, и заговорил о "Скупом рыцаре" Пушкина.
Вдруг Иван Сергеевич вскочил и заходил скорыми шагами по балкону.
- Да! Имей я талант Пушкина! - с досадой воскликнул он/- Вот тот бы и из Михаила Филипповича сумел сделать поэму! Да! вот это талант! А я что? Я, должно быть, в жизнь свою ничего хорошего не напишу!..
- А я так постичь не могу,- почти с презрением начала Варвара Петровна: - какая тебе охота быть писателем? Дворянское ли это дело? Сам говоришь, что Пушкиным не будешь... Ну, еще стихи... такие как его... пожалуй, а писатель! что такое писатель? По-моему, писатель и писец одно и то же! И тот и другой за деньги бумагу марают... Дворянин должен служить и составить себе карьеру и имя службой, а не бумагомараньем... Определился бы ты на настоящую службу, получал бы чины, а потом женился бы, ведь ты теперь один можешь поддержать род Тургеневых!*. Иван Сергеевич шутками отвечал на увещания матери, но когда дело дошло до женитьбы, он громко расхохотался:
* (Старший брат И. С, Николай, женился против воли матери на одной из ее компаньонок, А. Я. Шварц.)
- Ну уж это, maman, извини,- и не жди - не женюсь! Скорее твоя спасская церковь на своих двух крестах трепака запляшет, чем я женюсь.
В то время в Москве была очень богатая невеста, девица С-на, и Варвара Петровна желала, чтоб Иван, Сергеевич на ней женился.
Встретив где-то Тургенева, тогда еще молодого человека, он [В. И. Даль] уговорил его поступить к нему на службу в канцелярию. Тургенев, никогда не думавший служить, но не имевший духа отказаться, по слабости характера согласился.
Ясно помню, как он однажды, войдя в кабинет матери, подал ей в розовой обертке очень плохо и неряшливо изданную поэму "Параша", просмотрев которую, Варвара Петровна залилась слезами радости и обняла сына. Хотя в конце поэмы стояли буквы Т. Л., но сердце матери подсказало ей имя настоящего автора, который стоял тут же, с лицом, сияющим от счастья.
В первую минуту я прочла "Парашу" без внимания. В моем же доме, как в порядочном водится, стихов русских не читают, потому и понять не могут*. Но! я бы была столько же несправедлива к своей внучке, сколько и ты сам, а я не терплю несправедливости. Я только по материнской нежности боялась твоего оскорбленного честолюбия, ежели паче чаяния будет критика, которой, откровенно признаться, не ожидала. "Параша" мне прежде еще читаемой похвалы понравилась - и я точно вижу в тебе талант. А есть и пятна, как на солнце, а ты мое солнце. Без шуток - прекрасно. Не читала я критики, но! в "Отечественных Записках" разбор справедлив, и многое прекрасно. Прекрасно вопреки всем критикам,- и песня чудесна и конец, который, брат сказывал, окритикован,- для меня чудесно... мило... деликатно, скромно. Я - кухарка Вольтера,- не умею выразить. Но! - согласна, что то, что было похвалено в "Отечественных Записках" - все справедливо, и, вопреки критике, я горжусь, что моему сыну приходили такие мысли, новые... Сейчас подают мне землянику. Мы, деревенские, все реальное любим. Итак, твоя "Параша", твой рассказ, твоя поэма... пахнет земляникой.
* (
Российские стихи - российский квас Одну и ту же участь разделяют: В порядочных домах их не читают, А квас не пьют...
"Параша", строфа IX.)
Когда появилась... "Параша"... я в самый день отъезда из Петербурга в деревню сходил к Белинскому... и, не назвавшись, оставил его человеку один экземпляр. В деревне я пробыл около двух месяцев и, получив майскую книжку "Отечественных Записок", прочел в ней длинную статью Белинского о моей поэме. Он так благосклонно отозвался обо мне, так горячо хвалил меня, что, помнится, я почувствовал больше смущения, чем радости. Я не мог поверить, и когда в Москве покойный Киреевский (И. В.) подошел ко мне с поздравлениями, я поспешил отказаться от своего детища, утверждая, что сочинитель "Параша" - не я.
Помню также и то время, когда Иван Сергеевич писал вторую поэму, "Андрей"*; тогда он жил в том же помещении, которое занималось живущими у Варвары Петровны. Он помещался во втором этаже наверху, мы же занимали rezde-chaussee того же флигеля. Летом, при томительной духоте в комнатах, понятно, окна отворялись как в нашем помещении, так и в его. Вот почему, когда мы расходились уже на покой, каждый на свою половину, мы долго слышали шаги Ивана Сергеевича над нашими головами, потому что он долго не спал и, шагая по своей комнате, как будто что-то читал вслух. Однажды, благодаря открытым окнам в наших комнатах и его помещении, мне, долго не спавшей, удалось сначала убедиться, что читаемое вслух были стихи, а потом, при более напряженном внимании, мне даже удалось записать то, что читалось, так как прочитанное повторялось несколько раз, потом несколько изменялось, вновь прочитывалось, и, уже после окончательных исправлений и поправок, чтец переходил к следующим строфам, которые, в свою очередь, подвергались той же тщательной отделке и исправлениям... На другой день, встретив его поутру и желая его несколько поинтриговать, я прочла ему мной записанные стихи, выдавая их за свои собственные и испрашивая его о них мнения... Он был очень удивлен, слушая мое чтение, и немедленно признался, что эти стихи его, но удивился, как они сделались мне известны. Когда я объяснила ему, что я долго не спала прошлую ночь и сидела у открытого окна и что мне было слышно положительно каждое его слово, он очень смеялся и признался, что пишет поэму в стихах под названием "Андрей", что он читает самому себе вслух написанное, чтобы, так сказать, испытать благозвучность стихов и исправить то, что режет ухо и нарушает гармонию стиха.
* (Напечатана в 1 кн. "Отеч. Зап." за 1846 г.)
Несколько дней спустя после вступления в канцелярию Тургенев пришел часом позже и получил от Даля такую нахлобучку, после которой тотчас же подал в отставку.
В одну из этих зим приезжал в Москву Лист*...
* (В 1843 году.)
Варвара Петровна, выезжавшая весьма редко, захотела, однако, послушать великого артиста. С ней поехал Иван Сергеевич. Лестница, ведущая в концертную залу, была высокая, а кресло на ремнях, на котором обыкновенно лакеи вносили ее на лестницы, не было взято. Ноги Варвары Петровны тогда уже пухли и были слабы:
- Я тебя внесу на руках, maman,- сказал Иван Сергеевич, и, не дождавшись ни согласия ни возражения матери, моментально схватил ее на руки как ребенка, внес на лестницу и поставил почти у входа в залу. Многие из публики были свидетелями этой сцены. Поднялся шопот удивления и умиления. Нашлись многие, которые подходили к Варваре Петровне и поздравляли ее с счастьем иметь такого внимательного и нежного сына.
Я встречал... довольно часто на Невском проспекте очень красивого и видного молодого человека с лорнетом в глазу, с джентельменскими манерами, слегка отзывавшимися фатовством. Я думал, что это какой-нибудь богатый и светский юноша - и был очень удивлен, когда узнал, что это - Тургенев.
О Тургеневе я много слышал от Грановского и других, познакомившихся с ним за границей. Грановский, встречавший его в Берлине у Фроловых, отдавал справедливость его уму; но вообще отзывался о нем не совсем благосклонно и никогда не питал к нему большой симпатии. Я слышал также от многих, что Тургенев имеет блестящее образование, страсть к литературе и пишет очень недурные стихи. Тургенев скоро сблизился с Белинским и со всем нашим кружком. Все, начиная с Белинского, очень полюбили его, убедившись, что у него, при его блестящем образовании, замечательном уме и таланте, сердце предоброе и премягкое...
Тургенев не изъят был в это время от мелочного, светского тщеславия и легкомыслия, свойственного молодости. Белинский прежде всех подметил в нем эти слабости и зло посмеивался иногда над ними. Надо заметить, что Белинский был беспощаден только к слабостям тех, к которым он чувствовал большое сочувствие и большую любовь. Тургенев очень уважал авторитет Белинского и подчинялся безусловно его нравственной силе... Он даже несколько побаивался его.
Тургенев очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. В нем есть злость, и желчь, и юмор; он глубоко понимает Москву * и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия. А как он воспроизводит Аксакова [Константина] с его кадыком и идеализмом!
* ("Москва" в устах Белинского, как и каждого из представителем "петербургской литературы" 40-х гг., была символом славянофильства.)
Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек... У Тургенева много юмору... Раз в споре против меня за немцев, он сказал мне: "да что ваш русский человек, который не только шапку, да и мозг свой носит набекрень!" Вообще Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность.
Герцен познакомился с ним в Петербурге перед второй ссылкой своей и через посредство Белинского. Отзыв его может быть выражен в немногих словах: пускай, мол, Белинский занимается книгами и книжонками и не вмешивается в оценку людей - тут он ничего не смыслит. Дело в том, что и к Герцену, как ко всем другим, Тургенев явился с непомерным доверием к самому себе, которое позволяло ему высказывать в виде несомненных истин всякие измышления, приходящие в голову.
Если не ошибаюсь, в 1842 году я познакомилась с Тургеневым, который также жил летом на даче в Павловске. Он только-что начал свое литературное поприще. На музыке, на вокзале, он и Сологуб резко выделялись в толпе; оба высокого роста и оба со стеклышками в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных... Тургенев занимал меня разговором о своей поездке за границу и однажды рассказал о пожаре на пароходе, на котором он ехал из Штеттина, причем, не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники. В самом деле, необходимо было сохранить большое хладнокровие, чтобы запомнить столько мелких подробностей в сценах, какие происходили на горевшем пароходе. Я уже слышала раньше об этой катастрофе от одного знакомого, который тоже был пассажиром на этом пароходе, да еще с женой и с маленькой дочерью; между прочим, знакомый рассказывал мне, как один молоденький пассажир был наказан капитаном парохода за то, что он, когда спустили лодку, чтобы первых свезти с горевшего парохода женщин и детей, толкал их, желая сесть раньше всех в лодку, и надоедал всем жалобами на капитана, что тот не дозволяет ему сесть в лодку, причем жалобно восклицал: "mourir si jeune!" На музыке я показала этому знакомому, так как он был деревенский житель, всех сколько-нибудь замечательных личностей, в том числе Сологуба и Тургенева. "Боже мой! - воскликнул мой гость,- да это тот самый молодой человек, который кричал на пароходе "mourir si jeune!" Я была уверена, что он ошибся, но меня удивило, когда он прибавил: "у него тоненький голос, что очень поражает в первую минуту при таком большом росте и плотном телосложении".
Поэтическая ложь Тургенева обнаруживала большие сведения и часто касалась таких вопросов, которые были даже неизвестны многим из ожесточенных его критиков. Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду произведение литературного эффекта - достижение репутации оригинальности. В этом заключается и ключ к их правильному пониманию.
Самым позорным состоянием, в которое может попасть смертный, считал он в то время то состояние, когда человек походит на других. Он спасался от этой страшной участи, навязывая себе невозможные качества и особенности, даже пороки, лишь бы они способствовали его отличию от окружающих. Он усваивал своей физиономии черты, не вязавшиеся с ее добродушным, почти нежным выражением. Конечно, он никого не обманывал надолго, да и сам поза-бывал скоро черты, которые себе приписывал. Случалось, что он изумлялся собственным словам и относил их к клевете, когда их повторяли перед ним по прошествии некоторого времени. Так, он называл клеветой свое заявление, будто бы перед великими произведениями искусства - живописи, скульптуры, музыки - он чувствует зуд под коленами и ощущает, что икры его ног обращаются в треугольники; однако же заявление было сделано.
У Тургенева в молодости была слабость к аристократическим знакомствам, и он, бывало, все уши прожужжит, если попадал в светский салон. Он также во всеуслышание рассказывал, когда влюблялся или побеждал сердце женщины.
Хлестаков, образованный и умный, внешняя натура, желание выказываться и fatuite sans bornes.*
* (Безграничное фатовство.)
От Белинского Тургеневу досталась сильная головомойка, когда дошло до его сведения, что Тургенев в светских дамских салончиках говорил, что не унизит себя, чтобы брать деньги за свои сочинения; что он их дарит редакторам журнала.
- Так вы считаете позором сознаться, что вам платят деньги за ваш умственный труд? Стыдно и больно мне за вас, Тургенев! - упрекал его Белинский.
Тургенев чистосердечно покаялся в своем грехе и сам удивлялся, как мог говорить такую пошлость.
"Что мне за дело до промахов и излишеств Тургенева,- говаривал он [Белинский]: - Тургенев написал "Парашу"; пустые люди таких вещей не пишут".
Когда я начал писать, я вовсе не был богат. Я был в ссоре с матерью, не получал от нее ничего, и принужден был писать компиляции за сорок рублей на ассигнации лист, лишь бы прожить.
Ожидая однажды Ивана Сергеевича... в Спасское, Варвара Петровна распорядилась, чтобы от ближайшей почтовой станции были расставлены верховые, на обязанности которых лежало дать знать в имение о времени выезда Ив. Серг. со станции. Затем Варвара Петровна приказала всем дворовым людям и сенным девушкам, которых было более тридцати, к моменту приезда Ив. Серг. выстроиться: мужчинам у подъезда, а женщинам на балконе второго этажа над подъездом. Когда прискакавший верховой объявил, что молодой барин едет, а вслед затем подъехал и сам барин,- по команде Варвары Петровны раздалось троекратное "ура, Иван Тургенев!" Иван Сергеевич, недовольный уже расставленными верховыми и окончательно рассерженный нелепою торжественностью встречи, не вставая с коляски, взглянул на балкон, где во главе женщин поместилась его мать, и, приказав повернуть назад, выехал из усадьбы обратно на станцию и затем вернулся в Москву. Вот этот-то случай, по словам старушки экономки, и был ближайшим поводом к ссоре с матерью.
Он умел мастерски скрывать свое положение, и никому в голову не могла прийти мысль, что по временам он нуждался в куске хлеба. Развязность его речей, видная роль, которую он всегда предоставлял себе в рассказах, и какая-то кажущаяся, фальшивая расточительность, побуждавшая его не отставать от затейливых похождений и удовольствий и уклоняться незаметно от расплаты и ответственности, - отводили глаза. До получения наследства в 1850 г. он пробавлялся участием в обычной жизни богатых друзей своих - займами в счет будущих благ, забиранием денег у редактора под ненаписанные еще произведения - словом, вел жизнь богемы знатного происхождения, аристократического нищенства, какую вела тогда и вся золотая молодежь Петербурга начиная с гвардейских офицеров.
Г. Краевский выдавал мне, так же как и многим другим начинавшим писателям, небольшие суммы вперед, которые мы потом выплачивали литературной работой по сходным ценам.
Случалось, что между займами, скоро утекавшими, он оставался без куска хлеба. В одну из таких минут он отыскал ресурс, о котором сам рассказывал чрезвычайно картинно. Под предлогом беседы, он стал ходить в один немецкий трактир на Офицерской улице, куда приятели собирались дешево обедать и, толкуя с ними, рассказывая и выслушивая анекдоты, он рассеянно брал хлеб со стола и уничтожал его беспечно по ломтику. Это была его дневная пища. Однако ж, старый, покрытый морщинами и сгорбившийся лакей гостиницы, заметивший, наконец, эту проделку, подошел однажды к нему при самом выходе его и тихим голосом сказал ему с упреком: "хозяин меня бранит, что я поедаю хлеб на столах, а вы, барин, больше моего виноваты". "Я не имел ничего при себе,- прибавил Тургенев,- чтобы вознаградить за поклеп, а когда настолько разбогател, что мог сделать для него что-либо, старика уже не было в трактире".
На зиму того же (1843) года в Петербург была ангажирована итальянская труппа с примадонною г-жею Виардо... Г-жа Виардо, как о ней отзывался Иван Сергеевич, была женщина с выдающимся умом, с большим талантом и многосторонним образованием: она знала в совершенстве пять или шесть иностранных языков, превосходно играла на фортепьяно и рисовала. Ее увлекательный дар слова и любезность делали ее украшением и душой лучшего московского общества.
Полина Гарсия родилась в Париже в первых числах июля месяца 1821 года... В 1824 году Полина, с своим семейством, оставила Париж, чтобы посетить Англию, Соединенные Штаты и полуденные страны Америки. Современные журналы пишут, что в Мексике, в 1829 году, Гарсия был ограблен разбойниками и лишился всего своего достояния... Вскоре он однако утешился в своей потере, потому что в таланте дочери видел возможность возвратить утраченные 600 тысяч франков... Дочь его, девяти лет от рода, брала уже уроки на фортепьяно у Марка-де-Вега, одного из лучших органистов в мексиканских штатах.
На возвратном пути в Европу Гарсия переложил на ноты несколько народных арий с четырех или пяти различных языков, на которых он говорил с большою легкостью и с которыми так хорошо ознакомил свою дочь, что она теперь очень свободно выражается на испанском, итальянском, французском, английском и немецком языках.
В 1829 году, возвратясь в Париж, Полина с новым рвением принялась за фортепьяно, и в скором времени инструмент этот стал в полном блеске выражать талант ее... Полина... принялась обрабатывать свой голос, который от природы был способен выражать все изгибы ее пламенной души: успех увенчал ее труды, и скоро, в полном блеске, с необыкновенным богатством и разнообразием тонов, явилась на сцену новая гениальная певица.
Дебют ее был в пользу бедных в Брюсселе, этом втором Парнасе музыкального мира. Начало было блестящее, и публика с радостью встретила в ней вторую Малибран*... Одобрения обильным дождем осыпали дочь Гарсия.
* (Мария Малибран - сестра Полины Виардо, знаменитая певица, рано умершая (1808-1836).)
Полина Гарсия отличается благородною, важною и несколько строгою физиономиею, но со всем тем исполненною выражения и приятности; в поступи ее есть какая-то очаровательная смесь величия с непринужденностью... Она имеет гибкий стан, пламенные, блестящие черные глаза, черные, как смоль, локоны, цвет лица пылкой испанки; все движения ее грациозны, верны и натуральны.
Черты лица Полины правильны, резки; они еще привлекательнее при свете ламп и театральных люстр. Приятный и разнообразный до чрезвычайности голос; благородство в движениях, все достоинства, вокальные и драматические, делают ее лучшим украшением парижской оперы...
Не легко схватить всю нежность, всю восторженность, все разнообразие идей, выражающихся в движениях, то медленных и плавных, то игривых и живых, подобной артистки.
Виардо отлично пела и играла, но была очень некрасива, особенно неприятен был ее огромный рот; в типе ее лица было что-то еврейское.
- Некрасива! - произнес мой сосед сзади. "В самом деле",- подумал я. Вдруг совершилось что-то необыкновенное. Раздались такие восхитительные бархатные ноты, каких, казалось, никто никогда не слыхивал... И уста ее были прелестны! Кто это сказал "некрасива"? - Нелепость!
В особенности действовала на зрителей необыкновенная страстность ее игры. Рубини говорил ей не раз после спектакля: "не играй так страстно: умрешь на сцене!"
Тургенев без памяти влюблен в m-me Виардо; Самарин не мог сказать мне точно, чем она его победила: вариациями Rode или "О mio braccio!"
Я вас встретил в первый раз в Петербурге в доме Демидова*. Я помню этот визит, как будто это произошло вчера. Это было утром. Пришел я не один, со мною был маленький майор Комаров.
* (Дом этот находился на Невском против Александринского театра.)
Французский живописец Дерулед уверяет, будто бы Виардо рассказывала где-то: "Мне представили Ивана Сергеевича и сказали: "это молодой великорусский помещик, хороший стрелок, приятный собеседник и плохой стихотворец".
Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всем оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о чем другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился. Но в первый же год знакомства Тургенева с Виардо из рассказов его и других лиц, которые бывали у Виардо, видно было, что она не особенно была внимательна к Тургеневу. В те дни, когда Виардо знала, что у нее будут с визитом аристократические посетители, Тургенев должен был сидеть у мужа в кабинете, беседовать с ним об охоте и посвящать его в русскую литературу. На званые вечера к Виардо его тоже не приглашали.
Ей недоставало знания русского языка, а между тем, по желанию московской публики, ей предстояло петь на сцене русские песни и романсы. Тогда Иван Сергеевич предложил ей свои услуги; в качестве учителя русского языка он почти ежедневно являлся к ней на урок.
[Тургенев] теперь весь погружен в итальянскую оперу и, как все энтузиасты, очень мил и очень забавен.
До знакомства с г-жею Виардо, которое произошло в Москве, Иван Сергеевич не был знатоком музыки, но после того в нем явилась страсть к музыке, которая, как известно, и не оставляла его до конца его дней.
Он, не имея денег абонироваться в кресла, без приглашения являлся в ложу, на которую я абонировалась вскладчину со своими знакомыми. Наша ложа в третьем ярусе и так была набита битком, а колоссальной фигуре Тургенева требовалось много места. Он бесцеремонно садился в ложе, тогда как те, кто заплатил деньги, стояли за его широкой спиной и не видали ничего, происходившего на сцене. Но этого мало: Тургенев, так неистово аплодировал и вслух восторгался пением Виардо, что возбуждал ропот в соседях нашей ложи.
Кетчер, живший тогда в Петербурге, и его друзья абонировали ложу где-то чуть не под райком; конечно, это было чересчур высоко, но Тургеневу приходилось завидовать даже им: он сблизился с знаменитой певицей, был одним из habitues* ее салона, а между тем, как нарочно, в это время находился в крайней нужде, потому что его мать, поссорившись с ним, не высылала ему ни копейки; очень часто не-хватало у него денег даже для того, чтобы купить себе билет,- и тогда он отправлялся в ложу Кетчера, но в антрактах непременно спешил вниз, чтобы показаться лицам, с которыми привык встречаться у m-me Виардо. Один из этих господ обратился к нему с вопросом: "С кем это вы,. Тургенев, ждите в верхнем ярусе?" - "Сказать вам по правде,- отвечал сконфуженный Иван Сергеевич,- это нанятые мною клакеры; нельзя без этого, нашу публику надо непременно подогревать". На беду случился при этом разговоре кто-то из знакомых Кетчера, который и поспешил сообщить ему, какая ему навязана приятная роль. Кетчер пришел в неописанную ярость.
* (Завсегдатаев)
Раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе.
- Господа, я так счастлив сегодня, что не может быть другого на свете счастливее меня человека! - говорил он. Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу, чтобы он поскорее рассказал о своем счастии, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Тургенев описывал свои ощущения, когда почувствовал прикосновение ее пальчиков к своим вискам. Белинский не любил, когда прерывали его игру, бросал сердитые взгляды на оратора и его слушателей и наконец воскликнул нетерпеливо:
- Хотите, господа, продолжать игру или смешать карты? - Игру стали продолжать, а Тургенев, расхаживая по комнате, продолжал говорить о своем счастьи. Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:
- Ну, можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?
Ни единой точки на лице m-me Виардо он бы не изменил,- таким совершенством казалось ему лицо ее.
Варвара Петровна знала уже о привязанности сына к семейству Виардо и конечно не любила его, но слушать артистку поехала. Концерт был утренний. Приехав домой, она очень рассердилась на то, что Иван Сергеевич к обеду не вернулся. Сидела она все время насупившись и не произнесла ни слова. К концу обеда она сердито стукнула ножом по столу и, будто сама с собою говоря, ни к кому не относясь, сказала: - А надо признаться, хорошо проклятая цыганка поет!
Полина Виардо. Старинная литография
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'